Текст книги "Про"

И вот теперь тётя Тоня исправно приезжала к нам на дачу и целыми днями разговаривала с моей мамой, главным образом о евреях, которые отравляли ей жизнь на работе. Однажды я не выдержал и закричал:

– Ну сколько можно о евреях, они что, не люди?

– Ну хорошо, – сказала мама, – мы больше не будем о евреях, мы поговорим лучше о французах, правда, Тоня?

– Ну конечно, – отвечала тётя Тоня, – вот представляешь, у нас в лаборатории один француз…

Вообще мои родственнички, все эти дяди и тёти, неожиданно появились в нашей жизни с достижением мною десятилетнего возраста. Возможно, сказалось то, что со временем они немного разжились – стало хватать денег не только на еду и жалкие платья, но и на две бутылки дрянного вина да на колбасу с сыром. Так что стало возможным по каким-то редким праздникам начать приглашать друг друга к себе в гости – на день рождения своего сынули, на день рождения той же тёти Тони или, что было совершенно неожиданным событием, к Зое Павловне с Михаилом Матвеевичем встречать Новый год – и на всю ночь!

Разобраться во всех этих родных казалось совершенно невозможно. Я только различал тётю Капу с моими двоюродными сёстрами Катей и Дашей, и то только потому, что она была родной маминой сестрой, и мы регулярно к ним ездили даже без всякого повода, просто на выходной день. Регулярные поездки продолжались, пока тётя Капа ещё как-то поддерживала отношения с Борисом Михайловичем, своим мужем. Это был весьма задорный, напыщенный мужик, чувствовавший себя абсолютно уверенно, потому что у него сам Суслов из Политбюро был дальним родственником и потому, что он всё знал и умел. Он приходил и говорил, не останавливаясь.

Наши дачи располагались рядом, на соседних железнодорожных станциях – мы в Покровке, они – в Головково. Летом мы тоже навещали друг друга – всего одна станция на электричке, какие пустяки!

Однажды Борис Михайлович, позвав нас в гости, поразил меня до глубины души: он изобрёл автоматическое устройство для полива огурцов на даче в отсутствие хозяев, то есть с воскресенья до воскресенья. Оказывается, берётся сливной бачок из туалета и фотоэлемент. Как только восходит солнце, фотоэлемент срабатывает, реле открывает слив в бачке, а после, как только сольётся, вода заполняет бачок автоматически до следующего утра, и что самое главное, она перекрывается при помощи того самого хитроумного устройства, что находится у нас в каждом туалете! И таким образом вода в кране может быть всё время открыта, но она не будет проливаться на землю!

Тётя Капа только вздыхала: он ополоумел, теперь занимается этим с утра до вечера, а до семьи у него уже руки не доходят. Паяет всё чего-то, паяет, и реле не всякий раз срабатывает, а то срабатывает несколько раз. В общем, всё это вздор. Проще через день ездить вечером на дачу и обратно и поливать эти долбаные огурцы, как делает это их сосед Сан Саныч, который успевает ещё к тому же утром на работу.

– Нет, ты не понимаешь! – начинал кипятиться Борис Михайлович, – Этак не напасёшься на электричку, твои огурцы будут золотыми, дороже железнодорожных билетов!

– Да их всё равно в магазине не встретишь, – уже злилась тётя Капа, – а ребёнку ты не объяснишь, что наше государство не всегда эти огурцы выбрасывает в продажу, так что мне плевать, что они золотые, зато они у нас будут, если их регулярно руками поливать, а не из ср…ного унитаза! Да у тебя и вода-то в кране не всегда бывает – её то качают, то не качают!

– Ничего, мы к этому делу бочку приспособим, зальём её в выходной, и она исправно будет снабжать устройство до следующего воскресенья.

И вот такая х…ня продолжалась весь вечер, Борис Михайлович даже сбегал в кладовку, принёс какие-то железки и торжествующе показывал их моему папе, который тупо смотрел на них и не знал, что сказать. Ясен х…й, что это было обыкновенным изобретательским заёб…м Бориса Михайловича, не реализуемым реально на практике, а только отнимающим силы и время – наверняка за этой железякой придётся следить ещё больше и тщательнее, чем за огурцами.

Вот такими штучками Борис Михайлович просто изводил тётю Капу, и кончилась эта нуднятина тогда, когда партийный х…й Суслов внезапно вспомнил о существовании своего любезного родственничка Бориса Михайловича и позвал всё их семейство вместе с Катей и Дашей на день рождения какой-то своей внучки, натурально, к себе на госдачу в Архангельское. И это необычайно воодушевило и Бориса Михайловича и тётю Капу, и они стали прихорашиваться ещё за неделю, накупили своим дочкам новых платьев… По-видимому, они вообразили, что увидят там везде золотые унитазы и будут жрать чёрную икру ложками. Х…й вам! Естественно, самого Суслова на дне рождения не было – как же, станет этот вельможа унижать себя до общения с простыми смертными, вытрите сначала свои грязные жопы! По словам тёти Капы, за столом сидела просто толпа каких-то незнакомых людей, и всех скромно угощали какой-то дрянью, а под конец вынесли огромный торт с несусветными кремовыми розами и шоколадом, сделанный на заказ. И, видимо, этому торту срок был уже неделя, потому что катя с тётей Капой отравились, и всю следующую неделю их метелило просто на славу, продристались от души, не слезая с толчка!

С этого памятного дня рождения тётя Капа возненавидела Бориса Михайловича и всю его замечательную родню раз и навсегда. Дело стремительно шло к разводу.

Летом моя добрейшая мамочка решила послать меня погостить недельку в Головково, где в это время Борис Михайлович пребывал в отпуске и сидел с Катей, практически моей ровесницей.

Утром он послал нас за хлебом в магазин. Катя была мрачная, хотя порой пыталась нести свою обычную девчоночью чушь. Мы подошли к магазину, убогой избе с вывеской, и, о силы небесные! – хлеб уже закончился! Хотя и было всего десять часов утра, но деревенские повадились покупать по десять буханок за один раз для своих милейших хрюшек и коровушек, и хлеб заканчивался быстрей, чем начинался. А привозили его, вестимо, раз в день, и больше завоза не предвиделось до следующего утра.

Мы поплелись, несолоно хлебавши, обратно, и Катя робко так сказала:

– Знаешь, а давай скажем папе, что хлеба сегодня не привозили.

Я, осёл, даже не вдумался в её слова. Откуда мне было знать, что будет дальше?

Мы пришли, Катя сказала то, что хотела, то есть соврала, а Борис Михайлович, поджав губы, накормил нас какими-то горбушками. И тут я сделал роковую ошибку: Борис Михайлович предположил, что завтра, наконец, его привезут, и тогда у нас будет хлеб получше. Я ляпнул, что могло бы быть и сегодня, да вот мы не успели… Я осёкся, поражённый страшным Катиным лицом.

– Ну-ка, выйди, парень, во двор, посмотри, что у нас за сараем, – безмятежно ровным голосом сказал мне Борис Михайлович.

И я тихо вышел.

Не успел я пройти и двух шагов, как услышал грозный вопрос:

– Ты что, дочка, меня обманула?

– Да нет, папочка, я не хотела, просто так вышло, я не виновата, – торопливо заблеяла Катя.

– Ах ты, дрянь! – неожиданно заорал Борис Михайлович, и отчётливо послышались яростные шлепки.

– Ай, папочка, не бей меня, пожалуйста! – верещала Катя.

Я опомнился только на улице.

Через пять минут войдя в дом, я застал безмятежную сцену: в углу угрюмо с размазанными слезами сидела Катя, а Борис Михайлович, обернувшись ко мне, ласково улыбался…

В общем, кончилось это известно чем: тётя Капа сбежала с девочками из дому, Борис Михайлович порезал и выбросил на х…й всё её бельё, оставив в неприкосновенности только шубу и пальто. Он категорически отказывался пускать тётю Капу обратно, и тётя Капа посылала Катю, инструктируя ту, что надо взять из дома. Катя от страха всё путала и чего-то не находила. Зимой пришлось по-новой покупать всякой одежды… И верхом всего стало то, что Борис Михайлович наотрез отказался отдать Кате её детский велосипед.

Вера получила нервный срыв и два месяца лечилась где-то в санатории на юге. Удивляюсь я, как ещё Борису Михайловичу хватило ума не выеб…ть собственную дочку в отместку тёте Капе. А чё? В других семьях это норма мужского поведения – в каком-нибудь Верхнезадрищенске запросто! Впрочем, и в Москве такого хватает…

Были, разумеется, и другие дяди и тёти, более миролюбивые и индифферентные. В этом кругу все гордились дядей Гришей из Казани, который имел родную сестру Нину, живущую с мужем в славном полусекретном городе Жуковском. Эта тётя Нина, как шёпотом сообщила мне моя мама, сильно пила и поэтому сделала не шибко большую карьеру у себя там, в Лётном институте, где без конца испытывали новейшие образцы всяких самолётов-истребителей.

Обычно Нинин рассказ про это был следующим:

– Ну, мы его собрали, упаковали, сел он в самолёт, резко стартовал, а на двадцать второй секунде перевернулся в воздухе и, ничего не сказав, со всего размаха врезался в колхозное поле. Там чего-то нашли и похоронили. Это уже второй за три месяца.

– Так зачем же они летают? – спрашивала потрясённая мама.

– А чего делать-то? Ведь платят очень хорошо, от желающих отбоя нет, – ровным голосом сообщала Нина.

Ну так вот, её брат дядя Гриша из Казани был просто легендарной личностью в нашем клане. Я, правда, ничего не знал про него и не видал никогда, и поэтому его легендарность для меня оставалась загадкой. Ну, говорили, что он всю жизнь проработал в исполкоме на каких-то руководящих должностях, всё чем-то управлял и распоряжался, но это же не повод для легенды!

И тут вдруг неожиданно дядя Гриша в кои веки приехал в гости к своей сестре в Жуковский, и по этому случаю все мы, родственнички, сорвались и поехали в воскресенье к Нине – всем очень хотелось повидаться с этой ходячей легендой, вышедшей совсем недавно на пенсию.

И вот мы все приехали, сели за стол, во главе которого находился весьма живой и мажорный дядя Гриша. Ну и пошло обычное застолье с умеренным потреблением какого-то алкоголя, поеданием салатов и прочих нарезок из колбасы, рыбы, сыра и селёдки под шубой. Тошниловка, х…ле. А потом все, набив животы, отвалились на диванах и начался типичный в таких случаях трёп про тихие семейные радости: кто на ком женился, кого родил или, на худой конец, как отдохнул в отпуске.

Слоняясь по комнате, я наткнулся в книжном шкафу на медицинскую энциклопедию в двенадцати томах дореволюционного издания и, естественно, сразу занялся чтением про половые органы человека и про деторождение с красочными иллюстрациями. Через минуту я уже не мог оторваться от половых губ, клитора и верхней плоти, а про девственную плеву и говорить нечего. Я изнемогал от желания дрочить, но всячески превозмогал себя, понимая всю неприличность этого.

Вдруг до меня донеслось, что Нина уговорила дядю Гришу рассказать про свою легендарную юность. И я, наполовину погружённый в вагину, услышал следующее: дядя Гриша в октябре 17-го года, будучи крестьянским сыном, учился в каком-то ср…ном коммерческом училище у себя в Казани. И тут свершилась Великая Октябрьская социалистическая революция. В Казани это произошло с недельным отставанием по сравнению с Петроградом. И вот, пару дней спустя, шестнадцатилетний Гриша шёл на занятия в своё училище, и вдруг его осенило: ни с кем не советуясь, он повернул в другую сторону и, как был с сумкой, набитой учебниками, пришёл в Совет солдатских и рабочих депутатов, который уже функционировал в Казани и был доверху набит безграмотными дезертирами, странными запойными личностями и прочей шушерой, не умеющей ни писать, ни читать. А Гриша умел, и его сразу сделали писарчуком в этом странном заведении, очень быстро ставшем единственным законным органом власти на всю губернию. Уже к 18-му году Гриша стал депутатом этого ср…ного Совета и небольшой властью в своём лице, каковым он оставался все пятьдесят последующих лет, что позволило ему прожить замечательную жизнь с замечательными свершениями. Вот такой, оказывается, у нас хитрожопый был дядя Гриша. Тихо-мирно прозанимался х…нёй на ответственных постах и не попал в сталинскую чистку, не был расстрелян и не погиб на фронте. А кушал себе хлеб с маслом и ср…л на всех самым замечательным образом. Потому что не шибко высовывался, а знал своё место.

Я с громадным трудом оторвался от нарисованной в энциклопедии п…ды и посмотрел на человека-легенду. Он не производил никакого впечатления. Обыкновенный совок. В тот момент я втайне надеялся достичь большего, и не за счёт грамотности, а за счёт мифических знаний и ума, которые думал обрести в ближайшие десять лет. Как я жестоко заблуждался! Сейчас бы я сказал:

– Да, в нашей стране достаточно быть лишь грамотным, как дядя Гриша!

Ну а потом, наконец, состоялась та самая встреча Нового года в гостях у Зои Павловны с Михаилом Матвеевичем. И вновь все чин чином пришли в том же составе: тётя Капа с Катей, тётя Тоня с Сашей и его женой Ларисой (на сей раз окончательной – больше Саша не женился), да мы втроём. Были ещё Зоина дочка Тамарочка и её будущий муж Игорь, как говорили, очень умный, работающий в каком-то ящике. Сама Зоя Павловна ужасно волновалась, потому что должен был подойти ещё какой-то Толя, деревенский родственник, недавно только переехавший в Москву и работавший пока что диспетчером на какой-то насосной станции. Он должен был встретить Новый год на посту, а потом сразу прийти к нам, дождавшись сменщика.

Мы только-только переехали в другую коммунальную квартиру на Васильевской, рядом с Домом кино, где не было уже той ср…ной, вонявшей на всю округу ТЭЦ, но по-прежнему были долбаные соседи, которые вскоре устроят нам житьё с руганью, драками и прочими гадостями коммунальной жизни. Но тем не менее это был самый настоящий центр Москвы, и мама ужасно гордилась, что смогла уехать с той помойки на Ленинской Слободе – при помощи каких-то папиных сослуживцев, помогших ему занять освободившуюся комнату.

Вообще-то, мама уже давно пилила папу, что надо уезжать с этой ср…ной окраины, от этих ужасных Тузовых, которые испортят вконец нашего мальчика, от этой вони и грязи. И папа предпринимал всякие героические усилия, кончавшиеся ничем, потому что он был никем, а впереди него стояли люди, у которых качать права получалось лучше. Папа даже обзавёлся медицинской справкой о том, что он язвенник, и ему нельзя жить в таких б…ских условиях с постоянным задымлением и отравой в воздухе.

Ему предложили как-то раз отдельную однокомнатную квартиру в Новых Черёмушках – новом районе Москвы, где развернули массовое строительство пятиэтажек без лифтов, и где до метро надо было добираться на автобусе х…й знает сколько времени (забегая вперед, скажу, что метро построят в ближайшие десять лет – вот люди-то помучились всласть! А сейчас эти ср…ные Черёмушки воспринимаются чуть ли не центром Москвы. Московские окраины отодвинулись бог знает куда – вот уж действительно оттуда никуда не доедешь. Но нашим людям на это решительно наср…ть – ну не для того же, чтоб в театры и музеи ходить, они народились на свет Божий! И сами они быдло, и дети их будут быдло, и это нисколько не мешает нормально там водку пить и баб еб…ть, в этих б…дских спальных районах. Водки и баб навалом. Да и план сейчас с гашем – без проблем. Х…ли нам театры, х…ли нам культура! Мы и без храмов проживём, наеб…ся вволю!

Но это сейчас, а тогда Черёмушки были жопой мира, и моя мама категорически восстала против ссылки туда. Папа отказался от той квартиры, и, наверно, напрасно. Зато мы стали жить в центре.

И вот теперь мы легко и быстро должны были добраться до Зои Ивановны, потому что они жили на улице Заморёнова рядом с метро «Краснопресненская», а это чуть ли не пешком от нашего дома. Правда, выйти из дома мы должны в полдесятого вечера, потому что сам Новый год будет в двенадцать!

Всё это воодушевляло необычайно, потому что до сих пор мы скучно встречали Новый год дома у старенького телевизора «Рекорд», который показывал какую-то серую картинку. А там всего лишь шёл «Голубой огонёк», из которого ничего невозможно было понять. Виднелись только бесконечные ряды ударников труда и космонавтов, и разве что под конец начинали выть цыгане, и где-нибудь пару песен бацали Майя Кристалинская и Муслим Магомаев. Самым загадочным моментом во всей этой ботве был вопрос: пили или нет из стоящих на столике открытых бутылок шампанское сидящие в студии деревянные истуканы? И почему в каждой новой сцене эти истуканы все разные, чего они меняются, если идёт непрерывный концерт? Мне и в голову не приходило, что всё это снимается в течение нескольких недель и для съёмок специально нанимают б…дских статистов с улицы.

Телевизор прекращал передачи сразу после Нового года, просто появлялась надпись: «С Новым 1964 годом, дорогие товарищи!» – и через пять минут – опа! – всё вырубалось. И мы тут же ложились спать. А х…ли ещё делать в перенаселённой комнате? Водку мой папа-язвенник старался не пить.

А тут мы шли впервые в жизни встречать Новый год у других людей, которые не начнут укладывать тебя спать, и к тому же у них отдельная квартира! Мама ужасно волновалась, найдём ли мы улицу Заморёнова и дом номер пять на ней, поскольку было уже очень поздно и на улице не было ни души – спросить не у кого. По счастью, от Тишинской площади шёл трамвай – прямо до «Краснопресненской», мы терпеливо его дождались, и он нас довёз, куда следует, а дальше мы пошли, как нам объяснила Зоя Павловна, и добрели до обыкновенной пятиэтажки, стоящей в центре города. Зоя Павловна работала в очень важном Министерстве внешней торговли, и для его работников незначительного масштаба и построили эту пятиэтажку в центре, и она там получила квартиру, и не какую-нибудь, а двухкомнатную на трёх человек: на себя с Михаилом Матвеевичем и дочкой Тамарочкой – мой папа с трудом уразумевал, что такое возможно в нашей замечательной стране.

Нас радостно встретили деланным восторгом по поводу нашего прихода и со всеми познакомили, и мы сели ждать остальных. А пока Тамарочкин друг Игорь начал нам рассказывать про себя, какой он весь из себя, и как удачно работает, без пяти минут кандидат наук. Потом он показал нам на Тамарочкину шею и продемонстрировал какой-то кругленький кулон на цепочке, который он сам выплавил из золота в домашних условиях из своей школьной золотой медали:

– На х…й она мне нужна, я лучше с пользой её использую для моей любимой Тамарочки.

Вот только оказалось, что медаль из какого-то золота неизвестной пробы была сделана, и поэтому блестит не так, как настоящее золото, а чуть тусклее и желтее.

– И я ещё себе вот колечко на палец сделал – золота хватило.

Я был ошарашен таким неведомым мне ранее презрением к советским наградам и всё переспрашивал:

– И что, неужели вам медали не жалко?

– Нет, – смеясь отвечал Игорёк, – На х…й она кому нужна, ну что мне с ней делать, кому показывать?

А моя мама сразу загорелась:

– Игорь, дорогой, а вот мне как-то брат Лёня привёз из Германии золотые наручные часы, они не ходят, так, может, можно тебя попросить из их корпуса сделать мне обручальное колечко, а то мы с Костей вон сколько лет уже женаты, а кольца на пальце нет – это ж нехорошо.

Игорёк великодушно согласился, и мама уже после отнесла ему эти ср…ные часы, которые, видно, мой дядя Лёня сп…дил в Германии у какого-нибудь немца, который рад-радёшенек был отдать их русскому Ивану, лишь бы только его не ставили к стенке и не выеб…ли его ненаглядную дочку Гретхен. Ну так не Лёня, а другие наши Ваньки всё равно имели эту Гретхен в очередь – часики-то были всего одни, а Иванов в Германии было пруд пруди!

И вот в рекордно короткий срок мама получила обручальное кольцо, тоже странного цвета, которое у меня теперь хранится на добрую память, а оставшийся часовой механизм я торжественно спустил в помойное ведро, хотя он был ещё вполне исправен.

А потом подвалили все остальные гости, и мы по традиции сели за стол, и опять жрали и пили, и пришёл наконец тот самый Толя, и даже, на удивление, за пятнадцать минут до Нового года. И засосал сразу полный стакан водки во славу трудовых успехов. А потом все застыли и упёрлись в экран телевизора, где, наконец, забили куранты и полилась тошнотная музыка, и все подняли бокалы с шампанским… И тут всё и кончилось, и все уже не знали, чего и делать. Метро прекратило работу, вся улица за окном погрузилась в непривычную тишину (это прекратили грохотать своими железными колёсами ср…ные трамваи), мы вяло сидели и о чём-то переговаривались.

Меня начало тянуть в сон. Игорёк с дядей Сашей это вовремя заметили, и вместо того, чтоб уложить спать (видно, спальня Зои Павловны совсем не была готова для такого поворота событий – это ж надо было бы менять их грязные простыни на свежие, которые снова завтра менять, нет, Зоя Павловна, совсем не была к этому готова. Стиральные машины были не в каждом доме, а если и были, то безнадёжно ломались или текли как сволочи – наша вон какая-то дрянь проработала всего три месяца и потекла, а за это время мама успела погоняться за стиральным порошком, которого было не достать в магазине, и там в лучшем случае торговали мыльной стружкой, которую тоже расхватывали за милую душу. Наше железное говно потом благополучно ещё простояло двадцать лет на даче в сарае, пока его не догадались вывезти на тачке в лес и выкинуть на х…й! Все своё бельё отдавали в прачечные, которые стирать не спешили, в лучшем случае на вторую неделю ты получал железно накрахмаленное бельё, которое царапало тебе тело – согнуть и скомкать его было невозможно), они решили растормошить меня и всучили в руки томик фантаста Беляева. Игорёк достал ранее никогда мною невиданный катушечный магнитофон, привезённый по случаю из-за границы на последние деньги Зоей Ивановной, микрофон и предложил моей маме записать на пробу мой красивый гнусавый голос – это ж будет интересно потом послушать сквозь годы!

И я стал с завыванием читать «Голову профессора Доуэля» – и запись эта была всеми милостиво прослушана и благополучно затёрта спустя короткие недели. А на х…й кому она была нужна? Это было просто новогоднее развлечение, отнявшее у нас добрых три часа.

И пришло утро, задвигались вновь трамваи, и мы благополучно вернулись домой.

Так это хождение в гости и продолжалось, пока мне не исполнилось шестнадцать лет – тут-то всё и кончилось, как-то сошли на нет и совместные поездки на дачу. Но моё шестнадцатилетие выдалось тем не менее особенное. Я впервые поставил категорическое условие собрать на него не наших родственников, а моих друзей. Правда, странным образом речь не шла об одноклассниках. Почему-то я задался целью собрать свою дачную компанию. Дачные товарищи мне виделись более близкими.

И было это всё из-за соседей по коммунальной квартире.

Мы с ними рассорились, то есть разругались вдрызг. Прежние было тёплые отношения сменились ненавистью. А началось всё из-за паркета в коридоре. Нина Ивановна, светившаяся когда надо радостью, одновременно работала учительницей математики в нашей школе, а её муж Борис Яковлевич пребывал на какой-то незначительной работе. Зато их дочка Галя, ученица седьмого класса, шустрила по комсомольской линии и стала аж секретарём комсомольской организации всей школы в четырнадцать лет!

Мои родители вместе с этими очаровательными соседями иногда сидели за столом – то у нас в комнате, то у них, о чём-то вели бесконечные разговоры. Пока вдруг как-то вечером, после очередных посиделок вдрызг пьяный Борис Яковлевич не вышел в коридор со специальным скребком и в абсолютно пьяном виде не начал зачищать паркет. Мои папа-мама просто опешили. Сделав пару изумительных царапин на полу, Борис Яковлевич с чувством исполненного долга вернулся к себе в комнату.

Вскоре вышла Нина Ивановна и странным деланным голосом начала объяснять моей маме, что это иногда бывает, что у Бориса Яковлевича сидит револьверная пуля в темечке, мол, немцы во время войны водили его на расстрел, он был партизаном, и стрельнули сзади, пуля застряла в башке, а Борис Яковлевич притворился мёртвым, и немцы этого не заметили и бросили его. И вот с тех пор иногда бывают разные странности. Да он у меня инвалид из-за этого первой группы, вы уж нас простите!

– Ты знаешь, – задумчиво сказала мама моему папе уже позже, – он, по-моему, не инвалид, а алкоголик, а про пулю – это всё враньё.

Едва прошли два дня после этой странной зачистки паркета, мы уже легли спать, как вдруг раздаётся страшный грохот, крик, и в нашу комнату в одной комбинации врывается перепуганная Нина Ивановна с воплем:

– Спасите! Он меня убьёт! Ошеломлённая мама вскочила с постели:

– Что? Что? Что случилось?

Обнаружилось, что Нина Ивановна сдуру рассказала Борису Яковлевичу о впечатлении, произведённом на соседей, от зачистки паркета, тот хватил стакан и начал учить супругу… Я опять провалился в сон и последнее, что ещё видел, это то, как моя мама успокаивала Нину Ивановну валидолом:

– Не переживайте, у нас всё будет спокойно, мы закроемся, и он не войдёт, а сейчас мы тебе постелим на полу…

И вдруг на следующую ночь я услышал шёпот:

– Знаешь, Костя, это пора заканчивать. Она так раз прибежала, потом другой, а потом он начнёт нам дверь выламывать, а Галочку, между прочим, она, прибежав, оставила там, с этим бандитом…

И всё – между нами пробежала кошка. Нине Ивановне было заявлено о недопустимости, она обозвала нас лживыми людьми, мы расплевались, они сплотились вместе с Борисом Яковлевичем (как же, появилась цель жизни – сживать со свету соседей, тут можно и с водкой завязать на время). И начался кошмар: папа принёс с секретной работы особо прочный стальной канатик, обмотал холодильник на кухне и повесил замок. Соседи приделали замок к своему холодильнику. Был проведён отдельный свет в кухню с нашего счётчика, отдельный свет в туалет с выключателем… А когда мы как-то раз поздно вечером, практически ночью вернулись с дачи, и папа нелепым движением опрокинул на кухне миску с соседским винегретом, он вместо того, чтобы выбросить всё в помойное ведро, начал неловко сгребать руками винегрет с пола обратно в миску, мама быстро замыла пятно на полу, а соседи на следующий день безмятежно скушали этот винегрет без остатка. А потом пошли, естественно, драки – из-за непогашенного света, из-за испорченного замка в двери… Да мало ли из-за чего ещё. И уже стало обыкновением: я возвращаюсь из школы, а папа вылетает в одних тапочках и пижаме из подъезда зимой и бежит прямиком в милицию жаловаться на избиения. А там ему говорят: «А зарегистрируйте травмы».

Неудивительно поэтому, что когда две мои смазливые одноклассницы – Ира Петрова и Лена Пенкина, прогуливаясь после школы, решили зайти ко мне на чай, у меня не хватило мужества их пригласить, точнее, они оцепенело застыли в дверях, пока меня клинило от позора, и ушли, потому что я сразу вспомнил замок на холодильнике, два выключателя в туалете и возненавидел навсегда и свой этот позор и само предложение милых девчонок. А дачные друзья, что ж, они не знают этой страшной ситуации, не догадываются, их позвать можно…

Своё шестнадцатилетие я ждал с трепетом. Ведь в те годы существовал своеобразный ритуал: как только тебе исполняется шестнадцать лет, родичи дарят тебе первые наручные часы.

Это ох…ть – до шестнадцати лет ни у кого не было наручных часов! Разве что у каких-нибудь мажоров, с которыми я до тех пор не сталкивался, – у тех-то всё было, но я даже не подозревал тогда о существовании каких-то ср…ных номенклатурщиков, продавших за очень приличные бабки свои души дьяволу и отсасывавших у Лёньки Брежнева по самое не хочу. Те, обожравшиеся, шикующие по заграницам, всё имеющие, начиная с б…дей из Дома моделей на Кузнецком и кончая дефицитными книгами и билетами в Большой театр, мне были неведомы… Правда, у нас был Саша Полуянов, чьи родичи пребывали на Кипре. Вот у него часы были с двенадцати лет. Но х…ли, предки – дипломаты, что тут можно сказать. Хотя я сейчас думаю, какими-нибудь хмырями они были, вроде младшего обслуживающего персонала, потому что отдали сыночка в обычную школу, а это было что-то невероятное.

И вот я ждал дня своего рождения, потому что папа уже твёрдо обещал мне часики. Я знал, что так и будет, и гордился! И раз такое будет из ряда вон выходящее, мама и решила устроить мне впервые день рождения с друзьями, а не только с нашими родственничками. Я страшно обрадовался и решил, что приглашу дачных – они для меня самые дорогие и любимые, потому что никогда меня не обс…ли, не били, не презирали, как школьные (я только потом понял, что они тоже меня презирали – дай бог!). Я всех обзвонил, и все, на удивление, с радостью согласились. Я вдруг осознал, что у меня впервые в жизни будет куча подарков, и от этого ещё больше воспрял духом, а то до этого – ну, двоюродная сестра Вера подарит, ну, тот самый дядя Витя-плейбой, и всё.

Первым, конечно, закатился Гера, мой любый-любый приятель ещё с пяти лет.

И вот теперь мой любимый Гера с внезапно ломающимся голосом принёс мне в подарок пластинку с песнями зарубежной эстрады – ура! Принесли мне ещё книги и шоколадные конфеты, а Оля Полякова подарила мне ласты, маску и трубку для ныряния в море. Через год эти ласты порвал Гера, отчего безутешно плакал, потому что понимал, что подарок дорогой, а маской и трубкой я воспользовался аж лет через пять только, когда поехал в студенческий трудовой лагерь МЭИ в Алуште – до этого возможности не было абсолютно, да и мама опасалась, что я утону, не умея ими пользоваться.

Мы уселись все за столом, и я тихо гордился папиными часиками, подаренными мне накануне – это был позолоченный «Полёт» с автоподзаводом, я тихо млел. Вообще, этот мой день рождения был очень правильным: мы сидели все рядком на диване и вокруг стола и весело беседовали о наших дачных похождениях минувшим летом. И хотя это была ср…ная коммунальная квартира, и где-то там на кухне висел замок на холодильнике, я просто купался в счастье. Спустя несколько лет про аналогичный свой день рождения рассказывал мой студенческий закадычный друг Андрюша Голубцов. Ему папа подарил не просто какую-то блёстку, а самые настоящие золотые часы. И они со своими дружками замечательно напились в тот день (нам, мудакам, это и в голову не приходило – что-либо выпить из спиртного, мы обошлись всего лишь одним шампанским!), а потом пошли в Кусковский парк проветриваться. И вдруг между ними вспыхнула шуточная махаловка с какими-то дубинками. В запале Голубцов размахнулся рукой, и часы самым замечательным образом соскочили с неё и исчезли в сгущающихся сумерках. До глубокой темноты они прошарили всю окрестность руками, но тщетно: часы гикнулись навсегда. Вот это был класс!

И вдруг бац! Нашей безмятежности приходит конец: в комнату вваливаются наши родственнички, полным табуном – опять всё тот же дядя Саша с женой Ларисой, тётя Капа с Катей и Дашей, Михаил Матвеевич с Зоей Павловной. Я прямо ох…л. И сидеть сразу стало неловко.