Текст книги "С окраин империи. Хроники нового средневековья"

Первые признаки гибели богов

Павел Шестой снова рвется в бой

Нам, людям далеким от церкви, легко иронизировать по поводу решения в области сексуальной этики, принятого Конгрегацией доктрины веры[264]264
  Конгрегация доктрины веры или Конгрегация Вероучения (лат. Congregatio pro Doctrina Fidei) – старейшая и главная из девяти Конгрегаций Римской курии, в компетенции которой находится наблюдение за ортодоксальностью и чистотой вероучения и морали в Римско-католической церкви. 29 декабря 1975 г. ею был принят документ «Человеческая личность. Некоторые вопросы сексуальной этики».


[Закрыть]. Особенно если попытаться пересказать эту историю иностранцу, принадлежащему к иной конфессии: «Знаешь, группа ученейших богословов восемь лет размышляла над тем, как следует ответить Церкви на изменение нравов в современном мире и на открытые психоанализом новые перспективы. Так вот, они пришли к выводу, что мальчики ни в коем случае не должны трогать свой стручок, а то ослепнут». Дальше можно до бесконечности придумывать пародии: от инициативных групп, проводящих собрания, где занимаются коллективной мастурбацией, до Павла VI, который, подобно королеве Виктории, спешно прикрывает ножки столов, чтобы ни у кого не родилось дурных мыслей. На самом деле иностранцу, особенно протестанту, смеяться особенно не над чем: Реформация разрешила свободно толковать Библию, но не разрешила свободно использовать репродуктивные органы. Мусульманину тоже не над чем шутить. Да и член китайской общины вряд ли позволит себе веселиться. Церковь страдает сексофобией, но все, кого я назвал, не слишком от нее отстают.

Отчего же все так возмущаются? Церковь повторила то, о чем она твердит со своего основания. Вы разве ожидали, что после открытия генетиками двойной спирали ДНК Церковь заявит, что пресуществление происходит в молекулах пшеницы под влиянием дезоксирибонуклеиновой кислоты?

До Ватиканского собора[265]265
  Второй Ватиканский собор проходил с 1962 по 1965 г.


[Закрыть] в исповедальнях, когда речь заходила о нарушении заповеди «Не прелюбодействуй» (или «Не совершай нечистых деяний»), обычно отвечали, что не стоит считать подобное прегрешение «малым». Иными словами: «Такие грехи не прощаются, это все равно смертный грех». Если бы я зашел в женскую монастырскую школу и пронзил мечом пять воспитанниц, а шестую всего лишь пнул под зад, я бы совершил пять смертных грехов, шестой грех можно было бы искупить, но если бы я принудил к содомии пять девиц, а шестую лишь смачно поцеловал за ушком, я бы совершил шесть смертных грехов. Лучше уж было бы принудить к содомии всех шесть.

После Ватиканского собора кое-что изменилось. Например, было заявлено о том, что эротические отношения между супругами, communitas amoris, представляют собой нечто положительное. По сравнению с прошлым ничего нового не разрешили, зато дали новую оценку любовным отношениям, независимо от того, направлены они на продолжение рода или нет. Это привело к ослаблению сексофобии, а на практике к меньшему напряжению в отношениях между полами (даже приверженцы Католического действия[266]266
  См. прим. на стр. 127.


[Закрыть] стали создавать смешанные объединения). Но потом Павел VI энцикликой Humanae vitae[267]267
  «Важнейший дар передачи человеческой жизни…» (лат. Humanae vitae tradendae munus gravissimum…) – энциклика Папы Павла VI от 25 июля 1968 г., посвященная вопросам о контроле над рождаемостью и вызвавшая большой резонанс среди модернистов и либеральной прослойки верующих.


[Закрыть] вернул все на место.

Поскольку в новом документе подчеркивается опасность заблуждения, будто в сексуальной сфере не бывает смертных грехов, теперь не только не отрицается «малость» подобного прегрешения, но и подчеркивается, что он является «значительным». Если уметь читать между строк, мне это кажется послаблением.

Конечно, у далекого от Церкви человека подобное послабление вызовет смех. Когда вновь звучат бывшие в ходу в девятнадцатом веке аргументы касательно не поддающегося оценке вреда аутоэротизма среди молодежи (особенно если учесть, что современная медицина считает важным и здоровым не подавлять сексуальность), заявления наших теологов начинают попахивать средневековьем. Полагаю, во всей этой путанице, сам того не подозревая, виноват Иоанн XXIII. Сейчас объясню почему.

Римская апостольская католическая церковь сформировалась в последние века римской империи, свое теологическое, политическое и организационное устройство она обрела в Средние века (Контрреформация лишь скорректировала ее тактику в соответствии с потребностями времени). Настоящая Католическая церковь – церковь Пия XII. Все прочие попытки модернизации не имеют ничего общего с католичеством. Все это проявления ереси.

Не стоит путать термины и смешивать христианство с католичеством. Католичество – одна из разновидностей христианства. Католики, мечтающие об идущем в ногу со временем христианстве и об очищенном католичестве, – это догматики, считающие католичество единственной возможной формой христианства. Удовлетворить их невозможно, поскольку они хотят оставаться христианами и при этом не жертвовать «историческим» католицизмом. Подобные претензии оскорбительны как для современного мира, так и для Церкви. Церковь прекрасно функционировала две тысячи лет, потому что она была такой, какой была. Если она изменится, ей конец. Максимум, что она может делать, – отстаивать принципы своей доктрины и призывать проявить понимание в отдельных случаях, как она делает сейчас. И больше ничего. Поэтому нас не должны так возмущать мнения о сексуальной сфере, которые выражает Церковь. Недавно Студенческое движение заявило[268]268
  Студенческое движение (итал. Movimento Studentesco (MS) – левая студенческая организация, активно действовавшая в Италии в 1960-1970-е гг. ХХ в.


[Закрыть], что не допустит, чтобы его члены принимали наркотики, и нечего из-за этого протестовать и обвинять в сталинизме. Студенческое движение не заявило о том, что намерено отправить наркоманов в тюрьму, напротив, насколько я понимаю, оно выступает за как можно более либеральные законы. Оно просто заявило: если вы хотите оставаться с нами и быть настоящими революционерами, не надо курить травку. Иначе вас выгонят. Церковь говорит то же самое: если вы хотите переспать с той, что не является вашей женой, вас не назовут хорошим католиком. А дальше каждый решает за себя.

Вот только, только, только… Мои рассуждения были бы справедливыми, если бы Церковь представляла собой организацию, похожую на Ротари-клуб или на «Миланскую семью»[269]269
  «Миланская семья» (итал. Famiglia Meneghina) – культурная ассоциация, популяризирующая историю, традиции и обычаи жизни в Милане.


[Закрыть]. На самом деле по влиянию на государственное образование, по влиянию на национальную политику, по тому, что она до сих пор является нравственным ориентиром, Церковь представляет собой частную организацию. Все, что она навязывает верующим, сразу становится частью общественного мнения. Поэтому есть все основания обсуждать решения Церкви и беспокоиться из-за них. Но мне не кажется, что можно повлиять на ее решения, пытаясь объяснить Церкви, что подавляющий сексуальность человек не найдет своего места в жизни или что нет ничего нежнее и честнее, чем восемнадцатилетние юноша и девушка, которые, прежде чем задуматься о браке, решают «познать» друг друга. Самое большее можно проводить воспитательную работу с родителями, чтобы они поняли, что католическая сексуальная этика вредит физическому и психическому здоровью, а также порядку в обществе. Родители должны запретить детям общаться со столь опасными воспитателями или, по крайней мере, посоветовать им общаться с католическими еретиками. А еще внимательно следить за тем, чтобы законы государства не списывались с законов церковного воспитания. И ничего больше: почему – объясню ниже.

Хотя (сегодня) католическая этика твердит, что не отрицает сладострастия в браке, на самом деле, как доказывает история, ей свойственна сексофобия: прежде всего потому, что до сих пор для оправдания секса его связывают с брачным договором. Сексофобия эта имеет древние корни, она возникла еще до христианства, ее причины может объяснить психоанализ (вся проблема, как однажды сказал Лакан, в том, что между мужчиной и женщиной «не клеится», все всегда не слава богу, как бы сказал Валери, вселенная – лишь недостаток чистоты небытия[270]270
  Que l’univers n’est qu’un défaut / Dans la pureté du Non-être! – из стихотворения Поля Валери Ébauche d’un serpent.


[Закрыть]). Или нужно что-то придумать, чтобы приспособиться к современности, или сразу, чтобы было меньше бед, нужно объявить табу (вызвав новые беды). Евреи были до некоторой степени сексофобами. Но если перечитать Десять заповедей в том виде, в котором они изложены в Книге Исход и разбираются во Второзаконии, они выглядят не совсем так, как толкует их катехизис. Шестая заповедь запрещает супружескую измену, девятая запрещает желать жену ближнего[271]271
  Принятая в католичестве нумерация заповедей, соответствующая Второзаконию.


[Закрыть]. И то и другое – основы спокойного существования в обществе. Поразительно, конечно, что грех супружеской измены осуждают дважды, в то время как лишь один раз сказано «Не убий», но у Моисея, видимо, были на это свои причины. Однако он не называет разнообразные сексуальные акты (от ласки до совокупления между людьми, не состоящими в браке), которые в христианской традиции объединили под названием «прелюбодеяние». Когда св. Фома Аквинский в попытке дать сексуальной этике природное основание переходит к определению fornicatio simplex[272]272
  Простой разврат (лат.).


[Закрыть] (т. е. отношений между двумя свободными людьми), ему непросто собрать вместе не противоречащие друг другу свидетельства, чтобы обоснованно заявить: «Это тоже грех». Он прекрасно понимает, что такие отношения не подразумевают ни кражи, ни несправедливости, как при супружеской измене, поэтому в конце концов заявляет: это нехорошо, потому что (как диктует природная мораль) дети подвергаются опасности расти вне семьи. Однако когда он задается вопросом, является ли поцелуй, ласка, одним словом, сексуальное удовлетворение, которое не приводит к продолжению рода, смертным грехом, ему все же приходится дать утвердительный ответ. Он просто не может не считаться с католической сексофобской традицией.

Среди теологов, обескураженных недавними решениями Церкви, Штефан Пфюртнер, в издательстве Bompiani вышла его книга «Церковь и сексуальность»[273]273
  Первое немецкое издание: St. Pfürtner. Kirche und Sexualität. Reinbek: Rowohlt, 1972.


[Закрыть]. К Фоме Аквинскому он относится чересчур снисходительно и почти не говорит об апостоле Павле, которого многие считают образцом христианской сексофобии: от апостола Павла пошло мнение, что лучше всего сохранять девственность (вступать в брак дозволено, только если есть опасность повредиться умом), однако именно он произнес самые проникновенные слова о том, что супруги принадлежат друг другу телом и душой. Пфюртнер полагает, что больше всех виновен в католической сексофобии не апостол Павел, а Блаженный Августин (все сексофобы в молодости чего только не вытворяли, как все, кто клеймит общество потребления, имеют машину, телефон и холодильник). Можно догадаться, почему Блаженный Августин ненавидел секс: он писал в эпоху упадка общества, когда малейшая вольность казалась влиянием Сарданапала; чтобы создать иное общество, он считал необходимым требовать большей сдержанности; наконец, стремление властвовать над страстями – проявление снобизма, свойственного как великим языческим философам, так и стоикам. Эрекция – самый позорный пример жизни тела, которое не подчиняется власти разума, поэтому эрекция – это плохо. Двигаясь в этом направлении, Отцы Церкви соревнуются друг с другом, живописуя брак как тяжелейшую ношу, как трагедию для нищих духом, как не дающий покоя груз для тех, кому недостает подлинной силы духа, как меньшее зло, с которым приходится мириться, чтобы на свет появились высшие люди – те, что выберут целомудрие как уединенное занятие, которому не стоит предаваться некоторое время перед принятием таинств, и т. д. и т. п. К тому же нельзя забывать, что Церковь победила манихейство во всех его разнообразных проявлениях – катаров, альбигойцев, братьев Свободного духа, фратичелли, но оказалось, что манихейство одержало победу там, где этого меньше всего ожидали, – в рыцарской этике, поэзии и в сексуальной этике. Манихейство означает ужас перед телом и материей, а значит, перед плотью и сексуальностью. Забавно, что про многих адептов еретических сект можно сказать: чем сильнее у них развито ощущение «чистоты» и привилегированности, тем вероятнее они позволяют себе безудержные сексуальные забавы (еще лучше, если они носят гомосексуальный характер): в сей диковинной истории верх чистоты совпадает с верхом вседозволенности, что объясняет подпольный сатанизм, проходящий красной линией через историю воздержания.

Поэтому традиция сексофобии регулярно оживает, наибольшего совершенства она достигла в католической педагогике XIX века, которая наряду с самой изощренной иезуитской казуистикой использует весь арсенал вооружений научного позитивизма. Пфюртнер цитирует фразы из авторитетного немецкого учебника, изданного в Италии в 1949 году[274]274
  Хериберт Йоне, «Католическое нравственное богословие» (Katholische Moraltheologie, 1930), итальянское издание: H. Jone. Compendio di teologia morale. Marietti, 1949).


[Закрыть], в котором перечислены приличные (лицо, плечи, руки, спина) и неприличные (гениталии и близлежащие зоны) части тела, а также утверждается: «смертный грех – дотрагиваться до неприличных частей тела (в том числе через одежду) без веских причин и вне брака». Если прикосновения происходят случайно (вы кого-то толкаете в трамвае) или в шутку, это все равно грех, но из тех, что можно простить. Что же касается менее неприличных частей тела, прикосновения относятся к прощаемым грехам, «если они происходят между людьми одного пола, и к смертным грехам, если они происходят между людьми разного пола».

Многие вспомнят, что в юности им попадались учебники, осуждавшие мастурбацию: в них подробно рассказывалось об организме животных, тягу к мастурбации приписывали даже некоторым рыбам: чтобы оплодотворить икринки, они должны выполнять определенные движения «рядом с самкой или в ее отсутствие», поскольку у несчастных самцов (как становится ясно позднее) нет мужского члена. Среди благороднейших представителей современного католичества – Карло Карретто[275]275
  Карло Каретто (1910–1988) – известный католический писатель.


[Закрыть], которого сместили с поста руководителя Католического действия за то, что в начале 50-х, до Ватиканского собора, он велел проводить беседы на «общественные» темы, вызывавшие беспокойство Луиджи Джедды[276]276
  В то время Луиджи Джедда (1902–2000) являлся руководителем Католического действия.


[Закрыть] (позднее Карретто постригся в монахи). Так вот, даже Карретто, отличавшийся человечностью и открытостью к проблемам современного католичества, в своей книге «Навстречу завтрашнему дню» (1943), которая на протяжении десятилетия служила пособием по воспитанию юных католиков, посвятил необходимости хранить чистоту страницы, от которых веет XIX столетием: юношеская сексуальность представлена как нарушение, влекущее за собой венерические заболевания и серьезные отклонения в работе нервной системы. Карретто делится подобными наблюдениями: «Как жалко выглядят на улицах города парочки шестнадцатилетних! Как они портят любовь, насколько подвергаются опасности потерять чистоту!» Нечего удивляться, что сегодня для поведения правящего класса, от политиков до судей, характерна сексофобия в духе Блаженного Августина. Традиция, в которой они воспитаны, ставила заповедь «Не прелюбодействуй» превыше всего, именно с ней увязывалось право называться католиком. Главным оказывалось не милосердие, а чистота.

Вероятно, под влиянием лучших идей Карретто в 50-е годы молодежь из Католического действия, которое тогда возглавлял Марио Росси, начала кампанию за «вертикальную специализацию». Речь шла о том, чтобы выстроить организацию не по горизонтальному признаку (т. е. по возрасту), а по вертикальному (студенты, рабочие, крестьяне). Однако дело было не только в принципе построения. Разделение по возрасту влекло за собой всю проблематику перехода от детства к юности, а значит, и заповедь «Не прелюбодействуй» (чистота). Разделение по социальному положению смещало внимание на пятую и седьмую заповеди («Не убий» и «Не укради», связанные с войной, социальной справедливостью, одним словом, с милосердием). В какой-то момент Пий XII почувствовал опасность происходящего и выгнал Марио Росси, что привело к развалу организации (ее бывшие члены позднее вошли во внепарламентские движения, а внутри Церкви – в меньшинства, не желавшие мириться с решениями Собора). Однако семена попали в почву: если присмотреться к педагогике юношеских католических организаций, позднее в ней стало преобладать движение, оставлявшее в тени шестую заповедь. И это объясняет недавний резкий поворот, призыв к дисциплине.

Но почему именно сейчас? Почему Церковь сейчас, когда призывы к сексофобии представляются совершенно непопулярными, вновь настойчиво их повторяет? Заметим, что борьба против абортов не является исчерпывающим объяснением. Можно вести кампанию против абортов в том числе и прежде всего потому, чтобы вернуть сексуальности полную автономию.

Полагаю, дело в том, что Конгрегацию доктрины веры (бывшую Священную канцелярию) посетили две неоригинальные мысли. Во-первых, там вспомнили, что святой Фома Аквинский осуждал прелюбодеяние, ибо «в этом грехе душа подчинена телу, человек в этот миг ни о чем ином помыслить не может». То есть, отправляясь на войну, лучше не думать о занятии любовью, потому что тот, кто занимается любовью, мало думает о войне (как было прекрасно известно хиппи). Этой истины испокон веков придерживались тренеры футбольных команд, а также организаторы революций всех времен и политических направлений. Поэтому призыв к воздержанию, с одной стороны, укрепляет ряды, а с другой – за ним угадывается тайное желание воспитать поколение, очарованное образчиками революционной непримиримости. Следовательно, нынешний призыв означает, что Церковь смыкает ряды, чтобы начать новый крестовый поход против своих врагов. Вторая причина состоит в том, что Церкви, которая понимает, что она теряет почву (все меньше желающих стать церковнослужителями, обычные люди реже ходят на мессу и голосуют за развод), нужно основать призыв к дисциплине на чем-то надежном и мгновенно ощутимом. Пятая и седьмая заповеди потребуют слишком большой траты сил: Церкви придется начать войну против армии и частной собственности. Надежнее взять шестую заповедь: она опирается на неосознанные запреты и бессознательные страхи, понятна всем, не противопоставляет богатых и бедных, позволяет осуществлять ежедневный контроль. Как прекрасно известно йогам и мистикам, дисциплина начинается с контроля над мышцами и дыханием. Чтобы привыкнуть к повиновению, нужно учиться отказывать себе в желаемом, причем отказ должен быть бессмысленным, но даваться трудно. Призыв к сексуальной дисциплине – преддверие политической мобилизации. Отказ от всякого компромисса (в первую очередь от «исторического» компромисса) начинается с тела.

1976

Диалог о смертной казни

Эко: Вижу, ты встревожен, Ренцо Трамальино[277]277
  Ренцо Трамальино, Лючия, Аньезе и др. – персонажи романа Алессандро Мандзони «Обрученные».


[Закрыть]. Что омрачает твое ныне столь безмятежное существование, мирную жизнь в согласии с законом и порядком? Неужто Лючия, терзаемая новыми «феминистскими» капризами, отказывает тебе в супружеских удовольствиях, защищая право отказаться от продолжения рода? Или Аньезе, с излишним усердием запечатлевающая поцелуи на щечках твоих детишек, неуместно вторгается в их подсознание, делая их вялыми и mother oritented? Или Крючкотвор втолковывает тебе, что в политике параллельные прямые сходятся, ослабляя твою способность участвовать в общественной жизни? Или Дон Родриго, следящий за концентрацией доходов, принуждает тебя уплачивать большие подати, чем платит Безымянный, занимающийся экспортом валюты в бергамские земли?

Ренцо: О любезный посетитель, меня тревожит Гризо. Он сколотил банды лиходеев во всем схожих с собой и при пособничестве бесчестных паромщиков похищает девиц: получив за несчастных скромный выкуп и насладившись ими, он зверски их убивает. Честные люди собирают по крупицам свои состояния, он же, закрыв лицо балаклавой, нападает, похищает, обкрадывает, захватывает заложников и терроризирует города, превратившиеся в театр страшных бесчинств, в то время как жители их дрожат, бессильные стражи не в силах остановить преступления, а добрые и честные люди вопрошают себя в унынии, куда же мы катимся.

Даже я, человек тихий и сердечный, я, разделяющий мнение великого уроженца этого края по имени Беккариа, раз и навсегда доказавшего[278]278
  Речь идет о книге Чезаре Беккариа (1738–1794) Dei delitti e delle pene (1764).


[Закрыть], что государство, убивая по закону, не научит людей не убивать, я охвачен тревогой. Я вопрошаю себя, не следует ли возродить для столь мерзких преступлений смертную казнь, дабы защитить беззащитного гражданина, ведающего, что многие вознамерились причинить ему зло.

Эко: Понимаю тебя, Ренцо. Человеку свойственно, что перед лицом жестоких деяний, когда юных дочерей отнимают у любящих родителей, возникает мысль об отмщении и о крайних мерах защиты. Я тоже отец и часто спрашиваю себя, как бы я поступил, если б мой сын был убит неизвестными похитителями и повинный в этом попал мне в руки прежде, чем к стражам порядка.

Ренцо: И как бы ты поступил?

Эко: Моим первым желанием было бы его убить. Но я бы остановил сей порыв, сочтя, что мою отчаянную боль скорее исцелит наказание длительной пыткой. Я бы отвел его в безопасное место и принялся бы выкручивать ему яйца. Затем я бы взялся за ногти, заправляя под них тончайшие ростки бамбука, как, по рассказам, поступают жестокие восточные народы. Затем я бы оторвал ему уши и терзал бы ему голову оголенными электрическими проводами. После подобных ужасных и кровавых забав я бы почувствовал, что боль моя если и не утихла, то насытилась жестокостью. И я бы доверился судьбе, понимая, что моему разуму никогда не обрести прежний мир и равновесие.

Ренцо: Вот видишь…

Эко: Да, но я бы немедленно сдался стражам, чтобы меня заковали в кандалы и устроили показательное наказание. Я все-таки совершил преступление, лишив человека жизни, то есть содеял недолжное. Оправданием мне было бы то, что между болью осиротевшего отца и безумством мало разницы, я бы молил о частичном снисхождении. Но я бы никогда не просил государство заменить меня еще и потому, что государству не требуется утолять свои страсти, а требуется лишь подтвердить, что в любом случае лишать жизни – зло. Следовательно, государство не должно лишать жизни, чтобы научить, что лишать жизни – плохо.

Ренцо: Мне знакомы сии доводы. Возобновления смертной казни требуют двуличные люди, приравнивающие порядок к террору и мечтающие, чтобы вернулись дни злоупотреблений. Однако намедни я прочел в одной из крупнейших газет пространную, миролюбивую статью сурового философа, который, взвесив все за и против, вопрошает с мудрым лукавством, не следует ли перед лицом столь тяжких преступлений возродить по воле государства право назначать высшую меру наказания, дабы успокоить и защитить граждан. Ведь смертная казнь обладает отчасти сдерживающей силой, то бишь внушает страх иным злодеям, в то время как современные тюрьмы, места неутомительного перевоспитания и доступных развлечений, более не способны остановить руку убийцы.

Эко: Я слыхал подобные рассуждения. Кажется, они убедят кого угодно. Однако, возможно, тебе не знаком другой философ, многому научивший всех нас, а также философов, выступающих за возвращение смертной казни. Некий Кант напомнил нам, что людей следует непременно рассматривать как цель, а не как средство…

Ренцо: Прекрасное предписание.

Эко: Так вот, если я убью Каина, чтобы тем самым предупредить N., разве я не использую Каина как средство предупреждения N. ради защиты всех прочих людей от возможных поползновений N.? А если разрешено использовать Каина как послание N., отчего ж не использовать Самуила, чтобы изготавливать мыло для Адольфа?

Ренцо: Но ведь это отнюдь не одно и то же. Каин совершил преступление, посему справедливо, что он понесет равное ему наказание – не ради мести, а ради справедливости, отстаивающей равенство наказания преступлению. Самуил невиновен, чего не скажешь о Каине.

Эко: Значит, ты больше не думаешь, что Каина нужно убить, чтобы напугать N., а полагаешь, что Каин должен претерпеть муки, равные тем, что претерпела его жертва?

Ренцо: И то и другое. У меня есть право использовать Каина как средство, ведь, поскольку он более не достоин рассматриваться как самостоятельная цель, его смерть поможет избежать новых смертей. Всем известно, что в наказание надобно причинять не меньшие страдания, чем те, что претерпела жертва наказуемого. Государство – гарант для граждан, оно использует суровые весы закона. И ежели, чтобы гарантировать безопасность, полезен абстрактный, суровый и возвышенный талион, да будет так, ибо в нем содержатся крупицы древней мудрости. Государственный талион – не месть, а торжество геометрии.

Эко: Я не гнушаюсь древней мудростью. Однако скажи мне, о Ренцо, раз ты разделяешь столь суровое и сверхчеловеческое видение закона и допускаешь, что смерть от руки государства – не убийство, а равное возмездие, если бы государство, бросив жребий или применив ротацию, обязало бы тебя убить того, кто совершил убийство, ты бы согласился?

Ренцо: Я бы не смог отказаться. И душа моя была бы спокойна. Всякий, кто выступает за смертную казнь, должен быть готов исполнить ее, будь на то поручение общества.

Эко: Тогда скажи мне, есть ли столь же мерзкие и ужасные преступления, как человекоубийство? Что бы ты сказал о том, кто, вместо того чтобы убить твоего малолетнего сына, совершил бы над ним с нечеловеческой жестокостью акт содомии, из-за чего тот бы навеки остался несчастным безумцем?

Ренцо: Это было бы равное, если не худшее преступление.

Эко: А если бы действовал принцип государственного талиона, не следовало бы с благословения закона подвергнуть и его насильственной содомии?

Ренцо: Сейчас, когда ты заставил меня над этим задуматься, я, разумеется, соглашусь.

Эко: А если бы государство попросило тебя, бросив жребий или применив ротацию, подвергнуть его содомии, ты бы согласился это исполнить?

Ренцо: Ну уже нет! Я все же не сексуальный маньяк!

Эко: Так неужели ты маньяк-убийца?

Ренцо: Не путай меня! Я заявляю, что второй поступок вызвал бы у меня раздражение и отвращение.

Эко: А разве первый подарил бы тебе наслаждение и садистскую радость?

Ренцо: Не надо приписывать мне то, чего я не говорил. Убивая, я бы не причинил себе вреда, а осуществляя акт, вызывающий у меня отвращение, я бы испытал неприязнь и боль. Государство не может требовать, чтобы ради наказания злодея я бы и сам пострадал.

Эко: То есть ты говоришь, что не желаешь, чтобы тебя использовали как средство.

Ренцо: Еще чего!

Эко: Но при этом ты бы использовал живого человека, причинив ему смерть как средство запугивания других людей.

Ренцо: Да, но ведь он, совершив злой поступок, стал меньшим человеком, чем остальные… Или нет?

Эко: Нет. И меня тревожит то, что те, кто рассматривает его как меньшего человека, одновременно выступают против аборта, утверждая, что человек – всегда человек, даже когда это всего лишь зародыш. Разве они не впадают в противоречие?

Ренцо: Ты меня вконец запутал. А как же законная самооборона?

Эко: В ней присутствуют двое, первый пытается низвести второго до роли средства, второй уклоняется от подобного произвола. По возможности не убивая первого, но при необходимости мешая ему причинить зло. В подобном случае право невинного преобладает над правом виновного.

Но казнящее виновного государство не препятствует ему отныне действовать, повторяю, оно использует его как простое средство. А когда ты используешь человека как средство, допуская, что некоторые люди – меньшие люди, чем остальные, исчезает суть контракта, на котором держится государство. Так и спор об аборте не сводится к вопросу, законно ли убить человека, а к тому, человек ли плод и подчиняется ли сокрытое в глубине утробы законам общественного договора или оно принадлежит материнскому чреву.

Но убийца, на которого распространяется действие общественного договора, – полноценный человек. И если ты считаешь его меньшим человеком, чем остальных, завтра ты сочтешь меньшими людьми тех, кто осмеливается защищать смертную казнь, и предложишь их убить, дабы отвлечь всех прочих от подобных нездоровых мыслей.

Ренцо: Что же мне теперь делать?

Эко: Спроси себя, не правит ли Дон Родриго из своего замка мафиозной бандой паромщиков, переправляя дублоны в бергамские земли и подталкивая Гризо к убийствам, дабы заработать на этом.

Ренцо: А ежели я обнаружу, что это правда?

Эко: Ты поймешь, что казнь Гризо не гарантирует твоим детям жизнь, ибо она ничуть не испугает Дона Родриго.

Ренцо: Что же способно его напугать?

Эко: Убийство тирана. Но об этом в другой раз.

1975