Текст книги "Позови меня…"

Глава 13

Мои воспоминания начинались смертью. В этом не было ничего шокирующего, ничего безобразного или отталкивающего. Для таких, как я. Смерть не может пугать того, кто сам же ее и сеет, кто ею живет и питается в полном смысле этого слова. Тогда, правда, еще и не понимал, что я и есть смерть. Смотрел на тела родителей, на то, как их уносят, накрытых черными саванами, которые мгновенно пропитались кровью, потому что телами то, что от них осталось, было очень трудно назвать. И я чувствовал, как сжимаются и разжимаются пальцы моей левой руки. Быстро сжимаются и разжимаются. До хруста в костях и боли в фалангах. Этот признак ярости или сильных эмоций, которые я пытался контролировать, останется со мной навсегда. Потому что это было похоже на бред. Хорошо спланированный. Умело приведенный в действие, но бред, не поддававшийся пониманию. Учитывая то, на кого было совершено покушение. Это не просто убийство императорской семьи и всех возможных наследников. Это открытый вызов системе и тому, кто останется. Остался я.

Такие, как мы, не умирают своей смертью, более того, умирают очень редко. Кто и зачем? В тот момент не имело значения. Я знал только одно – за мной смотрят сотни любопытных глаз тех, кто рад, что я остался сиротой, и никто из них не должен знать, что ребенку с ледяными равнодушными глазами, внушавшими ужас даже слугам, которые его вырастили, больно. Это была моя первая и последняя боль, я похоронил ее глубоко и закопал, зашвырял комьями мерзлой земли проклятого, провонявшего предательством Континента. А точнее, я гораздо позже узнаю название тому чувству, что разворотило все внутренности, заставляя жадно вдыхать отравленный воздух, пропитавшийся запахом покойников. Улыбка Смерти особенно устрашающа, когда навечно замирает на губах тех, кто нам дорог. И пусть это всегда считалось отклонением от нормы, но я был привязан к родителям. Нонсенс. Зверь, истинное чудовище может существовать в стае, но навсегда остается одиночкой. Он не может испытывать никаких эмоций к соплеменникам. Даже если это те, кто дал ему жизнь. Даже они со временем становятся конкурентами в борьбе за еду, за место обитания, за положение в обществе. Сфера чистого, жесточайшего эгоизма, не признающая родственных связей, кроме тех, что несли выгоду.

Только не со мной. Правда, понял я это, лишь когда мысленно попрощался с душами родителей. Выработанные тысячелетиями правила поведения обречены становиться отличительными признаками отдельно взятого общества.

Деус не может чувствовать боль. Деус – высшее существо, не знающее эмоций. Деус императорской крови – хладнокровней втройне.

Я никогда их не откапывал – воспоминания. На протяжении многих лет даже не пытался. На них образовался нарост пыли, инея и кровавой корки, но они не истлели. Оказалось, воспоминания бессмертны. Особенно те, что причиняют боль. У меня их было слишком мало, тех ценных, которые стоило сохранить.

Я убивал бессчетное количество раз сам. Чужая жизнь имела для меня ничтожную цену, а когда собственноручно назначаешь стоимость, то она кажется смехотворной. Мне доставляло удовольствие отнимать жизнь. Это естественная потребность для Деуса, такая же естественная, как поесть, поспать или заняться сексом.

И я не скрывал получаемого наслаждения. Я позволил себе этот недостаток, потому что благодаря ему меня боялись в десятки раз больше, чем других Деусов, а я пожирал чувство паники и смаковал все грани дикого ужаса и боли. По кругу. Я игрался с едой в изощренные игры. И не только с едой. Мне нравился сам процесс, всегда и во всем. Не вкусно просто отобрать душу, не интересно осушить досуха и при этом не вобрать в себя каждую грань страха и боли. Я – гурман, ем не только для насыщения. Более того, я мог бы не питаться долгое время. Высшие Деусы могут достаточно длительное время находиться без еды. Но это не имело смысла. Смертные. Их жалкие жизни не стоят того, чтобы ограничивать себя в удовольствиях. А сам процесс охоты настолько притягателен, что не имеет смысла отказывать себе в нем ради тварей, существующих только для удовлетворения моих потребностей.

Я испытал это наслаждение, когда убил впервые не ради насыщения, а только потому, что мне не понравились воспоминания смертного подростка, который прислуживал в казармах. Я увидел то, чего сам никогда не знал, и во мне проснулась волна ненависти – жадно отобрал его душу, чтобы понять. Вбирал ее в себя, кусками, перед глазами проносились мысли жертвы, фантазии, желания. А я беззвучно хохотал. Нет, мне не было смешно, я, мать его, не понимал, почему у меня, у высшего существа, нет и четверти тех ярких красок в голове, которые я видел у смертного. Никто. Презренная еда, которая живет и дышит только для того, чтобы кормить меня, развлекать и умирать с моим именем на губах. Я с этим вырос, меня так воспитывали, и не только меня. Этот мир принадлежал нам. Никто не задается вопросом почему-то или иное звено пищевой цепочки стоит в определенной последовательности. Мы замыкали ее. Такова иерархия нашего мира, где все принадлежит нам. Парадокс, но все миры, которые я видел, пусть даже мельком, пусть всего пару минут, несмотря на различия в климате, в рельефах местности, в устоявшихся обычаях населявших их существ, все эти миры объединяла одна особенная черта. Жизни достойны лишь сильнейшие. Физически, духовно. Испокон веков. Тот, кто сильнее, тот и определяет устройство того или иного пространства, а также возможность жизни для других.

В тот день я впервые откопал воспоминания и сравнил. Я возненавидел смертных ничтожеств, у которых есть право на эмоции, на счастье, на слезы. Я пожирал их с наслаждением, бл***, с изощренным кайфом, растягивая агонию на недели и месяцы. Питаясь страхом, желаниями, мольбами. Это было вкуснее крови, вкуснее всего, что мне доводилось пробовать, – страх и боль. Тот самый страх, который я почувствовал, когда к носкам моих ботинок растекалась багровой лужей кровь, и я не отступал, а смотрел, как мои ноги утопают в ней, как белеет рука матери на фоне красного, как блестит на ее пальце кольцо. Я знал, что она мертва, и мне было страшно. Нет, меня не напугали, как человеческого ребенка, мертвые тела. Жалкие смертные могли визжать от ужаса, увидев мертвеца. Мне тоже хотелось орать, звать ее по имени, плакать. Да, мать вашу, я не имел право даже на это. Меня напугало, что я больше никогда не услышу ее голос, не увижу, как она смотрит на меня, и не почувствую, как прикасается ко мне.

Никто никогда не прикасался к Деусу императорской крови – не положено, а мать прикасалась. Я помнил, как отец смотрел на нее исподлобья и, отчеканивая каждое слово, говорил: «Это не смертный – это Деус. Он не нуждается в прикосновениях. И сам касается, чтобы отнять жизнь. Не приучай его к тому, что приравнивает его к низшей расе». Но я помнил ее прикосновения, и я возненавидел того, первого сметного, убитого мной за то, что в его воспоминаниях мать целовала и ласкала своего ребенка, а отец подбрасывал вверх на вытянутых руках и мальчик смеялся. Я слышал смех, я сам мог хохотать, но это иное, в нем звенят другие ноты. Незнакомые мне, непонятные, но вызвавшие черную зависть. Зависть, потому что он мог позволить себе быть слабым, а я нет. Эмоции и привязанности – это самая большая наша слабость. Они оттягивают нас назад, не позволяя хладнокровно мыслить на несколько шагов вперед. Но, вашу мать… есть такие эмоции, что стоят золота всех миров, вместе взятых. И это я пойму гораздо позже.

А тот парень, он плакал, я видел, как по его щекам текут слезы, когда я заставлял его вспоминать снова и снова самые болезненные моменты его никчемной жизни. Помню, как трогал кончиками пальцев щеки, а потом лизнул соленую каплю. Я не умел плакать, а он, ничтожество, умел и имел право. Я сожрал его душу, сожрал и еще несколько часов смаковал трапезу. Одичавший, пытающийся выжить и выгрызть себе место под солнцем, Деус вдруг понял, в чем его сила – в страхе, который он внушает и не только смертным. Легче всего в этом мире продать именно страх. Страх и надежду. Испуг заставляет подчиняться, склонять головы, падать на колени не только людей, а надежда держит в узде глупцов, готовых верить в лучшее.

Это единственный убитый мной смертный, которого я помнил, а дальше это стало столь неважно, как вспоминать, что ты ел год назад на завтрак.

Вот почему меня боялись даже Деусы – я был отмороженным ублюдком, который никогда не скрывал, насколько ему нравится процесс убийства. Мой дядя понял это сразу и именно поэтому поручил мне командование армией Континента. Кто, как не я, обожавший запах крови и смерти, мог контролировать самый ценный ресурс нашего мира – смертных. И, внушая ужас, держать в кулаке оппозиционеров, периодически поднимающих мятежи против императора. Империя самых сильных существ нашего мира. Умные понимали, что править ими означает править всем Континентом. Честолюбивые же идиоты периодически пытались свергнуть действующего императора и прибрать власть к своим рукам. Последний всплеск неудовольствия был жестоко подавлен мною тридцать лет назад. Виновники мятежа еще несколько месяцев украшали центральные улицы городов обезглавленными тушами, лишенными кожного покрова, развешанными на зданиях, как транспаранты. Распространяя вонь на несколько километров. Их семьи лишились всего и были согнаны в резервации, где подыхали с голоду наравне со смертными.

Я, как никто другой, понимал, что уменьшение нашего основного ресурса грозит крахом моему миру. Настанет постепенная деградация, в некоторых районах уже есть нехватка. Скоро это начнет ощущаться более остро.

Все, что меня волновало, спустя столетия командования армией императора, – это то, как правильно распределить ресурсы нашего мира, как предотвратить мятежи, держать под контролем торговлю живым товаром и запрещенными препаратами. Сотни веков эволюций, осознание своей абсолютной мощи над окружающим миром, развитые технологии, высочайший уровень интеллекта… Все это становится не нужным никому атавизмом, когда перестает хватать еды. Голод. Вот что на самом деле правит миром. Он единственный способен поставить на колени любого. Целые страны и расы. Истинный голод. Тот, что проникает в подкорку мозга, полностью меняя восприятие действительности. Тот, что превращает разумное существо в подобие дикого зверя, следующего основному своему инстинкту. Там где правит голод, нет места иным ценностям.

Резервации смертных, их размножение, контроль за смертностью. Так следят за размножением скота или псарнями. Я продолжил проект отца – выведение особой породы смертных, которых мы могли использовать в своих целях. Рабов от рождения, с различными уникальными способностями. Когда-то он заметил, что люди обладают удивительными талантами, которыми не наделены мы – Деусы. Несмотря на превосходство нашей расы, мы не умели рисовать, петь, танцевать, играть на музыкальных инструментах. Это было унизительное занятие для Деуса, но таланты ценились в смертных, потому что это развлекало нас.

А что может быть более ценным в мире, где даже жизнь не стоит гроша? Возможность скрасить однообразие. Когда в твоих руках неограниченная власть, ты подыхаешь от скуки и одиночества. Вседозволенность вызывает тоску, все приедается, теряет вкус. Женщины, еда, охота – одно и то же из столетия в столетие. Разношерстные шлюхи, раздвигающие передо мной ноги или скулящие у носков моих сапог так тошнотворно, что мне хотелось зашить им рот, чтоб заткнулись. Иногда я так и делал, а потом долбился в их распятые тела и, глядя в обезумевшие глаза, наконец – то наслаждался искренностью. Нет ничего вкуснее боли. Ее не сыграешь. Эта нота никогда не звучит фальшиво, потому что попадает в тональность с запахом, каплями пота и судорогами агонии. А я любил чистое звучание. Я ненавидел ложь. И боль – самая честная эмоция, как и ненависть. Она мне нравилась намного больше, чем лицемерные стоны наслаждения. Я кончал от ее искреннего звучания, но чаще всего после взятия самых высоких нот инструмент ломался и приходил в полную негодность, потому что, извлекая звуки, я обрывал на нем струны до мяса, слышал, как они лопались одна за другой, чтобы потом замолчать – навечно.

Отец обратил внимание на одного из смертных, который рисовал иной мир. После проведения опытов и взлома сознания он понял, что некоторые люди наделены способностью преодолевать временные пространства с другими мирами. Это происходит в их мозгах, в фантазиях, которые лишь кажутся им фантазиями. Отец создал первого Нихила. Секретный государственный проект, ради которого был выделен целый остров. Наш основной ресурс – смертные, уменьшались в численности с каждым годом, но высшие законы запрещали нам проникать в другие миры, где этого ресурса было более чем достаточно. Мы не имели права там находиться. Рубеж был нам не подвластен. Зато он мог быть подвластен смертному, и это то, что интересовало отца, а потом и меня. Мы должны получить проводника, способного проникать и вести за собой Хозяина в иные реальности, параллельные нашим. Создав таким образом коридор, мы можем начать поставку ресурса из других миров, и проблема голода разрешится сама собой.

Проект не приносил должных результатов, а точнее, приносил, но далеко не те, которые я хотел получить.

Каждый год мы отбирали самых лучших, но уже после первых заданий они дохли как мухи или ликвидировались за ненадобностью. И ни одного проводника. Ни одного, кто смог бы преодолеть границы и вывести за собой Деуса. Они либо сгорали при переходе, либо вообще теряли связь с Хозяином. То есть со мной. Время, потраченное впустую, бешеные деньги, уплаченные за каждый новый заказ – и после раскрытия непригодному Нихилу секретной информации нам приходилось его уничтожать.

Со временем проект разросся, и у нас появлялись Нихилы с разными способностями. Запрограммированные роботы, покорно выполняющие любые приказы. Дорогие игрушки. Это было престижно – иметь своего Нихила с теми или иными талантами. Их уничтожали, использовали, трахали, убивали, калечили, продавали, покупали и заказывали новых. Производство было поставлено на широкую ногу и приносило мне доход, помимо ежемесячной выплаты из казны Континента.

Сейчас я понимаю, что сразу заметил ее там, на острове, когда увидел впервые. Потому что она посмела ко мне прикоснуться. Уже тогда посмела пойти против системы, потому что ей так захотелось. Упрямая малышка, дерзкая.

Я слышал свист хлыста и почувствовал запах ее крови после удара. Вспышка дикого голода была моментальной, но я даже не посмотрел на нее, решил, что сделаю это позже. Я еще не понимал, что именно в этот момент все изменится и для меня, и для нее. Это первая реакция на ее запах, потом все станет намного острее.

Шеренги безликих одинаковых кусков мяса. Пронумерованных и более ценных, чем другие смертные, и в тот же момент еще более бесправных. Я заранее знал, кто из них пройдет отбор, а кто нет. Я лично просматривал видеозаписи с опытов, проводимых Фиром, и уже тогда видел пригодных и непригодных. Списки составляли заранее. Из тех, кто прошел первую селекцию, выбирали самых способных и в тот же момент самых бесхребетных, согласных идти на заклание ради Континента и во имя Императора. Это и были идеальные экземпляры, в которых за счет повышения иных возможностей полностью отсутствовали эмоции.

Она была в этих списках. Моя собственность – НМ13. Моя вещь, которую создали по моему заказу. Тринадцатый проект. Проводник. Я не знал, как она выглядит, и мне в принципе было наплевать и на нее в целом, и на ее внешность. Я получал результаты тестов и был ими более чем доволен. Ее показатели превышали таковые у предшественников.

Пока не оказалось, что вещь вышла из-под контроля и совершила то, за что подлежала немедленному уничтожению. Ярость. Она овладевает всегда неожиданно. Когда рушатся надежды и планы. Я помню, как корчились в агонии проклятые охранники, оставившие незапертым блок. Как я наслаждался вкусом их боли и ждал, когда приведут ее, чтобы лично разодрать на части за то, что испортила проект. Помню, как сгреб за волосы с песка и поднял на вытянутой руке.

Я не знаю, что со мной, бл***, произошло в этот момент. Я смотрел в ее голубые глаза и видел, как отражаюсь в расширенных зрачках, а ярость сходила на «нет». Потому что я был поражен тем, что светилось в них. Тогда я не мог объяснить сам себе, что именно, но это недоумение спасло ей жизнь, потому что я не заметил там то, что привык видеть, – в ее глазах не было страха. Она пожирала меня взглядом с наглостью, не присущей Нихилам, и еще… я видел в них восторг.

Чокнутая, упрямая смертная смотрела на меня ТАК, как никто и никогда не смотрел. Я ее взгляд кожей почувствовал, каждой порой. Пальцы разжались, и она шваркнулась на песок. Кивнул своим воинам, чтоб вывозили с острова на личный допрос. Под пытками все боятся, и она испугается… возможно, ее страх и боль будут одними из самых вкусных из всех, что я когда-либо пробовал.

Черт меня раздери, если я в тот момент понимал, насколько изысканным блюдом она окажется для меня, безумно, дико вкусной с ее яркими эмоциями, с ее непосредственностью и наивностью… Да, я привык к смерти, но НМ13 излучала жизнь. Неуправляемая, не такая как другие, резко выделяющаяся из всех.

Она настоящая. Искренняя.

Понятия красоты в моем мире слишком завышены. Деусы обладают идеальной внешностью, как и любые хищники в природе, внешностью, призванной соблазнить добычу. Смертных же сортировали по масти, цвету глаз, росту и весу. Самые красивые пополняли бордели Континента или дорогие «рестораны» для гурманов и ценителей красивой еды, которую можно было и трахать, и жрать. Удовольствие для искушенных – долбиться в покорное идеальное тело и в этот момент впитывать и поглощать воспоминания, эмоции, душу, а возможно, и кровь. Пока жертва, с разодранным сознанием, бьется в агонии боли под тобой, а ты берешь ее и одновременно смотришь на себя и на нее, заливая спермой тело, глотаешь последние вздохи.

А я не отрывал взгляда от НМ13 и чувствовал, как каменеет член и как от желания попробовать ее на вкус, во всех смыслах этого слова, сводит скулы. Ее боль должна быть изысканней, чем у других, ее страх желаннее, а ее красота требует, чтобы ее взломали, вскрыли, прорисовали кровавыми бороздками, расписали шрамами. Это было мгновенное и навязчивое желание, которое пришлось тут же подавить. Нихил может утратить способности, потеряв девственность, и чаша весов в пользу возможности успеха проекта перевешивала желание воспользоваться всем остальным, что я мог получить от смертной, принадлежавшей мне целиком и полностью. Это была моя первая эмоция по отношению к ней. Злость за то, что не могу взять то, что захотел. Впервые отказывая себе ради иных целей.

Смотрел, как она отвечает на вопросы, как при этом подрагивает ее полная нижняя губа, как она опускает взгляд, когда я смотрю на нее, как учащается ее сердцебиение и усиливается запах гладкой, молочной кожи, и не от страха, мать ее, не от страха.

НМ13 пахла самым чистым возбуждением, неприкрытым желанием.

Когда добровольно впустила в свое сознание, меня прострелило током в тысячу вольт. Я видел ее глазами, при этом не разрывая оболочки и преграды, – она показывала сама. Это озадачивало и сбивало с толку. Я привык вламываться в их сознание насильно, причиняя страдания, разрывая покров за покровом, выдергивать то, что они пытались от меня спрятать.

А еще мне нравилось находиться в ней, в ее голове, видеть мир ее восприятием.

Видеть себя ее глазами. Сколько раз за всю свою бесконечную жизнь я видел себя глазами жертв, но никогда таким, каким видела меня она. Я еще не знал этому названия, но со мной что-то творилось. Монстр, чудовище, зверь… так меня называли другие смертные… а она, даже про себя, называла меня Нейлом. Ее голос звучал очень тихо, а я содрогнулся от наслаждения, когда услышал свое имя в ее сознании впервые. Потом это станет для меня персональным наркотиком, запрещенным и ядовитым препаратом, диким кайфом – слышать, как она его произносит. Просто смотреть в ее глаза и понимать, что она видит только меня. И это не раболепное поклонение бесправного раба своему Господину. В огромном зале, наполненном десятками подобных мне, она видела только меня. И от осознания этого крышу сносило напрочь.

Иногда она его шептала, а иногда громко и восторженно кричала. И, черт побери, когда понял, что она делала в этот момент, меня скрутило от бешеного желания услышать вслух, увидеть своими глазами, выбить из нее свое имя оглушительно громко, со стонами. Прощупать, почувствовать еще и еще. Можно лгать словами, но мыслями лгать не научились даже Деусы. Вот эта оборванка, с огромными голубыми глазами, юная, неискушенная, принадлежавшая мне, исступленно ласкала себя, представляя меня. Ее самой желанной и дикой фантазией оказался я.

Не свобода, не слава, не деньги, не еда, а я, мать вашу. Я.

Тот первый раз, когда она проходила тест, я убедился в этом еще раз, и не только я.

И мне понравилось. Слышать, как сильно учащается ее пульс, как концентрируется запах тела, как зашкаливает сердцебиение. Не от страха, а от моей близости.

Тестовый переход мог ее убить. Меня предупредили об этом. Ушла, и я затаился, готовый к сообщению о потере или о том, что нет связи с объектом.

А потом я услышал ее. Это было так чисто, так оглушительно громко. Она кричала мое имя, а по моему телу проходили волны наслаждения. Мне не нужно было ее искать. НМ13 показывала мне, где она, манила, вымащивая своими фантазиями и желаниями дорогу к себе.

Я почувствовал, как ее пальцы переплелись с моими, и утонул в огромных глазах, где не существовало ничего, кроме моего отражения и дикого восторга, что я пришел. Преодолел барьер в доли секунд и сильно сжал ее пальцы. Да! Мать вашу, да! Это оно! Да! У нее получилось. У нас получилось, и маленькая Нихилка искренне улыбается мне, сжимает мою ладонь, льнет ко мне. Та, которую могут покарать смертью за прикосновение к Деусу без спроса, не просто касается, а лихорадочно тянет к себе… Она думает, что это ее фантазия, а у меня перед глазами точки, и меня трясет. Я впервые теряю над собой контроль в жажде почувствовать еще и еще. Слабость. Проклятая слабость. Но мы одни, в никому не известном месте, и рядом со мной слишком большой соблазн, чтобы не уступить ему.

Я ощущаю жар ее упругого тела, и сносит все планки на хрен, и мне до физической боли хочется слизать свое имя с ее губ, вдохнуть его, почувствовать вкус, сожрать не жизнь, а свое имя, которое она всхлипывает, глядя мне в глаза. Зарываюсь в густые волосы пятерней, перебирая пряди, и сам не понимаю, как жадно впиваюсь в ее губы. Начинает лихорадить от вкуса, от прикосновений языка к ее языку. Вгрызаюсь в нежный рот и слышу ее стон… И мои фантазии подбрасывают уже совсем иные картинки, от которых член встает дыбом, каменеет, причиняя физическую боль, тело сводит судорогой от бешеной похоти и навязчивого желания взять. Здесь и сейчас, пометить еще раз. Заявить права обладателя. Но тогда это был бы крах.

Стер ей память. Это лишнее. Попробовал, и хватит. К дьяволу! К такой-то матери!

Подальше от меня. Вместе с дикой злобой на нее. Забываться в телах шлюх, драть их со всей дури, полосуя когтями и клыками, кончать им в рот, представляя, что это она передо мной на коленях… Бля***, я в собственном аду. Неожиданно и быстро. Пока без осознания, что это надолго. Что это, мать ее, навечно. Ад, построенный своими руками, убивает гораздо изощреннее, потому что его архитектор – ты сам, построивший туда вход, но потерявший право на выход.

Переход обратно был еще легче, потому что она все еще держала меня за руку, а я позволил ей это. НМ13 не знает, что это происходит на самом деле. А я уже точно знаю, что проект удался.