Текст книги "Всегда возвращаясь домой"

Поэзия. Раздел второй

Произведения, включенные в эту группу, – это подарки авторов своим хейимас или обществам. Представления Кеш о собственности настолько отличны от наших, что каждое упоминание об этом влечет за собой пространные пояснения. То, что человек сделал сам или выиграл, или то, что принадлежит ему как члену семьи, для жителей Долины является собственностью этого человека; однако человек этот сам принадлежит определенному Дому, семье, городу, народу. Благосостояние состоит, таким образом, не в наличии вещей, а в деянии: в акте дарения, отдачи.

Стихотворения, написанные поэтами, являются их собственностью, но то или иное стихотворение по-настоящему и не существует до тех пор, пока не будет подарено, разделено с кем-то, представлено перед аудиторией. Идентичность понятий обладания и дарения, может быть, легче принять именно в том случае, когда речь идет о такой вещи, как стихи, или рисунок, или музыкальное произведение, или молитва. Народ Кеш, однако, воспринимает их как тождественные для всех видов собственности.

 
Прочна, загадочна, могуча
покоюсь в солнечных лучах
среди дубов огромных и прекрасных.
Когда-то солнцем я была,
потом я стану тьмою.
Сейчас же просто я скала,
живу с народами иными
среди дубов огромных и прекрасных.
 

 
О, хлопья облаков голубоватых, плывущих в небе
к северо-востоку,
медлительных, недостижимых,
душе той помогите!
О, ветер юго-западного направленья, сезон
дождей с собою приносящий,
душе той помоги найти спасенье.
 
 
Сосна упала. Под корою черви построили
изящный лабиринт
из круглых своих норок. Строители искусные,
прошу вас,
душе той помогите умереть.
 
 
Рисунок тонкий – переплелись прожилки
голубые на синеватом валуне в том месте,
где долгие дожди скалу подмыли.
О, ветер, приносивший дождь не раз за эту зиму,
помоги
душе той завершить свой круг.
 
 
Мелькание теней засохших веток
и трав; лучи полуденного солнца…
О, дикий край! Одна лишь птица где-то
поет одну и ту же ноту
на крыльях ветра в солнечном пространстве.
 
 
Скала та оказалась капель дождевых слабее.
Могучая сосна – слабей червя. Ничем им не
поможешь.
Так будь и ты, душа, слабее жизни, смирись с ее
победой,
плыви, кочуй на крыльях ветра вместе с солнцем,
пройди сквозь сеть прожилок голубых на валуне
упавшем
и пой – одну и ту же ноту
на крыльях ветра в солнечном пространстве!
 

 
Смерть лишь одна,
себе задать ее не можешь ты.
Я тоже не могу ее забрать себе.
Мы все умрем однажды, смерть разделив.
Ты умираешь, и я тоже;
я умираю, и ты тоже.
 
 
От смерти ты спасти не можешь
меня. А я тебя? Нет, тоже
не могу. Но плачем мы с тобою вместе,
когда придет твой час – ты встретишься со смертью.
 

 
Порой душа, как пузырек легчайший, взлетает
и летит на крыльях ветра, что разумом рожден,
вверх по Реке, вдоль всей Долины,
к Горе, чтоб там родиться и погибнуть сразу.
С юго-востока дует нынче ветер.
В мужской и смертной плоти та душа
то съежится, то встанет дыбом, борется и плачет,
и дом, что из костей, ей стал тюрьмою – пленница
она,
из тела своего спасенья ищет, уйти на волю хочет.
А ветер продолжает дуть с юго-востока.
О, матери, дом стерегущие, отцы, растящие лозу,
вы отпустите сына вашего с душою легкой, точно
пена,
пусть станет он воителем, скитальцем иль изгоем,
иначе он сожжет ваш дом и виноградник!
Восточный ветер пахнет дымом и пожаром.
Он – разрушение само, ведь он, рожденный
трижды, —
зола в воде бегущей. И поле черное простерлось
за спиной его. Пусть он уходит!
Пусть он стремится в горы своей мечте навстречу.
При ветре южном на землю искры опадают.
 

 
Не так уж он и отличался от нашего, тот мир.
Возможно, чуть-чуть порядка требовалось или
его начало лежало в той поре,
когда вещей нам нужно было больше.
Давно когда-то, у Ворот Начала —
кто знает? – может, женщина одна
согнала надоевшую ей муху,
что из личинки вылупилась
в селезенке мыши, не съеденной лисой,
на берегу ручья, у зарослей?
Как можешь ты сказать: такого не случилось?
Как можешь ты сказать: такого не случится?
Взглянув на волны моря, усомнишься,
что их природа стала вдруг иною.
Когда тихонько выбиваешь дробь на барабане,
то кажется, что звук тот родился задолго
до начала всех начал и всех различий,
и все слилось когда-то, чтоб родиться в этом звуке,
а уж потом возникли все различья.
 

 
Под поздними закатными лучами брожу я со
встревоженной душою.
Не ведая покоя, я скитаюсь под бледным солнцем
месяцев осенних.
Перемен слишком много, расставаний, смертей в
моей жизни.
И закрылись те двери, что прежде для меня были
вечно открыты.
Деревья, державшие небо, все срубили зачем-то
под корень.
Слишком много всего, что один лишь я в этом
мире и помню!
И ручей этот боле не бежит каменистой своею
дорожкой.
Души мертвых! Придите испить той водицы
иссохшей!
Может быть, мы отправимся вместе в соседнюю с
этой долину,
старая женщина, что так же в волненье ступает
здесь по травам сухим, по руслу ручья неживого?
 

 
Под землею,
под луною
ветер дует.
Тени пляшут
над землею,
пляшут тени эвкалиптов.
Листья ветер раздувает
под ветвями эвкалиптов,
ветер тени заставляет
поплясать перед восходом
в небесах луны огромной.
 

 
Бабочка, чудом явившись на свет,
вновь превращается в чудо.
Ах, танцовщица!
Душа, любуясь тобой, порхает.
Во всех Домах сразу ты обитаешь,
лишь на мгновенье там задержавшись.
Мотылек, чудом явившись на свет,
вновь превращается в чудо.
Ах, фокусник, меняющий обличья!
У вас обоих поучиться бы Медведю.
 

 
Наши души стали стары,
ими пользовались часто.
Этот нож переживет
руку, что его держала.
В долины горы превратятся,
родник же будет бить, как прежде.
 
 
Я старею, зато
моя душа молодеет.
Я к морю иду;
она же вверх по реке стремится.
Послушай, река:
я – не душа моя, нет!
 

 
Ветры дуют пустые,
северный ветер, восточный,
небеса опустели.
То, что мы ищем,
о чем мы мечтаем,
скрыто на дне, в глубине,
под волнами морскими.
О, светящиеся чужеземцы,
что глаз никогда не смыкают!
О, дивные жители океанской
далекой пучины!
Нельзя ль выпустить их,
дать им свободу?
Пусть в Долину они
с южным ветром вернутся,
пусть с западным ветром
скорее сюда принесутся —
в родную Долину
и в свой Дом Небесный
облака дождевые,
грозою налитые тучи.
Пошли их, о Море!
Подари, подари им свободу,
как камни в горах
родники выпускают на волю,
как вольно течет к Тебе
наша Река по Долине,
как дарим Тебе мы танцы
свои, посылая их с песней,
как возвращаем мы снова
Тебе Твои воды
с Рекой и дождями,
чтоб Ты, Море, вновь смогло
само с собою слиться.
 

 
Цвела, как слива,
да стала черносливом.
Ах, черносливом стала
на косточке сухой.
Съешь меня, съешь меня!
Косточку выплюнешь —
она вскоре станет
деревом, деревом,
сливой цветущей станет она.
 

 
Как медленно течет вода
по илистому руслу
меж низких и неясных берегов
в тумане. Вдруг – хлопанье
широких сильных крыльев.
Но цаплю не могу я рассмотреть.
 

 
Хлопаешь, хлопаешь крыльями ты,
с земли поднимая мирную стаю,
опасность заметив. О, чуткая!
Громом звучат твои мягкие крылья
в зарослях чапараля.
 
 
Но тайные знаки глазам чужим незаметны.
Они лишь для тонкого слуха
и острого зрения чуткого стража.
О, чудо пернатое в платье
землистого цвета!
 

 
Ушел он путь искать,
что к смерти не приводит.
Ушел он путь искать,
да и нашел его.
Каменистым тот путь оказался.
Пошел он по пути,
что к смерти не приводит.
Пошел он по нему,
да вдруг остановился.
И тут же превратился в камень.
Стоит он на пути,
что к смерти не приводит.
Стоит он недвижим,
он танцевать не может
и камешками плачет вместо слез.
Вот мимо люди Радуги прошли,
легко ступая, длинноногие такие,
они на танцы шли из Четырех Домов
в Дома Земные, в гости,
и подобрали слезы-камешки его.
Вот этот камешек – слеза его.
Мне подарили его те, кто умер
задолго до рожденья моего.
Мне на Горе был камень тот подарен.
Ах, этот камешек-слеза!
 

Там, где сейчас в Синшане Дом Высокое Крыльцо, давным-давно был дом, который назывался Переживший Землетрясение. Он простоял там очень, очень долго, наверное, слишком долго. Каменные порожки, а кое-где и плитки пола стесались буквально до дыр. Двери висели вкривь и вкось. Доски подгнили и едва держались. В стенах гнездились мыши; под крышей, на чердаке – полно птичьих и осиных гнезд и толстый слой засохшего помета летучих мышей. Этот дом был так стар, что никто и не помнил, какая семья построила его. Никому не хотелось его ремонтировать и поддерживать в нем чистоту. Этот дом был похож на старую-престарую собаку, которой все на свете надоело, на которую всем наплевать, вот она и живет сама по себе, грязная и молчаливая, и только чешется, когда ее блохи особенно донимают. Жители Синшана в те времена, наверно, были чересчур беспечны, раз позволили тому дому превратиться в грязную развалюху; безусловно, куда лучше было бы просто повалить его, разобрать и использовать хорошие еще доски и камни для постройки нового дома. Но люди почему-то часто не делают того, что было бы лучше, или того, что просто хорошо. Жизнь течет, они остаются такими, какими были, и кто их изменит? Колесо все вращается и вращается… Трудно быть разумным во всем. И трудно вмешиваться в то, что делают твои соседи.

Итак, жили там две семьи: одна из Дома Красного Кирпича, а вторая из Дома Обсидиана. В каждом семействе была бабушка. И эти две старые женщины всю свою жизнь прожили рядом, ненавидя друг друга. Не уживались они – и все. Они даже не желали разговаривать друг с другом. Как все началось? Чего они хотели? Не знаю. И никто из тех, кто мне о них рассказывал, этого не знал. Ненависть ведь не имеет ни начала, ни конца, она как бы движется по кругу, и чем больше времени проходит, чем старше и упрямей человек, тем туже объятия его ненависти, и в итоге человек оказывается зажатым в ней, как палка в стиснутом кулаке. Вот так они и жили – старая женщина из Дома Красного Кирпича на втором этаже, а старая женщина из Дома Обсидиана на первом, над кладовыми; и обе друг друга ненавидели. Женщина со второго этажа обычно говорила своим домочадцам:

– Вы только понюхайте! Какая вонь ползет сюда снизу, когда она готовит! Скажите этой особе, чтоб перестала травить всех своими запахами!

И зять шел вниз и передавал ее слова старухе из Дома Обсидиана. Та ему ничего не отвечала, но говорила своему зятю:

– Что это за шум? Вроде бы собака где-то растявкалась? Или вода бежит в туалете? Что за неприятные звуки в этом доме! И что за люди там, наверху! Все ходят, топают, бормочут что-то, бормочут… Пойди скажи им, чтоб перестали так шуметь.

У старухи из Дома Красного Кирпича были две замужние дочери; у одной из дочерей уже тоже были две замужние дочери, так что там жили целых четыре зятя и несколько маленьких детей – большая семья жила в этих старых, грязных комнатах под самой крышей. Крышу они не чинили. Когда шел дождь, крыша протекала; старухино семейство сделало в полу у стены дыру, и вода стекала в комнаты тех, кто жил внизу. Старуха из Дома Красного Кирпича тогда говорила:

– Вода всегда стекает вниз по склону холма.

А внизу проживала старуха из Дома Обсидиана со своими двумя дочерьми; одна из дочерей незамужняя, а у второй муж и дочка. Так что в этой семье народу было не так много, но щедростью они не отличались, больше помалкивали и держались замкнуто, на праздниках не танцевали. Никто никогда не заходил к ним в гости, и люди говорили:

– У них там, должно быть, сокровища несметные, не иначе. Небось все добро свое прячут, а его у них, конечно же, немало накопилось.

Другие им возражали:

– С чего это вы решили? Они никогда ничего для других не делали. У них и есть-то всего пара овец, да и те пасутся с городским стадом, а корова у них давно умерла. Они, конечно, возделывают клочок земли внизу у Поляны Гремучей Змеи, но ничего, кроме кукурузы, на нем не выращивают; и собирательством они не занимаются, разве что за грибами ходят. И никогда они не делали ничего, что можно было бы отдать в обмен. Одежда у них старая, горшки и корзины тоже старые и грязные – с чего ж вы решили, что они так уж богаты?

Люди видели, как старуха из Дома Обсидиана клала в общий мешок для металлолома старую сковородку; сковородка была совершенно ржавая и прогорела как раз посредине, но было видно, что ею и после этого еще пользовались, жарили на ней, стараясь класть еду по краям, вокруг дыры. И все же кое-кто утверждал, что именно благодаря подобной скупости семейство накопило несметные сокровища.

Семья, которая жила на верхнем этаже старого дома, тоже никогда ничего не отдавала в общий котел, кроме еды, но про них никто не говорил, что они богаты[11]11
  …про них никто не говорил, что они богаты… – В языке кеш прилагательное «богатый» образовано от коренного слова амбад, которое при употреблении в качестве глагола имеет значение «давать, быть щедрым», а при употреблении в качестве существительного – «благополучие», «щедрость». Однако Тёрн, рассказывая эту историю, употребила слово ветотоп – производное от корневого слова «топ», которое в качестве глагола имеет значение «иметь», «хранить» или «владеть», а в качестве существительного – «имущество», «используемые вещи». В своей редуплицированной форме тотоп это слово имеет значение «делать запасы», «хранить сокровища» или, в качестве существительного, означает «имущество, спрятанное или неиспользованное». А форма прилагательного ветотоп используется применительно к жадному человеку, скряге. В терминах языка кеш люди, владеющие немногим из-за того, что постоянно отдают другим, являются богачами, тогда как те, кто отдает мало и, таким образом, сам владеет большим количеством вещей, являются бедняками. Стараясь выражаться яснее, я вынуждена была перевести «бедный» как «богатый» – однако соотношение с нашими словами «скряга» и «нищий» доказывает, что точка зрения народа Кеш на эти вещи не всегда была совершенно отличной от нашей.


[Закрыть]. У них все двери были вечно настежь, и любой мог видеть, что у них там есть и как у них грязно. Все зятья в семье занимались охотой, так что у них всегда было в достатке оленины или другой дичи. А еще старухины дочери делали сыр. Они были единственными людьми в Синшане, которые в те времена делали сыр. Люди, которым требовался сыр, приносили им молоко, а кроме того, у этой семьи имелось несколько своих молочных коз и овец. Сыры у них зрели в подвале дома, который на самом деле был лишь полуподвалом – отличное хранилище для сыров или вина; кладовые под теперешним Домом Высокое Крыльцо сохранились еще с тех времен. А вот земледелием никто из этой семьи никогда не занимался, хотя все они были из Дома Красного Кирпича. Мужчины вечно пропадали на «охотничьей» стороне Горы Синшан и Горы-Сторожихи и даже уходили на Еловую Гору. Старуха не любила ничего, кроме оленины. Убитой дичью они весьма щедро делились с соседями, а в обмен на разные необходимые вещи отдавали свои сыры; но это семейство отличалось тем, что, взяв чужие вещи, они часто теряли их или ломали и никогда не чинили. Они были очень безответственными, неумелыми, мелочными людьми. Ни один из них не заслуживал того, чтобы о нем рассказали историю. Вот разве что стоит рассказать о той ненависти, что жила между двумя старыми женщинами, бабушками двух разных семейств. Она была поистине велика, эта ненависть, и вся сосредоточилась в одном доме, в одних старых стенах.

Год за годом их ненависть все крепла – потому дом этот и был таким грязным, полным мух и блох; именно поэтому люди, жившие в нем, были злыми, жадными и тупыми: все они служили лишь топливом для костра ненависти, разожженного двумя старухами. Все сделанное или сказанное ими сгорало в этом костре. Если охотникам не удавалось настрелять много дичи, семейство, жившее внизу, радовалось, что их соседи вернулись домой без мяса. Если случалась засуха, радовалось семейство, жившее наверху, потому что у семьи из Дома Обсидиана не оставалось никаких надежд собрать нормальный урожай кукурузы со своего клочка земли. Если сыры оказывались горькими или чересчур сухими, женщины из верхнего семейства утверждали, что это соседи подсыпали в горшки, стоявшие в подполе, песку. Если кто-то из нижнего семейства поскальзывался на крыльце, то тут же заявлял, что в этом виноваты соседи сверху, которые повсюду разбросали куски оленьего жира. Если выходила из строя электропроводка, если в стенах появлялись трещины, если веранды, балконы и ступеньки на лестнице и на крыльце начинали шататься, ни то, ни другое семейство даже не думало что-нибудь починить, а только твердило, что во всем виноваты соседи. Все, что случалось плохого, старые женщины относили на счет друг друга: «Это ее вина, ее проделки! Вон той!»

Как-то раз старший из зятьев верхнего семейства поднимался по лестнице, и подгнившие ступеньки подломились под ним. Он попытался за что-нибудь ухватиться, да только ему это не удалось, он упал и сломал спину. Он умер не сразу, а еще некоторое время промучился. Когда пришли люди из Общества Целителей и из Общества Черного Кирпича, чтобы помочь ему умирать, и стали петь песни Ухода На Запад До Самого Восхода и он пел с ними вместе, его теща вдруг раскричалась:

– Это все она виновата! Та женщина! Это она расшатала ступеньку, она нарочно вытащила из-под нее клинья, она, она это!

Бабушка из нижнего семейства в это время сидела в своей комнате и, покачиваясь всем телом, слушала крики соседки с раскрытым в беззвучном смехе ртом. А потом сказала своим домочадцам:

– Вы только послушайте эту женщину, наверху. Вот какие песни она поет умирающему! Ну ладно, пусть подождет еще немного, а потом послушает, как я ей спою, когда она умирать будет!

Но ее зять, который почти всегда отмалчивался и лишь делал то, что велели ему женщины, вдруг открыл рот и сказал:

– Я уверен: теперь случится что-то очень плохое. Я не вынимал клиньев из-под той ступеньки, и я ее не расшатывал. Ах, что-то плохое уже нависло над нами. Наверно, я скоро умру! – И он запел во весь голос песни Ухода На Запад, но не те, которые другие люди поют умирающему, а те, которые поет сам умирающий.

Его теща была очень суеверной. Она сочла, что пение этих песен непременно приведет к смерти. И заскрипела что было мочи:

– Заставьте его замолчать! Что это он задумал? В нашем семействе пока что никто не умирает! Это у них там, наверху, вот и пусть себе, а нам до них и дела нет!

Ну, дочери постарались успокоить и ее, и ее зятя. Но только люди наверху все равно ее крик услышали. В этом доме вообще все было слышно. Оба семейства ведь специально расширяли щели между досками, а в полу делали дырки, чтобы иметь возможность слышать друг друга и питать этим свою ненависть. Так что на некоторое время наверху воцарилась полная тишина. Потом умирающий вдруг захрипел и стал задыхаться. Тогда провожающие его запели третью песню Ухода На Запад. А бабка внизу все сидела и слушала.

После этого случая ее зять совсем обезумел. Он все время сидел дома и больше на улицу не выходил. Работать совсем перестал, а только сидел в углу да чесался – расчесывал блошиные укусы и сковыривал старые болячки.

Люди из Общества Черного Кирпича, которые тогда приходили петь для умирающего, снова пришли в этот дом, чтобы поговорить с обеими старухами, потому что в ту ночь все слышали и поняли, сколь велика ненависть, которую оба семейства испытывали друг к другу. До той поры ненависть эта была как бы заперта внутри дома и других людей не касалась. И пришедшие сказали старым женщинам:

– У вас здесь источник зла. Вы вредите не только себе, но и всем жителям города тоже. Если вы не перестанете так ненавидеть друг друга, то, видимо, одному из ваших семейств придется покинуть этот дом.

Бабка из верхнего семейства на это заявила:

– Их там внизу всего пять человек, и у них всякой еды полным-полно. И вещей тоже. В доме плодятся мыши и всякие твари, что кормятся тем зерном, которое они там у себя прячут; моль прямо-таки кишит повсюду – она жрет спрятанную ими одежду. У них есть всякие украшения, и праздничные костюмы, и красивые перья, и железо и медь – все это они прячут под полом в сундуках. Они никогда ни с кем ничем не делятся, они никогда ничего не отдают, хотя у них есть все на свете! Вот пусть они и построят себе новый дом!

Бабка из нижнего семейства сказала:

– Пусть эти ослы многодетные, что плодятся как попало, отправляются на «охотничью» сторону горы, если им так хочется. Это мой дом.

Пришлось людям из Общества Черного Кирпича советоваться с остальными жителями города и решать, можно ли что-нибудь с этими двумя семьями сделать. А пока они советовались, старшая дочь из нижнего семейства внезапно заболела. У нее начались судороги, а потом она впала в кому. Ее безумный муженек даже не обратил на это внимания – все продолжал расчесывать свои болячки, сидя в уголке. А мать и сестра заболевшей в ужасе со слезами обратились к Целителям:

– Ее отравили! Эти люди подложили к нашим грибам ядовитые!

Целители подтвердили, что виноваты действительно грибы, однако показали сестре умирающей женщины, что среди их грибов, которые давно уже были собраны и высушены, то и дело попадаются ядовитые фейтули, а одного такого гриба, а то и его половинки более чем достаточно, чтобы отравиться насмерть. Но сестра плакала и утверждала, что таких грибов они никогда не собирали, что их кто-то другой им подбросил. Она все твердила одно и то же, а на сестру, которая умирала, совсем не обращала внимания. И тут ее мать с трудом поднялась на ноги, вышла на крыльцо, встала у нижней ступеньки лестницы, ведущей на второй этаж, и заголосила, подняв голову кверху:

– Вы что, думаете, можно так просто убить мою дочь? Надеетесь, что вам это удастся? С чего это вы так решили? Никто мою дочь убить не может!

Все в Синшане слышали это и видели, как старуха из нижнего семейства стояла, потрясая кулаками, и вопила во весь голос.

Тогда старуха из верхнего семейства вышла на балкон и крикнула оттуда:

– Что значит весь этот шум? Неужели все из-за того, что, как мне показалось, какая-то собака подыхает?

Тут у старухи из нижнего семейства даже слов не нашлось, так что она просто зарычала, завизжала и попыталась было подняться по лестнице, но собравшиеся люди остановили ее, подхватили под руки и повели на ее половину. Целители, люди из Общества Черного Кирпича и внучка старой женщины все вместе держали ее и успокаивали, пока она немного не пришла в себя и не стала вести себя спокойнее. Дочь ее умирала, и они все вместе стали петь для нее песни Ухода На Запад. Но вторая старуха наверху один раз все-таки не выдержала и крикнула:

– Воняет здесь что-то чересчур! Должно, где-нибудь собака сдохла.

Однако ее собственные дочери и зятья заставили вредную бабку умолкнуть. Они понимали, что хватили через край. Им было стыдно, ибо о позорной ненависти, существовавшей между двумя семьями, теперь узнал весь город.

После кремации люди из верхнего семейства пришли в Общество Черного Кирпича посоветоваться. Они сказали:

– Мы смертельно устали от ненависти, что царит между нашей матерью и женщиной с нижнего этажа. Они обе уже стары, нам их не переделать, но сами мы больше так жить не хотим. Скажите, как нам лучше поступить, и мы сделаем то, что вы посоветуете.

Однако, пока они ходили за советом, по городу с криком «Пожар! Пожар!» пробежал какой-то ребенок.

Они бросились назад, к дому, а там уже вовсю работали насосы, гнали воду, и люди из огромного шланга поливали дом Переживший Землетрясение, а огненные языки и хлопья сажи вились над ним, и крыша его уже пылала.

Дело в том, что, когда старуха из верхнего семейства осталась дома одна, она сделала следующее: налила масло во все дыры в полу и подожгла его, чтобы сгорели те ненавистные ей люди, что жили внизу. Дым от горящего масла повалил такой густой, что старуха чуть не потеряла сознание и не смогла выйти наружу. А может, и вообще не пыталась. Так она и осталась там, наверху, одна, задыхаясь в дыму.

Старуха из нижнего семейства и все ее домочадцы выбежали на улицу, едва почуяв запах дыма и заметив, что горящее масло капает в дыры и сочится по стенам. Зятя старухи пришлось вытащить на улицу силой, а сама старуха стояла возле дома, плакала и пела песни Ухода На Запад, и люди с трудом удерживали ее, потому что она все норовила броситься в горящий дом.

Когда же наконец удалось вытащить старуху с верхнего этажа, которая, разумеется, была уже мертва, все единодушно решили:

– Пусть этот дом догорает дотла. Пусть огонь поглотит и сам дом, и все то зло, что в нем было!

И люди стали поливать водой крыши и стены соседних домов, предоставив дому Пережившему Землетрясение догорать. Ну а земля вокруг была и без того влажной, потому что как раз наступил сезон дождей.

Хейимас всех Домов обеспечили обе семьи всем необходимым, чтобы те могли снова начать хозяйство. Нижнее семейство поселилось на нижнем этаже Старого Красного дома, а верхнее семейство раскололось: некоторые временно устроились в охотничьем лагере на Горе Синшан, а остальные – в доме Большого Барабана, у родственников.

Говорят, что среди пепла и остатков сгоревшего дома не было найдено ничего, что можно было бы хоть в мусорное ведро выбросить – ни целой доски, ни бусинки, ни дверной защелки; остались только пепел, зола и мелкий древесный мусор.

Несколько дождливых и сухих сезонов сменили друг друга, и люди из Дома Синей Глины поставили на старом фундаменте новый дом, немного расширив его с юго-западной стороны и чуть больше приподняв над землей; назвали его Высокое Крыльцо. Говорят, что порой в темных углах старого подвала можно услышать что-то вроде перешептывания двух старух, но я сама живу в этом доме и никогда ничего подобного не слышала.