Текст книги "Расовый смысл русской идеи. Выпуск 2"

А. А. Смирнов
Этнический и расовый факторы в истории новгородской земли ix – ху вв

В последние годы исследователи стали пересматривать традиционные представления об изначальной этнической однородности восточного славянства. Правда, сложившиеся в конце I тысячелетия н. э. восточнославянские союзы племен по-прежнему весьма осторожно характеризуются как «этнические (этносоциальные, этнокультурные) общности». На наш взгляд, есть все основания прямо считать древлян, волынян и прочих самостоятельными этносами. При этом мы исходим из разделяемого сейчас все большим числом историков положения, что «ту или иную общность людей делает этносом наличие у нее особого этнического самосознания, для которого характерно четкое осознание различий между этносом “своим” и “чужим”» [1].

Источники не содержат прямых указаний на то, кем прежде всего ощущал себя, скажем, кривич – кривичем или славянином? Однако Нестор в своем этногеографическом введении к «Повести временных лет» отмечает, что союзы племен «имяху … обычаи свои и закон отец своих и преданья, кождо свой нрав» [2]. Между тем именно в нравах и обычаях и проявляются различия между «своими» и «чужими» в характере, ментальности – те различия, на которых, собственно, и базируется этническое самосознание.

Существование явных этнических различий между восточнославянскими землями еще в домонгольское время заставляет нас по-иному взглянуть на историю этих земель – прежде всего, Новгородской. Представляется, что изучение этнической психологии ее населения может пролить дополнительный свет на причины уникальности ее исторического пути – явившего и самобытную политическую традицию, и неповторимую традицию художественную, и масштабнейшую внешнюю экспансию.

Основную часть славянского населения Новгородской земли составил племенной союз словен (в литературе их часто именуют словенами ильменскими), осевший здесь, по-видимому, в VIII в. С одной стороны, словене относительно рано начали интегрироваться в новый этнос, получивший в науке название древнерусской народности. Уже повествуя о битве с эстами-сосолами весной 1061 г., новгородский летописец ставит знак равенства между новгородцами и русскими: «И изидоша противу им плесковице и новгородци на сечю, и паде Руси 1000, а Сосол бещисла» [3]. «Русином» новгородский житель именуется и в договоре Новгорода с немецкими городами и Готландом, заключенном в 1191 или 1192 г. [4] Однако для епископа Нифонта, отвечавшего на вопросы духовных лиц между 1130 и 1156 гг., житель Новгорода – все еще не русин, а «словенин» [5]. Еще больше запутывает вопрос «Житие Александра Невского», написанное (по-видимому, суздальцем) в 1280-х гг. Зимой 1242 г., сообщает автор «Жития», Александр «пойде на землю Немецкую в велице силе, да не похвалятся, ркуще: “Укорим Словеньскый язык ниже себе”» [6]. Немецкие хроники ХIII в. свидетельствуют, что тогдашние немцы называли новгородцев (и псковичей, и полочан, и суздальцев) не «славянами», а «русскими». Поэтому вышеприведенная фраза могла быть вложена в их уста только автором или его информатором-новгородцем. Со своей стороны, под «словенским языком» эти последние явно подразумевали не всех славян Руси (как, например, Нестор), а именно словен ильменских. Ведь немецкая агрессия в 1240–1242 гг. была направлена только против Новгородской земли. Но тогда получается, что новгородцы продолжали ощущать себя словенами (и именно как самостоятельным «языком», т. е. этносом) еще в середине ХШ в.!

Во всяком случае, можно утверждать, что начавшаяся в XI в. интеграция словенского (словенско-ильменского) этноса в древнерусскую народность не завершилась и в ХIII в., и что новгородцы второй половины XI-ХIII вв. должны считаться, по меньшей мере, ярко выраженным субэтносом в составе древнерусской народности. Что же касается XIV-ХV вв., когда самоназвание «словене» уже окончательно вышло из употребления, то, как будет показано ниже, жители Новгородской земли сохраняли свои этнические особенности и в это время. Следовательно, и в ХIV-ХV вв. новгородцы представляли собой, по меньшей мере, субэтнос – только уже в составе формирующейся из части древнерусской великорусской народности.

Впервые – и очень емко – этнический характер средневековых новгородцев был очерчен московским летописцем ХV в. Это, писал москвич, «беша … человеци суровы, непокоривы, упрямчивы, непоставни…» [7].

На первое место поставлена, таким образом, суровость новгородского характера. Возможно, наиболее яркое свое воплощение она нашла в новгородском стиле ведения боя – достаточно рельефно проступающем на страницах хроник.

Оценивая накануне битвы на реке Липице своих противников, один из суздальских бояр прежде всего отметил, что «Новгородци и Смолняны дерзъки суть к боеви» [8]. Однако изучение летописного рассказа о Липицкой битве 21 апреля 1216 г. показывает, что это не та ярость, которой отличались, например, тогдашние галичане – быстро вспыхивающая и быстро же гаснущая… На Липице, чтобы атаковать суздальцев, новгородской пехоте надо было преодолеть заросшую лесом и заболоченную долину ручья Тунег, а затем, едва выдрав ноги из апрельской грязи, наступать вверх по склону холма. Тем не менее первоначальный боевой порыв растерян не был; новгородцы врубились в ряды врага с такой яростью, что сразу же опрокинули его, не ослабляли натиска даже тогда, когда пробились к суздальскому обозу. Призыв новгородского князя Мстислава Удалого не отвлекаться на грабеж «товаров» оказался совершенно излишним.

Перед нами предстают действительно суровые – не любящие шутить, по-настоящему яростные люди, которые, встречаясь с препятствиями, лишь сжимают от напряжения зубы, а внутри распаляются все больше и больше. И новгородский бой – это не только ярость, но и неукротимость натиска, когда «ломить стеною» не переставали до конца сражения.

Случайно ли, что к подобному выводу позволяет прийти уже рассказ о Липицкой битве – единственное в русских источниках подробное описание сражения с участием новгородцев? По-видимому, нет. Такую же картину рисует нам и шведская хроника Эрика, повествующая – со слов участников событий – о штурме новгородцами шведской крепости Ландскрона летом 1300 г.:

И русские так стремительно подбежали,

словно хотели сказать: я хочу

пройти туда во что бы то ни стало, никого не спросив;

Хельсинг (здесь: швед. – А. С.) стрелял, рубил, колол.

Но русские все продолжали наступать… [9]

Заметим, что хроника Эрика стремится всячески принизить боевые качества русских. Однако не отметить эту неукротимость новгородского натиска хронист не смог – слишком, по-видимому, большое впечатление произвела она на его информаторов.

Историки давно уже подметили устойчивую нелюбовь новгородцев к ведению боя в конном строю. Новгородские конники были своеобразными средневековыми драгунами – «ездящей пехотой», использовавшей коня только как транспортное средство. Так, они спешились, прежде чем атаковать смолян в сражении на Кулачке в феврале 1097 г. На Липице в 1216-м новгородцы прямо заявили Мстиславу Удалому: «Къняже, не хочем измерети на коних, нъ яко отчи наши билися на Кулачьскеи пеши» [10], – после чего опять-таки слезли с коней и атаковали в пешем строю. Пешим бился со шведами и герой Невской битвы 15 июля 1240 г. – Миша – человек, имевший собственную дружину и, следовательно, достаточно богатый для того, чтобы служить в коннице.

Рискнем утверждать, что пристрастие новгородцев к пешему бою прямо вытекает из особенностей их этнического характера.

Новгородская «суровость» – это качество, необходимое прежде всего хорошей пехоте – стойкой и одновременно напористой, настойчивой, неутомимой, шаг за шагом теснящей противника и надежно закрепляющей за собой захваченную местность.

Эта природная суровость характера, порождавшая волю к борьбе и победе, ярость и неукротимость в бою, может, как представляется, объяснить не одно явление словенско-новгородской истории. Например, причины поразительно быстрого покорения новгородцами необъятных пространств Европейского Севера. Нет сомнений в том, что на всем пути к Уралу и Оби – который и без того был «непроходим пропастьми, снегом и лесом» – новгородцы встречали упорное сопротивление местных племен – «чуди заволочской». Порукой тому небывало богатая и точная историческая память русского населения Архангельской области. Еще в середине XX в. на Пинеге и Мезени не только помнили, что, например, у деревни Резя новгородцы долго «резались» с чудью, что на реке Поганце было еще более упорное сражение с «погаными», а у Кровавого плеса на Мезени новгородцы прижали чудь к полынье – к т. п. Нет, «старики даже покажут, где пролегала “ратная дорога”, по которой отступали “чудаки”», где находились укрепленные городки чуди и откуда именно она пускала стрелы в наступавших новгородцев [11]. – И тем не менее не позднее третьей четверти XI в. новгородцы уже перевалили через Полярный Урал и проникли в Западную Сибирь! А приуральские племена Печоры в это время уже были их данниками.

Не забудем, что к ХIII в. новгородцы сумели подчинить также значительную часть нынешней Финляндии и даже часть современной шведской области Норботтен на западном берегу Ботнического залива.

Более понятными оказываются, далее, и невероятные успехи новгородских ушкуйников, в 1375 г. прорвавшихся – сметая все на своем пути – в самое сердце Золотой Орды.

Суровый новгородский характер породил и суровую новгородскую архитектуру. «Одного взгляда на крепкие, коренастые памятники Великого Новгорода, – отмечал еще И. Э. Грабарь, – достаточно, чтобы понять идеал новгородца – доброго вояки, не очень обтесанного … но себе на уме … Идеал новгородца – сила, и красота его – красота силы» [12]. Сложенные из грубо обтесанного камня, лишенные затейливого декора, с предельно лаконичными, простыми формами, похожие на монолиты, новгородские храмы XI – ХV вв. выглядят суровее, строже и киевских, и смоленских, и суздальских, и московских; от них веет мощью и неукротимой волей. За толстенными стенами этих монолитов – такой же строгий, простой интерьер.

«Такова же и новгородская живопись – яркая по краскам, сильная, смелая, с мазками, положенными уверенной рукой, с графами, прочерченными без колебаний, решительно и властно» [13]. Столь же просты, резки, экспрессивны линии новгородских резчиков; в их княжеских печатях ХIII в. эти черты даже «гипертрофируются, стремясь к созданию угрожающего, воинственного образа» [14]. «Новгородцы, – подчеркивал В. Н. Лазарев, – не обладали развитым чувством пластичного …они умели ценить цвет и красоту сильной выразительной линии». Их искусство «лишено душевной тонкости, мягкой поэтичности и изящества московского искусства» [15]. Это искусство суровых, волевых, неистово-яростных – как и их краски – людей.

Кстати, новгородские иконы и фрески ХII – ХV вв. не только отражают вкусы этих людей, но и фактически показывают воочию их самих. Уже в росписях второй половины ХII в. мы видим волевые, мужественные, «с тяжелыми, крупными чертами» [16] лица; энергичные, пронзительные взгляды. Это – новгородские купцы с тех трех лодей, что отбились в 1142 г. от 60 шведских судов; это – липицкие бойцы, яростно искрошившие суздальский полк; это – «вои» Ярослава Мудрого под Любечем в 1016 г. – оттолкнувшие после высадки на вражеский берег лодки и оттеснившие-таки киевскую дружину к замерзшему озеру…

Средневековая новгородская живопись (как и архитектура) дает основания говорить о суровости не просто характера, но всего мировосприятия новгородцев. Так, если в образе Спаса на среднерусских иконах «звучит тема “Умиления” и та интонация, которая может быть выражена эпитетом “Всемилостивый” Спас», то Спас икон новгородских близок к «суровому и грозному типу Пантократора, Вседержителя» [17]. Святые Борис и Глеб для новгородского художника – это прежде всего павшие от руки врага воины; они изображаются не прекраснодушными, исполненными милосердия мучениками (как на московских иконах), а ширококостыми, мужественными витязями, в руках у которых – крест и меч. Суровы образы и других святых. Их лики «нахмурены и неприступны, жесты внушительны, формы массивны, силуэты тяжеловесны» – все в них выражает «идеал духовной непреклонности, заступничества и подвига» [18].

Суровому, мужественному характеру соответствует и многократно отмечавшийся исследователями [19] лаконичный стиль речи новгородцев. Здесь явно не любили бросать слова на ветер – и потому умели обходиться немногими, но предельно выразительными. Официальные заявления Новгорода ХII-ХIII вв. словно вырублены на камне; таково, например, послание великому князю Ярославу Ярославичу, который в 1270 г. двинул на Новгород ордынскую рать: «Княже, сдумал еси на святую Софью; поеди, ать иэъмрем честно за святую Софью; у нас князя нетуть, но бог и правда и святая Софья, а тебе не хочем» [20]. «Оударил еси пятою Новъгород», – так был квалифицирован там поступок внука Юрия Долгорукого Мстислава Ростиславича, променявшего в 1176 г. новгородское княжение на ростовское [21]. Важно отметить, что в новгородских летописях этой фразы нет; ее приводит суздальский летописец – писавший в совершенно иной манере и, конечно, не способный так стилистически обработать ответ новгородцев. Можно поэтому считать, что перед нами точная запись новгородской фразы и что речевой лаконизм действительно был присущ новгородцам вообще – а не одним только тамошним летописцам. О том же свидетельствуют и записки новгородцев, побывавших в ХIII–XIV вв. в Константинополе – Добрыни Ядрейковича, Стефана и других.

Впрочем, подлинные шедевры подобного стиля чаще встречаются именно у летописцев. Сравним, например, два сообщения об окончании внутренних смут – суздальской летописи под 1216 г. и новгородской под 1220 г. «…Но пакы Бог и крест честный и молитва отца их и дедня введе я (Константина и Юрия Всеволодичей – А. С.) в великую любовь … и бысть радость велика в земли Суждальстеи, а дьявол един плакате своея погибели», – пишет суздалец [22]. А вот как излагает абсолютно ту же мысль новгородец: «Богом и святою Софиею крест възвеличян бысть, а дьявол попран; а братья вся въкупе быша» [23].

Краткость, простота и ясность изложения, присущие литературным памятникам Новгорода, связаны также с той особенностью новгородской ментальности, которая лучше всего раскрывается в записках новгородских путешественников. Деловитость и предельная конкретность, с которой описываются греческие диковинки; схожесть записок со служебными отчетами, в которых заботятся лишь о точности передачи фактов, – все это ясно указывает на присущий новгородцам трезвый, практичный, тяготеющий к конкретности склад ума. Новгородец «не терпел сложных иносказаний, схоластически-напряженных умствований» [24]; эта его особенность проявилась и в новгородской иконописи. Не случайна распространенность в ней «житийных» икон – этих точных и подробных иллюстраций к житиям конкретных святых; – не случайны предельно простая композиция новгородских икон ХIII – ХV вв., их ясный, не затененный «лишними» фигурами сюжет, их многочисленные поясняющие надписи. Смотревшему на новгородские иконы не было нужды сосредоточенно вникать в оттенки душевного состояния, чувств и раздумий персонажей – эти последние изображались «как нечто решенное», «обладающее дельностью и односложностью внутреннего состояния». Получались «четкие и внушительные “формулы”, рассчитанные на массовую доступность, наглядность художественного образа», на «активность восприятия, а не ровную, мягкую сосредоточенность».

Да и сами «формулы» являют собой «не философов, а подвижников, наставников среди простолюдинов» [25].

Вообще, это люди, не склонные к созерцанию; люди действия, люди дела. Характерна реакция новгородцев на обращение к ним за военной помощью Ярослава Мудрого в I015 г. – Ярослава, который только что (!) истребил славнейших новгородских воинов. Естественно ожидать, что горожане не преминут попрекнуть князя, прочитать ему нравоучение, позлорадствовать. Однако их ответ (в передаче новгородского летописца) краток и деловит: «А мы, княже, по тобе идем» [26] – помочь Ярославу в борьбе с Киевом в интересах Новгорода, а после драки кулаками не машут… Любопытно, что южнорусскому книжнику, перерабатывавшему новгородский летописный свод середины XI в., такая «бесчувственность» показалась неправдоподобной, и он заставил новгородцев все-таки попрекнуть Ярослава: «Аще, княже, братья наша исечена суть, можем по тобе бороти» [27]. Но именно такие – целеустремленные, не склонные к рефлексии – люди и могли пройти с боями до Лапландии и Урала!

Все вышесказанное не позволяет согласиться с утверждением В. Л. Янина о том, что раскопки в Новгороде «перечеркнули» «возникшее было представление о примитивной простоте и суровости рядового новгородца», о различиях в характере Новгородцев и суздальцев [28]. Во-первых, исследователи никогда не объявляли простоту, к которой тяготели новгородцы, примитивной. А во-вторых, аргументация В. Л. Янина заключается лишь в том, что «многие деревянные предметы, повседневно служившие человеку, украшены такой же причудливой и тонкой резьбой, как и стены владимирских храмов» [29]. При этом игнорируются не только все прочие аспекты новгородской культуры (живопись, литература, стилистика устной речи и др.), но и наличие в резном искусстве Новгорода черт, вполне сочетающихся с представлениями о «простоте и суровости» новгородца [30]. Да и строгость облика новгородских храмов отнюдь не определялась одним лишь отсутствием резного «узорочья».

Другое дело, что трезвость новгородского мировосприятия была трезвостью одухотворенной. Эту особенность прекрасно передает, например, сообщение Новгородской I летописи о смерти Александра Невского: «Той же ночи и преставися; и везоша и в Володимерь, и положиша и в манастыри у святой Богородици Рожества; и снемшеся епископи и игумени с митрополитомь Кюриломь и со всем ереискымь чиномь и с черноризци и со всеми суждалци, погребоша и честно месяца того же в 23, на святого Амфилохия, в пяток; дай, господи милостивый, видети ему лице твое в будущий век, иже потрудися за Новъгород и за всю Русьскую землю» [31]. Каким органичным, естественным выглядит это завершение сухого делового сообщения сильными, исполненными героики и строгой торжественности воинского ритуала словами!

Вместо: «соблюдать клятву» здесь говорят: «блюсти новгородскую душу» [32] …

Что же касается отмеченных московским летописцем непокорства и упрямства новгородцев, то следует подчеркнуть, что корни их – в исключительно развитом чувстве собственного достоинства. Это чувство сквозит уже в ранних летописных сюжетах, рисующих нам жителей Новгорода. Так, они не просят, а фактически требуют в 969 г. у Святослава Игоревича дать им собственного князя: «Аще не пойдете к нам, то налезем князя собе» [33]. Они не желают отречься по приказу из Киева от веры своих отцов – так что насильственное крещение новгородцев в 989 г. становится возможным только после сожжения города (археологи подтверждают это известие Иоакимовской летописи [34]). Они не желают сносить насмешки врага накануне битвы со Святополком Окаянным под Любечем в 1016 г. – и ставят своего князя перед фактом: «Заутра перевеземъся на ня; аще кто не поидеть с нами, сами погнем его» [35]. Вообще, задевать этих суровых и гордых людей опасно – можно поплатиться жизнью, как поплатились в 1015 г. скандинавские наемники, начавшие было преследовать жен новгородцев.

В ХII в., в глазах суздальских летописцев, гордость была уже главной отличительной чертой новгородцев. Характерна оценка этими летописцами причин бедствий (пожаров, военных поражений, осад, разграблении), постигших в 1160-х – 1180-х гг. жителей различных городов Руси. Если киевляне, владимирцы, ростовцы терпят бедствия за свои «грехи», то новгородцы – за свою «гордость» [36].

Любопытно также сравнить два договора, регулировавших отношения между русскими и иностранцами – Новгорода с немецкими городами и Готландом (1191 или 1192 г.) и Смоленска с Ригой и Готландом (1229 г.). Эти акты разделяет всего около сорока лет; одной из договаривающихся сторон в обоих случаях выступают северные немцы и шведы. Тем показательнее различный подход этих договоров к проблеме ответственности за оскорбление действием и нанесение телесных повреждений. Смоленский договор ставит размер штрафа в зависимость от вида посягательства (удар деревянным предметом, удар по лицу и т. д.) и от степени тяжести нанесенных увечий (выбит ли зуб, повреждены ли другие части тела, обошлось ли вовсе без повреждений). Новгородский же отвергает подобную конкретизацию и назначает единый штраф за любое оскорбление «мужа» действием. Различно и отношение к такой мере как лишение свободы. Если смоленский договор допускает возможность заключения ответчика в тюрьму, то новгородский делать это однозначно запрещает [37]. Можно полагать, что и здесь отразилось повышенное, обостренное чувство собственного достоинства, присущее словенам ильменским – новгородцам.

Дополнительный штрих в эту характеристику привносит предание «Повести временных лет» о шелковых парусах, пожалованных словенам Олегом Вещим после победы над греками в 907 г. (И. Я. Фроянов убедительно показал, что речь здесь идет именно о словенах ильменских [38]). Когда налетевший ветер рвет эти паруса – менее прочные, чем пожалованные княжеской дружине (руси) «паволочитые», – словене резюмируют: «Имемся своим толстинам, не даны суть словеном пъре паволочиты» [39]. В отличие от И. Я. Фроянова, мы усматриваем во второй части этой фразы не насмешку киевского летописца, а слова самих словен. На самоиронию (которая явно звучит в них) способны только уверенные в себе, знающие себе цену люди.

Это обостренное чувство собственного достоинства, эта высокая самооценка, несомненно, должны были сыграть немалую роль в утверждении у словен республиканских порядков. Заметим, что традиции вечевого самоуправления в раннем средневековье имелись у всех восточнославянских этносов. «Новгородци бо изначала, – подчеркивал в конце ХII в. суздальский летописец, – и Смолняне, и Кыяне, и Полочане, и вся власти (т. е. волости; выделено мной. – А. С.), яко на думу, на веча сходятся» [40]. Однако лишь в Новгородской и Полоцкой землях эти традиции развились до превращения веча в орган верховной власти, оттеснивший князя на второй план. Историки указывали на то, что в Новгороде этому способствовали отсутствие собственной княжеской династии и частая смена князей – а также раннее усиление новгородского боярства, быстро превратившегося в экономически мощную корпорацию [41]. Однако к середине ХII в. сходные условия создались и в Киевской земле, которая также стала своего рода проходным двором для представителей различных линий Рюрикова дома. В этой ситуации многое стало зависеть и от киевских бояр (которые уже обзавелись многочисленными селами и ощущали себя именно «киевскими», а не «княжьими»), и от киевского веча (которое только в 1146–1154 гг. 7 раз приглашало князей, 2 раза изгоняло, 3 раза ограничивало княжескую волю, а однажды вообще постановило князя убить [42]). Тем не менее республиканские порядки, характерные для Новгорода, в Киеве так и не сложились. Рискнем предположить, что здесь сказался этнический характер полян – отличный от описанного выше словенско-ильменского.

Возразят, что и Полоцкая земля (где в конце ХП в. утвердился республиканский строй [43]), и Смоленская (где этого не произошло) не только имели каждая свою княжескую династию, но и были населены одним и тем же этносом – кривичами. Однако наукой давно уже выявлена неоднородность кривичей [44]. Более того, можно полагать, что полоцкие и смоленские кривичи – это разные этносы. Так, Нестор прямо противопоставляет «полочан» и «кривичей»; последние, по его словам, живут только «на верх Волги, и на верх Двины и на верх Днепра», т. е. в Смоленской земле – «туде бо седят кривичи» [45]. У разных же «племен», по Нестору, «обычаи», «закон», «преданья» и «нрав» тоже разные… Не случайны, видимо, и различия в типе смоленских и полоцких височных колец Х-ХIII вв. [46] – украшения, считающегося характерным этническим признаком. Характерно и то, что полочане и смоленские кривичи «хорошо дифференцируются антропологически». Первые отличались от вторых более широким (скуловая ширина 135,6 против 132,2) и менее плоским (величина зигомаксиллярного угла 124,5 против 126,9) лицом, сильнее выступающим носом (угол наклона носовых костей к линии профиля 32 против 27,5), более круглым черепом (черепной указатель 73,1 против 71,7) [47]. То же обстоятельство, что для летописца ХII в. города Полоцкой земли – это область кривичей, а полоцкие князья – это «Кривитьстеи» [48], – следует объяснить общностью происхождения полочан и смоленских кривичей. Точно так же (по убедительной гипотезе Р. Г. Скрынникова) еще в Х в. помнили про общее происхождение полян, радимичей и вятичей, объединяя всех их под общим именем «лендзяне» [49].

Обратим теперь внимание на одно очень важное обстоятельство. «Этнографические» и антропологические различия между полоцкой и смоленской «локальными группами» кривичей В. В. Седов связывал с тем, что две группы кривичей, придя в VIII в.: одна – в будущую Полоцкую, а другая – в будущую Смоленскую землю, смешались там с двумя различными этническими общностями [50]. Но, как было показано выше, полоцкие и смоленские кривичи Х-XIII вв. оказываются не «локальными группами» одного этноса, а двумя самостоятельными этносами – полочанами и (смоленскими) кривичами. Смешение, таким образом, привело к распаду единого кривичского этноса на два. Обнаруживается, следовательно, прямая связь между изменением антропологического типа и изменениями в характере, ментальности этноса – между внешним обликом и психическим складом этноса.

Указанное обстоятельство заставляет нас обратить внимание и на антропологический тип словен ильменских. Этот последний реконструирован В. В. Седовым и Т. И. Алексеевой по черепам из курганов XI-ХIV вв., сосредоточенных на северо-западе Новгородской земли, в основном по средней Луге и на Ижорском плато (а также у Наровы и близ устья Шелони).

Главное, что выделяет словен среди одиннадцати других восточнославянских союзов племен в расовом отношении – это их мезо– или суббрахикрания. Словене более круглоголовы, чем все другие восточнославянские этносы раннего средневековья (средняя величина черепного указателя 77,6 против 74,1-75,9 у вятичей, полян, древлян, уличей и тиверцев и 71,7-73,5 у остальных шести союзов племен). Еще один характерный их внешний признак – это сильно выступающий нос (угол наклона носовых костей к линии профиля 31,5 – больше, чем у всех других союзов племен, за исключением древлян, волынян и полочан). Словен отличало также низкое (низко-среднее), сравнительно узкое лицо (скуловая ширина 132,1 против 129,3-131,7 у вятичей, северян и радимичей, 132–133 у полян, смоленских кривичей и дреговичей и 134,4-136,6 у остальных пяти союзов племен) с сильной горизонтальной профилировкой (величина зигомаксиллярного угла 125,8; меньше – лишь у полочан) [51]. В целом (наряду с полочанами, дреговичами, радимичами, смоленскими кривичами и, возможно, волынянами) это – северные европеоиды [52].

Эти выводы относительно внешнего облика средневековых словен подтверждаются и уточняются результатами проведенного в 1939 г. антропологического обследования поозеров – жителей северо-западного берега озера Ильмень. Дело в том, что «население Поозерья в массе представляет собой непосредственных потомков древних новгородцев. …Если в Новгороде спросить любого человека, сколько-нибудь интересующегося прошлым своего края, где надо искать самых «чистых» новгородцев, он непременно укажет на Поозерье. Сами поозеры глубоко убеждены в своем аборигенном происхождении и на вопрос о позднейших переселениях отвечают отрицательно» [53]. Результаты антропологического обследования поозеров тем более показательны, что Поозерье было центром первоначальной, «коренной» племенной территории словен в Приильменье [54].

Как и средневековые словене, поозеры – это мезокефалы (головной указатель 79,5; следовательно, величина черепного составит примерно 77,5) со средне-высоким, узким лицом, отличающимся сильной, резкой горизонтальной профилировкой; сильно выступающим носом с прямой или слегка выпуклой спинкой. Можно полагать, что, подобно поозерам XX века, средневековые новгородцы были выше среднего (для своей эпохи) роста, светлоглазы и относительно темноволосы (у 60 % обследованных в 1939 г. поозеров глаза были светлого – серого или голубого – цвета, у 39,2 % — смешанного и только у 0,8 % — темного, карего; 20,8 % имели черные волосы, 51,9 % — темно-русые, 19,8 % — русые и 7,5 % — светло-русые) [55].

Бросается в глаза ярко выраженная самобытность антропологического типа словен. В. В. Седов, опираясь на измерения М. С. Великановой, Г. Ф. Дебеца, Т. И. Алексеевой и свои, выделил четыре антропологических типа восточных славян Х-ХIV вв. К трем из них принадлежало по несколько союзов племен, ареал же четвертого практически полностью совпадает с областью расселения словен ильменских.

«Сложение суббрахикефального узколицего антропологического типа на севере Восточной Европы, – подчеркивает В. В. Седов, – необъяснимо местными материалами. Средневековые черепа прибалтийско-финского населения, на территории которого расселились новгородские славяне …характеризуются широколицестью (скуловой диаметр водских черепов – 136, восточных эстов – 134, ижоры – 138,8, приладожской веси – 135), почему следует решительно отказаться от мысли о формировании новгородского антропологического типа под воздействием (финского – А.С.) субстрата» [56]. Прибалтийская «чудь» отличалась еще и уплощенным лицом, и слабо выступающим носом, т. е. примесью монголоидных черт. Черепа же словен «выражение европеоидные» [57]. «Не может быть исходным для славян Поильменья и ни один из антропологических типов Верхнего и Среднего Поднепровья», т. е., в частности, балтских (также широколицых). Ближайшие аналогии черепам словен ильменских обнаруживаются лишь у раннесредневековых балтийских славян – в частности, у живших в нынешнем Мекленбурге ободритов [58].

Напрашивается вывод о том, что словене ильменские (в отличие, например, от кривичей, вятичей, северян) не смешивались с другими этносами в такой степени, чтобы это повлияло на их, словен, антропологический тип. Высокую степень однородности словен в расовом отношении отмечает и В. В. Седов [59]. Это обстоятельство тем более достойно внимания, что словене жили на самой окраине славянского мира, будучи с трех сторон окружены финскими и балтскими племенами.