Текст книги "Общественное мнение"

7. Стереотипы как механизм защиты

Помимо экономии усилий, есть еще одна причина, по которой мы так часто цепляемся за стереотипы, хотя могли бы смотреть на мир более непредвзято. Система стереотипов – ядро нашей личной традиции, защита нашего положения в обществе. Она представляет собой упорядоченную, более или менее логичную картину мира, к которой приспособились наши привычки, вкусы, способности, жизненные блага и надежды. Возможно, стереотипы охватывают картину мира не полностью, но рисуемый ими мир вполне возможен, и мы к нему уже приноровились.

У людей и вещей есть свое хорошо известное место в мире, никто не ждет неожиданности. Мы чувствуем себя как дома. Мы подходим, нам все подходит. Мы члены этого мира, мы знаем, как в нем решать проблемы. Все знакомо, нормально, стабильно. Все закоулочки и загогулинки находятся ровно там, где мы привыкли их видеть. И хотя мы отказались от многого, что ранее могло бы нас соблазнить, как только мы втиснулись в эту пресс-форму, она села как влитая, уютно, будто старый ботинок.

Оттого неудивительно, что любое нарушение стереотипов представляется нам посягательством на основы мироздания. Это посягательство на основы конкретно нашей вселенной, и неприятно признавать, что между конкретно нашей вселенной и вселенной в принципе есть какое-то различие. Мир, в котором те, кого мы уважаем, оказываются подлецами, а те, кого презираем, оказывается, благородны, действует на нервы. Налицо анархия. Ведь если бы кроткие действительно наследовали землю, если бы первые стали последними, если бы только те, кто без греха, могли бросить камень, если бы кесарю вы отдавали только кесарево, то основы самоуважения пошатнулись бы для людей, устроивших жизнь так, словно эти максимы неверны. Модель стереотипов не является нейтральной. Это не просто способ заменить порядком большую и путанную, цветастую и жужжащую реальность. Это не путь напрямик. Это и то и другое… и кое-что еще. Это гарантия нашего самоуважения, проецирование на мир ощущения своей ценности, своего положения и своих собственных прав. Поэтому к стереотипам прилагаются сильные чувства. Они – крепость для нашей традиции, и за ее защитными сооружениями мы можем и далее чувствовать себя в безопасности там, где находимся.

Когда, например, в четвертом веке до нашей эры Аристотель выступал в защиту рабства перед лицом растущего скептицизма[56]56
  Zimmern А. E. Greek Commonwealth. P. 383. (см. примечания автора)


[Закрыть], афинские рабы в большинстве своем мало отличались от свободных граждан. Альфред Циммерн цитирует забавный отрывок пера Старого олигарха[57]57
  Старый олигарх – анонимный автор политического памфлета первых лет Пелопоннесской войны «Псевдоксенофонтовой афинской политии». – Примеч. пер.


[Закрыть], объясняющий хорошее обращение с рабами. «Если бы гражданин имел законное право избить раба, то афинянина часто принимали бы за раба или чужеземца и подвергали побоям… поскольку не только одежда афинянина не лучше, чем у раба или чужеземца, но и во внешности нет никакого превосходства».

Отсутствие различий, естественно, привело бы к разрушению института рабства. Если и свободные люди, и рабы выглядят одинаково, то почему к ним нужно по-разному относиться? Именно эту путаницу Аристотель хотел устранить в первой книге своей «Политики». Инстинктивно верно он понял, что для оправдания рабства необходимо научить греков такому взгляду на своих рабов, который соответствовал бы продолжению рабства. Поэтому он заявил, что есть существа, которые являются рабами по природе. Ведь раб по природе – тот, кто может принадлежать другому (потому он и принадлежит другому)…[58]58
  Пер. здесь и далее по: Аристотель. Политика. Соч.: В 4 т. М.: Мысль, 1984. Т. 4. Кн. I, Гл. 5. Стр. 383. – Примеч. пер.


[Закрыть]. Все это, по сути, значит, что всякий, кто попадает в рабство, по своей природе предназначен быть рабом. За этим утверждением нет логики, его не выводили как теорему, и логика здесь ни при чем. Это стереотип, или точнее, его часть. Остальное читаем ниже.

Утверждая, что рабы понимают разумное, но сами пользоваться разумом не могут, Аристотель настаивает: «…природа желает, чтобы и физическая организация свободных людей отличалась от физической организации рабов – у последних тело мощное, пригодное для выполнения необходимых физических трудов; свободные же люди держатся прямо и не способны к выполнению подобного рода работ, зато они пригодны для политической жизни»[59]59
  Там же: стр. 384. – Примеч. пер.


[Закрыть]. Отсюда ясно, что одни люди свободны по природе, а другие – рабы…

Если задать себе вопрос, что не так с аргументацией Аристотеля, становится ясно: он изначально возвел высокий барьер между собой и фактами. Когда он заявил, что те, кто являются рабами, предназначены ими быть по своей природе, он вмиг отмел роковой вопрос, являются ли конкретные люди, которые оказались в рабстве, теми людьми, которым природа предназначила быть рабами. Поскольку этот вопрос наложил бы на каждый случай рабства тень сомнения. А так как сам факт рабства не являлся доказательством того, что человеку суждено было быть рабом, не осталось бы никаких надежных критериев. Поэтому Аристотель полностью исключил сие вредное сомнение. Те, кто являются рабами, предназначены быть рабами. Каждому рабовладельцу надлежит считать своих рабов рожденными таковыми. Подтверждением их рабской природы служит то, что эти люди выполняют рабскую работу, они умеют ее выполнять, и такой рабский труд им физически по силам.

Идеальный стереотип! Для его формирования не используется разум. Он – следствие восприятия, когда некая характеристика накладывается на данные наших органов чувств еще до того, как данные доходят до интеллекта. Стереотип – это нечто устоявшееся, как бледно-лиловые окна на Бикон-стрит или привратник на бале-маскараде, который судит, уместен костюм у гостя или нет. Нет ничего более закоснелого, не поддающегося критике, чем стереотип. Он накладывает отпечаток на события в момент фиксации этих событий. Именно поэтому повествования путешественников часто представляют собой интересный рассказ о том, что путешественник взял с собой за границу. Если он повез с собой свой аппетит, пунктик насчет кафеля в ванной комнате, убежденность в том, что пульмановский вагон – вершина человеческого комфорта, и веру в то, что чаевые надо давать официантам, водителям такси и парикмахерам, но никак и никогда станционным смотрителям и швейцарам, то его Одиссея будет изобиловать описанием еды, хорошей и плохой, ванных процедур, проделок в вагоне-купе и постоянной нехватки денег. Или, при более серьезном настрое, путешественник может во время турне побывать в известных местах. Прикоснувшись к основанию и бросив беглый взгляд на сам памятник, он уткнется в путеводитель, прочитает каждое слово и двинется к следующей достопримечательности. А впоследствии вернется с компактным и системным впечатлением от Европы, оценив ее в одну или две звезды.

В какой-то мере стимулы внешнего мира, особенно выраженные словами (напечатанными или произнесенными), вызывают некоторую часть системы стереотипов, поэтому сознание человека единовременно занимают и фактические ощущения, и предубеждения. Они смешиваются, как если бы мы смотрели на красный цвет через синие очки и видели зеленый. Если объект, на который мы смотрим, благополучно соответствует нашим ожиданиям, то стереотип подкрепляется. Так бывает, когда, например, человек заранее знает, что японцы хитры, и, к несчастью, сталкивается с парочкой непорядочных японцев.

Если опыт противоречит стереотипу, то случается одно из двух. Если человек уже закостенел или ему крайне неудобно пересматривать свои стереотипы из-за какой-то явной выгоды, то он отмахивается от противоречия, считая его исключением, лишь подтверждающим правило, компрометирует свидетеля, находит в случившемся некий изъян и умудряется все забыть. Но если у него остаются еще любознательность и непредвзятость, то он принимает во внимание новизну события, и в результате меняется картина мира. Порой, если случилось что-то из ряда вон, и человек ощутил некую неудовлетворенность своей сложившейся схемой, его может так это потрясти, что он перестанет доверять всем общепринятым взглядам на жизнь и будет считать, что ничто в жизни не будет «как ожидается», и это нормально. В исключительном случае, особенно если человек литературно образован, он может пожелать вывернуть моральный канон наизнанку, и тогда героями его рассказа станут Иуда, Бенедикт Арнольд[60]60
  Арнольд Бенедикт (1741–1801) – участник войны за независимость США, который переметнулся на сторону англичан, поэтому долгое время его имя было синонимом предательства. – Примеч. пер.


[Закрыть] или Чезаре Борджиа.

Роль этого стереотипа можно проследить в немецких историях про бельгийских снайперов. Как ни странно, впервые они были опровергнуты организацией немецких католических священников, известной как «Пакс»[61]61
  Langenhove, van F. The Growth of a Legend. Автор этой книги – бельгийский социолог.


[Закрыть]. Само по себе существование историй о кровавых бесчинствах ничем не примечательно, равно как и то, что немецкий народ с радостью им поверил. Зато примечательно, что большая консервативная группа патриотически настроенных немцев уже 16 августа 1914 года принялась опровергать поток льющейся на врага черной лжи, хотя тот имел огромное значение, поскольку успокаивал озабоченную совесть их соотечественников. Зачем ордену иезуитов разрушать вымысел, столь важный для боевого духа Германии?

Процитирую здесь слова ван Лангенхова: «Едва немецкие войска вошли в Бельгию, как поползли странные слухи. Они передавались из уст в уста, их печатала пресса, и вскоре они проникли в каждый уголок Германии. Говорили, что подстрекаемые духовенством бельгийцы коварно вмешивались в боевые действия, внезапно нападали на оторвавшиеся от своих отряды, сдавали противнику военные позиции. Рассказывали, что старики и даже дети жутко издевались над ранеными и беззащитными немецкими солдатами, вырывая им глаза и отрезая пальцы, носы или уши, а священники призывали с кафедр совершать эти злодейские преступления, обещая в награду царство небесное, и даже выступали инициаторами подобных зверств.

Народ доверчиво поверил в эти россказни. Высшие государственные власти, не задумываясь, их одобрили и поддержали своим авторитетом… В результате общество в Германии взбудоражилось, прорвалось сильное возмущение, направленное в особенности против священников, на которых возлагалась ответственность за приписываемые бельгийцам зверства… И как обычно бывает, тот гнев, жертвой которого они стали, немцы направили против католического духовенства в целом.

Протестанты дали возможность возродиться в умах давней ненависти на религиозной почве и обрушились на католиков. Так развязали новую борьбу за культуру, новый „Kulturkampf“. Католики не стали медлить с ответными мерами против такого враждебного отношения»[62]62
  Указ. соч. pp. 5–7.


[Закрыть] (курсив мой).

Вполне возможно, что действительно стреляли снайперы. Было бы очень странно, если бы каждый разгневанный бельгиец бросился в библиотеку, открыл учебник по международному праву и стал читать, имеет ли он право стрелять в попирающих мостовые его родных улиц проклятых неприятелей. Не менее странным было бы, если бы армия, никогда не бывавшая под обстрелом, не считала бы каждую летящую в свою сторону пулю незаконной в силу причиняемого неудобства, и даже нарушающей правила военных тактических учений на карте, которые и составляли весь ее опыт военных действий. Можно себе представить это болезненное стремление убедить себя, что люди, с которыми делают такие ужасные вещи, сами, должно быть, ужасные. Похоже, так эта легенда и раскручивалась до тех пор, пока не достигла ушей цензоров и пропагандистов, которые (неважно, верили они в нее сами или нет) увидели в ней ценность и выпустили ее для граждан Германии. А граждане тоже не сильно огорчились, обнаружив, что люди, к которым они применяли насилие, были не совсем людьми. И, самое главное, так как легенда шла от героев страны, в нее нельзя было не верить, иначе ты не был патриотом.

Но там, где остается много места воображению, поскольку район боевых действий затерян в тумане войны, очень сложно что-то проверить или проконтролировать. Байка о лютых бельгийских священниках довольно скоро возродила давнюю ненависть. Ведь в сознании большинства патриотически настроенных немецких протестантов, особенно из высшего класса, картина побед Бисмарка включала длительный конфликт с римскими католиками. По ассоциативному признаку бельгийские священники превратились в священников вообще, а ненависть к бельгийцам сменилась выражением ненависти в целом. Немецкие протестанты повторили опыт некоторых американцев, когда те, находясь в стрессовых условиях военного времени, сформировали из врага за границей и оппонентов в своей стране объект ненависти. Против такого синтетического врага, гуннов в Германии и гуннов внутри ворот, они пустили в ход всю скопившуюся злобу.

Католики сопротивлялись распространению таких историй о злодеяниях. Это носило, конечно, защитный характер и было направлено против тех выдумок, что провоцировали враждебность ко всем католикам, а не конкретно к католикам Бельгии. Служба организации католических священников «Пакс», по словам ван Лангенхове, имела только духовное влияние и «направила свое внимание исключительно на предосудительные действия, которые приписывались священникам». И все же нельзя хоть чуть-чуть не задуматься, а что такое открытие – понимание истинного отношения к католикам в империи Бисмарка – запустило в умах немецких католиков. Возникает и вопрос, была ли неявная связь между пониманием вышеупомянутого факта и тем, что видным немецким политиком, который во время перемирия был готов подписать смертный приговор империи, оказался Эрцбергер[63]63
  Уже после того, как этот текст был написан, Маттиас Эрцбергер был убит. (26 августа 1921 года – примеч. пер.).


[Закрыть], лидер партии католического Центра.

8. «Белые пятна» и их значение

До этого я говорил скорее о стереотипах, чем об идеалах, поскольку слово «идеал» обычно используют для чего-то хорошего, подлинного и прекрасного. Идеалу нужно подражать, к идеалу нужно стремиться. Однако наш реестр зафиксированных образов намного шире. В нем можно встретить идеальных аферистов, идеальных продажных политиков, идеальных национал-патриотов, идеальных пропагандистов, идеальных врагов. Наш стереотипный мир не обязательно такой, каким мы хотели бы его видеть, а просто ожидаемый нами мир. Если происходящее соответствует ожиданиям, возникает ощущение, что все знакомо, и мы чувствуем, что плывем по течению. Наш раб должен быть рабом по природе, если мы афиняне, которые не хотят чувствовать угрызения совести. Если мы хвастались друзьям, что в гольфе попадаем в 18 лунок из 95, то, попав в 18 из 110, скажем, что сегодня «я прямо сам не свой». Другими словами, мы и понятия не имеем, кто этот простофиля, который неудачно ударил клюшкой 15 раз.

Если бы сравнительно небольшое число людей в каждом поколении не занималось постоянно упорядочиванием стереотипов, их стандартизацией, приведением к логическому основанию и построением систем (известных как законы политической экономии, принципы политики и т. д.), большинство из нас вели бы дела, опираясь на довольно бессистемный и изменчивый их набор. Обычно, когда мы пишем о культуре, традициях и групповом сознании, мы вспоминаем об этих системах, доведенных до совершенства гениями мысли. Никто не оспаривает необходимость постоянного изучения и даже критики этих идеальных образцов, но историк, политик, общественный деятель не может останавливаться на достигнутом. Ведь история оперирует не систематизированными идеями в формулировке гения, а неустойчивыми имитациями, копиями, подделками, аналогиями и искажениями в умах отдельных людей.

Получается, марксизм – это не обязательно то, что написал Карл Маркс в «Капитале», а то, что считают правильным враждующие между собой секты последователей, каждая из которых претендует на истинную веру. Из Евангелия нельзя вывести историю христианства, как и из конституции США – политическую историю Америки. Важно то, как был задуман «Капитал», как читается Евангелие и трактуются проповеди, как интерпретируется и применяется конституция. Хотя «типовой вариант» влияет на «текущие редакции» и сам подвергается их влиянию, именно последние распространяются среди людей и сказываются на их поведении[64]64
  Но, к сожалению, познать эту фактически существующую культуру гораздо труднее, чем обобщить и прокомментировать работы гениев. Культура присутствует у людей, которые слишком заняты, чтобы предаваться странному ремеслу – формулировать свои убеждения. Они записывают их лишь изредка, случайно, и изучающий эту культуру очень редко бывает осведомлен, сколь типичны его данные. Наверное, лучшее, что можно сделать, это последовать совету лорда Джеймса Брайса [см.: Bryce J. Modern Democracies. V. 1. p. 156], и постараться пообщаться «с людьми всех сословий, живущих в разных условиях», выискивая в каждом окружении объективных людей, которые обладают навыком оценки. «Есть своеобразное чутье, которое очень долго вырабатывается практикой и дарует особый навык. Как старый моряк быстрее, чем сухопутный житель, замечает приметы надвигающегося шторма», так и опытный наблюдатель учится пользоваться даже неявными признаками. Словом, в этой области огромное количество догадок и предположений, и неудивительно, что ученые, которые обожают точность, частенько выискивают лишь более точные формулировки у других ученых.


[Закрыть].

«Теория относительности, – говорит критик с утомленным взглядом Моны Лизы, – обещает превратиться в принцип, подходящий для повсеместного применения, как и теория эволюции. Последняя, будучи узкоспециализированной гипотезой из сферы биологии, вдохновила и повела вперед работников практически всех областей знания: нравы и обычаи, мораль, религия, философия, искусство, паровые машины, электрический трамвай – все вокруг „эволюционировало“.

Термин „эволюция“ превратился в очень общий, а еще он перестал быть точным, так как во многих случаях первоначальное, конкретное значение слова было утеряно, а теория, для описания которой оно предназначалось, неверно толковалась. У нас хватает смелости, чтобы предсказать схожую карьеру и судьбу для теории относительности. Узкоспециализированная физическая теория, в настоящее время не до конца понимаемая, станет еще более расплывчатой и туманной. История повторяется, и Относительность, как и Эволюция, после того как ее научный аспект получит ряд внятных, но несколько неточных толкований для публики, отправится покорять мир. К тому времени она, скорее всего, получит название „релятивизм“. Многое из того, как удастся применить эту теорию, несомненно, будет оправданно. Некоторые способы ее применения окажутся абсурдными, а значительное их число, по нашему мнению, сведется к банальностям. Сама же физическая теория, семя, спровоцировавшее этот мощный рост, снова будет вызывать лишь сугубо специализированный интерес ученых мужей»[65]65
  «The Times» (London). Literary Supplement. 1921, June 2. p. 352. В 1921 году во время поездки в Америку профессор Альберт Эйнштейн сказал, что люди склонны переоценивать влияние его теории и недооценивать ее реальность.


[Закрыть].

Чтобы приобрести мировую известность и сделать карьеру, идея должна чему-то соответствовать, пусть и не совсем точно. Так, профессор Бери демонстрирует, сколь долго идея прогресса оставалась игрушкой для размышлений. «Нелегко, – пишет он[66]66
  Bury, J. B. The Idea of Progress. p. 324.


[Закрыть], – новой идее, теоретической и умозрительной, проникнуть в общественное сознание и оказать влияние, пока она не получит какое-либо внешнее и конкретное воплощение или не заручится каким-нибудь впечатляющим материальным доказательством. В случае с идеей прогресса оба условия были выполнены (в Англии) в период 1820–1850 годов». Наиболее впечатляющее доказательство предоставила техническая революция. «Родившиеся в начале века люди еще до своих тридцати лет увидели, как стремительно развивалась пароходная навигация, города и дома стали освещаться газом, заработала первая железная дорога». Для рядового домовладельца чудеса, подобные этим, формировали веру в способность человеческого рода к совершенствованию.

Альфред Теннисон (который придерживался в философских вопросах вполне стандартных взглядов) рассказывает, что, когда он ехал на первом поезде из Ливерпуля в Манчестер (1830 г.), то считал, что колеса движутся по колеям. И написал такую строчку: «Пусть великий мир вечно вращается в звенящих колеях перемен»[67]67
  Tennyson, A. A memoir / By his son (Hallam Tennyson). V. 1. P. 195. Цит. по: Bury, J. B. указ соч. p. 326.


[Закрыть].

Именно так понятие, более или менее применимое к путешествию между Ливерпулем и Манчестером, было обобщено, превратившись в модель вселенной, которая существует «вечно». Эта модель, подхваченная другими людьми и подкрепленная блистательными изобретениями, позволила теории эволюции совершить оптимистический поворот. Сама теория, конечно, по словам профессора Бери, носит нейтральный характер. Зато она сулила бесконечные перемены, а такие перемены, заметные в нашем мире, обозначали столь экстраординарные победы над природой, что в сознании народа пессимизм смешивался с оптимизмом. Эволюция – сначала у самого Дарвина, а затем более подробно у Герберта Спенсера – выступала «прогрессом, который ведет к совершенству».

Стереотип, заключенный в словах «прогресс» и «совершенство», изначально сложился благодаря техническим изобретениям. Таковым он остался, в целом, по сей день. В Америке (более чем в любой другой стране) технический прогресс произвел такое глубокое впечатление, что изменились морально-нравственные нормы. Американец вытерпит практически любое оскорбление, кроме обвинения в том, что он не прогрессивен. Неважно, выходец он из древнего коренного народа, или иммигрант в первом поколении, колоссальный рост американской цивилизации всегда привлекал его внимание. Это формирует фундаментальный стереотип, сквозь который он смотрит на мир: деревенька станет мегаполисом, скромное здание – небоскребом, маленькое станет большим, медленное будет быстрым, бедные станут богатыми, малое количество превратится в большое… что бы ни было сейчас, оно станет еще лучше.

Конечно, не каждый американец видит мир в таком ракурсе. Генри Адамс[68]68
  Адамс Генри Брукс (1838–1918 гг.) – американский писатель и историк, автор известных романов «Демократия» и «Воспитание Генри Адамса». Получил Пулитцеровскую премию в 1919 году «За лучшую биографию».


[Закрыть] видел мир иначе, и Уильям Аллен Уайт[69]69
  Уайт Уильям Аллен (1868–1944) – американский редактор газеты, лидер прогрессивного движения. В 1923 году получил Пулитцеровскую премию за редакционную статью «Тревожному другу» о Великой железнодорожной забастовке 1922 года.


[Закрыть] тоже. Зато таким его видят люди, которые в посвященных религии успеха журналах фигурируют как Творцы Америки. Именно этот мир они имеют в виду, когда проповедуют эволюцию, прогресс, процветание, конструктивность, американский образ действий. Можно, конечно, смеяться, но на самом деле они используют очень значимую модель человеческой деятельности. Начнем с того, что она заимствует объективный критерий, во-вторых, она заимствует приземленный критерий, и в-третьих, приучает людей мыслить количественно. Конечно, ее идеал путает совершенство с размером, счастье со скоростью, а человеческую природу с хитроумным приспособлением. Однако движут людьми те же мотивы, которые когда-либо приводили (или еще приведут) в действие любой моральный кодекс. Стремление заполучить что-то самое большое, самое быстрое, самое высокое или, если вы изготовитель наручных часов или микроскопов, сделать что-то самое маленькое, одним словом, любовь к самому-самому и «не имеющему равных», в принципе и в перспективе – благородная страсть.

Американская версия прогресса вписалась и в экономическую ситуацию, и в картину человеческой природы, учитывая многофакторность и того, и другого. И направила необыкновенную степень драчливости, жажды наживы и власти в лоно продуктивной работы. Кроме того, до, быть может, последних лет, американский прогресс не подрывал инициативы активных членов сообщества. Они создали цивилизацию, которая дарит своим создателям более чем достаточное, на их взгляд, удовлетворение в работе, браке и игре. А дикое стремление одержать победу над горами, дикой природой, расстоянием и человеческой конкуренцией даже сделало некий вклад в развитие религиозного чувства, связанного с ощущением единства со вселенной и понимания цели мироздания. Модель оказалась столь успешной с точки зрения целого ряда идеалов, практического ее применения и результатов, что любые посягательства на нее расцениваются как антиамериканизм.

И все равно, эта модель описывает наш мир лишь отчасти и весьма нерациональным способом. Привычка думать о прогрессе как о «развитии» привела к тому, что многие аспекты окружающей среды просто не замечали. Имея перед глазами стереотипное понимание «прогресса», американцы в массе своей воспринимали лишь то, что соответствовало этому прогрессу. Они замечали, как растут города, но не видели, как расползаются трущобы. Они радостно приветствовали данные переписи, но не желали задумываться о перенаселенности. Они гордо подчеркивали, как идет развитие, но не замечали, что люди уезжают в города, покидая свою землю, не видели проблем ассимиляции у мигрантов. Они неистово расширяли производство, безрассудно нанося ущерб природным ресурсам. Они создавали гигантские корпорации, не налаживая производственных отношений. Они превратились в одну из самых могущественных стран на земле, не подготовив ни свои институты, ни свой разум к выходу на мировую арену. Они ввязались в Мировую войну, будучи морально и физически не готовыми, а потом вышли из нее с разбитыми иллюзиями и без нужных выводов.

Во время войны было явно заметно влияние положительных и отрицательных сторон американского стереотипа. Идея о том, что победу в войне можно обеспечить, бесконечно наращивая армию, бесконечно набирая кредиты, бесконечно строя корабли, бесконечно изготавливая боеприпасы и делая упор исключительно на этом, соответствовала традиционному стереотипу и привела к некоему физическому чуду[70]70
  Я имею в виду транспортировку в Европу и последующее снабжение двух миллионов солдат. Профессор Уэсли Митчелл указывает, что общий объем производства товаров после вступления Америки в войну не сильно увеличился по сравнению с 1916 годом, но производство для военных целей действительно выросло.


[Закрыть]. Однако люди, наиболее подверженные влиянию этого стереотипа, не размышляли о том, каковы были плоды той победы, не задумывались о том, как еще их можно было получить. Поэтому цели не замечались или считались всем и так понятными, а победа мыслилась – согласно требованию стереотипа – исключительно как сокрушительная победа на поле боя. В Париже эта модель не вписалась в происходящее на самом деле. В мирное время еще можно бесконечно заменять маленькие вещи большими, а большие еще большими. На войне, когда вы одержали абсолютную победу, нельзя победить еще более абсолютно. Нужно сделать что-то по совершенно иной модели. И если такой модели нет, конец войны для вас принесет то же, что и для огромного числа хороших людей – разочарование в этом мрачном и тоскливом мире.

Это происходит в тот момент, когда стереотип уже точно расходится с фактами действительности, которые нельзя игнорировать. Такой момент наступает всегда, поскольку наши представления о том, как может развиваться ситуация, проще и тяжеловесней, чем фактический ритм жизненных событий. Следовательно, приходит время, когда «белые пятна» передвигаются с периферии восприятия к центру. Тогда, если не найдутся критики, достаточно смелые, чтобы забить тревогу, и лидеры, способные осознать перемены, вместо того, чтобы экономить усилия и создавать настрой, как это было в 1917 и 1918 годах, стереотип может подорвать усилия и развеять настрой людей, ослепляя их как тех, кто призывал к Карфагенскому миру[71]71
  Версальский договор 1919 года называют иногда Карфагенским миром из-за схожести событий: немцы были разгромлены и не могли не согласиться на подписание мирного соглашения. – Примеч. пер.


[Закрыть] в 1919 году и сожалел о Версальском мирном договоре в 1921.

Слепо установленный стереотип не только отсеивает цензурой многое из того, что следует принимать во внимание, но когда в час расплаты он разбивается вдребезги, то тащит за собой в пучину и все то, что он мудро учитывал. Таково наказание, определенное Бернардом Шоу за свободную торговлю, свободную конкуренцию, естественную свободу, политику невмешательства и дарвинизм. Сто лет назад, когда Шоу, несомненно, выступал бы одним из самых рьяных защитников этих доктрин, он смотрел бы на них не так как сегодня, в полвека безверия[72]72
  Shaw, В. Back to Methuselah. Preface.


[Закрыть]. Сегодня он считает их предлогом для того, чтобы «безнаказанно „обманывать другого человека“ в ситуации, когда любое вмешательство правительства, любая организация, кроме полицейской (которая защищает узаконенное мошенничество от кулаков), любая попытка привнести цель, замысел и расчет человека в этот промышленный хаос „противоречат законам политической экономии“».

В те времена Шоу, как один из инициаторов похода в райские кущи[73]73
  Shaw, В. The Quintessence of Ibsenism. New York, 1904.


[Закрыть], увидел бы, что чем меньше правительство своими целями, замыслом и расчетом похоже на то правительство, в котором заседали дяди королевы Виктории, тем лучше. Он бы увидел, что не сильный обманывает слабого, а глупец обманывает сильного. Он увидел бы, как работают эти цели, замыслы и расчеты, препятствуя изобретательской и предпринимательской деятельности, препятствуя тому, что он сам безошибочно посчитал бы следующим шагом Творческой Эволюции.

Даже сейчас Шоу не слишком верит в способность любого известного ему правительства руководить, но в теории к политике невмешательства он повернулся спиной. Люди, которые перед войной мыслили наиболее прогрессивно, совершили аналогичный поворот против устоявшегося представления о том, что если вы дадите всем полную свободу, вдруг забьет ключом мудрость, и установится всеобщая гармония. Учитывая, что война явно продемонстрировала, как руководят всем происходящим правительства, прибегая к помощи цензоров, пропагандистов и шпионов, Робак Рамсден[74]74
  Герой произведения Б. Шоу «Человек и сверхчеловек». – Примеч. пер.


[Закрыть] и идеалы «естественной свободы» вновь были допущены в компанию серьезных мыслителей.

У этой цикличности присутствует одна общая черта. В любом наборе стереотипов есть описание момента, когда можно не предпринимать никаких усилий, а все произойдет само собой, согласно вашим пожеланиям. Стереотипное понимание прогресса, способное мотивировать людей на работу, почти полностью сводит на нет попытки решать, что это за работа и почему именно она. Согласно политике невмешательства, этому благословенному избавлению от тупого чиновничества, люди будут стремиться к уже предопределенной ранее гармонии путем спонтанного воспламенения своих душ. Согласно теории коллективизма, выступающей противоядием от циничного эгоизма, в марксистском ее понимании, предполагается экономический детерминизм, который поспособствует эффективному и мудрому руководству социалистических чиновников. Сильное правительство, строящее империализм как внутри страны, так и за ее пределами, превосходно осознавая цену беспорядка, убеждено, что важные вещи для тех, кто подчиняется, не скроешь от тех, кто управляет. Как видно, в каждой теории есть зона слепого автоматизма.

Такие зоны прячут какой-то факт, который при рассмотрении сдержал бы жизненный порыв, провоцируемый этим стереотипом. Если бы прогрессивному человеку пришлось спросить себя, как тому китайцу из анекдота, куда он потратит время, которое сэкономил, побив рекорд в беге… если бы стороннику политики невмешательства пришлось увидеть не только свободную и бурную энергию людей, но и заметить то, что некоторые люди называют человеческой природой… если бы коллективист сосредоточил свое внимание на проблеме чиновников в системе государства, а империалист осмелился бы усомниться в собственном озарении… вы бы увидели больше Гамлетов и меньше Генрихов Пятых. Другими словами, эти «белые пятна» не позволяют появиться тем образам, которые наряду с сопутствующими эмоциями могут вызвать у человека сомнения и утрату четкой цели. Следовательно, стереотип не только экономит время в сутолоке жизни и защищает наше положение в обществе, но и стремится уберечь нас от путаницы во взглядах, которая может появиться после попыток взглянуть на мир, как на нечто устойчивое и целостное.