Текст книги "Чувство моря"

Как-то утром, в лихорадочном полусне капитану вспомнилось: несколько лет назад у реки изредка стал появляться незнакомец в мятой штормовке и серой вязаной шапочке. Его частенько видели по утрам, ковыляющего в сторону моря в огромных стоптанных чеботах. За спиной долговязого и очень худого человека громыхали три клетки, установленные одна на другую. Из них во все стороны торчало и сыпалось сено. Некоторые утверждали, что у него в клетках белки. Другие клялись, что своими глазами видели там хоря. Иногда, запыхавшись, незнакомец осторожно скидывал клетки с плеча, ставил их рядком на брусчатку набережной. Усаживался на чугунную лавочку возле разводного моста и осматривался с хитроватым прищуром. Частенько он окликал прохожих, задавал им один и тот же вопрос: «Как пройти в ближайший ремонт обуви?» И вытягивал ногу, демонстрируя пыльный, облепленный грязью ботинок со стертой до дыр подошвой.

Незнакомец с клетками утверждал, что в квартале от речного порта должен быть старый ремонт обуви. Раньше там делали очень прочные подошвы. В перечне услуг мастерской это называлось Footprint of Memory: подошва из толстой кожи, с нанесенной на нее памятной гравюрой, на которой изображена бухта городка, южный мол и старый деревянный маяк. В уголке, возле самого каблука, мастер всегда указывал дату. И давал гарантию – на два года.

Незнакомец хрипел, что кожаные подошвы с гравюрой однажды пришили к ботинкам его отца. Старик как-то заезжал в городок на полдня, посмотреть деревянный дом, но не решился покупать его из-за бешеного ветра, который хозяйничает в этих местах. Сравнительно недавно, лет семь назад, в том же ремонте обуви памятными подошвами подновили ботинки брату. Незнакомец говорил, что гравюры держатся долго. Брат и отец несколько лет назад ушли в мир иной. Осиротевшие ботинки теперь пылятся на чердаке, среди ненужного хлама. Один ботинок погрызли крысы, в другом по весне птица повадилась вить гнездо. Зато бухта и маяк на подошвах до сих пор как новенькие, хоть вешай на стену в рамочке.

Рассказывая, незнакомец щурился, потом внимательно выслушивал, что случайные прохожие бормотали ему в ответ. Под настроение он выпытывал у встреченных на набережной, кто они такие, куда направляются. Поглядывал, с кем идут под руку. Подмечал, что тащат в сумках. Некоторым, пожалуй, чересчур глубоко заглядывал в глаза. В этот момент ошпаренному его взглядом думалось: «Странный и непростой». Некоторые на всякий случай отшатывались, пугались и норовили поскорее пройти мимо.

По утверждению хромой старухи-соседки, которой незнакомец с клетками встретился два раза, вблизи него с ног до головы обдавало ледяной волной, непонятным каким-то испугом. Как в детстве, когда становилось не то стыдно, не то стеснительно в присутствии взрослых, – от их разговоров, от непонятных смешков и ухмылок. Старуха-соседка клялась, что у нее с детства особое чутье на тюрьму. Лет с пяти это началось, она всегда выхватывала лица сидевших в тюрьме среди толпы на большом рынке. Она всегда безошибочно распознавала по особым, едва уловимым приметам, случалось ли в прошлом человека слепое пятно тюрьмы, черной губкой впитавшее месяцы и годы. Насчет незнакомца с клетками старуха заметила: его прошлое светится, хоть оно и непрозрачное. Что там было, непонятно. Но вот тюрьмой от него уж точно не пахнет.

Неожиданно возник в городке этот улыбчивый человек в съехавшей набок вязаной шапочке. А потом так же внезапно пропал, перестал объявляться на набережной. И больше никогда его здесь не видели. Зато всю ту осень, всю зиму и весной безудержный ураган Алевтина и свора ее неугомонных штормов к городку и дальним бухтам не подступались. Словно на некоторое время отвлеклась Алевтина на другие какие-то развлечения и забыла о существовании места, к которому всегда тянуло ее неодолимое желание развеяться, разгуляться, безнаказанно побуянить, а потом без оглядки убежать прочь. Отдохнувшее от частых ее набегов море задумчиво перекатывалось в своей бездонной чаше. Ничто не мешало рыбачить. Ничто не вторгалось в преображение прозрачного и призрачного по весне городка в курорт, окутанный июльской музыкой, девичьим визгом, гомоном чаек, шумом речных катеров и переливчатым треньканьем велосипедных звоночков.

Через некоторое время капитан припомнил, как в конце серого и сырого, угрожавшего снегопадом ноября, среди заколоченных деревянных домов, которые все как один поджали губы, насупились и притихли в ожидании зимы, стал появляться невысокий человечек в огромных перекошенных очках на узком бледном лице. На нем висело пальто, скорее всего с барахолки, растянутое, распахнутое, напоминавшее крылья обессилевшей галки. Бледный человечек неуклюже продвигался по тротуару, щурясь в сумерках на номера домов, изредка что-то высматривая на мятом клочке бумажки. Иногда он вставал на цыпочки, принимался настырно колотить в запертую ставню какого-нибудь почерневшего за век дома. Или хлопал ладонью в молчаливую, пустую, потускневшую витрину. Но ему отвечали молчанием. Лишь ершистый ветрище, вылетев из подворотни, накидывался со спины, трепал полы пальто, пробирал насквозь.

Этот беспокойный человечек, которого будто несколько рук дергали за ниточки в разные стороны, рассыпал под ноги прохожим пожелтевшие квитанции и телефонные счета. От волнения у него дергалась и тряслась голова, со стороны казалось, что он то кивает в знак согласия, то крутит ею из стороны в сторону, отчаянно возражая. Бормоча, он силился нагнуться за своими квитанциями, морщился, подкашливал, хватался за поясницу, но никак не мог дотянуться до земли. Некоторые прохожие, случайно оказавшись рядом, поскорей проходили мимо, стараясь ничего не видеть, не чувствовать и не понимать в чужой жизни, которая их не касалась. Они на некоторое время теряли лица, превращались изнутри в затаившуюся тишину, ощущали горчинку легкой вины безразличия, стараясь не пропитываться ею и думать о насущном. Но обязательно находилась среди редких вечерних силуэтов сердобольная старушка или кроткая учительница гимназии, которым не к кому было спешить. Пожалев незнакомца, кто-нибудь все же останавливался, бережно вылавливал из лужи квитанцию, охая и причитая, подбирал с черного асфальта веер разлетевшихся телефонных счетов и подавал бледному человеку, прямо в его костлявую, трясущуюся руку, старательно пряча глаза от его пристального взора. Совсем скоро, к Рождеству, он тоже безвозвратно исчез.

Были и другие случаи странных и непростых людей, неожиданно объявлявшихся в городке и так же неожиданно растворившихся в дымке раннего утра, напоенного сыростью талого снега, горчинкой гниющей листвы и горячего шоколада. К незнакомцам здесь всегда приглядывались с пристальным вниманием. Особенно при угрозе урагана, при объявленном по радио штормовом предупреждении суеверные жители городка начинали выискивать на улицах и надеялись встретить по пути на рынок странного и непростого незнакомца, появление которого казалось таинственным и необъяснимым. Таким странникам в городке с давних времен угождали: вежливо указывали дорогу, провожали до нужного переулка, предлагали вызвать такси, а иногда приглашали в гости – выпить чаю, переждать дождь, поговорить о пустяках.

Однажды щербатая торговка с пятничного рынка, завешивая капитану сверкающий кусок масляной рыбы, прошептала, что странные и непростые незнакомцы всегда появляются не просто так. Чуть повысив голос, она убежденно добавила, что это добрый знак. И тут же отчаянно погрозила кулаком в сторону моря. Капитан улыбнулся в усы, догадавшись, что увесистый кулак торговки, пропахший копченостями и икрой, предназначен Алевтине. А кому же, как не ей. Ведь ни с того ни с сего распалившись, ворвавшись в городок, госпожа ураган каждый раз безжалостно крушила прибрежные волнорезы, выкорчевывала вековые липы, обрывала провода, отламывала балконы, осыпала черепицу с крыш, швыряла в витрины магазинчиков и кафе огромные камни. Иногда она играючи уносила в открытое море будто хитростью украденные безделушки, корабли, лодки и катера. После ее разгула люди пропадали без вести и с тех пор ни живыми, ни мертвыми никогда не были найдены. Поговаривали, что ураган забирает с собой на самую середину моря неунывающих остряков, чтобы они по очереди рассказывали анекдоты и пересказывали фильмы, – так Алевтина надеялась обхитрить беспощадную бессонницу и бескрайнюю свою грусть от невозможности быть любимой.

Больше всех страдал от Алевтины хозяин магазинчика патефонов, старых телевизоров и радиол. После каждого урагана в его маленькой лавке на приморской набережной приходилось обновлять вывеску, чинить крышу или менять витрину. Отец Марка двадцать лет отмахивался от советов перенести магазинчик подальше от берега, в какое-нибудь тихое место, поближе к бульвару. Старик упрямо ворчал, что никуда отсюда не сдвинется, потому что в летние месяцы в лавке с утра до вечера толпились люди. Отдыхающие, пассажиры паромов, рыбаки и ловцы ветра заходили сюда, привлеченные вальсами и фокстротами. Поддавшись полуденной курортной скуке, туристы покупали пластинки. Разморенные бездельем, пассажиры паромов не скупились и выбирали на память радиоприемники и патефоны, которые можно носить с собой повсюду, как чемоданчики. А иногда увозили на дальний северный берег моря громоздкие радиолы и поломанные граммофоны, для украшения своих парикмахерских и кафе.

Старик-хозяин любил иногда завести патефон, поставить потрескивающую пластинку с какой-нибудь печальной песней, замереть возле витрины и бесконечно смотреть на море. Молчать, наблюдая, как далекий корабль незаметно скользит по сияющей линии, разделяющей волны и облака. Именно поэтому его лавка и осталась на набережной, обдуваемая всеми ветрами, несмотря на шторма.

Принято считать, что в тот день необузданная Алевтина с самого утра колотила кулаком в запертую дверь магазинчика. Возможно, она давно хотела понаблюдать, как столетний граммофон царапает пластинку покосившейся ржавой иглой. И послушать чуть гнусавый голосок певички. Или она надеялась, что здесь ее угостят кофе и поднесут рюмочку золотящегося коньяка. Так или иначе, с самого утра она неистово рвалась внутрь, качала вывеску, сотрясала стены, но старик-хозяин был глух к ее просьбам, мольбам и угрозам. Он продолжал упрямо вытирать пыль со своих радиол и телевизоров, не обращая внимания на порывы ветра, грозившие сорвать крышу. Тогда госпожа ураган ухватила могучей ручищей булыжник брусчатки, размахнулась, швырнула в витрину, ворвалась внутрь, скинула с настенных стеллажей несколько радиол, допотопных телевизоров и патефонов. Поговаривают, что в тот день госпожа ураган утащила упрямого старика за собой на самую середину моря. И с тех пор бьет витрины его лавки во время каждого своего буйства в бухте.

После пропажи старика-хозяина магазинчик на набережной стал совсем убыточным. В память об отце Марк не решился перенести его в какое-нибудь тихое место, подальше от берега. Со временем так же, как и его старик, отмахивался от советов, от дружеских предостережений. И ничего не менял, кроме разбитых ураганом витрин. В городке сварливо приговаривали, что упрямство у них семейное. Но из жалости и сочувствия многие отдавали за бесценок или дарили магазинчику свои старые радиоприемники, катушечники, проигрыватели. В безветренные зимние дни жители городка частенько забегали сюда погреться, выпить кофе, поболтать о погоде, посмотреть футбол по какому-нибудь дребезжащему телевизору с выпуклой линзой экрана. Капитан тоже любил заглянуть в музейное царство патефонов и радиол, пахнущее пыльным бархатом, сушеными бабочками, пожелтевшими газетами и отжившими временами. Однажды он отдал Марку свою старую громоздкую «Яузу», совмещавшую катушечник и проигрыватель. Несколько раз он собирался захватить с собой в магазинчик патефонную пластинку, чтобы прослушать затаившийся в ней, ждущий своего часа вальс. Но почему-то всегда забывал об этом, отвлекаясь на пустяки.

В последние дни из-за лихорадки и слабости капитан сомневался, сможет ли когда-нибудь навестить Марка, очутиться среди стеллажей со старыми телевизорами и граммофонами. Иногда он доставал из секретера серый конверт с пластинкой, клал на ладонь, чувствовал приятную тяжесть затаившейся музыки. Вспоминал, как однажды зачем-то купил эту пластинку на развале старьевщика. Несколько раз, почти отчаявшись, он был готов выбросить ее вместе с другим ненужным хламом. Но, опомнившись, все же прятал обратно в секретер, на всякий случай.

После исчезновения отца Марк, как никто другой в городке, заранее распознавал эти зыбкие дни, смутно таившие в сердцевине кисловатую льдинку, запах гнили взбаламученных со дна водорослей. И, конечно, он всегда заранее улавливал бешеный ветер-предвестник, яростный и непримиримый, с колким серебряным плавником, сообщающий, что ураган уже кружится в безудержном танце на самой середине моря, увлекая за собой низкие облака, мелкие игривые волны, неторопливых рыб, ослабевших чаек и окрестные буи. Кружится в безумном танце в центре хоровода ветров, намереваясь с часу на час двинуться к берегу и через день-другой накинуться на городок, как всегда безудержно и жестоко.

В городке верили, что в тоскливые, ветреные дни приближения урагана старец Николай неприметно является в городок – оберегать жителей и корабли от беды. Хромая старуха-соседка не раз утверждала, что это он, святой чудотворец, бродит по улочкам и по набережной реки, принимая личины странников и незнакомцев. Появляется то тут, то там, обнадеживая и оберегая от урагана всех, кого встретит.

Сероглазая торговка рыбой шептала капитану, что именно поэтому в городке с таким вниманием относятся к явившимся сюда беглецам из столицы, к коммивояжерам, одиноким туристам и молчаливым скитальцам. В их появлении усматривают тайную примету спасения. В них черпают надежду, что ураган на этот раз обойдет стороной бухту. Что городок, будто бабочка в ладонях своего святого, не пострадает от ветра и шторма. И самая старая липа, которая чернеет на набережной возле крепостной стены и развалин замка, останется невредимой. Цветочные часы не шелохнутся от бешеной пляски ветра. Все корабли уцелеют. Все лодки, яхты и катера останутся на привязи у своих причалов. Никто не пропадет без вести. И все останутся живы.

Глава четвертая

Обманчиво отступая ночью, растворившись без следа к полудню, лихорадка безжалостно набрасывалась по вечерам, расстраивая Лиду до слез, заставляя ее метаться по кухне или панически листать справочники в поисках новых средств спасения. От сочиненных ею травяных чаев и настоев капитан испытывал кратковременное облегчение. Каждое утро он без особой радости ловил позвякивающий хрусталем свет из окна. За холодным серым лучом, взрезавшим щель между шторами, тянулся медлительный день, по ощущению как будто последний. Лида неслышно проникала в комнату, всегда со своим невидимым подносом на голове, из-за которого она боялась сделать резкое движение, повысить голос, вздохнуть. Она теперь ходила на цыпочках и даже улыбалась с тщательно продуманной осторожностью. Боялась нечаянным словом или неумелым движением нарушить равновесие невидимого подноса и заполняющих его бокалов. Опасалась их тоненьким звоном растревожить кратковременные улучшения капитана, на некоторое время возвращающие его назад, на берег, домой из шторма.

Почти каждый день, внимательно вычитывая оздоровительные газетки, Лида все же находила в них всесильное средство, с помощью которого надеялась на некоторое время отвоевать мужа у его болезни. Она зубрила наизусть очередной рецепт отвара и верила в него слепо, свирепо, свято, до тех пор, пока температура снова не начинала подниматься, пока капитана не начинало знобить, будто его одного в целом мире безжалостно осыпал изнутри и снаружи колкий февральский снегопад, а потом бомбардировали осколки сосулек и крупные голубоватые градины, жестокие ледышки неба.

В последние дни со слезами на глазах, с дрожащими от отчаяния губами Лида упрашивала его пить хлорофилл. В инструкции рекомендовали принимать эту вязкую зеленоватую жидкость три раза в день, по столовой ложке после еды. В последние дни Лида верила в хлорофилл, купленный по совету хромой старухи-соседки в отделе гомеопатии ближайшей аптеки. Две столовые ложки темно-зеленой бурды, по вкусу похожей на лягушечью шкурку, казались ей последней возможностью, единственной надеждой. Капитан добродушно шутил, что людей таким образом превращают в овощи, годные только для просмотра вечерних выпусков новостей и телесериалов. Несмотря на лихорадку и пожирающую его слабость, улучив момент, когда Лида снова уткнется в газету, после завтрака он старательно сплевывал горьковатую слизь в сток кухонной раковины. И после ужина умело избавлялся от упрятанного за щекой глотка, украдкой исторгая отвратительную лягушечью зелень в унитаз.

Теперь целыми днями он неподвижно лежал на диване, не чувствуя рук, скрестив ноги под пледом. Боялся пошевелиться, старался быть прозрачным и прочным, безотрывно смотрел в окно. Облака напоминали серое пересоленное тесто. В некоторые минуты глаза застилала зимняя шведская тьма, озаренная тусклой луной и ее бликами, играющими на черной воде залива. Каждый вечер, когда температура поднималась и на щеках проступал пунцовый румянец, на душу набрасывалась ноябрьская финская тьма, какой она бывает, когда несешься по загородному шоссе мимо сосновых лесов, окончательно сбившись с пути. Иногда целую ночь его истязала непроглядная пожирающая тьма незнакомых полей, сквозь которую надо ехать вперед, вслепую, сквозь дождь. Ему вспоминались полупустые провинциальные городки-хосписы, созданные для неторопливых прогулок с собакой, для кротких смирившихся стариков, озадаченных лишь тем, чтобы смиренно тянуть однообразную нить жизни – день, еще день и еще, сотканные из неторопливых движений, вкрадчивых слов, тихой радости созерцания облаков, травы и снега. Без ожиданий, без далеких планов, без надежд. И, главное, без резких движений и чувств, нарушающих зыбкое равновесие.

Как-то вечером, истязаемый слабостью, капитан неожиданно вспомнил, что на одной из полок в гараже пылится никогда не использованный столик для пикников. Легкий складной столик, а еще – три новеньких шезлонга, купленные в надежде, что однажды удастся помолчать с женой и сыном на берегу, возле какого-нибудь незнакомого утеса, поросшего соснами. Капитан с тоской думал о том, что эти беспечные отпускные игрушки на самом деле всегда покупаются для одного счастливого дня, для кратковременного и случайного удовольствия, которое приходится ловить, которое надо успеть украсть у череды загнанных лет. Дачные гамаки, легкомысленные садовые столики, разноцветные пластмассовые кресла, пестрые зонтики от солнца, новенькие шезлонги, надувные бассейны кратковременного и случайного счастья теперь казались ему несбыточными, утраченными приметами прожитой жизни, в которую он уже никогда не надеялся вернуться.

Потом было утро, неуловимо мерцающее сизым, похожее на голубя, который на мгновение задержался на карнизе, но вот-вот сорвется и улетит. Лида не отозвалась, не прибежала на нетерпеливый зов. Видимо, было слишком рано, она отлучилась в аптеку или, надеясь немного отвлечься, вышла поковыряться в своем цветнике. Капитан на всякий случай еще несколько раз позвал ее, выдохнув себя без остатка в эти капризные крики. Обессиленно откинувшись на подушки, он еле-еле заглатывал воздух. С раздражением признал, что в груди больше нет ни зернышка, ни ростка, ни мельчайшего заряда будущего. Кажется, в это пасмурное утро все его существо было израсходовано, истрачено, исчерпано, и теперь он окончательно превратился в прошедшие дни. Отдышавшись, капитан все же уговорил себя подняться. Медленно двинулся в сторону кухни, мутным взъерошенным призраком в растянутой майке и мятых серых кальсонах, ощущающим под ногами палубу корабля, угодившего в шторм. Пошатываясь, кое-как пробирался по полутемному коридору. Унизительно хватался одной рукой за стену, а другой придерживал ребра, под которыми, привычно ввинчиваясь, саднила не отпускающая ни на миг боль. Он уже давно не прислушивался к внутренностям, опасаясь обнаружить слишком явный обратный отсчет злосчастной глубоководной мины, которая таилась в центре живота, наполняла его тело и дни нарастающей свинцовой тяжестью, а иногда срывалась с места, принималась бродить кругами, пускалась в пляс, усиливая слабость, растравливая лихорадку.

Сумеречный, сбивчивый путь по коридору казался бесконечным, истязающим, как в маленьком заунывном аду. Признав себя завершившимся, капитан отстраненно умывался, точнее, расплескивал воду хрустальными колючими каплями по небритому лицу. Ни о чем не хотелось раздумывать. Ничего не хотелось подмечать. Только вслушиваться в назойливую тишину дня, отделившегося, отдалившегося, совсем чужого, к которому он непричастен.

На правой щеке от уха до уголка рта так и не расправились две глубокие складки от подушки. Неухоженные усы торчали клоками. Белки глаз казались почти желтыми. В правом лопнувший сосудик растекся алым извилистым руслом крошечной реки. Капитан поскорее спрятал взгляд в струе воды, рассыпающейся в ладонях бесцветным ледяным веером.

Дом за его спиной затих в теплом угодливом безразличии. Дребезжал обжитой, запыленной, заученной наизусть тишиной, будто опасаясь проболтаться и нечаянно подкинуть намек, что же делать дальше. Любые помещения, в которых он теперь находится, слишком быстро затягивались характерной наваристой духотой, спокойствием неизвестности и напоминали ему больницу. Чтобы не думать об этом, капитан принялся отчаянно перебирать имена ураганов, пережитых на «Медном» вместе со всей командой. Ледяная струя воды шумно рассыпалась в его пальцах на мелкие капли, а он вспоминал свои главные шторма, один за другим, в которые всматривался сотни раз, но так и не сумел разгадать их суть, их предназначение. В молодости его раздражало, что разбушевавшемуся морю пытаются подбирать одухотворенные сравнения, уподобляя смятенному человеку, бешеному зверю или беснующейся птице. Он до сих пор не был уверен, надо ли искать поэтические образы для черных штормовых волн, разбивающихся вдребезги о волнорезы. Ведь волны и есть волны – обезумевшая вода, перемешанная с бешеным ветром.

Пол ванной комнаты покачивался под его ногами. Где-то вдали машины гудели – отстраненно, недосягаемо, точно так, как это было в больнице. Будто в подтверждение побеждающей его болезни в нос резко ударил запах моющего средства, которым санитарка Астра натирала до блеска раковину в палате. Тогда капитан понял, что сегодня надо идти к морю. Несколько секунд спустя он признал, что прогулку к морю откладывать ни в коем случае нельзя. Потому что через неделю у него может не хватить сил даже на то, чтобы натянуть брюки и застегнуть рубашку. Потом он подумал решительнее, будто на регистр выше, что сегодня обязательно надо выбраться из дома и все-таки попытаться дойти. Он впервые унизительно испугался: а вдруг не справится, вдруг не осилит? Он так жгуче захотел в последний раз посмотреть на шевелящийся простор бескрайней осенней воды. Он весь превратился в единственное, безбрежное желание: постоять пару минут на мокром песке. Чтобы мысы ботинок соприкоснулись с краешком моря, с кромкой волны, шипящей и тающей на мелких камешках. Одна из волн все-таки выскочит из ряда, необузданно набросится, окатит ногу до щиколотки. Он отпрыгнет, но, как всегда, будет поздно, зато в этом прыжке он на пару мгновений начисто позабудет и растеряет все прожитые годы и несостоявшиеся дни. Тогда ему уже окончательно, до головокружения захотелось погладить волну и попрощаться с морем. Ведь именно оно, море, единственное в целом мире, отличалось теперь от больницы, от обезличенного тепла, насыщенного стерилизованной пустотой. Нетерпение окатило холодным потом. Не помня себя, опасаясь, что не справится, он кое-как вернулся в комнату и начал сбивчиво собираться, каждые три минуты опадая на диван, чтобы чуть-чуть отдохнуть, перевести дух и набраться сил.