Текст книги "Про"

– Да, мы с Сашкой договорились – вот летом встретимся, разденемся, и он меня выеб…т, потому что я знаю, как это делается, и вообще это очень приятно. Так что потерпи немного.

Сашка смотрит на меня торжествующе, и ещё битых полчаса, пока мы идём до его дома, он расспрашивает Надьку о разных подробностях, и она только бубнит:

– Да, я к тебе приду, и ты меня вые…шь, и всё будет хорошо, и никто не узнает, и нечего нам бояться!

Внезапно летом мы переезжаем с мамой-папой на другую квартиру, мне приходится перейти в другую школу и не дождаться этого замечательного момента.

А за год до этого я в первый раз еду на юг. В жизни я ещё никуда не ездил, всё на даче сидел, и мне, обычному совковому уроду, даже в голову не приходило, что можно куда-то поехать, хоть на другой конец света! А в это время мой будущий одноклассник Саша Полуянов, или попросту Лунь, уже второй год сидел на Кипре, где работали его родители, и запросто встречался с Гагариным, который приехал порадовать киприотов своей персоной. И Гагарин ему написал какую-то глупость на фотокарточке. Наверное, она так и затерялась впоследствии, потому что Лунь её везде таскал с собой, разве что жопу не подтирал ею.

И вот моя бедная мама после десяти лет беспросветной жизни решается убедить папу, что ей очень хочется съездить к Чёрному морю, потому что она не отдыхала у моря вечность.

– Ну ведь ты же каждый год по профсоюзной путёвке ездишь бесплатно в Ессентуки лечить свою язву!

Папа страшно озадачен: его попрекают язвой, от которой он загибается. Ну, что делать? Денег ведь всё равно нет – всей семьёй не поедешь! А мама продолжает ныть:

– Ну, вот на работе впервые предлагают за тридцать процентов поехать в санаторий, раньше всё начальники хапали эти дешёвые путёвки на юг, а теперь вдруг мне выпал счастливый билет…

И папа вздыхает, но выдвигает одно условие:

– Хорошо, я отпущу тебя одну на юг… без меня… но только если ты возьмёшь с собой нашего сына – ведь он вообще никогда не был на юге.

Мама на миг обалдела – ведь идёт ранняя весна – март-месяц, я хожу в школу, как же я поеду? Но мама не была бы мамой, она идёт в школу и умоляет Людмилу Фёдоровну сделать для меня, круглого отличника, исключение: разрешить в течение месяца не ходить в школу – ну он всё наверстает! Да ведь мы должны проходить умножение и деление столбиком, это крайне сложный предмет! Ну, он на лету всё схватывает, он всё нагонит. И уговаривает ещё завуча и директора – те должны нас прикрыть и не сообщать в РОНО о моих прогулах. Для всех проверяющих я буду болеть. Это риск, но моя мама просто вся в слезах…

И вот мы садимся в поезд – не в электричку! – я впервые в жизни еду в спальном вагоне! Я открываю для себя, что, оказывается, весь вагон разделён на такие вот купе, где есть четыре дивана, вверху и внизу, и на них мы будем спать ночью. Вот это да! Отправка задерживается – какой-то вагон сломался, ещё не тронувшись с места, и к нам подселяют какую-то тётку из того вагона.

Я взял с собой фотоаппарат – папа в последний момент сюрпризом купил нам в поездку дешёвенькую «Смену-2» и даже торопливо показал и объяснил, как она устроена, как заряжается плёнка, как определяется выдержка и дальность. Правда, я так и не понял, для чего нужна диафрагма, если уже есть выдержка. Зачем открывать объектив то меньше, то больше? Мама мне рассказывает, что папа у нас был когда-то заядлым фотографом и снимал таким смешным фотоаппаратом с гармошкой на пластинки. И даже фотографировал, как они когда-то сами с мамой отдыхали на юге в свой медовый месяц… Для меня это звучит совершенно непонятно: какой-то медовый месяц, папа, оказывается снимал вот эти фотографии… И на них мама заядло играет в волейбол! Просто невероятно! И они вдвоём с папой обнимаются, улыбаются. Погодите, а кто же в таком случае их в это время фотографировал? И папа держит за руку маму… А сейчас они то и дело только переругиваются друг с другом, папа ходит всё время мрачный и угрюмый и как-то неловко улыбается…

Я примерно знаю, почему – я вижу, как мучительно по утрам они торгуются из-за пятидесяти копеек, которые папа просит маму выдать на обед. Столько же стоит голубь на Конном рынке, и Тузовы подбивают меня выгрести хотя бы по 10 копеек из папиных карманов, и таким образом за пять дней накопить на голубя. Но я смотрю на папу и не решаюсь лазить в его пиджаке и брюках…

Но как бы то ни было, мы едем с мамой на юг, ура! Она говорит, что там страшно тепло – как летом у нас в Покровке. Я не могу поверить, ведь в Москве до сих пор лежит снег…

И вот мы приезжаем в совершенно фантастический край под названием Хоста: это всё действительно ни на что не похоже! – пальмы, солнце, загадочное необъятное море, толпы народа, которые почему-то в марте не работают, а шляются по санаториям! Какой-то пахнущий по-другому воздух и непонятный фрукт инжир, про который мама начинает мне что-то торопливо объяснять, но я не могу понять ни слова. Хочется просто попробовать, но он, оказывается, ещё не созрел.

Главное открытие: я не один. Я отказываюсь понимать, откуда все эти толпы мальчишек и девчонок, и почему они не ходят в школу. Но я ещё слишком маленький урод, чтобы засматриваться на девчонок.

То ли будет, когда через года три мы вновь с мамой поедем на юг и на сей раз в Ливадию в Крыму – в этот бывший царский дворец, ставший санаторием, который совершенно спокойно и цинично продолжал зас…аться рабочими и крестьянами со всего Советского Союза. Именно там я встречу свою первую любовь, которой на тот момент будет всего десять лет…

В Ливадию я приехал уже опытным человеком: я уже знал, что мы с мамой пойдём прямиком к заведующему и будем с мокрыми глазами клянчить для меня какое-нибудь жильё подешевле – денег ведь в карманах с гулькин х…й, а кровать для диких лохов в любой ср…ной дыре здесь стоит не меньше трёх рублей! Но мама уже научена опытом Хосты – там ей с середины срока подсказали, что можно избежать обдирания трёх шкур какими-нибудь алкоголиками, а пойти к начальству и выцыганить что-нибудь подешевле. Оказывается, при каждом начальстве есть прикормленные – это всякие родственники, которые сдают дешевле, потому что им сплавляют отдыхающих в первую очередь. Там всё перенаселено, там яблоку негде упасть, но крайне выгодно: можно в одной комнате поселить трёх-четырёх маленьких детей-заср…цев, с которыми матери приезжают отдохнуть, и оптом всё равно получается больше! А главное, матери не жалуются – у них получается вволю времени побл…вать: этих санаторных родственничков можно попросить и накормить нас всяким говном, и уложить спать вечерком без мамы, которая где-нибудь в кустах в это время дуплится по полной программе.

И вот я с триумфом поселяюсь – где бы вы думали? – в бывшей царской конюшне! Там, где когда-то сутками напролёт ср…ли царские рысаки, сейчас совком устроены роскошные коммунальные квартиры для трудяг, которые нашли понятный выход из нужды: сдавать все эти разгороженные стойла для таких засс…х, как я. Кстати, когда я лет десять назад случайно заезжал в Ливадию, я, спустя сорок лет после тех памятных событий, увидел, что эта конюшня по-прежнему на своём месте, и в ней по-прежнему живут люди! У нас феноменальное государство. Почему бы туда вместе с людьми вновь лошадей не вселить, просто непонятно.

Но это всё ерунда! Я поселился. Какой-то ветхозаветный старичок, ветеран Гражданской войны, как мне трепетно пояснили, указал мне койку. А вечером то и произошло: я уже спал, когда в комнате бесцеремонно зажгли лампу и в сопровождении громкого шёпота на соседнюю кровать уложили уже сонное десятилетнее существо, приехавшее с матушкой отдыхать из Киева. Я спросонок даже толком и не разобрал, что оно из себя представляет.

Утром по обыкновению оно дулось за завтраком, но через час всё стремительно переменилось: наши мамы пришли за нами, – они, оказывается, уже познакомились! – и мы пошли на пляж. Я достал предмет своей гордости – плавки, которые на самом деле были на взрослого человека и которые мы купили из-под полы (страшный дефицит!) ещё в Хосте, а она достала обыкновенные девчачьи трусы. И тут мы познакомились. Её звали Оля, и она оказалась очень весёлой девчонкой! Мы переоделись и побежали к морю, и стали плескаться, бултыхаться и нырять понарошку на мелководье – плавать-то ещё не умели.

Нам очень понравилось становиться напротив друг друга и одновременно нырять, плывя под водой до сближения, цепляясь при этом за камни на дне. И тут я увидел её фантастически припухшие соски на смешной детской груди и совсем обалдел, потому что я уже дрочил вовсю и потому что такой красоты воочию, при оптическом увеличении, производимом коварной морской водой, я ещё не видел! Оля смеялась и хохотала от восторга – она и не подозревала, глупенькая, какое впечатление на меня производит. Ей просто понравилось нырять одновременно вместе со мной… И мы ныряли до посинения. Просто уже зуб на зуб не попадал. А наши мамы сидели и болтали, болтали и болтали – о чём-то о своём.

Этим же вечером я получил другое, не менее потрясное впечатление – в сумерках, когда мы ложились спать, я разделся первым и нырнул под одеяло, и в этом не было ничего такого, а потом Оля, стесняясь, погасила свет, содрала с себя платье, и я увидел её голенькой, не в купальных, а в повседневных трусиках, и это было очень эротично! И этой ночью я по привычке начал дрочить, и вдруг, к полному моему удивлению, у меня между ног изверглась какая-то жидкость – впервые за год неустанной работы. Я был потрясён и напуган одновременно – но даже и в мыслях не было, что случилось что-то не так или что я заболел. Инстинктивно я понимал, что так и должно быть!

Мой роман продолжался всё оставшееся время – наверное, Оля даже начала о чём-то догадываться. Но, увы, он так и не развился до чего-либо. За три дня до нашего отъезда мама Оли простудилась и слегла с высокой температурой. Мы с моей мамой стояли на санаторной площади и ждали автобуса, который должен был отвезти нас до Ялты, а там – троллейбус до Симферополя. Стояли и откровенно скучали. Всё кругом уже надоело. И вдруг! Откуда ни возьмись появилась моя Оля! Она подбежала к нам и залепетала:

– Меня мама отпустила с вами попрощаться – мы ведь больше не увидимся, потом уезжаем к себе в Киев…

Я смотрел на неё и цепенел. Меня, идиота, заклинило. Я-то понимал, что она ко мне прибежала – это было слишком очевидно, сто пудов! И мне отчаянно жалко было её терять, так же, как и ей меня. Ну, попроси ты у неё адрес, скотина! И она напишет тебе его! А я молчал, сучка поднебесная, потому что уже точно понимал: я к ней в ближайшие годы не приеду, это абсолютно невозможно, и она – ко мне, и мы больше, несмотря ни на какой адрес, больше никогда не увидимся. И у меня не нашлось даже каких-то тёплых, романтических слов для моей любимой. Я, сука, не сумел ничего ей сказать. Набычился, как полный идиот!

Моя мама ничего не замечала, а Оля ещё немного подождала (моих несказанных слов!), потом повернулась и, не дождавшись автобуса, спокойно пошла… И даже не оглянулась! Напрасно я выворачивал шею, пытаясь ухватить последний мимолётный момент – она тихо пропала. Навсегда. О, как я проклинал себя ещё много лет! Как я дрочил на неё безостановочно!

Но события в жизни мелькали и затмевали одно другое. Той же осенью папа внезапно предложил маме поехать в Ленинград – надо же вывозить парня посмотреть небывалые архитектурные красоты!

Целыми вечерами папа и мама что-то строго обсуждали и что-то делили. Решено было, что мы поедем на ноябрьские праздники, когда по календарному совпадению вместе с праздниками выпадают на отдых и выходные – четыре календарных дня.

Я впервые узнал, что у нас, оказывается, существуют не только деревенские родственники где-то в Тверской и Ярославской областях, но есть ещё и какой-то двоюродный папин брат в Ленинграде, который, впрочем, вовсе ему и не брат, а у того есть дочь, то есть мне троюродная сестра, которая всего на два года младше меня! Что же касается её папы, то есть моего дяди и папиного двоюродного брата, то история там вообще была страшно загадочная. Потому что оказалось, что до войны в Ленинграде у папы жила самая настоящая тётка, которая умерла в блокаду. Но родители её, на удивление, выжили. И тогда они взяли на воспитание и усыновили какого-то мальчика от соседей, которые нормально так себе жили и нормально так пережили блокаду, но почему-то от сына отказались, а отдали его вот этим папиным родственникам на усыновление. Я ничего понять не мог. Но мало того, от той тётки, оказывается, остался маленький ребёнок – мальчик, которого почему-то вместо того, чтобы отдать на воспитание папиным родственникам, то есть его дедушке с бабушкой, сдали в детский дом, и он там так и затерялся.

Мой папа, к моему полному удивлению, полжизни старался его найти, всё писал письма в разные инстанции, и, представьте себе, к моменту нашей предполагавшейся поездки в Ленинград он нашёлся! Жил совершенно один, написал нам какое-то трогательное письмо, и вот теперь папа намеревался с ним повстречаться и ужасно волновался, и переживал – потому что никогда его не видел, и потому что не знал, как обо всём об этом, с учётом запутанности ситуации, сказать своему псевдо-двоюродному брату.

Однако для простоты ситуации папа строго-настрого предупредил меня, что мы едем в Ленинград, и дядя Толя, или Анатолий Иванович Вилин, – реально его двоюродный брат, и чтоб я не наворачивал там. Что он псевдо. В общем, я изрядно запутался.

Билетов, как водится, достать на ночной поезд было невозможно. И папа купил нам всем билеты на дневной поезд, который приходил в Ленинград аж в десять часов вечера. По этому поводу почему-то никто особенно не тревожился. Более того, папа легкомысленно решил, что мы поедем прямо сразу к его новоявленному законному двоюродному брату, который жил где-то в центре города, а уж на следующий день поедем к дяде Толе, потому что они жили в переполненной двухкомнатной квартире аж за чертой города, на станции Фарфоровская. И вот мои родители дали телеграмму этому найденному двоюродному брату – прямо накануне посадки в поезд, и мы с чистой совестью двинулись на вокзал и замечательно поехали дневным поездом.

Был вечер 7 ноября. Понятное дело, когда мы выбрались, наконец, из поезда и вышли на привокзальную площадь, весь город гулял. Вообще-то я подобной гульбы никогда не наблюдал, в том смысле, что обычно мы уезжали на праздники на дачу, и я и не подозревал, что подобное происходит в покинутом городе. А тут воочию толпы пьяных, орущих невесть что. И все ждали салюта, как пояснил папа.

Мы были уже порядком измотаны дорогой, о чём родители почему-то тоже не подумали. И нас, ясен перец, никто не встречал – папа не догадался просить об этом новоявленного кузена. В общем, пришлось папочке подхватить два тяжёлых чемодана, отчего его всего перекосило, и мы поплелись на угол Невского, как пояснила мне мама, чтобы сесть на автобус, который ехал прямо до Зимнего дворца. Где-то там рядом и жил этот кузен. Папа бормотал, что ничего страшного, что ехать вот тут очень близко, так что сейчас мы, уже совсем скоро, доберёмся до кровати.

Мы легко вошли в автобус, но зато потом туда вломилось ещё столько пьяных мудаков, орущих и гогочущих, что нас зажало до невозможности. Неожиданно мама узнала, что автобус, оказывается, не имеет последней остановки у Зимнего, а идёт дальше куда-то за Неву. И начала отчаянно давать знаки папе с чемоданами, которого пронесло х…й знает куда аж на другой конец салона, что мы выходим. Удивительно, что папа ещё остался при чемоданах!

И вот мы вышли на набережной. Я только-только увидел толпу и знакомый по различным картинкам шпиль Петропавловки, как небо вдруг буквально раскололось. От грохота можно было оглохнуть. Все безумцы мира визжали и в страшной истерике орали «Ур-р-р-р-а-а-а-а!!!». Папа дёрнул меня за рукав, я поднял глаза наверх и обомлел – над нами распускался невероятной красоты букет огней, которые, казалось, падали прямо нам на голову. Я-то до этого видел салют только из окна на Ленинской Слободе, и это были маленькие снопы светящихся огоньков, которые лениво распускались сразу в нескольких районах Москвы без всякого грохота и истерики. А тут творилось что-то невообразимое.

Мама спешно показала мне пальцем на какие-то грузовики, в кузовах которых стояли странные длинные трубы, и вот, оказывается, из этих труб и сигали ракеты. Ну пускай! Всё же я довольно спокойно наблюдал за всей этой машинерией. Ну к чему все эти вопли – словно мы только что вусмерть замочили ненавистного всему советскому народу Мао Цзэдуна, изгалявшегося над нашей замечательной страной? Ну ведь просто салют. Ну почему все вопят как коты, которым тисками зажали яйца? Я отказывался понимать эту бестолковщину. Я смотрел на разинувших рот людей, и мне было их жалко. Полные идиоты. Ну мудели ох…ные.

Мы поплелись дальше. С нашими чемоданами. Довольно скоро нашли нужную улицу. Поднялись без лифта на пятый этаж. И радостный и счастливый папа начал звонить в дверной звонок.

Потом ещё раз звонил, потом ещё, ещё. Улыбка начала сходить с папиных губ.

Мама всплеснула руками:

– Я так и знала!

– Не может быть, – отказывался верить папа. – Ведь он точно знает, может, он спит?

Он звонил ещё, но безуспешно. Хорошо, что мама не стала устраивать истерики.

– Ну вот, я же говорила, что надо было сразу поехать к Вилиным! А теперь придётся вновь ехать на вокзал!

Папа хотел что-то сказать, но только скрипнул зубами, подхватил чемоданы и побежал на улицу, мы – за ним. Тут, правда, папе несказанно повезло: он поднял руку, и рядом сразу остановилось такси. Слава богу, мама не стала возражать. Да и таксист попался добрый – не стал драть с нас три шкуры за молниеносную поездку по Невскому до вокзала. Мы сели в электричку и уже в двенадцатом часу ночи поехали на Фарфоровскую.

Удивительно, но приехав в какую-то жопу, которая уже не была городом, мы сравнительно легко нашли требуемую улицу. Позвонили в дверь. Она открылась, и я на пороге увидел заспанного человека в одних трусах. Это и был Анатолий Иванович, псевдо-двоюродный брат.

У мамы было испуганное перекошенное лицо – мы, признаться, заробели: ведь никто же не предупреждал дядю Толю, что мы заявимся среди ночи. Но он только проговорил: «О! Как хорошо, молодцы!» – и проводил нас в свои две комнаты коммунальной квартиры. С кровати быстро поднялась тётя Рая, его жена, как я догадался, и помогла перетащить постели в соседнюю комнату, где уже спали бабушка и моя незнакомая троюродная сестра. Мои папа-мама легли на освободившуюся кровать, а меня положили на полу, кинув туда какой-то матрас.

Засыпая, я слышал ещё продолжавшееся шушуканье и последнее, что успел подумать – что моё спаньё на полу очень напоминает, как в нашей комнате в Москве обычно спят папины родственники из Твери или Ярославля: я сплю за ширмой на своей кроватке, папа-мама – на продавленном диване. Дедушка с бабушкой – тут же, на ещё дореволюционной кровати с никелированными шарами. И тут вваливается какая-то взвинченная, с трясущимися руками, тётя Клава с мужичком явно алкогольного вида, а с ними какой-то шкет, якобы мой родственничек. И вот эти все заср…цы заваливаются спать на полу, и никакого места в комнате не остаётся вообще. А на следующий день тётя Клава достаёт из чемодана какое-то сало и начинает ласково и сбивчиво предлагать его моей суровой маме:

– Да вот кабанчика по весне зарезали, это мы вам в качестве гостинца привезли!

Да, у нас для тёти Раи с дядей Толей сала не было… Но зато мама на следующее утро торжествующе достала из чемодана коробку шоколадных конфет и преподнесла её мрачной бабушке, шаркающей походкой вышедшей из соседней комнаты.

– Это она хорошо сделала, – шёпотом сказал дядя Толя моему папе. – Раина мама теперь ни слова не скажет, а то так ворчала бы…

И тут же покатил праздничный стол – прямо с утра, и пошло какое-то веселье, совершенно непонятное для меня.

А потом дядя Толя предложил:

– А поехали сразу в Петергоф, к моим зайдём и красоту посмотрим.

И мы поехали.

Я всё воспринимал как бесконечное путешествие. Не беда, что эта Фарфоровская – какая-то жопа, зато куча всего неведомого и интересного. Ведь здесь в легендарном семнадцатом свершилась революция! Здесь жили цари, а папа-мама мне уже наговорили, что Ленинград – это жутко красивый город.

И вот мы идём на станцию – надо ещё доехать до вокзала, а потом пересаживаться на какую-то другую электричку.

– Это вот здесь баня, посёлок-то строили ещё до революции для железнодорожных рабочих, мы-то теперь живём в их бараках, не смотрите, что они каменные, а ванных до сих пор нет, который год всё обещают сделать, вот в баню каждую неделю и ходим, – торопливо рассказывает дядя Толя.

– Да, до революции бараки основательно строили… – задумчиво отвечает папа.

– Ой, что ты, видишь, до сих пор не развалились, и опять же, если бы не этот посёлок, куда бы Октябрьская железная дорога нас селила? Я в городе в клоповник не пойду! А здесь даже воздух чистый. Ну, правда, вот в школу Любу приходится в город возить, но это ерунда, здесь всего четыре остановки.

Моя сестра только шла и улыбалась, она ещё ни слова не сказала.

– Но она у тебя послушная, – молвил мой папа.

– А как же без этого? – удивился дядя Толя. – Ну, ничего, у нас ещё младший Игорёк подрастает – ей брат.

Мы замечательным образом доезжаем до Петергофа – и попадаем в деревенский дом. Точнее, пристанционный барак – ведь все дяди Толины родственники здесь – железнодорожники. Хоть Петергоф и числится городом, построенным Петром, местные туземцы живут, как обыкновенные крестьяне, и, судя по испитым лицам, прекрасно себя чувствуют. Бутылки появляются на столе незамедлительно, и хозяева принимаются пить водку стаканами, как чистую воду.

Я смотрел на этот цирк и удивлялся: как они ещё не повредили своего здоровья! Мой-то папа только из рюмок пил осторожненько, и то по великим праздниками. Но здесь он не ударил лицом в грязь – под опасливыми взглядами мамы опрокидывал в себя залпом, что наливали.

Нам с Любой скоро становится скучно сидеть за пьяным столом, и мы выскакиваем на улицу. Я думал, мы хоть о чём-то поболтаем, но мою сеструху заклинило, и она не говорит ни слова – действительно, послушная девочка!

А потом мы все гуляем по Петергофскому парку, и я пытаюсь вообразить, как здесь бьют фонтаны…

Уже по темноте мы оказываемся снова на Невском. Мама вдруг обнаруживает, что в праздничный день работает универмаг. И начинается обыкновенная пытка: маме неостановимо хочется что-либо купить для себя. Эти бесконечные разглядывания каких-то тканей, каких-то кофточек и прочей дряни… Я изнываю. И тогда, чтобы я заткнулся, мама разрешает купить мне шариковую ручку, такая штука – большая редкость по тем временам.

Я долго выбираю, и вот: раз вчера было 50 лет советской власти, мне очень глянулась ручка «Ленин в Разливе» за два рубля. Смысл этого словосочетания до меня упорно не доходит, я лишь горжусь, что на колпачке выдавлен ленинский шалаш, в котором он, обоср…шись, прятался перед революцией на станции Разлив. Но мама так смеялась, что сразу купила мне эту дорогущую вещь. Ленин в Разливе – спустя годы никто не мог поверить, что я самолично купил эту осязаемую шутку, что она существовала реально.

В последний наш день моя мама решила ударить по искусству: с утра мы пошли в Эрмитаж. Вообще-то я понял, что этот музей находится в Зимнем дворце, где жил последний русский царь Николай II (только десятилетия спустя я осознал, что он здесь вовсе не жил, его обиталищем был Александровский дворец в Царском Селе). Но почему это называется Эрмитажем, вообще не понимал.

И вот мы заходим откуда-то сбоку, где стоят атланты и подпирают крылечко, и, как порядочные, сразу покупаем путеводитель. Путеводитель оказался внушительной книжечкой, и первые же его строки гласили, что обойти музей за один день нельзя. Я не поверил. Мы, как и положено мудакам, начинаем с самых первых залов, внимательно всё разглядывая. Потом мама устаёт и отказывается идти дальше Леонардо да Винчи. Мы же с дядей Толей мчимся на второй этаж, где висит живопись импрессионистов – мама мне сказала, что это очень интересно.

Примчавшись туда, мы увидели обыкновенную детскую мазню. Матисс – игра в шахматы. Я одуревал от этой безграмотно яркой, без теней, плоской живописи. И этой картиной надо восхищаться? Дядя Толя смущённо улыбается, он сам ничего не понимает. Я смотрю на эти неумелые пятна, на искажённые фигуры, и мной овладевает досада. Почему весь мир сходит с ума по этим картинам? А сходит ли? Не ради ли того, чтобы отдать должное некоему этапу развития искусства, их сюда, на задворки второго этажа, и повесили? Всё это какие-то дутые вещи! То ли дело та живопись, где всё чётко, как на фотографии, и даже более, поскольку классно передано настроение, чего фотография не может.

Мы идём потом в Русский музей, и при виде картин Брюллова, Шишкина и Верещагина я успокаиваюсь. Нет, всё-таки хорошо, что русское искусство существует – и почему его на Западе так не ценят?

В общем-то, на этом наша поездка в Ленинград закончилась – императорский город с его красотами и загадками остался за кадром. Мы даже в Павловск не съездили, но обещали себе, что сделаем это непременно в следующий раз. Может, тогда и вновь обретённый папин кузен перестанет от нас прятаться?

Летом я как обычно сижу и кайфую на даче. Попеременно со мной мама или папа, а я наслаждаюсь книжками Майна Рида, Джека Лондона, Дюма и прочим добром, гоняю на велосипеде, играю в пинг-понг…

Большим откровением, признаться, становится бадминтон. На нашей улице к маминой подружке с работы неожиданно приезжает взрослая дочь с мужем – мы и не подозревали об их существовании. И приехали они не откуда-нибудь, а прямёхонько из Камбоджи! Оказывается, ейный муж был нефтяником и занимался геологоразведкой в Камбодже, как пояснила мне мама.

Я и не подозревал, что в Камбодже есть нефть. И правильно делал! Потому что спустя десятилетия уже старенький дядя Жора мне вяло признаётся, что на самом деле, он работал в Камбодже под прикрытием, что нефть – это всё фигня, что в действительности он был представителем ЦК при принце Сиануке и выполнял важное партийное поручение. Короче, он был обыкновенным ГБ, который кувыркался за границей, служа империи, и был счастлив – как же, ему доверяли важные тайны, в отличие от нас, обыкновенных ублюдков.

Но это всё ерунда! Главной на тот момент диковинкой для нас было то, что дядя Жора привёз на дачу бадминтон. Я впервые увидел диковинные вытянутые ракетки и волан из настоящего пера, который резво мелькал в воздухе. Мы обступили Жору и Элю, которые, смеясь, отчаянно резались в эту удивительную игру под нашими изумлёнными взорами. На самом деле они просто примитивно пасовали этот волан друг другу. Ни сетки, ни площадки не было. Но мы, козлы, об этом не догадывались. Нас поражала ловкость и лёгкость двух играющих практически невесомым воланом людей.

Мама буквально спустя несколько дней купила такой же набор в спортивном магазине – оказывается, у нас это легко и свободно продавалось, только волан был не перьевой, а пластмассовый. И на всё оставшееся лето нам хватило этого сумасшествия. Даже хромой Вова Новичков, дико гогоча, увлёкся играть со мной, потому что это было легко и просто.

Периодически к нам на выходные вдруг повадились приезжать наши различные родственнички – тётя Тоня, Михаил Матвеевич с Зоей Павловной и, конечно, тётя Капа с моей двоюродной сестрой Катей. Обыкновенно мама предупреждала меня, что сегодня вот кто-нибудь обязательно приедет, и я чуть ли не с самого утра мчался на велике на станцию, чтобы встречать друг за другом электрички, пока наконец они не приедут. Вот было удовольствие: стоять на станции, глазеть на мельтешащий кругом народ. Покупать тёплый лимонад в бутылке за деванадцать копеек, отстояв дикую очередь в магазине, пока нет электрички…

Наибольшее впечатление на меня производила тётя Тоня. Это была царственная особа со своими утончёнными повадками. И это несмотря на то, что ей теперь приходилось работать всего лишь какой-то лаборанткой в Энергетическом институте, ведь её муж, дядя Стёпа, внезапно умер от разрыва сердца. А был он замминистра в ту пору, и при нём она всегда сидела дома.

Ещё несколько лет назад, когда у нас дома помирал в агонии георгиевский кавалер, мой дедушка, мама моя отослала меня от этого мрака и ужаса на передержку к тёте Тоне, и я впервые увидел трёхкомнатную квартиру, показавшуюся мне сказкой, полной всякого барахла. Удивительная двуспальная кровать с тумбочками. Что кровати могут быть такой ширины, я раньше не догадывался. Какие-то стеклянные безделушки в горке (я и не знал, что это х…ня с дверками называется горкой!). Огромный письменный стол. И дядя Саша, Тонин сын, всегда весёлый, хохочущий, просто настоящий плейбой, старше меня лет на двадцать. У него уже была жена, какая-то круглолицая девка, которая целыми днями сидела на той двуспальной кровати и нудно-долго говорила по телефону со своей мамой из Ярославля.

Шёпотом мне мама рассказывала, что тётя Тоня эту свою невестку ненавидит, потому что она настоящая деревня и просто окрутила замечательного дядю Сашу, который и не сопротивлялся, потому что был несчастен. Я поражался: как? Такой весёлый человек – и несчастен? И тогда мама рассказывала загадочную историю о том, что дядю Стёпу послали сразу после войны в Германию демонтировать какие-то загадочные заводы, и они там жили с тётей Тоней несколько лет, а сын рос здесь, в Москве, беспризорником. И тогда дядя Стёпа решил добиться разрешения, чтобы любимый сыночек смог жить вместе с ними и учиться. Это было отчаянно сложно, но для дяди Стёпы сделали исключение, и Саша приехал к родителям, уже будучи девятиклассником. Он очень быстро выучил немецкий язык, и ему разрешили – единственному из советских граждан – поступить в Дрездене в немецкий университет. И он там учился на строительном факультете, и, естественно, влюбился, в какую-то немку, даже жил с ней, о ужас! И дядя Стёпа ничего не мог поделать, потому что Саша был влюблён до потери пульса, но в посольстве об этом прознали. Дяде Стёпе устроили разнос и строго предупредили, чтоб он разобрался с сыном. И дядя Стёпа умолил Сашу, чтоб тот расстался со своей немкой. Саша окончил тот треклятый университет и вернулся в Москву, но стал таким странным, что ни тётя Тоня, ни дядя Стёпа ничего не могут с ним поделать. И вот он куролесит с тех пор, разоряя и позоря свою семью. И на гоночном велосипеде он ездит, и в настоящий теннис играет, и на горных лыжах, и в походах, и даже пишет картины маслом с голыми девками в волнах, когда бывает на юге! И вот теперь женился на этой бесстыжей, которая спит на Тониной кровати, а Саше наплевать, хотя видно, что ни хрена не любит он эту мымру. А дядя Стёпа сильно всё это переживал. И, видимо, так напереживался, что возьми да и умри на следующий год после такой странной женитьбы от разрыва сердца. Теперь тёте Тоне впервые в жизни пришлось пойти на работу, ведь в доме совсем не стало денег, а у неё до замужества даже не было никакого образования, кроме школьного, вот и пришлось пойти в лаборантки – мыть грязные пробирки. Спустя годы всё закончилось хорошо: Саша, наконец, развёлся со своей «шлюхой» и женился на порядочной девушке.