Текст книги "Гимн Лейбовицу"

8

К удивлению брата Фрэнсиса, аббат Аркос больше не препятствовал ему изучать Реликвии. С тех пор как доминиканцы решили заняться этим вопросом, и процесс канонизации в Новом Риме сдвинулся с мертвой точки, аббат успокоился и, похоже, временами совсем забывал о том, что во время бдения Фрэнсиса Джерарда из АОЛ, некогда из Юты, а теперь из скриптория, случилось что-то необычное. За прошедшие одиннадцать лет нелепые слухи, которые некогда распускали послушники, были позабыты. Новые послушники ничего не знали об этой истории.

Однако она стоила брату Фрэнсису семи Великих постов в пустыне среди волков, поэтому он по-прежнему был начеку. Если он упоминал о ней в разговоре, то ночью ему снились волки и Аркос; во сне Аркос бросал волкам мясо… плоть Фрэнсиса.

Вместе с тем монах обнаружил, что никто не мешает ему заниматься своим проектом – если не считать брата Джериса, который продолжал над ним подшучивать. Фрэнсис приступил собственно к украшению пергамента, но, поскольку свободного времени было мало, а работы с золотом было много, сей труд растянулся бы на несколько лет. Однако в темном океане столетий, казалось, навсегда застывшем, человеческая жизнь лишь крошечный водоворот – даже для самого человека. Скука однообразных дней и времен года, страдания и боль, затем соборование и, наконец, момент, когда в конце – или, точнее, в начале – наступает темнота. Маленькая дрожащая душа, которая терпела эту скуку, терпела хорошо или не очень, в месте, полном света, вставала перед обжигающим взглядом бесконечно сострадательных глаз Справедливого Судии. И тогда Царь говорил: «Приди» или Царь говорил: «Уходи», – и только ради того момента и существовали годы, наполненные скукой. Во времена брата Фрэнсиса трудно было веровать во что-то иное.

Брат Сарл закончил восстанавливать пятую страницу с помощью математического метода, рухнул на стол и через несколько часов умер. Не беда, ведь его записи не пострадали. Через сто-двести лет они кого-нибудь заинтересуют, и, возможно, работа будет завершена. А тем временем к небесам вознеслись молитвы за душу Сарла.

Брата Финго вернули в столярную мастерскую и разрешили время от времени работать над образом великомученика. Как и Фрэнсис, Финго лишь изредка мог выкраивать по часу на свой проект; резьба по дереву шла так медленно, что прогресс можно было заметить только в том случае, если смотреть на статую раз в несколько месяцев. Фрэнсис видел ее слишком часто, и поэтому для него изменения были практически неразличимы. Добродушие и радостный энтузиазм Финго очаровали его; даже понимая, что Финго тем самым компенсирует свою уродливость, Фрэнсис тем не менее любил в свободные минуты наблюдать за тем, как он работает.

В столярной мастерской пахло сосновыми, кедровыми и лиственничными стружками, а также потом. Добыть древесину в аббатстве было нелегко: в окрестностях деревья не росли, если не считать смоковниц и тополей рядом с колодцем. До ближайших зарослей кустарника, который шел за древесину, приходилось три дня ехать верхом, и собиратели дров часто покидали аббатство на целую неделю, чтобы затем привести обратно ослов, нагруженных ветками. Из этих веток делали крючки, спицы, а время от времени и ножки для стульев. Иногда в аббатство могли привезти пару бревен, чтобы заменить гниющую балку. И при таком ограниченном количестве сырья столяры по необходимости были также резчиками по дереву и скульпторами.

Сидя на скамье в углу мастерской, Фрэнсис иногда делал наброски, пытаясь вообразить детали, которые пока что были вырезаны лишь очень приблизительно. Очертания лица уже проступали, однако их по-прежнему маскировали щепки и следы долота. Финго посматривал на его рисунки и смеялся. Но пока шла работа, Фрэнсис не мог отделаться от мысли, что статуя улыбается – и эта улыбка ему смутно знакома. Он набросал ее, и ощущение усилилось. Вот только вспомнить, где он видел это лицо и эту усмешку, не получалось.

– Неплохо, совсем неплохо, – заметил Финго, увидев наброски.

Переписчик пожал плечами.

– Все думаю о том, где я мог его видеть…

– Только не здесь, брат. И не в наше время.

В рождественский пост Фрэнсис заболел и зайти в мастерскую смог только через несколько месяцев.

– Лицо почти закончено, Франциско, – сказал резчик. – Как оно тебе?

– Я его знаю! – ахнул монах, глядя на веселые и одновременно печальные глаза на морщинистом лице, на еле заметную кривую усмешку.

– Знаешь? И кто это? – удивился Финго.

– Это… Ну, я не уверен. Мне кажется, что я его знаю…

Финго рассмеялся:

– Ты просто узнаешь свои собственные наброски.

Фрэнсис не был в этом уверен. И все-таки вспомнить лицо не мог.

«Хмм-хмм!» – казалось, говорила эта усмешка.

А вот у аббата она вызвала раздражение. Он разрешил завершить работу над статуей, однако объявил, что никогда не позволит использовать ее так, как предполагалось изначально – разместить в церкви, если блаженного Лейбовица когда-нибудь канонизируют. Много лет спустя, когда статуя была завершена, Аркос приказал поставить ее в коридоре гостевого домика, но после того, как она шокировала гостя из Нового Рима, аббат перенес ее в свой кабинет.

Медленно и мучительно брат Фрэнсис превращал свой пергамент в воплощение красоты. Слухи о проекте распространились за пределами комнаты переписчиков, и монахи часто собирались вокруг его стола и восхищенно шептались, наблюдая за тем, как он работает.

– Вдохновение, – заметил кто-то. – Оно – само по себе доказательство. Возможно, что он встретил там именно блаженного…

– Не понимаю, почему бы тебе не заняться чем-нибудь полезным? – ворчал брат Джерис, саркастические остроты которого за несколько лет иссякли, наткнувшись на терпеливые ответы брата Фрэнсиса. Сам скептик в свободное время изготавливал и украшал абажуры для церковных лампад. Этим он привлек внимание аббата, и тот вскоре назначил его главным по производству многолетников. Как вскоре показали записи в бухгалтерских книгах, повышение себя оправдало.

Брат Хорнер, пожилой главный переписчик, заболел, и через несколько недель стало ясно, что любимый многими монах при смерти. В начале рождественского поста по праведному старому мастеру отслужили похоронную мессу, а его останки похоронили. Пока община выражала свою скорбь в молитвах, Аркос без лишнего шума поставил старшим писцом брата Джериса.

На следующий день брат Джерис сообщил брату Фрэнсису о том, что тому следует отложить детские игрушки и заняться настоящей работой. Монах послушно завернул свое драгоценное творение в пергамент, накрыл его тяжелыми досками, положил на полку и в свободное время стал делать абажуры. Он не протестовал даже вполголоса, утешая себя мыслью о том, что однажды душа дорогого брата Джериса отправится по тому же пути, что и душа брата Хорнера, и начнет жизнь, для которой этот мир – всего лишь перевалочный пункт; причем, судя по тому, как брат Джерис хмурится, сердится и распаляет себя, новая жизнь его души может начаться довольно скоро. И тогда, если будет угодно Богу, Фрэнсису, возможно, разрешат завершить его ненаглядный документ.

Однако Провидение вмешалось в это дело до срока, не призывая душу брата Джериса к ее Создателю. В лето, которое последовало за назначением Джериса, в аббатство из Нового Рима караван ослов привез папского протонотария с писцами. Протонотарий назвался монсеньором Мальфреддо Агуэррой, постулатором в деле канонизации блаженного Лейбовица. Он прибыл, чтобы наблюдать за повторным открытием убежища и изучением «Закрытой Среды», а кроме того, он собирался изучить любые имеющие отношение к делу доказательства, в том числе – к досаде аббата – слухи о призраке блаженного Лейбовица, который, по сообщениям путешественников, якобы явился некоему Фрэнсису Джерарду.

Монахи тепло встретили адвоката святого и разместили его в комнатах, отведенных для высших прелатов. Ему щедро выделили шестерых юных послушников, которым было приказано выполнять каждую прихоть гостя. Однако выяснилось, что прихотей у монсеньора Агуэрры мало. Для него открыли лучшие вина; Агуэрра вежливо пригубил их, но предпочел молоко. Для важного гостя брат-охотник поймал в силки жирного перепела и земляных кукушек, но после беседы об особенностях питания кукушек («Зерном их кормил, брат?» – «Нет, мессер, змеями») монсеньор Агуэрра предпочел есть кашу в трапезной вместе с монахами. Если бы он только осведомился о происхождении кусочков неизвестного мяса в рагу, то, возможно, предпочел бы поистине сочных земляных кукушек. Тем не менее каждый вечер в комнате для отдыха монсеньора развлекали скрипачи и труппа клоунов – и он в конце концов пришел к выводу, что повседневная жизнь в аббатстве, по сравнению с другими монашескими общинами, идет невероятно живо.

На третий день своего визита Агуэрра послал за братом Фрэнсисом. С тех пор как аббат разрешил послушнику дать обеты, монаха и его господина связывали если не близкие, то формально-дружеские отношения, и поэтому брат Фрэнсис практически не дрожал, когда постучал в дверь кабинета.

– Вызывали, преподобный отец?

– Да, – ответил Аркос и спокойным голосом спросил: – Скажи, ты когда-нибудь думал о смерти?

– Я часто о ней думаю, господин аббат.

– Молишься святому Иосифу о том, чтобы твоя смерть не была печальной?

– М-м… Часто, преподобный отец.

– Тогда, полагаю, ты бы не хотел умереть внезапно? Не хотел бы, чтобы кто-нибудь сделал из твоих кишок струны для скрипок? Чтобы тебя скормили свиньям? Чтобы твои кости похоронили на неосвященной земле? А?

– Н-н-е-е-ет, Magister meus.

– Я так и думал. Поэтому будь очень осторожен в разговоре с монсеньором Агуэррой.

– Я?..

– Ты. – Аркос потер подбородок; ему в голову, похоже, пришла какая-то неприятная мысль. – Я вижу это очень ясно. Дело Лейбовица отложено в долгий ящик. На бедного брата упал кирпич. Вот он лежит и стонет, умоляя об отпущении грехов – прямо среди нас, заметь. А мы – в том числе священники – стоим и смотрим на него с жалостью, смотрим, как паренек испускает дух, даже не получив последнего напутствия. Он отправляется в ад. Неисповеданный. Прямо у нас на глазах. Печально, да?

– Мой господин? – пискнул Фрэнсис.

– О, я тут ни при чем. Я в тот момент по мере сил буду препятствовать твоим братьям забить тебя до смерти.

– Когда?

– Ну, надеюсь, что никогда. Ведь ты же будешь осторожен, правда? Насчет того, что скажешь монсеньору. В противном случае я, возможно, позволю им запинать тебя до смерти.

– Да, но…

– Постулатор хочет видеть тебя немедленно. Обуздай свое воображение и выражайся просто. И пожалуйста, постарайся не думать.

– Думаю, что мне это удастся.

– Пошел вон, сын мой, пошел вон.

Хотя, когда Фрэнсис постучал в дверь Агуэрры, ему было страшно, вскоре он понял, что его опасения беспочвенны. Протонотарий оказался учтивым, дипломатичным пожилым священником, интересующимся жизнью обычного монаха.

Потратив несколько минут на предварительные любезности, он перешел к скользкой теме:

– Насчет твоей встречи с человеком, который, возможно, был основателем…

– Я никогда не утверждал, что он – блаженный Лейбо…

– Ну конечно, сын мой, конечно, не утверждал. Вот тут у меня изложена эта история – полностью с чужих слов, разумеется, – и я прошу тебя прочитать ее, а затем либо подтвердить, либо опровергнуть. – Агуэрра достал из ларца свиток и протянул брату Фрэнсису. – Эта версия основана на рассказах путников, – добавил он. – Только ты можешь описать, что произошло, – своими словами, – и поэтому я хочу, чтобы ты отредактировал ее тщательнейшим образом.

– Конечно, мессер. Но то, что произошло, в самом деле, было простой…

– Читай, читай! Потом поговорим.

Судя по толщине свитка, история, записанная с чужих слов, вовсе не была «в самом деле простой». По мере чтения текста в брате Фрэнсисе усиливалось дурное предчувствие, которое вскоре превратилось в настоящий ужас.

– Ты побелел, сынок, – сказал постулатор. – Тебя что-то тревожит?

– Мессер, это… Все было совсем не так!

– Неужели? Тем не менее эту историю сочинил ты – по крайней мере, косвенно. Ты ведь был единственным свидетелем, верно?

Брат Фрэнсис закрыл глаза и потер лоб. Он поведал своим товарищам-послушникам простую правду. Его товарищи шептались между собой, а потом рассказали эту историю путникам. Те передали ее другим путникам, и в конце концов появилось… вот это! Не удивительно, что аббат Аркос запретил разговоры на эту тему. Ах, и зачем он вообще упоминал про паломника!

– Я видел его один раз. Он сказал мне всего несколько слов, гонялся за мной с палкой, спросил дорогу в аббатство и нанес знаки на камне, где я нашел крипту. Больше я его не встречал.

– У него не было нимба?

– Нет, мессер.

– Ему не пел ангельский хор?

– Нет!

– А ковер из роз, которые вырастали у него под ногами?

– Нет, нет! Ничего подобного не было, мессер! – ахнул монах.

– Он не написал свое имя на камне?

– Бог мне судья, мессер, он нанес только два символа. Я не знал, что они означают.

– Ну что ж, – вздохнул постулатор. – Путешественники всегда преувеличивают. Так расскажи мне, как все произошло на самом деле.

И брат Фрэнсис рассказал – очень кратко. Агуэрра, казалось, расстроился. Задумчиво помолчав, он взял пухлый свиток, похлопал по нему на прощание и бросил в мусорную корзину.

– Вот тебе и чудо номер семь, – буркнул он.

Фрэнсис поспешил принести свои извинения.

– Забудь, – отмахнулся адвокат. – Доказательств у нас достаточно. Есть несколько случаев спонтанного, мгновенного исцеления, вызванного вмешательством блаженного Лейбовица. Они простые, обыденные, хорошо задокументированные. На таких случаях и строится канонизация. Да, они не такие красивые, как эта история, но я почти рад, что она не подтвердилась, – рад за тебя. Адвокат дьявола тебя бы распял, знаешь ли.

– Я не говорил ничего подобного…

– Понимаю, понимаю! Все началось из-за убежища. Кстати, сегодня мы снова его открыли.

Фрэнсис просиял.

– Вы… вы нашли еще что-нибудь, связанное со святым Лейбовицем?

– Пожалуйста, называй его блаженным Лейбовицем! – поправил монсеньор. – Пока нет. Мы открыли внутреннюю камеру – с буквально адским трудом. Внутри пятнадцать скелетов и множество удивительных артефактов. Похоже, что женщина… Кстати, это была женщина – ну, те останки, которые ты нашел… Ее впустили во внешнюю камеру, однако внутренняя уже была переполнена. Возможно, внутренняя камера защитила бы людей до какой-то степени, если бы их не завалило обломками рухнувшей стены. Камни заблокировали вход, и бедняги оказались в ловушке. Одному Богу известно, почему дверь не спроектировали так, чтобы она открывалась внутрь.

– Женщина во внешней камере… Эмили Лейбовиц?

Агуэрра улыбнулся.

– Сможем ли мы это доказать? Пока не знаю. Да, я верю, что это она, верю – но, возможно, что я слишком полагаюсь на свои надежды. Посмотрим, что нам удастся найти. У другой стороны есть свидетель, так что мне нельзя спешить с выводами.

Агуэрру разочаровал рассказ Фрэнсиса, однако монсеньор оставался довольно дружелюбным. Он провел десять дней на раскопках, а затем отбыл в Новый Рим, оставив на месте двух своих помощников, чтобы те руководили дальнейшими работами. В день отъезда он зашел в скрипторий к брату Фрэнсису.

– Говорят, что ты работал над документом, прославляющим найденные тобой Реликвии, – сказал постулатор. – Я бы очень хотел его увидеть.

Монах запротестовал – мол, это всего лишь пустяк, – но сразу пошел за документом, причем с таким рвением, что его руки, разворачивавшие пергамент, дрожали. С радостью он заметил, что за происходящим наблюдает нервно хмурящийся брат Джерис.

Монсеньор долго разглядывал документ.

– Прекрасно! – наконец воскликнул он. – Восхитительный цвет! Грандиозно. Закончи работу, брат, закончи работу!

Брат Фрэнсис с улыбкой посмотрел на брата Джериса.

Главный переписчик быстро отвернулся, его шея побагровела. На следующий день Фрэнсис распаковал перья, краски и сусальное золото и продолжил работу над иллюстрированным чертежом.

9

Через несколько месяцев после отъезда монсеньора Агуэрры в аббатство из Нового Рима прибыл второй караван ослов – с полным комплектом писцов и вооруженной охраны для защиты от разбойников, мутантов-маньяков и драконов – которые, по слухам, все-таки существовали. На этот раз экспедицию возглавлял монсеньор с рожками и острыми клыками; он объявил, что ему поручено противостоять канонизации блаженного Лейбовица, и что он будет расследовать истеричные слухи, которые просочились из аббатства и, к несчастью, достигли даже врат Нового Рима. Монсеньор намекнул, что он даже собирается возложить на кого-то ответственность за их распространение. Он ясно дал понять, что – в отличие от предыдущего гостя – не потерпит никакой романтической чепухи.

Аббат вежливо приветствовал его и предложил ему железную кровать в келье с окнами на юг – извинившись за то, что в гостевых комнатах недавно жили больные оспой. Монсеньору прислуживали его люди, и он ел кашу и травы вместе с монахами в трапезной – по словам брата-охотника, перепела и земляные кукушки непостижимым образом куда-то исчезли.

На этот раз аббат не стал предупреждать Фрэнсиса о том, что тому не следует излишне напрягать воображение. Пусть проявит его, если посмеет. Advocatus diaboli, возможно, сразу не поверит даже правде – а сначала устроит ей хорошую трепку и вложит персты в ее раны.

– Насколько я понимаю, тебе свойственно падать в обморок, – сказал монсеньор Флоут, когда остался наедине с братом Фрэнсисом и устремил на него то, что брат Фрэнсис принял за злобный взгляд. – Скажи, в твоей родне были случаи эпилепсии? Безумия? Мутаций нервной системы?

– Нет, ваше сиятельство.

– Я – не «сиятельство», – отрезал священник. – Итак, сейчас мы вытянем из тебя правду. Достаточно небольшой процедуры – казалось, говорил его тон. Постараемся обойтись крошечной ампутацией.

– Тебе известно, что документы можно искусственно состарить? – сурово спросил он.

Брат Фрэнсис про то и не слыхивал.

– Ты понимаешь, что имени «Эмили» в найденных тобой бумагах нет?

– Ой, но это… – Фрэнсис умолк, внезапно потеряв уверенность в себе.

– Там было имя «Эм», не так ли, которое, возможно, является уменьшительным от «Эмили».

– Я… Я полагаю, что так, мессер.

– Но также может быть уменьшительным от «Эмма», верно? А имя «Эмма» ДЕЙСТВИТЕЛЬНО нашли в документах!

Фрэнсис молчал.

– Ну?

– А какой был вопрос, мессер?

– Не важно! Я просто подумал, что тебе стоит об этом знать. Улики заставляют предположить, что «Эм» означает «Эмма», а «Эмма» – не уменьшительное от «Эмили». Что ты на это скажешь?

– Мессер, у меня не было мнения на этот счет, но…

– Что «но»?

– Разве муж и жена всегда называют друг друга точно по имени?

– ТЫ ЧТО, ДЕРЗИШЬ МНЕ?

– Нет, мессер.

– А теперь говори правду! Как ты нашел убежище и что это за бредовая история о призраке?

Брат Фрэнсис попытался объяснить. Advocatus diaboli периодически прерывал его, фыркая и задавая саркастические вопросы. А когда монах завершил рассказ, адвокат дьявола попытался найти в нем бреши и цеплялся к каждому слову. Вскоре самому Фрэнсису начало казаться, что он на самом деле не видел того старика, а все придумал.

Перекрестный допрос был безжалостным, однако Фрэнсиса он пугал меньше, чем беседа с аббатом. Адвокат дьявола мог всего лишь один раз порвать его на части, и понимание того, что операция скоро закончится, помогала ампутанту терпеть боль. В аббатстве же он мог быть наказан за любую ошибку снова и снова – ведь Аркос навсегда останется повелителем и инквизитором его души.

Монсеньор Флоут увидел, как брат Фрэнсис реагирует на первый натиск, и, похоже, решил, что история монаха слишком бесхитростна, чтобы атаковать изо всех сил.

– Ну, брат, если таков твой рассказ, и ты не намерен отступать от своих слов, то ты вряд ли вообще нам понадобишься. Твоя правда – хотя я этого не признаю – столь банальна, что даже смешно. Ты понимаешь?

– Именно так я и думал, мессер, – вздохнул брат Фрэнсис, который в течение многих лет пытался убедить остальных в том, что паломник – совсем не важная фигура.

– Ну наконец-то ты это сказал! – рявкнул Флоут.

– Я всегда говорил, что, по-моему, это, скорее всего, просто старик.

Закрыв глаза рукой, монсеньор Флоут тяжело вздохнул. У него был большой опыт общения с ненадежными свидетелями, и поэтому он больше ничего не сказал.

* * *

Прежде чем покинуть аббатство, advocatus diaboli – как до него адвокат святого – заглянул в скрипторий и попросил показать ему иллюстрированную работу, прославляющую чертеж Лейбовица («жуткую невразумительность», по словам Флоута). На этот раз руки монаха дрожали не от рвения, а от страха: он снова испугался, что его заставят бросить проект. Монсеньор Флоут молча взглянул на пергамент, трижды сглотнул и наконец заставил себя кивнуть.

– У тебя бурное воображение, – признал он, – но всем нам это уже известно, да? – Он помолчал. – Сколько ты над этим работаешь?

– Шесть лет, мессер… с перерывами.

– Похоже, осталось еще по крайней мере столько же.

Рога монсеньора Флоута мгновенно сократились на дюйм, а клыки совсем исчезли. В тот же вечер он уехал в Новый Рим.

Текли годы, прорезая морщины на юных лицах и прибавляя седины на висках. Работа в монастыре не прекращалась; каждый день в небеса летел гимн суточного круга богослужений, каждый день в мир тек тонкий ручеек переписанных текстов. Иногда монастырь сдавал в аренду своих писцов епархии, церковным трибуналам и тем немногим светским властям, которые были готовы их нанять. Брат Джерис загорелся желанием построить печатный станок, но аббат Аркос задушил этот план в зародыше, едва узнав о нем. У аббатства не было в достатке ни бумаги, ни подходящей краски, а в мире, гордящемся своей безграмотностью, отсутствовал спрос на дешевые книги. Инструментами писцов продолжали оставаться перья и чернильницы.

В день Праздника пяти святых глупцов прибыл гонец из Ватикана с радостной вестью: монсеньор Флоут отозвал все возражения и теперь отбывал епитимью перед иконой блаженного Лейбовица. Монсеньор Агуэрра доказал свою правоту, и папа издал указ, в котором рекомендовал канонизировать блаженного. Дата торжественного объявления была намечена на грядущий Святой год; она совпадала с днем созыва Всеобщего собора, который должен был утвердить доктрину об ограничении церковной власти вопросами веры и морали. Данная тема в ходе истории всплывала неоднократно – и каждые сто лет возникала в новом виде, особенно в темные времена, когда «знания» человека о ветрах, звездах и дожде сводились просто к вере. Во время собора основатель Альбертийского ордена будет включен в церковный календарь.

По этому поводу в аббатстве прошли торжества. Дом Аркос, иссохший и близкий к старческому слабоумию, вызвал к себе брата Фрэнсиса и прохрипел:

– Его Святейшество приглашает нас в Новый Рим на канонизацию. Собирайся в дорогу.

– Я, господин?

– Только ты. Брат-аптекарь запретил мне путешествовать, а брату-настоятелю не подобает покидать аббатство, пока я болен… И давай на этот раз без обмороков, – сварливо добавил дом Аркос. – Суд счел дату смерти Эмили Лейбовиц неопровержимо доказанной, и, похоже, сей успех незаслуженно приписали тебе. В общем, тебя пригласил Его Святейшество. Советую славить Господа и не задирать нос.

Брат Фрэнсис пошатнулся.

– Его Святейшество?..

– Да. Мы собираемся отослать оригинал чертежа Лейбовица в Ватикан. Как ты относишься к тому, чтобы взять с собой и твою иллюстрированную копию – в качестве личного подарка Его Святейшеству?

– Э-э… – сказал Фрэнсис.

Аббат оживил его, благословил, назвал добрым простаком и отправил собирать узелок.