Текст книги "Общественное мнение"

9. Своды правил, коды и их противники

Любой, кто, стоя в конце железнодорожной платформы, ждал друга, вспомнит, как ошибочно принимал за него чужих людей. Форма шляпы, чуть схожая походка – и воображение рисовало живую и знакомую картинку. Так, спящему, если что-то рядом забренчит, почудится звон большого колокола, а стук молотка покажется ударом грома. Ведь совокупность существующих в нашей голове образов будет отзываться на стимул, который, скорее всего, напоминает сами вещи лишь отдаленно. При галлюцинациях такие образы могут наводнить все сознание. Они могут включаться в процесс восприятия, хотя я склонен полагать, что это чрезвычайно редкий и очень нетривиальный опыт, как, например, когда мы разглядываем, не моргая, какое-то знакомое слово или предмет, и тот постепенно перестает быть знакомым. Конечно, по большей части мы видим любое событие как комбинацию реального и ожидаемого. Небо для астронома совсем не то же самое, что для пары влюбленных. Страница сочинения Канта вызовет разные мысли у кантианца и у радикального эмпирика. Красавица-таитянка в глазах своего кавалера с родины выглядит лучше, чем в глазах читателей журнала «National Geographic».

Квалификация человека, какую сферу ни возьми, – это на самом деле увеличение количества аспектов, которые он готов обнаружить, плюс привычка не принимать в расчет ожидания. Там, где для невежды все одинаково, а жизнь – просто череда похожих событий, специалист увидит в каждом событии свою специфику. Для шофера, гурмана, ценителя, члена кабинета министров или жены профессора существуют очевидные различия и характеристики, совершенно не очевидные для человека случайного, который вдруг возьмется обсуждать автомобили, вина, полотна старых мастеров, республиканцев и преподавателей университета.

Но в сфере общественного мнения мало кто может выступать экспертом, покуда жизнь, как ясно показал Бернард Шоу, столь коротка. Экспертом можно быть лишь в отдельных темах. Даже среди профессиональных солдат, как мы поняли во время войны, есть специализация: искусные кавалеристы не обязательно умеют блестяще вести окопную войну или участвовать в танковой атаке. Правда, иногда скромный опыт в узкой сфере может преувеличить нашу стандартную привычку втиснуть в стереотипы все, что можно в них втиснуть, и отбросить куда-то в сторону, во тьму то, что не подходит.

Все, что мы считаем знакомым, мы склонны, при недостатке внимания, визуализировать с помощью уже имеющихся в сознании образов. Так, американский взгляд на прогресс и успех основан на определенной картине человеческой природы и общества. Именно такая человеческая природа и такое общество логично приводят к такому прогрессу, который считается идеальным. А затем, при попытке описать или объяснить действительно успешных людей и реально произошедшие события мы считываем в них качества, уже заложенные в стереотипах.

Эти качества были довольно наивно стандартизированы предыдущим поколением экономистов. Когда они решили описать тот общественный строй, в котором жили, то выяснилось, что словами это сделать невозможно по причине его сложной структуры. Тогда они сконструировали (как они искренне надеялись) упрощенную схему, по принципу и достоверности не так уж отличающуюся от детского рисунка коровы – эдакий параллелограмм с ногами и головой. На схеме был изображен капиталист, который старательно оберегал свой нажитый непосильным трудом капитал, предприниматель, который почувствовал общественно полезный спрос и построил фабрику, целый ряд рабочих, которые свободно заключали контракты (хочешь – заключай, не хочешь – не заключай), помещика и группы потребителей, покупающих на самом дешевом рынке те товары, которые доставят им наибольшее удовольствие, учитывая соотношение цена-качество. Модель работала. Люди, которых описывала эта модель, проживающие в мире, который предполагала эта модель, заведомо гармонично сотрудничали в книгах, где описывалась сама модель.

Эта чистой воды выдумка, используемая экономистами, дабы упростить ход своих мыслей, с разными корректировками и украшательствами, пересказывалась и продвигалась в массы и вскоре стала для широких слоев населения преобладающей экономической мифологией того времени. Она предоставила традиционное видение капиталиста, предпринимателя, рабочего и потребителя в обществе, которое, естественно, больше стремилось к достижению успеха, чем к его объяснению. Вокруг росли здания, копились банковские счета, и это доказывало, что стереотипное представление об устройстве мира оказалось верным. А тот, кто стал успешным и извлек из этого наибольшую выгоду, пришел к выводу, что он занимает свое место согласно своему предназначению. Неудивительно, что близкие друзья успешных людей, читая официальную биографию или некролог, вынуждены сдерживаться, чтобы не поинтересоваться, действительно ли об их друге составлен этот текст.

Те, кто являл собой пример прогресса, редко интересовались, идут ли они по пути, указанному экономистами, или свернули на какой-то другой, столь же заслуживающий доверия. А вот люди не столь успешные этим как раз интересовались. «Никто, – утверждает Уильям Джеймс[75]75
  The Letters of William James. V. 1. P. 65.


[Закрыть], – не усматривает в обобщении больше, чем простирается его знание деталей». В крупных концернах промышленные магнаты видели памятники (своего) успеха, а их поверженные конкуренты – памятники (своей) неудачи. Соответственно, магнаты разъясняли меры экономии и достоинства крупного бизнеса, просили оставить их в покое, говорили, что они – первопричина процветания и развития торговли. Поверженные настаивали на расточительности и жестокости концернов и громко призывали министерство юстиции сделать бизнес более открытым. В одной и той же ситуации одна сторона видела прогресс, экономику и прекрасное развитие, а другая – реакционность, расточительство и ограничение торговли. Для доказательства обеих точек зрения напечатали кучу томов статистических данных, показывающих правду изнутри и снаружи, причем с разными деталями.

Когда система стереотипов закрепляется прочно, наше внимание привлекают те факты, которые систему поддерживают, и рассеивают те, что ей противоречат. Быть может, добрые люди видят так много причин проявить доброту, а злые люди – так много причин для злобы именно оттого, что они на это настроены. Можно смотреть на мир через розовые очки, а можно глядеть на него косо, с предубеждением. Но если, как однажды написал Филип Литтелл об одном выдающемся профессоре, мы смотрим на жизнь сквозь призму классовости, наши стереотипы о том, что из себя представляют лучшие люди и низшие классы, не будут иметь ничего общего с реальностью. Чуждое будет отторгнуто, то, что не вписывается в систему, пролетит мимо. Мы не замечаем того, что наши глаза не привыкли учитывать. Нас впечатляют лишь те факты, которые соответствуют нашей философии, и часто мы этого даже не понимаем.

Наша философия представляет собой более или менее организованный набор образов, призванный описывать мир, который мы не видим. Но не только описывать. Еще и давать ему оценку. Поэтому в стереотипах так много пристрастного, поэтому они наполнены симпатиями или неприятием, связаны со страхами, страстями, сильными желаниями, гордостью и надеждой. Все, что вызывает стереотипное представление, критически осмысливается с учетом подходящего чувства. Обычно вывод о том, что человек плохой, не вытекает из предварительного анализа, за исключением случаев, когда мы намеренно откладываем в сторону предрассудки. Мы просто видим, что человек плохой. Так мы видим росистое утро, застенчивую девушку, праведного священника, лишенного чувства юмора англичанина, опасного краснокожего, беззаботного цыгана, вальяжного индуса, хваткого уроженца Востока, мечтательного славянина, веселого ирландца, жадного еврея, стопроцентного американца. В повседневном мире так часто и судят, задолго до появления доказательств, и такое суждение уже включает вывод, который должен впоследствии подтвердиться доказательством.

Ни справедливость, ни милосердие, ни истина не являются частью такого суждения, поскольку сначала идет суждение, и лишь потом доказательство. Однако наличие народа без предрассудков, народа с совершенно нейтральным видением настолько немыслимо, что на таком идеале нельзя выстроить систему образования. Предубеждение можно заметить, можно проигнорировать, а можно переработать. Но пока люди, живущие не так долго, должны успеть подготовиться к общению с необъятной цивилизацией в рамках краткой школьной программы, им придется носить с собой образы этой цивилизации – и иметь предрассудки. Качество их образа мысли и действий будет зависеть от качества предрассудков: являются ли они дружественными по отношению к другим людям, к другим идеям, порождают ли они любовь к тому, что воспринимается как позитивное, а не ненависть к тому, что не включено в их понимание добра.

Моральный облик, хороший вкус и хорошие манеры сначала стандартизируют, а затем подчеркивают некоторые основные предрассудки. Приспосабливаясь к нашему культурному коду, мы приспосабливаем к нему и те факты, которые видим. С рациональной точки зрения, факты нейтральны по отношению к нашим взглядам, что правильно, а что нет. Что и как мы будем воспринимать на самом деле во многом определяют наши своды норм и правил.

Например, моральные нормы (коды) – это схема поведения, применимая в ряде типичных случаев. Вести себя согласно нормам и правилам значит служить той цели, которую они предполагают. А целью может быть воля Божья или воля царя, личное спасение в добром, стабильном, трехмерном раю, успех на земле или служение человечеству. Так или иначе, создатели культурного кода – свода норм и правил – выбирают некие типичные ситуации, а затем с помощью рассуждения или интуитивным путем выводят тип поведения, который приведет к указанной цели.

Как человек узнает, подходит ли его сложная ситуация под то, что имел в виду законодатель? Ему говорят: не убивать. Но если нападают на его детей, может ли он убить, чтобы предотвратить убийство? В Десяти заповедях нет такого пункта. Поэтому у каждого свода правил есть куча интерпретаторов, которые выводят более частные случаи. Предположим, законодатели решат, что человек вправе убить в целях самообороны. Следующий человек, оказавшийся в похожей ситуации, сомневаться будет не меньше: откуда он знает, что правильно понимает понятие «самооборона», или что не ошибается в оценке фактов, выдумав «нападение»? Возможно, он сам спровоцировал нападение. Но что тогда провокация? Именно такой сумбур поразил умы большинства немцев в августе 1914 года.

В современном мире гораздо более серьезным различием, чем любое различие в моральных нормах, является несоответствие в допущениях относительно фактов, к которым эти нормы применяются. Религиозные, моральные и политические постулаты не столь далеки друг от друга, как факты, принимаемые как данность их сторонниками. Поэтому при полезном обсуждении люди вместо сравнения идеалов пересматривают видение фактов. Правило, согласно которому следует поступать с другими так, как вы хотите, чтобы они поступали с вами, основано на вере в то, что человеческая природа едина. А заявление Бернарда Шоу о том, что не следует поступать с другими так, как вы хотите, чтобы они поступали с вами, потому что вкусы могут быть разными, основано на вере в то, что человеческая природа неоднородна. Принцип «конкуренция – жизнь торговли» состоит из целого свода предположений об экономических мотивах, производственных отношениях и функционировании конкретной системы торговли. Утверждение, что у Америки никогда не будет торгового флота, кроме как в частной собственности и управлении, предполагает некоторую доказанную связь между определенным видом получения прибыли и мотивами. Когда большевистский пропагандист оправдывает диктатуру, шпионаж и террор тем, что «всякое государство есть аппарат насилия»[76]76
  См.: Two Years of Conflict on the Internal Front / New York Evening Post. 1921. January 15. (Оригинал: «Два года конфликта на внутреннем фронте». Публикация РСФСР. М., 1920. // пер. на англ. М. У. Дэвис)


[Закрыть], – это всего лишь историческое суждение, истинность которого для некоммуниста отнюдь не самоочевидна.

В центре любого морального кодекса стоит картина человеческой природы, карта вселенной и своя версия истории. Нормы и правила этого кодекса применяются к (предполагаемой) человеческой природе, в (воображаемой) вселенной, после осознания (специфически понимаемой) истории. Но поскольку факты, касающиеся личности, окружающей среды и памяти, различаются, применения правил и норм культурного кода сложно назвать успешными. Теперь в любой свод моральных норм так или иначе нужно закладывать понимание человеческой психологии, материального мира и традиций. Но в сводах, на которые влияет наука, понятие представляет собой гипотезу, тогда как в сводах, которые без анализа приходят к нам из прошлого или всплывают из глубин сознания, понятие не гипотеза, требующая обоснования или опровержения, а просто выдумка, которая принимается без вопросов и обсуждений. В одном случае человек робок в своих убеждениях, поскольку знает, что они предварительны и неполны. В другом случае он догматичен, ведь основа его убеждений – полноценный миф. Моралист, который верит науке, понимает: пусть он и не знает всего, зато он стоит на пути к познанию хоть чего-то. Догматик, опираясь на миф, полагает, что разделяет дар всеведения, хотя не обладает критериями, по которым можно отличить истину от заблуждения. Ведь у мифа есть отличительная черта: истина и заблуждение, вымысел и правда, отчет и сказка располагаются в одной плоскости в плане доверия.

Выходит, не обязательно, что миф – ложь. Бывает, что он целиком правдив. Бывает, что он правдив лишь отчасти. Если он довольно долго влиял на поведение людей, то почти наверняка содержит много в корне верного. Чего в мифе точно нет, так это способности отделять истину от заблуждения. Ведь эта способность приходит только с осознанием того, что ни одно мнение (и его происхождение здесь не важно) не является идеалом, не требующим доказательства, что любое мнение – всего лишь чье-то мнение. Но на вопрос, почему фактические доказательства являются самой лучшей проверкой, ответа нет. Хотя, быть может, вы захотите проверить сам способ проверки.

Утверждение, что моральные нормы предполагают определенный взгляд на факты, можно легко доказать. Под термином моральные нормы я подразумеваю все их виды: личные, семейные, экономические, профессиональные, правовые, патриотические, интернациональные. В центре каждого вида находится набор стереотипов о психологии, социологии и истории. В наших нормативных сводах редко сохраняется один и тот же взгляд на человеческую природу, институты или традиции. Сравните, например, экономический и патриотический своды норм и правил. Представим, что идет война, и она, предположительно, коснется всех одинаково. Есть двое мужчин, партнеры в бизнесе. Один идет добровольцем, другой заключает контракт на поставки. Солдат жертвует всем, даже своей жизнью. Ему платят доллар в день, и никто не говорит, никто даже не верит, что если бы ему больше платили, то он и воевал бы лучше. Экономический мотив исчезает из его человеческой природы. Снабженец жертвует очень мало, ему выплачивают солидную по сравнению с затратами прибыль, и мало кто говорит или верит, что он стал бы производить боеприпасы в отсутствие экономических стимулов. Возможно, такое суждение несправедливо по отношению к этому человеку. Но суть в том, что принятый патриотический свод норм предполагает одну человеческую природу, коммерческий – другую. И, вероятно, эти своды (культурные коды) так сильно основаны на истинных ожиданиях, что, принимая определенные правила и нормы, человек склонен проявлять ту человеческую природу, которую требует этот конкретный код.

Вот почему так опасно делать обобщения относительно человеческой природы. Любящий отец может быть неприятным руководителем, искренним реформатором на муниципальном уровне и агрессивным патриотом за границей. Его семейная жизнь, деловая карьера, внутренняя и внешняя политическая деятельность основаны на совершенно разных представлениях об окружающих его людях и о том, как ему следует поступать. Представления различаются у одного и того же человека из-за разных кодов (сводов правил), сами коды несколько различаются у людей из одной и той же социальной группы, серьезно различаются между социальными группами, а между двумя нациями или людьми с разным цветом кожи могут различаться до такой степени, что между ними вообще нет ничего общего. Вот почему воюют люди с одинаковыми религиозными убеждениями. Частью их веры, определяющей поведение, является их особенный взгляд на факты.

Вот где эти коды, эти своды норм и правил столь искусно и столь повсеместно начинают формировать общественное мнение. Принято считать, что общественное мнение представляет собой моральное суждение о каком-то наборе фактов. Я же предлагаю считать, что при нынешнем уровне образования общественное мнение – это, прежде всего, нравоучительная трактовка определенных фактов с учетом разных кодов. Я уверяю, что модель стереотипов, лежащая в основе наших кодов, во многом определяет, какую часть фактов мы увидим и в каком свете. Поэтому, даже имея самые лучшие намерения, новостная политика журнала стремится поддержать политику редакционную. Поэтому капиталист видит один набор фактов и конкретные нюансы человеческой природы, причем видит их буквально, а социалист видит другой набор и другие нюансы. И именно поэтому каждый считает своего оппонента неразумным или испорченным, хотя на самом деле они отличаются лишь восприятием. А восприятие обусловлено разницей между капиталистической и социалистической моделью стереотипов.

«В Америке нет классов», – пишет один американский редактор. «История всех до сих пор существовавших обществ была историей борьбы классов», – гласит Манифест Коммунистической партии[77]77
  Маркс К., Энгельс Ф. Манифест Коммунистической партии, М.: Политиздат, 1948. 84 с.


[Закрыть]. Если в вашей голове заложена система вышеупомянутого редактора, вы будете ясно видеть факты, ее подтверждающие, а противоречащие ей видеть смутно, не особенно стараясь в них разобраться. Если в вашей голове система коммунистическая, вы не только станете искать с редактором разные вещи, но и, если вдруг увидите одно и то же, будете смотреть на это под разным углом.

И поскольку моя система моральных принципов основана на моей личной трактовке фактов, человек, отрицающий мои моральные суждения или мою трактовку фактов, – неправильный, чуждый, опасный. Как я могу себе объяснить его позицию? А позицию противника всегда нужно объяснять, и последнее, что мы хотим услышать, – это то, что он видит другие факты. Такого объяснения мы избегаем, поскольку оно подрывает нашу уверенность в том, что мы видим эту жизнь ясно и во всей ее полноте. Только если мы привыкли признавать, что наше мнение – всего лишь частный опыт, воспринятый сквозь призму наших стереотипов, мы становимся по-настоящему терпимыми к оппоненту. В отсутствие такой привычки мы верим в абсолютизм собственного видения и, следовательно, в коварство любой оппозиции. Хотя люди готовы признать, что на какой-то «вопрос» могут быть два ответа, они не верят, что на какой-то «факт» можно смотреть с двух сторон. И не поверят в это до тех пор, пока полностью не осознают (пройдя долгий путь обучения критическому мышлению), насколько вторично и субъективно их понимание общества.

Когда два разных лагеря смотрят со своего ракурса и изобретают собственные объяснения увиденному, они не в состоянии друг другу искренне доверять. И если их модель в критический момент подходит под описание получаемого опыта, они больше не считают ее интерпретацией. Они считают ее «реальностью». Она, возможно, и не похожа на реальность, однако приводит к выводу, который соответствует реальному опыту. Я могу нарисовать, как путешествовал из Нью-Йорка в Бостон, прочертив прямую линию на карте. Аналогичным образом какой-то человек может представлять свой триумф как конец узкой и прямой дорожки. На дороге, по которой я на самом деле ехал в Бостон, могло быть много объездов, куча поворотов и перекрестков, а второго человека, весьма предприимчивого и смелого, наверняка ждало много труда и испытаний на его пути. Предположим, я доберусь до Бостона, а ему удастся добиться успеха, тогда линия в небе и прямая дорога будут служить готовыми планами. Но если у кого-то не получится проследовать по нашему маршруту, нам придется реагировать на претензии. Если мы при этом настаиваем, что планы верные, а оппонент их упорно отбраковывает, то вскоре мы станем считать его опасным дураком, а он нас – лжецами и лицемерами. Так мы постепенно рисуем портреты друг друга. Противник нам неприятен, поскольку не вписывается в нашу схему. К тому же он мешает. А так как сама схема основана в нашем сознании на неопровержимом факте, подкрепленном неопровержимой логикой, для этого человека нужно в ней найти хоть какое-то место. Но и в политике, и в производственных конфликтах ему редко находится место благодаря простому допущению, что он обозревал ту же реальность, просто видел ее с другой стороны, а такое признание пошатнуло бы всю систему.

Приехавшие на Парижскую мирную конференцию итальянцы считали город Фиуме итальянским. То есть это был не просто какой-то город, который неплохо было бы включить в состав итальянского королевства. Он уже был итальянским. Они видели лишь то, что в законных границах города большинство проживающего там населения составляли итальянцы.

Американские делегаты, повидавшие больше итальянцев в Нью-Йорке, чем в Фиуме, и при этом не считая Нью-Йорк итальянским, считали город портом центральной Европы. Они прекрасно видели, что в пригородах живет много югославов, и в целом знали о неитальянской глубинке. В результате итальянцы хотели получить объяснения относительно такой несговорчивости американцев. Они их и получили – в виде слухов, которые поползли неведомо откуда. Якобы какой-то влиятельный американский дипломат влюбился в югославскую девушку. Ее видели там-то… его видели там-то… В Версале недалеко от бульвара. … где вилла с большими деревьями…

Весьма распространенный способ оправдать действия оппозиции. Такие обвинения (когда они принимают вид совсем уж явной клеветы) редко доходят до газетных и журнальных страниц, и какому-нибудь Рузвельту, быть может, придется ждать годы, а Гардингу – месяцы, прежде чем удастся взять вопрос в свои руки и прекратить все перешептывания. Людям публичным приходится терпеть ужасное количество отравляющей жизнь клеветы, которую распространяют в клубах, за обеденным столом, в будуарах. Ее повторяют снова и снова, добавляют детали, над ней посмеиваются, ею наслаждаются. Хотя такого рода вещи, полагаю, в Америке встречаются не так часто, как в Европе, все же редко о каком американском чиновнике не злословят за его спиной.

Из своих оппонентов мы делаем злодеев и заговорщиков. Если немилосердно взлетели цены, значит, сговорились перекупщики. Если газеты искажают новости, значит, капиталисты плетут заговор. Если у богатых слишком много денег, значит, наворовали. Если проиграны напряженные выборы, значит, электорат коррумпирован. Если государственный деятель делает то, что вам не по душе, значит, его подкупили, или кто-то позорно им манипулирует. Если рабочие затеяли смуту, значит, они жертвы пропаганды, и не обошлось без тайной организации.

Если вы не можете наладить производство самолетов в достаточном количестве, значит, поработали шпионы. Если в Ирландии возникли проблемы, значит, работает золото немцев или большевиков. А если в поисках заговоров вы сойдете с ума, то в любой забастовке, в плане Пламба[78]78
  План Глена Э. Пламба о совместном владении железными дорогами. Не был принят Конгрессом. – Примеч. пер.


[Закрыть], в ирландском восстании, в массовых волнениях мусульман, возвращении короля Константина[79]79
  Константин I (1868–1923) – король Греции в 1913–1917 и 1920–1922 годах. – Примеч. пер.


[Закрыть], в создании Лиги Наций, в беспорядках в Мексике, в движении за сокращение вооружений, а еще в воскресных фильмах, коротких юбках, в уклонении от сухого закона и в отстаивании неграми своих прав вы увидите отголоски грандиозного заговора, спланированного Москвой, Римом, масонами, японцами или сионскими мудрецами.