Текст книги "Выше звезд и другие истории"

В положении его тщедушного тела была удивительная гармония, почти скульптурная. Он застыл, застыл в центре чего-то. Не ожидавшие такого, ни Хейбер, ни женщина не произнесли ни слова.

Орр обернулся к Хейберу:

– Где они? Куда они делись?

Хейбер увидел, как у женщины расширяются глаза, как она вся напрягается, и понял: опасность. Говорить! Только не молчать!

– Судя по ЭЭГ, Джордж, – сказал он с теплой, бархатистой интонацией, как раз с такой, как и хотел, – вам приснился очень нервный сон. Неприятный. По сути, почти кошмар. Первый ваш «плохой» сон за все время здесь. Верно?

– Мне снилась чума, – сказал Джордж, и его всего передернуло, как будто сейчас стошнит.

Хейбер кивнул. Сел за стол. Со своей удивительной покорностью, привычкой делать то, что должно, чего от него ждут, Орр подошел и сел напротив, в большое кожаное кресло, предназначенное для посетителей и пациентов.

– Вы уткнулись в стену, и перелезть через нее было непросто. Так, Джордж? Сегодня я вам в первый раз дал поработать с действительно тревожной темой. Под моим наблюдением, следуя гипнотической установке, вы подошли к одному из глубинных сюжетов вашего душевного недуга. Идти в ту сторону было нелегко и неприятно. Если начистоту, чудовищный сон, верно?

– Вы помните Чумные годы? – спросил Орр, мягко, но в голосе его прозвучало что-то непривычное – сарказм?

И он посмотрел на мисс Лелаш, которая вернулась в свое кресло в углу.

– Да, помню. Когда началась первая эпидемия, я был уже взрослым, мне было двадцать два. Первое сообщение пришло из России: там заметили, что химические выбросы в атмосфере реагируют друг с другом и образуют вирулентные канцерогены. На следующий день опубликовали статистику по госпитализациям в Мехико. Тогда определили инкубационный период, и все стали считать. И ждать. Тут пошли бунты и прощальные потрахушки, появился «Оркестр Судного дня», сколотили Ополчение. В тот год умерли мои родители. На следующий год – жена. Потом – две мои сестры и их дети. Все, кого я знал. – Хейбер распростер руки. – Да, я помню эти годы, – тяжело вздохнул он. – К сожалению.

– Но зато проблема перенаселения решилась, не так ли? – сказал Орр, и в этот раз в его голосе определенно звучал вызов. – Мы молодцы.

– Да, решилась. Сегодня нет перенаселения. А какое еще было решение, кроме ядерной войны? Сейчас в Южной Америке, Африке и Азии нет постоянного голода. Когда полностью восстановят транспорт, не останется даже последних голодных областей. Говорят, до сих пор треть всех людей ложатся спать голодными, а в восьмидесятом таких было девяносто два процента. Ганг больше не разливается из-за того, что в него сваливают тела умерших от голода. У портлендских семей из рабочего класса дети не страдают от нехватки белка и рахита. А до Краха – страдали.

– До Чумы, – поправил Орр.

Хейбер наклонился через стол:

– Джордж, скажите мне: мир перенаселен?

– Нет, – ответил Орр.

Хейбер подумал было, что он смеется, и на всякий случай отодвинулся назад, но потом понял, что странный блеск в глазах у пациента – от слез. Он был готов разрыдаться. Тем лучше. Если он закатит истерику, адвокатша тем более не поверит, если он даже скажет что-то, что совпадет с ее воспоминаниями.

– Но полчаса назад вы не на шутку переживали, боялись, что перенаселение угрожает человеческой цивилизации, всей экосистеме Земли. Я, конечно, не рассчитываю, что вы полностью избавились от этой тревоги. Куда там. Но надеюсь, что теперь, когда вы пережили ее во сне, ее качество изменилось. Вы же теперь понимаете, что под ней нет реальных оснований? Тревога осталась, но отличие в том, что вы знаете: она иррациональна, она идет не от внешней действительности, а от внутренних устремлений. Это уже что-то. Неплохое начало. На самом деле, отличный результат для одного сеанса, для всего-то одного сна! Вы хоть отдаете себе отчет? У вас теперь в руках есть инструмент, вы понимаете, как с этим бороться. Раньше оно вас давило, сжимало, придавливало, а теперь вы сами его можете раздавить. Ваша борьба будет честнее, потому что вы стали свободнее. Чувствуете? Разве уже сейчас, вот в эту минуту, вы не ощутили, что дышится легче?

Орр посмотрел на него, потом снова на женщину-юриста, но ничего не сказал.

Повисла пауза.

– Выглядите неважно, – как бы словесно потрепал Орра по плечу доктор.

Он хотел, чтобы пациент успокоился, вернулся в свое обычное состояние самоуничижения, в котором ему не хватит духу рассказывать перед посторонним о своих сновидческих способностях. Ну или чтобы уж сорвался, чтобы повел себя как человек с явными отклонениями. Но Орр не делал ни того ни другого.

– Если бы у нас в углу не засел инспектор от ЗОС, предложил бы вам виски. Но не будем, пожалуй, превращать визит к врачу в вечеринку, а?

– Так рассказать вам сон?

– Если хотите.

– Я хоронил тела. В большом таком рву… Я действительно работал в похоронной бригаде, когда мне было шестнадцать, когда погибли родители… Только во сне люди были голые и умерли, судя по виду, от голода. Горы трупов. Надо было похоронить всех. Я все искал вас, но не находил.

– Да, Джордж, – веско сказал Хейбер, – я в ваших снах еще не появлялся.

– Появлялись. С Кеннеди. И в виде коня.

– Ну да, на начальном этапе, – отмахнулся Хейбер. – То есть, получается, в этом сне было что-то из вашего реального опыта?

– Нет. Я никогда никого не хоронил. Никто от чумы не умирал. Не было никакой чумы. Это все в моем воображении. Я придумал это во сне.

Черт бы побрал этого мозгляка! Совсем распоясался.

Склонив голову набок, Хейбер терпеливо, показывая нежелание перебивать, выдерживал паузу. Другого ничего не оставалось: более резкий ход мог бы вызвать у адвокатши подозрения.

– Вы сказали, что помните чуму. Но разве вы также не помните, что не было никакой чумы? Что никто не умирал от химического рака, что население просто росло и росло? Нет? Не помните? А вы, мисс Лелаш? Вы помните и то и другое?

Но тут Хейбер встал из-за стола:

– Извините, Джордж, но мисс Лелаш я втягивать не разрешаю. Она не специалист. Отвечать с ее стороны было бы некорректно. У нас сеанс с психиатром. Она пришла, чтобы пронаблюдать за работой «Усилителя», и больше ничего. Так что извините, но нет.

Орр побледнел, кожа на скулах натянулась. Он сверлил глазами Хейбера. И молчал.

– В общем, мы зашли в тупик, и выход, увы, только один. Гордиев узел надо разрубить. Не обижайтесь, мисс Лелаш, но, как видите, дело в вас. На данном этапе этот разговор не предполагает третьего участника, даже если он не вмешивается. Лучше всего сделать перерыв. Прямо сейчас. Продолжим завтра в четыре. Хорошо, Джордж?

Орр встал, но к выходу не пошел.

– Вам никогда не приходило в голову, доктор Хейбер, – сказал он довольно тихо, но слегка заикаясь, – что есть и другие люди, как я? Что нашу действительность все время у нас из-под ног забирают и меняют, только мы об этом не догадываемся? Знает только сновидец и те, кто знает его сон. Если так, наверное, действительно лучше не знать. И без того все запутано.

С дружелюбными, ободряющими общими фразами Хейбер проводил его до двери и распрощался.

– Вы попали на момент кризиса, – сказал он Лелаш, закрывая дверь.

Он вытер пот со лба и обозначил на лице и в интонациях усталость и беспокойство.

– Уф, ну и денек! А тут еще наблюдатель.

– Было чрезвычайно интересно, – сказала она, звякнув браслетами.

– Он не безнадежен. После такого, как сегодня, даже у меня наступило бы разочарование. Но все-таки у него есть шанс, вполне реальный, избавиться от этого наваждения, от дикого страха перед сновидениями. Проблема в том, что это наваждение имеет сложную структуру и увяз в нем далеко не глупый мозг; он моментально сплетает для себя новые сети и путается в них… Жаль, что его не прислали к врачу еще подростком, лет десять назад, хотя, конечно, десять лет назад только-только началось Выздоровление. Ну или хотя бы год назад, когда он еще не начал глушить чувство реальности наркотиками. Но вообще, он старается, работает над собой и, может, еще придет к нормальному восприятию действительности.

– Но вы сказали, у него нет психоза, – с легким сомнением сказала мисс Лелаш.

– Все верно. Я сказал – расстройство. Может, конечно, съехать и дальше – тогда уж до конца. Например, в сторону кататонической шизофрении. Пациент с расстройством может дойти до психотического состояния точно так же, как и здоровый человек.

Он не мог больше говорить, слова пересыхали на языке и превращались в обрывки иссушенной чепухи. Ему начало казаться, что он уже много часов извергает из себя бессмысленную речь и управлять этим процессом больше не может. К счастью, мисс Лелаш, судя по всему, тоже выдохлась. Она щелкнула, лязгнула, пожала ему руку и ушла.

Первым делом Хейбер направился к спрятанному в стенной панели около кушетки пленочному магнитофону, который записывал все его встречи с пациентами. Не подающие сигналов самописцы полагались только психотерапевтам и сотрудникам Службы разведки. Запись последнего часа он стер.

Затем сел за свой массивный стол, открыл нижний ящик, достал бутылку и стакан и щедро плеснул себе бурбона. Боже мой, еще полчаса назад бурбона не было уже лет двадцать как. При населении в семь миллиардов зерно представляло слишком большую ценность, чтобы пускать его на спиртное. Выпить было нечего, кроме псевдопива и – для врачей – чистого спирта: бутылка с ним и была у него в столе полчаса назад.

Он выпил половину налитого одним глотком и задумался. Посмотрел в окно. Потом подошел к окну и стал смотреть на деревья и крыши. Сто тысяч душ. Над сонной рекой начал сгущаться вечер, но исполинские горы все так же ясно стояли вдали, освещенные ровным верховым светом.

– За перемены к лучшему! – сказал Хейбер, отсалютовал бокалом своему творению и с наслаждением допил виски одним долгим глотком.

6

Может статься, нам предстоит узнать… что наши труды только начинаются и что никогда ниоткуда не придет ни тени помощи, за исключением той, что подает невыразимое и немыслимое Время. Возможно, мы узнаем, что бесконечный вихрь смертей и рождений, из которого не в наших силах выбраться, есть дело наших рук, наших устремлений; что силы, связующие миры, суть ошибки Прошлого; что вечная скорбь есть лишь вечный голод неутолимого желания и что сгоревшие солнца вновь воспламеняются неугасимой страстью исчезнувших жизней.

Лафкадио Хирн. Из глубин Востока

Джордж Орр занимал квартиру на верхнем этаже старого деревянного каркасного дома на Корбетт-авеню, на склоне холма. Район был непрезентабельный, и местные развалюхи стояли здесь по сто лет и больше. Его квартира могла похвастаться тремя большими комнатами, старинной глубокой ванной на изогнутых ножках и видом на крыши и на реку, по которой вверх и вниз шли корабли, прогулочные яхты и плоты и над которой сновали чайки и петляли огромные стаи голубей.

Разумеется, он прекрасно помнил и другую свою квартиру – однушку восемь на одиннадцать футов с выдвижной плитой, надувной кроватью и общим санузлом в коридоре с линолеумом на восемнадцатом этаже комплекса «Корбетт кондоминиум», которого никогда не существовало.

Он вышел из трамвая на Уитакер-стрит, поднялся вверх по улице, зашел в просторный сумрачный подъезд, открыл дверь, бросил портфель на пол, сам рухнул на кровать, и самообладание оставило его. В смятении, страхе и душевной муке, чувствуя себя изможденным, Орр судорожно повторял: «Надо что-то делать, надо что-то делать», но не знал что. Он никогда не знал, что делать. Он привык делать то, что напрашивалось, что казалось логичным, не задавал вопросов, не принуждал себя и лишний раз не волновался. Но, когда он начал принимать наркотики, эта невозмутимость его покинула, и на ее место пришла потерянность. Надо действовать, нельзя не действовать. Довольно позволять Хейберу собой пользоваться. Он должен взять собственную судьбу в свои руки.

Орр вытянул руки и взглянул на них, потом закрыл ими лицо; оно было мокрое от слез. «Да что ж такое, черт побери! – думал он горько. – Что я за мужчина? Слезы на бороде. Конечно, Хейбер меня использует. А как иначе? Ни сил, ни характера. Я для того и родился, чтобы меня использовали. Нет у меня судьбы. Есть только сны. Да и снами теперь распоряжаются другие».

Надо отделаться от Хейбера, думал он, стараясь вызвать в себе твердость и решительность, но в то же время понимал, что ничего не выйдет. Хейбер подцепил его, причем на несколько крючков сразу.

Такая необычная, по сути уникальная, конфигурация сновидений, сказал как-то Хейбер, представляет бесценный интерес для науки. Вклад Орра в копилку человеческих знаний будет колоссальным. Орр верил, что Хейбер говорил искренне и со знанием дела. На самом деле, с его точки зрения, только на науку во всем этом вопросе и можно надеяться. Может, думалось ему, ученые смогут из его редкого и страшного дара выжать что-то хорошее, применить его во благо, хоть немного уравновесить то чудовищное злодеяние, которое он совершил.

Убийство шести миллиардов несуществующих людей.

Голова раскалывалась. Орр напустил в глубокую потрескавшуюся раковину ледяной воды и начал окунать туда лицо и держать по полминуты, отчего оно делалось мокрым, красным и слепым, как у новорожденного.

Стало быть, Хейбер держит его на моральной привязи, но куда крепче он его поймал на крючок закона. Если Орр бросит добровольную терапию, его могут засудить за нелегальное приобретение наркотиков и отправить в тюрьму или психушку. Оттуда уже не выберешься. А если не бросит, а просто станет ходить реже и начнет сопротивляться, у Хейбера есть еще один инструмент принуждения: таблетки для подавления снов, которые можно получить только по его рецепту. А мысль о том, чтобы видеть сны без контроля, самотеком, теперь казалась еще более пугающей, чем раньше. Находясь в таком душевном состоянии и приучившись в лаборатории каждый раз видеть сны действенные, Орр даже представить боялся, что может натворить без рациональных ограничений, налагаемых гипнозом. Это будет кошмар похлеще того, что сейчас приснилось у Хейбера; в этом он был уверен и не решился бы такое устроить. Значит, таблетки. Это единственное, в чем он не сомневался, что было непреложно. А для этого нужно разрешение Хейбера, – стало быть, придется идти у него на поводу. Круг замкнулся. Орра поймали в ловушку, как крысу, – остается только бегать по лабиринту в лаборатории сумасшедшего ученого, и выхода нет. Выхода нет, выхода нет.

Хотя он не сумасшедший ученый, вяло подумал Орр, – вполне себе здоровый, по крайней мере был. Только близость власти, которую дают мои сны, сбивает его с толку. Он как будто все время играет роль, а роль выходит слишком важная. Вот и наука стала для него не целью, а средством… Но цели у него благие, не так ли? Он хочет улучшить положение человечества. Разве это плохо?

Опять разболелась голова. Он как раз окунул ее в воду, когда зазвонил телефон. Наскоро высушив лицо и волосы полотенцем, Орр прибежал в темную спальню и схватил трубку.

– Алло! Орр слушает.

– Это Хезер Лелаш, – произнес альт – вкрадчиво и не без подозрительности.

Неуместное чувство острого удовольствия вдруг пронзило его, словно внутри мгновенно выросло и расцвело дерево с корнями в чреслах и бутонами в голове.

– Алло, – повторил он.

– Не хотите встретиться и обсудить?

– Хочу, конечно.

– Ну… только не думайте, что можно привлечь его за эту машину, «Усилитель». Там все чисто. Были проведены серьезные лабораторные испытания, получены все разрешения, собраны все справки, есть регистрация в ЗОС. Он, конечно, профи. Когда вы о нем рассказывали, я даже сразу не поняла, кто он. На такую должность абы кого не поставят.

– На какую?

– Ну, директором государственного НИИ!

Ему нравилось, что свои напористые, презрительные фразы она так часто предваряет слабым, извиняющимся «ну». Тем самым она сразу выбивает у них почву из-под ног, заставляет висеть без опоры в пустоте. Смелая женщина, очень смелая.

– Ах да, – протянул он.

Хейбер получил директорское кресло на следующий день после того, как Орр получил свой домик в лесу. Домик привиделся в ходе их единственного ночного сеанса; больше таких они не проводили. Гипнотических установок на всю ночь не хватило, и в три пополуночи Хейбер наконец сдался и с помощью «Усилителя» погрузил Орра до утра в глубокий сон, чтобы оба они смогли отдохнуть. Зато на следующий день Орру на сеансе приснился сон такой длинный, сложный и запутанный, что он так до конца и не понял, что именно изменилось и какие там добрые дела пытался провернуть Хейбер. Засыпал он в старом кабинете – проснулся в новом, уже в ООИ: Хейбера повысили. Но поменялось и еще кое-что. Дождя вроде стало поменьше. Может, еще что-то, но толком не скажешь. Орр тогда возмутился, что его заставляют видеть столько действенных снов за такой короткий промежуток времени. Хейбер сразу же сбавил темп и дал ему пять дней отдыха. Он ведь, в сущности, человек гуманный. И потом, он же не станет убивать курицу, которая несет золотые яйца.

Курицу. Вот именно, подумал Орр. Как раз про меня. Тупая, бессмысленная бледная курица. Он понял, что прослушал, о чем говорит мисс Лелаш.

– Извините, – сказал он, – пропустил ваши последние слова. Я, видимо, туго сейчас соображаю.

– Вы как себя чувствуете?

– Нормально. Устал только.

– Вам приснился тяжелый сон о Чуме, верно? Вы, когда проснулись, так плохо выглядели. После сеанса каждый раз такое?

– Да нет, не всегда. Просто сегодня вышло неприятно. Как вы, наверное, поняли. Так что́, мы договаривались встретиться?

– Да, я предлагала в понедельник на обед. Вы ведь в центре работаете? В «Брэдфорд индастриз»?

К легкому своему изумлению, он понял, что действительно там работает. Огромных гидротехнических сооружений района Боннвилль – Юматилла не существовало, и они не подводили воду к гигантским городам Джон-Дей и Френч-Глен, которых тоже не существовало. В Орегоне вообще не было крупных городов, кроме Портленда. И работал он чертежником не в коммунальной службе, а в частной машиностроительной компании, в отделении на Старк-стрит. Само собой.

– Да, – ответил он. – У нас перерыв с часу до двух. Можно пообедать в кафе «У Дейва» на Энкени-стрит.

– С часу до двух мне подходит. Тогда «У Дейва». До понедельника.

– Подождите, – сказал он. – Послушайте, вы можете… вы не могли бы сказать, что сказал доктор Хейбер? Ну когда говорил мне, о чем видеть сон под гипнозом. Вы же слышали?

– Слышала, но вам не скажу: не стану вмешиваться в его методы. Если бы он хотел, сам бы вам сказал. А так будет неэтично с моей стороны. Не могу.

– Наверное, вы правы.

– Извините. Тогда до понедельника?

– До свидания, – сказал он.

На него вдруг накатила такая волна тоски и тревоги, что он повесил трубку, не дожидаясь ответа. Не поможет она ему. Она, конечно, смелая и сильная, но не такая сильная. Может, она увидела или почувствовала переход, но отодвинула эти мысли подальше, отказалась от них. Оно и понятно. Эти двойные воспоминания – тяжкий груз, зачем он ей? С какой стати ей – хоть на секунду – верить психу, который несет какую-то ахинею: его сны, мол, сбываются?

Завтра суббота. А значит, долгий визит к Хейберу, с четырех до шести или дольше. И выхода нет.

Пора бы поужинать, но есть Орру не хотелось. Он не зажигал свет ни в своей сумеречной спальне с высоким потолком, ни в гостиной, которую за три года он так и не собрался обставить. Он перешел в нее. За окном виднелись огоньки и река; в воздухе пахло пылью и ранней весной. В комнате камин с деревянным порталом, рядом с ним – горка разномастных мотков ковровой пряжи, еще старое пианино без восьми белых клавиш и дряхлый низенький японский столик из бамбука. Сумерки мягко легли на голый пол из сосновых досок, неотполированных и давно не метенных.

В этой мягкой полутьме Джордж Орр лег лицом вниз и растянулся, осязая телом твердость пола, втягивая ноздрями его пыльный деревянный запах. Он лежал тихо, но не спал; он перенесся совсем в другое место, гораздо дальше и глубже, чем сон, в место, где не бывает сновидений. Он попал туда не в первый раз.

Встал он затем, чтобы принять таблетку хлорпромазина и лечь в кровать. На этой неделе Хейбер перевел его на фенотиазины; они вроде бы давали неплохой эффект: позволяли видеть сны, но снижали их интенсивность, так что до действенного уровня они не доходили. Все бы хорошо, но Хейбер предупредил, что эффект, как и с любыми другими лекарствами, будет снижаться и в итоге сойдет на нет. Нет способов прекратить сновидения, сказал он, кроме смерти.

Но в ту ночь, по крайней мере, он спал глубоко и если и видел сны, то зыбкие, несущественные. Проснулся уже в субботу, ближе к полудню. Заглянул в холодильник и на минуту застыл, разглядывая его содержимое: столько еды в индивидуальном холодильнике он не видел ни разу в жизни. В другой жизни. В той, которую он жил бок о бок с семью миллиардами других и в которой еды – уж какая она там была – никогда не хватало. Яйцо было роскошью, которую можно было позволить себе раз в месяц. «Снесла яичко!» – шутила его полужена, отоваривая их яичную карточку… Забавно: а в этой жизни у них с Донной не было пробного брака. Вообще после Чумы такой формы отношений не существовало. Закон предполагал только полноценный брак. В Юте, поскольку смертность все еще превышала рождаемость, даже пытались восстановить полигамию: из религиозных и патриотических соображений. Правда, у них с Донной в этот раз и вовсе не было брака: они просто жили вместе. Но все равно долго не продержались. Он снова сосредоточил внимание на продуктах в холодильнике.

Орр теперь отнюдь не выглядел таким худосочным и костистым, как в семимиллиардном мире, – даже был вполне упитан. И все же он умял гору еды, как будто долго перед тем голодал: крутые яйца, поджаренный хлеб со сливочным маслом, анчоусы, вяленую говядину, сельдерей, сыр, грецкие орехи, бутерброд с палтусовым паштетом и майонезом, салат, маринованную свеклу и шоколадное печенье – в общем, все, что обнаружил на полках. После этой оргии физически ему стало гораздо лучше. За чашкой настоящего, а не эрзац-кофе ему пришла в голову мысль, от которой по его лицу расплылась улыбка. Он подумал: «В той, вчерашней жизни мне приснился действенный сон, который уничтожил шесть миллиардов человек и изменил всю историю человечества за последние сто лет. Но в этой жизни, которую я создал, у меня не было действенного сна. Да, я был у Хейбера и мне что-то снилось, но никаких перемен не произошло. В этой жизни все идет так, как и было, просто мне приснился неприятный сон о Чумных годах. Значит, со мной все нормально и лечить меня не надо».

С такой точки зрения он раньше не смотрел, и этот подход показался ему настолько забавным, что он даже улыбнулся. Но не очень-то весело.

Он знал, что придут новые сны.

Был уже третий час дня. Орр умылся, надел плащ (настоящий хлопок, в прошлой жизни – роскошь) и пешком отправился в Институт. Пройти надо было километра три – мимо медицинского факультета и потом выше, в сторону парка Вашингтона. Можно, конечно, доехать и на трамваях, но ходят они нерегулярно, и пришлось бы делать большой круг, да и незачем спешить. Приятно идти под теплым мартовским дождичком по незапруженным улицам; на деревьях показалась первая листва, каштаны готовятся зажечь свои свечи.

Крах, канцерогенная чума, которая за пять лет сократила население Земли на пять миллиардов, а за следующие десять – еще на миллиард, потрясла мировые цивилизации до основания, но в конечном итоге оставила их прежними. Она ничего не изменила принципиально – только количественно.

Воздух все так же сильно и непоправимо загрязнен: эти выбросы скопились еще за десятки лет до Краха и стали его прямой причиной. Сейчас они особо никому не вредят кроме новорожденных. Чума – в своей лейкемийной разновидности – до сих пор избирательно, как будто раздумчиво нацеливается на одного новорожденного из четырех и убивает за первые полгода. Выжившие имеют к раку фактически полный иммунитет. Но есть и другие печали.

У реки не коптят небо трубами фабрики. Не отравляют воздух автомобили: те немногие, что остались, работают на пару или на электроаккумуляторах.

Но и певчих птиц больше нет.

Последствия Чумы проявляются во всем, она до сих пор не ушла, и все же она не смогла остановить войны. Конфликт на Ближнем Востоке стал даже более кровопролитным, чем в перенаселенном мире. Соединенные Штаты горой стоят за израильско-египетскую сторону, отправляя боеприпасы, оружие, самолеты и «военных советников» целыми полками. Китай не менее упорно поддерживает альянс Ирака и Ирана, хотя китайских солдат не присылает – только тибетцев, северокорейцев, вьетнамцев и монголов. Россия и Индия до поры до времени блюдут шаткий нейтралитет, но теперь, когда Афганистан и Бразилия заявили о поддержке Ирана, Пакистан вполне может присоединиться к Израгипту. Индия тогда запаникует и займет сторону Китая, отчего СССР вполне может испугаться настолько, что выступит единым фронтом с США. В этом случае в конфликт втянутся двенадцать ядерных держав, по шесть с каждой стороны. Об этом пишут аналитики. Тем временем Иерусалим обращен в руины, а мирное население в Саудовской Аравии и Ираке живет в норах под землей, пока над их головами танки и самолеты плюют огнем в воздух и холерой в воду, а младенцы выползают из подземелий, ослепленные напалмом.

Судя по заголовку, который Орр заметил в газетном киоске, в Йоханнесбурге по-прежнему режут белых. Сколько лет прошло с Восстания, а белые в Южной Африке никак не переведутся. Есть же стойкие люди…

Орр взбирался по серым портлендским холмам, а на его непокрытую голову мягко падал теплый грязный дождик.

Зайдя в кабинет с огромным угловым окном, смотревшим на дождь, он сказал:

– Доктор Хейбер, перестаньте моими снами что-то улучшать. Ничего не выйдет. Это неправильно. Я вылечиться хочу.

– Это как раз необходимое условие излечения, Джордж! Надо захотеть.

– Вы мне не ответили.

Но широкоплечий доктор был как луковица: отшелушишь один слой личности, убеждений, ответов, а за ним другой, третий, и так до бесконечности, и до сердцевины не доберешься. Нигде он не останавливается, не доходит до предела, нигде не скажет: «Все, дальше ни шагу!» Нет сущности – одни слои.

– Вы пытаетесь моими действенными снами изменить мир. И отрицаете это. Почему?

– Вы должны понимать, Джордж, что, может, с вашей точки зрения такие вопросы и логичны, но с моей – на них буквально нет ответа. Мы видим действительность по-разному.

– Все-таки не настолько, чтобы нельзя было разговаривать.

– Да. К счастью. Но слишком по-разному, чтобы на вопросы всегда находились ответы. Пока, по крайней мере.

– Я на ваши вопросы могу отвечать и отвечаю… Но все равно, послушайте: нельзя постоянно что-то менять, пытаться всем управлять.

– Вы так говорите, словно это некий всеобщий моральный императив. – Он улыбнулся Орру своей добродушной проницательной улыбкой и погладил бороду. – Но на самом деле разве не это главная задача человека – что-то делать, что-то менять, направлять, делать мир лучше?

– Нет!

– А в чем тогда его задача?

– Не знаю. Вселенная не машина, где у каждой детали есть полезная функция, своя задача. В чем задача галактики? Я не знаю, есть ли в нашей жизни задача, и, по-моему, это не важно. Важно то, что мы часть чего-то. Как нити в ткани или травинки в поле. Оно одно, а нас много.

После небольшой паузы Хейбер ответил, и в голосе его уже не было и тени дружелюбия, желания помочь и подбодрить. Тон стал сухим с легкими, но различимыми нотками презрения.

– Удивительно пассивная позиция для человека, выросшего на иудео-христианском рационалистическом Западе. Вы какой-то стихийный буддист, Джордж. Не штудировали восточных мистиков?

Последний вопрос с напрашивающимся ответом был явной насмешкой.

– Нет. Я ничего о них не знаю. Но я точно знаю, что нельзя насиловать ход вещей. Не годится. Мы уже сто лет делаем эту ошибку. Вот вы – разве вы не видите, что случилось вчера?

Взгляд темных непрозрачных глаз нацелился прямо на него.

– А что случилось вчера?

Выхода нет. Выхода нет.

Чтобы снизить противодействие гипнотическим установкам, Хейбер ему теперь делал инъекции тиопентала натрия. Орр покорно подставил руку и наблюдал за тем, как игла, доставив лишь мгновенную боль, проскользнула в вену. А что еще оставалось? Выбора не было. И вообще у него никогда выбора не бывало. Он ведь только сновидец.

Пока лекарство не начало действовать, Хейбер куда-то отошел чем-то там распорядиться, но ровно через пятнадцать минут вернулся – веселый, шумный и безразличный.

– Ну-с! Приступим, Джордж!

С тоскливой ясностью Орр заранее понимал, к чему предстоит сегодня приступать – к войне. В газетах только о ней и писали. Даже Орр, к новостям обычно индифферентный, пока шел сюда, ею пропитался. Разрастающаяся война на Ближнем Востоке. Хейбер ее остановит. Он же человек гуманный. Он хочет сделать мир лучше для всех.

Цель оправдывает средства. Но что, если цели никакой нет? А есть только средства. Орр лег на кушетку и закрыл глаза. К его горлу прикоснулась рука.

– Сейчас вы войдете в состояние гипноза, – проговорил низкий голос доктора. – Вот…

Темно.

Темнота.

Еще не ночь: над полями поздние сумерки. Кучки деревьев кажутся черными и влажными. В слабом свете не до конца еще потемневшего неба чуть белеет растрескавшаяся асфальтовая дорога, по которой он идет, длинная и прямая, – старое сельское шоссе. Примерно в пятнадцати футах перед ним по дороге идет курица (в сумерках видно только покачивающееся белесое пятно). Идет и иногда тихонько квохчет.

На небе начинают высыпать звезды, белые, как маргаритки. Одна такая расцвела справа над дорогой совсем низко над горизонтом – большая, ослепительно-белая. Когда он вновь поднял глаза, она стала еще больше и ярче. «Огромеет», – подумалось ему. Делаясь ярче, она стала отливать красным. Окрасногромела. Изображение в глазах поплыло. На фоне пятна сновали маленькие сине-зеленые хвостатые точки, броуновски зигзаговали кругпокружеву. Вокруг большой звезды и точек пульсировало гигантское, молочного цвета гало – становилось то четче, то темнее. «Нет, нет, нет, нет, нет!» – закричал он, когда большая звезда огромницки светанула и дала ВЗРЫВ-слеп. Он рухнул на дорогу, прикрыл голову руками и, хотя небо разорвалось на лоскуты яркой смерти, не смог повернуться лицом к земле, должен был смотреть и внимать. Земля под ним подпрыгнула и ухнула вниз, по коже ее пробежали гигантские волнистые морщины. «Хватит, хватит!» – заорал он в небо и проснулся на кожаном диване.