Текст книги "Под кожей – только я"

Лука почувствовал, как в его сердце закипает злость на этого напыщенного, самодовольного болвана.

– А разве это не так?

– Люди априори не на равных. Даже два голых младенца, появившиеся на свет в один и тот же день. Потому что один – крепыш, который будет кричать, пока не добьется своего, а другой – хилый комок мяса, способный только поскуливать. И чем старше они будут становиться, чем ярче будут проявляться задатки, заложенные генетикой, чем заметнее будет сказываться разница в воспитании и окружении, тем сильнее будет расти разница между ними, превращаясь в непреодолимую пропасть.

Лука набрал воздуха, чтобы возразить, но Вольф что-то шепнул на ухо мессеру.

– Что ж, это, пожалуй, действительно не самое удачное время и место для долгих разговоров, – хмыкнул мессер.

Вольф поспешно выпроводил их из хранилища. Двери фамильной сокровищницы с тихим шипением сомкнулись, утопив в безмолвной тьме артефакты исчезнувших цивилизаций и бесценные произведения искусства ушедших эпох.

Несколько мгновений, пока Лука вынужденно находился с мессером в замкнутом пространстве кабины лифта, показались ему мучительно долгими: он разглядывал собственные кеды, лишь бы не встречаться с ним взглядом, и даже задержал дыхание, чтобы не чувствовать одуряющего запаха его одеколона.

У дверей Галереи старых мастеров мессер Вагнер коротким кивком распрощался с сыновьями и в сопровождении верной тени за правым плечом размашистым шагом двинулся по посыпанной гравием дорожке в сторону дворца.

В сердце Луки клокотала ледяная ярость. В первую же встречу, которая и длилась-то всего пару мгновений, мессер сделал то, что ему не удалось за все предшествующие пятнадцать лет – вызвал стойкое неприятие и отторжение любых родственных связей.

Как ни странно, в детстве Лука не испытывал тоски по отцу, его молчаливое отсутствие не фонило, не ощущалось зияющей пустотой. Как никогда в его душе не было и обиды на мать, которая оставила его. У него была Йоана, была маленькая квартирка, которую он считал домом, была модель парусника, мечты о море и ватага шумных приятелей с соседней улицы – и этого было вполне достаточно для счастья. Так повезло далеко не всем: у многих его ровесников не было даже крыши над головой – зимой они разжигали костры в заброшенных зданиях или под мостом, чтобы согреться, и, просыпаясь, не знали, получится ли сегодня разжиться чем-то из съестного или снова придется голодать. Среди его приятелей не было никого, за исключением Флика, кто рос бы в окружении семьи и многочисленной родни. Наверное, поэтому Луке так нравилось бывать в его доме.

Тео считался единственным наследником могущественного клана, но отеческого тепла на его долю выпало ничуть не больше, чем Луке, внезапно понял он, заметив, как разом сникший брат провожает удаляющиеся фигуры мессера и его советника взглядом побитой собаки.

– Эй, что нос повесил? – Лука хлопнул Тео по плечу, чтобы приободрить. У парня и впрямь был такой вид, что того и гляди расплачется.

– Отец рассердился, что я забрался в хранилище. И из-за маминого портрета.

– Да брось, вот уж действительно страшное преступление.

– Ты не понимаешь…

– Да, куда уж мне… И все же думаю, у него найдутся дела поважнее, чем распекать наследника за такую ерунду. Вольф обмолвился, что сегодня во дворце соберутся важные шишки.

– Ах, да, сегодня же встреча совета семи семейств. Я и забыл совсем. Тогда отец вряд ли освободится раньше полуночи.

– Интересно, что они будут обсуждать там, на совете?

– Войну. Как обычно, – равнодушно пожал плечами Тео. – Если в комнате набивается с десяток людей в погонах, разговор всегда идет только о войне – прошлой, настоящей или будущей. Покричат, выпустят пар, а потом раскурят сигары и устроят попойку.

– Верно говорят: у взрослых свои игрушки. Вот бы взглянуть хоть одним глазком.

– Ты серьезно? Это же скукотища. Но если тебе и вправду интересно, я могу провести через кроличью нору.

– Что?

– Знаешь, а и правда, пойдем! Это будет даже забавно. В детстве я обожал эту игру – мог прятаться целыми днями. Вольф приходил в ярость и готов был разобрать весь дворец по кирпичику!

Следом за братом Лука взлетел по парадной лестнице и, пройдя через длинную анфиладу залов, свернул в неприметную боковую дверь. Низкий диванчик на кокетливо изогнутых ножках, затянутый в серый полотняный чехол, этажерка и несколько колченогих разрозненных стульев сиротливо жались к стенам, словно опасаясь быть раздавленными королевским ложем – оно занимало практически все пространство комнаты. На высоченной перине с комфортом могли бы улечься пять человек разом. Оставалось загадкой, как великаний альков оказался в этой комнатке: он не вписался бы в дверной проем, да и просто для того, чтобы сдвинуть его с места, понадобилась бы армия слуг.

– Здорово, правда?! – глаза Тео так и сияли детским восторгом.

Он подпрыгнул и ловко уцепился за перекладину, к которой крепился пыльный балдахин из бордового бархата с тяжелыми золотыми кистями.

– Ну же, давай! Что застыл?

Лука всем весом навалился на одну из угловых опор, чтобы подтянуться, но та даже не скрипнула. В узком зазоре между верхней балкой алькова и потолком виднелся темный вентиляционный лаз. Лука полз в полной темноте, глотая комья паутины и пыли и уворачиваясь от подошв кроссовок Тео, которые мелькали совсем рядом с его лицом.

– Ни звука! Здесь слышимость – как в венской опере, любой шепоток разносится.

Вдали послышались смутные голоса. Тео здорово лягнул Луку прямо в лоб и сам же возмущенно шикнул. Затаив дыхание, они проползли еще немного, чувствуя себя настоящими заговорщиками.

– Мы слишком долго пребывали в иллюзии, что война идет где-то далеко, на побережье, и эта волна не докатится до сердца континента.

Лука узнал голос мессера, уверенный и твердый. Тео оказался прав: разговор шел о войне. Войне, которая длилась, как теперь казалось Луке, сколько он себя помнил. Война стала привычным фоном жизни, как погромыхивающая где-то в отдалении гроза.

С запада Ганзейский союз граничил с землями, на которых обитали чернокожие выходцы из Африки. Истоки их нашествия на западное побережье Европы были запутанными: в раскаленном котле экваториального континента все время что-то мерно булькало, а время от времени со дна поднималась мутная пена. Когда ситуация накалялась, в опасную зону отправлялись войска миротворцев и лайнеры с гуманитарным грузом, чтобы танкеры с нефтью и ценной рудой все так же шли морем в европейские порты. Но новый вирус, военные конфликты и несколько засушливых лет привели к голоду библейского масштаба. От грязной воды вспыхнули эпидемии тифа, дизентерии, холеры и прочих болезней, о которых не слышали уже чуть ли не сотню лет. Во многих африканских странах власть захватили вооруженные до зубов повстанцы, завязалась междоусобица. Удельные князьки раздирали континент, как шакалы – тушу околевшего слона. Вспыхнули, словно тлеющие угли, старые распри между племенами. Перепуганные люди страдали от голода, болезней и произвола вооруженных банд. Все это происходило за наглухо закрытым занавесом, и остальному миру оставалось только теряться в страшных догадках об истинном положении дел. Как оказалось, это было еще не самое страшное. Десять лет назад в этих пограничных землях разверзся настоящий ад: пять богатейших африканских стран в кратчайшие сроки обзавелись ядерным арсеналом. Расклад сил стремительно менялся: союзы заключались и распадались, границы сдвигались. Ядерная война началась и закончилась в одночасье: от запуска первой смертоносной ракеты до ответного удара прошло всего пять часов. И надолго наступила тишина…

Связь с большей частью континента была утеряна. Некоторые прибрежные районы почти не пострадали, но пробраться вглубь континента никто не отваживался. Магистрали, железнодорожные пути, аэродромы были уничтожены. На огромных радиоактивных пустошах сбоили не только приборы навигации, но и вообще вся электроника. Ветер разносил дым и грозившие пролиться ядовитым дождем облака. Никто не знал, сколько погибло. Никто не знал, сколько выжило и что вообще происходит.

Когда Красный Крест наконец пробился в районы, где прогремели ядерные взрывы, мир узнал о масштабах катастрофы и – содрогнулся. Все увидели города, от которых остались лишь обугленные руины, мертвая выжженная земля. Наблюдая за разразившейся трагедией, унесшей жизни сотен миллионов, никто поначалу не замечал, как назревает нечто еще более страшное. Сотни тысяч, миллионы выживших людей нуждались в крове, еде и лекарствах. Африка стала непригодной для жизни.

Это была зияющая гниющая рана. Саркома. Лагери беженцев не вмещали все прибывающие толпы, и они устремились прочь с материка. Это напоминало библейский исход. Так беженцы с отравленного континента расползлись по всему миру.

Ни в одной стране не встретили голодных, обездоленных, отчаявшихся людей с распростертыми объятиями, но остановить этот поток было невозможно. Даже крошечные островки в Средиземном море, которые прежде слыли фешенебельными курортами, стали транзитной зоной, перевалочным пунктом для обезумевшей толпы.

Некоторые из германских земель, видя тень растущего хаоса, обособились окончательно и спешно закрыли границы. На северном побережье Ганзы без предупреждения стали расстреливать и топить все сомнительные суда и самолеты. Со всего мира сыпались упреки в антигуманизме, но мессеру Вагнеру, железному мессеру Манфреду Вагнеру, было на это решительно плевать – в чем он чистосердечно признался, выступая в качестве представителя Ганзейского союза на очередном съезде ООН перед тем, как громко хлопнуть дверью. Теперь каждый сам за себя – провозгласил он. Политика коллективной безопасности с грохотом провалилась.

Потом была затянувшаяся на целое десятилетие война за жизненное пространство, в которой не было победителей – только проигравшие. На ганзейских границах до сих пор то и дело возникали стычки и перестрелки. На фоне остальной Европы все же Ганза выглядела землей обетованной: по крайней мере, люди не умирали от голода, здесь не свирепствовали эпидемии, не бесчинствовали банды мародеров.

– Но сейчас, – продолжал мессер Герхард Вагнер, – хотя границы под надежным замком, не стоит обманываться ложной иллюзией: это кажущееся перемирие выглядит как затишье перед бурей. Все это время, отстаивая рубежи, солдаты Ганзы стояли насмерть, не оглядываясь назад, потому что знали: там их земля, их дом, их родные и близкие, дети и старики. Но там притаился враг – незаметный, изворотливый, как змея. Он набирался сил, высасывая соки из немецкой земли, наживал неправедный капитал, промышляя обманом и воровством.

– Мы слишком долго выносили соседство с чужаками, которые топчут нашу землю, едят наш хлеб и коверкают наш язык, – голос мессера Герхарда Андреаса Вагнера зазвенел от гнева. – Слишком долго относились к ним с преступной снисходительностью. Как к приблудному псу, крадущему объедки из мусорных баков – он казался настолько жалким, что не хотелось тратить время на то, чтобы пристрелить его. Но мир меняется. На западе сгущаются тучи. Искры уже сверкают в воздухе. Это как смертельный вирус: невозможно предсказать, кто подхватит лихорадку и свернет на кривую дорожку. Мы должны гарантировать безопасность для своих людей.

Повисло молчание, и с каждой минутой тишина становилась все более зловещей.

– Что… кх-м… Что конкретно вы предлагаете, мессер? – проскрипел старческий голос.

– Ганзейскому союзу необходима еще одна армия. Внутренняя. И программа по переселению некоренных ганзейцев из крупных городов на приграничные территории, которые за долгие годы войны фактически превратились в безлюдные, выжженные пустоши.

Его страшные слова утонули в море возгласов – возмущенных, одобрительных, изумленных, встревоженных.

– Эта необъявленная война уже развязана. И не мной. Мой сын, Тео, был похищен бандой выходцев из арабских стран, которые промышляли грабежами и разбоем. Его жизнь висела на волоске. Никто сегодня, засыпая в свой постели, уже не может быть уверен в надежности стен и замков. Нельзя ждать, пока они возьмутся за оружие. Мы должны нанести упреждающий удар.

И снова – всплески хлопков, крики, грохот опрокинутых стульев.

– Давай выбираться. Что-то я уже задыхаюсь, – сдавленным голосом прошептал Тео.

Отряхиваясь от пыли, он выглядел странно смущенным, словно только что они подслушали постыдный секрет отца, который бросал тень на победительный образ мессера.

– Что это было? Теперь он что, собрался воевать против жителей Ганзы с неправильным цветом кожи и нечистым выговором?

– Нет, что ты! Вряд ли он имел в виду именно это.

– А что же, Тео, если на это? Ты зря пытаешься выгородить его – у меня нет и не было никаких иллюзий на его счет.

– Никого я не выгораживаю! Все это – пустые разговоры. Я же говорил: соберутся генералы, покричат, выпустят пар и разойдутся. Все как обычно.

– Что-то мессер не показался мне человеком, который бросает слова на ветер, – задумчиво ответил Лука.

Но Тео явно стремился поскорее свернуть разговор с опасной колеи.

– Пойдем. Уже, наверное, страшно поздно. Хотя… раз уж мы оказались в этой части дворца… Ты не против еще немного задержаться?

Лука только усмехнулся.

– Да я готов хоть дрова колоть, лишь бы за зубрежку идиотского трактата не садиться.

Тео с заговорщическим видом провел его в одну из дальних комнат в восточной части резиденции. Шторы из плотной синей ткани были приспущены. Свет хрустальных люстр мягко отражался в навощенном паркете. Вероятно, когда-то это была комната для музицирования, но теперь здесь царило печальное запустение. Из прежней обстановки сохранилась только банкетка и фортепиано. На его полированной крышке из красного дерева лежала забытая кем-то стопка пожелтевших нот.

– Вольф рассказывал, что мама очень любила бывать здесь. Когда она ушла, отец велел убрать все, что напоминало о ней. Он порывался разрубить фортепиано в мелкую щепу. Но Вольфу удалось усмирить его. Инструмент старый, с уникальным звучанием. Но главное, конечно, не это. В детстве, когда мне было особенно грустно, я прибегал сюда и представлял, что мама вот-вот войдет. Сядет за фортепиано, наиграет что-то, рассмеется… Глупости, конечно… Но когда ты ребенок, важно верить во что-то, пусть даже этому никогда не суждено сбыться.

– А ты сам умеешь играть?

– Так, самую малость. Вольф в свое время настоял, чтобы я занимался музыкой, – ответил Тео, в задумчивости нажимая то одну клавишу, то другую. Разрозненные звуки мягко тонули в полумраке, притаившемся в углах музыкального зала.

– А сыграй что-нибудь?

Тео нерешительно коснулся клавиш, точно подбирая шифр к тайному замку.

Инструмент встрепенулся. Лука, не отрывая взгляда, следил, как от прикосновения чутких пальцев Тео рождаются звуки музыки, и не мог избавиться от ощущения, что инструмент ластится к брату, как старый преданный пес.

– Здорово, – искренне восхитился он. – Миа… тоже любит музыку.

– Кто?.. – переспросил Тео, словно очнувшись.

– Слушай, а давай в саду прогуляемся? – внезапно предложил Лука.

– Что? Сейчас? Ночь же.

– Да ладно, сна все равно ни в одном глазу. Там ночью хорошо. Даже лучше, чем днем. Людей нет. Дышится свободно. И звезды. Ну так что?

– Вольф после похищения настрого запретил мне выходить без охраны, – неуверенно потянул Тео.

– Брось, ты же не один. Ты со мной. И это – не дремучий лес, а дворцовый парк, где каждая травинка – под прицелом тысяч камер.

– Хорошо. Только погоди минутку, я захвачу куртку. Мы же просто прогуляемся?

– Есть идея получше: проберемся на кухню за хлебом и ветчиной и устроим полуночный пикник.

В глазах Тео разгорелся огонек.

– Ты серьезно? Не шутишь? Настоящий пикник? С костром?

– Ну разумеется. Что за пикник – без костра?

Они по-шпионски проскользнули на кухню, набрали припасов и выбрались в ночной сад.

В траве звонко пели цикады. Гроздья алмазных звезд царственно сияли на черном бархате неба. Ласковый ветер приносил запахи трав.

– Роскошная ночь, – выдохнул Тео.

– Идем, покажу один укромный уголок. Готов спорить, ты о нем и не знал, хотя прожил тут всю жизнь.

Они пробежали по росистой траве и нырнули под густые заросли акации.

– Даже и не скажешь, что мы посреди города, да? – мечтательно прошептал Тео, щурясь на пламя костерка, который Лука развел под сенью раскидистой старой липы. – Так тихо!

Лука подбросил в огонь еще несколько сухих веточек.

– Знаешь, я всегда мечтал – вот так, с братом… Хорошо все-таки, что ты нашелся.

Лука усмехнулся.

– Ну ты… не слишком-то привыкай. Мы с Вольфом условились, что я останусь только до осени.

– До осени? Но почему? Но ведь это теперь и твой дом тоже. Разве тебе здесь плохо?

Лука рассмеялся.

– В сравнении с нашей каморкой в Гамбурге тут и вправду неплохо. Но, видишь ли, у меня другие планы на жизнь.

– Планы?

– Ну да. Поступить в колледж, наняться матросом на трансатлантический лайнер…

– Ты – Вагнер. Твое место – здесь, – убежденно сказал Тео.

– Ой, да брось! Хоть ты не начинай всю эту канитель про фамильное предназначение, – отмахнулся Лука. – Я знаю свое место.

– Вольф говорит, ты совсем не глуп и вообще показываешь поразительно высокую успеваемость, учитывая…

– Слушай, я не тупой, ясно? – вспылил Лука.

– Да я…

– Если хочешь знать, я учебу бросил вовсе не потому, что… Я даже выиграл грант на обучение в гимназии святого Веренфрида – это так, к слову… – Лука помолчал, сердито ломая ветки и бросая в костер.

Тео замер, боясь даже повернуть голову, чтобы не спугнуть откровенность брата неосторожным словом или взглядом.

– Йоана была так счастлива! – продолжал Лука. – «Ты вытянул счастливый лотерейный билет, мой мальчик», – твердила она. В первый день всех учеников гимназии собрали после уроков в актовом зале: в полутьме тихо жужжал проектор, и на огромном, во всю стену, экране мелькали волшебные картинки: благочинные мальчики в отутюженной форме с двумя рядами серебряных пуговиц изучали в колледже морское дело. О, я готов был отдать правую руку, чтобы хоть ненадолго оказаться на месте любого из них! Потом фильм закончился, вспыхнул яркий свет, и директор произнес прочувствованную речь. Мол, учитесь прилежно, дети, потому что каждый год лучший ученик выпуска получает грант на обучение в колледже за счет пожертвований попечительского совета гимназии. Имена лучших из лучших навсегда выбиты в зале славы. В тот вечер я твердо решил: мое имя тоже должно быть там.

Учеба давалась мне легко. Только вот друзей в новой школе я так и не завел. Зато у меня появился свой «фан-клуб»: громила Томас и его приятели. Каждый день они подкарауливали меня после уроков, чтобы хорошенько поколотить. Иногда мне удавалось улизнуть – я прятался и выжидал, пока им надоест выслеживать меня. Однажды, когда я после очередной потасовки собирал высыпавшиеся из рюкзака учебники, вытирая разбитый в кровь нос, ко мне подошел парнишка. Худощавый, сутулый, невзрачный, старше меня на пару лет. Он помог мне подняться. Он не пытался как-то утешить меня. Он вообще был неразговорчив, как и я. Зато промыл и залепил пластырем ссадины – в его рюкзаке нашлась целая аптечка. Он сказал: «Ты – новенький, и еще не знаешь правил. Нельзя выделяться. Нельзя отвечать на уроке – по крайней мере, не каждый раз. Нельзя получать слишком уж высокие отметки. Иначе они не отвяжутся». «Плевать я на них хотел! – прошипел я. – Я поступлю в колледж и всем утру нос!» Он поднял на меня огромные печальные глаза: «Колледж – не для таких, как мы. Это сказки для маленьких. И чем быстрее ты это поймешь, тем меньше тебя ждет разочарований». Петер Фольк – так его звали. У него был самый высокий средний балл в параллели, но в школьных коридорах его провожали только улюлюканье и тычки. Он преподал мне важный урок, и я запомнил его на всю жизнь: в моем мире быть умником – непростительная глупость.

В следующие дни Лука почти не видел отца, как и Вольфа, который всюду сопровождал мессера, как серая тень. Весь заведенный порядок в резиденции разом изменился, словно переписанный безумным птичьим профессором. Совершенно сбитый с толку Лука уже не мог сообразить, пора отправляться спать или переодеваться к очередному торжественному приему, которые следовали непрерывной тоскливой чередой. Иногда он сбегал в сад, надеясь встретить Мию и перекинуться хотя бы парой слов. Лука так и не решился завести с ней разговор о глухоте, но Миа как-то почувствовала, что он узнал о ее болезни, и это так и не проговоренное обоюдное знание сплотило их, как заговорщиков.

Частенько Лука приносил какую-нибудь безделицу, найденную во дворце Вагнеров. Ему нравилось, как распахивались ее глаза, когда она завороженно разглядывала сломанную музыкальную шкатулку, истрепанный томик со стихами или перчатки из тончайшего, как паутинка, кружева. Старые вещи особенно притягивали ее. А еще Миа ужасно любила шоколад: положив в рот конфету, она мечтательно закрывала глаза и замирала. И никогда не выбрасывала фантик – аккуратно разглаживала его, складывала крошечного журавлика и прятала в карман желтого дождевика. Луке нравилось болтать с Мией о всяких пустяках, в шутку подтрунивать над ней. Но еще больше ему нравилось просто сидеть рядом и слушать, как она увлеченно рассказывала о музыке или цветах, которые распустились в саду. Каждый раз она восхищалась этим, как чудом.

Когда Лука обмолвился, что Вольф запретил любые попытки связи с миром за пределами дворцового парка, именно Миа подала идею, гениальную в своей простоте. Каждую неделю в резиденцию приходила фура с разным хозяйственным инвентарем, и водитель – рыжий толстяк Марк – выполнял разные мелкие поручения персонала. Так что, раз уж вся электронная переписка под запретом, единственный вариант – отправить Йоане записку по старинке: черкнуть пару строчек на листке бумаги. Благо разыскать муниципальную клинику в Гамбурге несложно.

Лука так и сделал. Правда, оказалось, что рассказать в двух словах обо всем, что произошло за последние несколько месяцев, просто нереально, поэтому после долгих мучений он ограничился лаконичным: «Ма, у меня все норм. Скажи Флику, что в сентябре мы выходим в море». В ответ Йоана прислала многословное, сумбурное, полное заботы и тревоги письмо, которое он перечитал несколько раз, прежде чем спрятать под стельку правого кроссовка.

После возвращения мессера торжественные приемы, званые ужины и светские рауты шли во дворце чуть ли не каждый день, сливаясь в сплошное мельтешение бледных лиц, вечерних туалетов, генеральских мундиров и фраков.

– Господин Лукас, советник Вагнер передал, чтобы вы заглянули в его апартаменты перед приемом.

Лука поморщился и неохотно оторвался от книги. Матиас провел его в западное крыло дворца, где он прежде не бывал, и оставил в респектабельном кабинете с большим рабочим столом и старой, еще довоенной, картой мира. За стеной раздавались отголоски спора, но слов было не разобрать. Наконец, боковая дверь приоткрылась.

– Тебе легко говорить, братец, не тебе же вступать в брак с замороженной рыбой! – раздался раздраженный голос мессера.

– К счастью, хосты лишены права заводить собственную семью, – Лука с удивлением заметил, как в голосе Вольфа, всегда сдержанном и спокойном, проскользнули нотки горькой иронии. – В качестве утешения могу лишь сказать, что по настоянию стороны невесты брачный контракт полностью исключает любой телесный контакт. А наследник будет произведен на свет из биоматериала по технологии защищенных генов.

– Вольф… А ты не думал, что раз уж оказалось, что Лукас жив и здоров, то, может быть…

– Герхард, я прошерстил все прошлое этой Йоаны Стойчев и ее окружения до третьего колена. Анника пропала пятнадцать лет назад. Полагаю, если бы она была жива и если бы желала, то уже дала бы знать о себе. Если не тебе, то хотя бы сыну, которого она оставила совершенно чужой, малообразованной мигрантке.

Вольф быстрым шагом вошел в кабинет и, заметив Луку, осекся и плотно запер дверь в смежную комнату.

– А, ты уже здесь? Прекрасно. Сегодня важный вечер. Прибывает большая делегация из Чжунго. В зале для приемов будет настоящая толчея. Не спускай глаз с Тео ни на минуту, не отходи от него ни на шаг. Смотри, наблюдай, подмечай – как будто у тебя есть глаза и уши даже на затылке. Стань настоящим, истинным хостом, хотя бы на один вечер.

Когда Тео просунул голову в комнату брата, Лука с тоской смотрел на уродливый старомодный костюм, висевший на манекене. Вчера они под неусыпной опекой Матиаса битый час промаялись на финальной примерке, пока суетливый седой портной дрожащими пальцами смахивал невидимые пылинки и восхищенно замирал, глядя на их отражение в зеркале. Кружевная манишка делала Луку похожим на дрессированного пуделя, а жесткий воротник фрака немилосердно впивался в загривок, вынуждая вытягиваться в струнку.

– Ты что, еще не готов? – возмутился Тео. – У парадного входа уже настоящая пробка из лимузинов.

– Слушай, я что-то неважно себя чувствую. Наверное, съел за обедом что-то не то…

– Ты шутишь? Вольф уже дважды спрашивал о тебе. Если мы не появимся через пять минут, он будет просто в ярости!

– Нет, правда, мне лучше не показываться гостям. Я обязательно где-нибудь напортачу. Перепутаю вилки на званом обеде. Или ляпну случайно что-то не то. Не хватало еще стать посмешищем перед всеми этими важными шишками.

– Перестань, ты великолепно справляешься. Давай же, собирайся скорее!

Обреченно вздохнув, Лука стал натягивать белоснежную сорочку, которая стояла колом, как будто была вырезана из картона.

– Ты в курсе, что мессер собирается снова жениться? – словно невзначай спросил он.

– Кто тебе сказал?

– Да так. Неважно. Так что… Ты знаешь хоть что-то о будущей мачехе?

– Ее зовут Ли Чи. Говорят, она – ослепительная красавица. Получила блестящее образование, прекрасно разбирается в искусстве, музицирует и рисует миниатюры. Клан Ли – один из самых богатых и влиятельных в Азии. У нее одиннадцать старших братьев, так что неудивительно, что ее баловали как наследную принцессу. Она курирует благотворительные проекты, путешествует с гуманитарной миссией по самым бедным странам Азии и Африки.

– Ладно, посмотрим, что она за фрукт, – пробурчал Лука.

Дворецкий учтиво распахнул перед ними высокие двери зала для торжественных приемов, и Луку затопило лавиной света, тысячей осыпающихся осколков, вспышек и отражений – как будто он оказался внутри калейдоскопа, направленного на солнце.

При появлении наследника мессера по нарядной толпе гостей пронесся легкий ветер шепотков. Тео расправил плечи, легко сжал руку брата и шагнул вперед. Вежливым наклоном головы он приветствовал бесчисленных знакомых, со светской непринужденностью расточал комплименты дамам, на шеях которых поблескивали фамильные драгоценности, и медленно, но неуклонно продвигался в противоположный конец зала, где мелькал парадный мундир мессера. Луке не оставалось ничего иного, как с унылой покорностью брести в фарватере, то и дело останавливаясь, пока брат обменивается рукопожатиями с седовласыми толстяками, закованными в старомодные фраки с блестящими лацканами. Мало-помалу гости вернулись к оставленным столикам с угощениями и прерванным на полуслове беседам, не выпуская из поля зрения юных Вагнеров.

– Опасайся стариков, интриги и сплетни – это единственное доступное им развлечение, которому они отдаются со всей страстью. В особенности не верь тем, кому перевалило за полторы сотни, а выглядят они на целый век моложе, – украдкой прошептал Тео, продолжая приветливо улыбаться гостям.

Лука обвел взглядом толпу гостей, похожих на надменных императорских пингвинов. Свет от тысяч свечей в старинных серебряных канделябрах дробился, отражаясь в высоких хрустальных бокалах с игристым вином, которые разносили на подносах кельнеры. Лука не мог отделаться от странного ощущения, что оказался на карнавале в ночь всех святых, и все эти разряженные господа с одутловатыми, мучнистыми лицами и вялыми рукопожатиями – трупы, поднявшиеся из могил на короткий срок до рассвета. Улыбаются, болтают и жуют, но словно в полусне, навеки утратив что-то неуловимое – вкус к жизни, яркость чувств. И посреди бала ему то и дело чудился зловонный душок мертвечины. «Молчи. Смотри. Запоминай», – рефреном стучало в голове наставление Вольфа.

Тоскливо-безукоризненное течение званого вечера вскоре было нарушено: двери зала распахнулись, впуская многолюдную процессию. Четыре киборга высотой в полтора человеческих роста медленно внесли драгоценный паланкин, инкрустированный красным деревом, золотом и цветной эмалью. В свите преобладали люди с восточными лицами.

Толпа непроизвольно попятилась, расступаясь. Носильщики остановились и плавно опустили паланкин. Вытянув шею, Лука увидел из-за черных спин, как, учтиво склонившись, мессер Вагнер, принял, как цветок редкой орхидеи, руку в белой атласной перчатке.

Позднее Лука, как ни бился, не мог воссоздать в памяти внешность Ли Чи целиком – только отдельные черты, которые ускользали, отказываясь сложиться в цельный образ. Она была одета во что-то золотое, алое, белоснежное – переливчатое, как оперение райской птицы. Изогнутые, точно прорисованные графитовым стержнем брови – одна чуть выше другой, что придавало лицу чуть брезгливое, надменное выражение. Черные с сизым отливом волосы уложены в сложную прическу. Кроваво-красные губы, как след от раздавленной вишни. Выбеленное фарфоровое лицо, казалось, разобьется вдребезги, вздумай она рассмеяться или хотя бы улыбнуться. И все же Ли Чи была, вне всяких сомнений, самой красивой женщиной, которую Лука видел в жизни. Он не стал бы и пробовать угадать ее возраст. Молодость, как фильтр, маскирует недостатки и придает очарование свежести даже заурядным чертам. Красота Ли Чи, которая пренебрегла такой малостью, как время, была по-настоящему опасной. Безжалостной и холодной, как ограненный алмаз.

Луку подвели поприветствовать почетную гостью сразу же следом за Тео, и на секунду он ощутил в ладони ее маленькую руку, затянутую в шелковую перчатку, прохладную и безвольную, как мертвая птица. Лука не запомнил звука ее голоса и вообще не был уверен в том, произнесла ли она хоть слово за весь вечер. Но в тот краткий миг, когда их взгляды встретились, он почувствовал дурноту, словно его подвели к краю пропасти и наклонили над черной гулкой бездной.

– Господин Лукас, просыпайтесь скорее, советник Вагнер распорядился, чтобы вы спустились к завтраку через пять минут!

– Я не голоден, – пробурчал Лука, нахлобучив на голову подушку.

– Покорнейше прошу извинить, но советник Вагнер категорически настаивает на вашем присутствии.