Текст книги "Русские солдаты в Северной Африке (1940–1945 гг.). Эль-Аламейн: неизвестные страницы войны"

Первые испытания

«21 июня. Прекрасный лунный вечер переходил в ночь, когда наконец-то произошло то, чего более всего боялось население города и чего все же не избежало оно: ровно в час ночи загудела сирена, ровно в час ночи началась тревога и закончилась только к семи часам утра.

Почитав немного и приняв душ, я около одиннадцати лег в постель. Но долго не мог заснуть, как бы предчувствуя тревогу… Ведь вот же: все ночи спал хорошо, а на этот раз сон бежал от глаз. Только-только задремал я, как был разбужен и сразу же поднят на ноги разрывами снарядов необычайной силы (но где-то далеко, в порту, решил я). Однако же зловещее гудение аэропланов все близилось, близилось и вскоре буквально загудело над Ибрагимией, прямо над нами.

Начался обстрел из зенитных орудий.

Конечно, на ноги поднялся весь дом, и наша столовая наполнилась жильцами верхних этажей; зазвучала греческая, арабская, французская речь… Кто-то постучался из сада. Я открыл дверь и в коридор буквально хлынул лунный свет. А в пролете – темная, точно вырезанная из картона, фигура Гавриила Яковлевича Е., нашего жильца.

Вскоре все ближе начались разрывы сбрасываемых бомб. Я отчетливо слышал их скрежещущий и глухо свистящий – гудящий полет – падение. Наш дом буквально сотрясался от этих разрывов и от обстрела неба зенитными батареями.

И во весь этот длительный (еще непривычный для нас) период мистически жуткого ночного грохота был явственно слышен не прекращающийся полет аэропланов.

Как только сирена загудела отбой (уже утром) и таким образом завершился наш плен, началась обычная жизнь: запели на все голоса разносчики товаров, выхваливая свое добро; чьи-то куда-то побежали дети (им все интересно посмотреть, лишь бы пустили!); у соседей зазвучало радио; кто-то принялся за выколачивание ковров… Ко всему этому еще и пение птиц в саду. Господи, сколько жизни вокруг, ничем не победимой жизни!

22 июня. Все то же. Кофе, книги, записи… Но и не совсем то же. Прихожанка М. прислала за иконой (понадобилась икона!..), другая прихожанка пришла справиться: будет ли сегодня Всенощная… Зашел член церковного совета Н. проведать меня; он необыкновенно грустен от обилия ночных впечатлений, от первого крещения огнем… Сейчас он отправился на рекогносцировку в город: узнать о результатах налета. Обещал еще раз зайти.

Дети занялись оклейкой окон полосками бумаги, усердие их поражает меня. И хорошо, что они занялись делом, отвлекающим от мрачных размышлений и бесконечно трудных, не детских вопросов.

Вернувшийся из города Н. сообщил, что невдалеке от нас разрушены бомбами четыре дома; есть убитые и раненые… Удар был направлен главным образом на порт, но сведения оттуда добыть невозможно.

Всенощная… Молящихся в церкви почти не было (боятся покидать дом), но клир и лик явились в полном составе.

Едва отверз я царские врата и возгласил “Слава Святей”, только подал Жоржик кадило, как загудела сирена. Воздушная тревога. И во весь довольно продолжительный период тревоги своим обычным чередом шла Всенощная.

И десятилетний Жоржик, несмотря на беспокойство, охватившее улицу, спокойно прислуживал мне. Вернулись домой мы еще засветло и я успел побывать в семье К. Там все в расстроенных чувствах от бессонной ночи.

Вечером мы опять пережили тревогу. Все жильцы, что над нами, спешно куда-то уехали.

23 июня. Следующая тревога была уже ночью. Но я не поднимался с постели; вот в этом-то самообладании и заключается столь необходимое приспосабливание к войне. Нужно пройти через первичный страх и победить его. Как бы ни было подчас не по себе, жить нужно не меняя своих привычек: только таким путем можно сохранить себя – свою бодрость и свою трудоспособность на продолжительное время. Если быть нам еще и при новой войне, не забудьте этого совета…

24 июня. Посетил один из ближайших пунктов разрушения. Здесь на месте зданий – руины… Жуткое зрелище; гораздо более жуткое, чем предполагал я… Пусть это обыденное зрелище всякой войны – всякого меча и всякого огня. Но в этой обыденности – необыденный знак безлюбовной жизни. Жоржик провожал меня в этой печальной прогулке; его нежная душа содрогнулась от вида этого разрушения…

С сегодняшнего дня в нашей квартире стало спокойнее, т. к. все свободные комнаты заняли жильцы, прибывшие из особо опасных районов города. Сразу же дом ожил, а с этим ожила и надежда, что и на сей раз, по воле Божьей, все образуется, и все трудности и сложности когда-нибудь останутся позади. Все в судьбах человеческих – Божие: и периоды скорби, и периоды радости; и минуты ужаса, и минуты покоя…

26 июня. Александрия напоминает обреченный город. Прежде всего, он значительно опустел. Многие поддались-таки панике (главным образом туземцы) и предпочли страшному городу глухую провинцию. Эта обреченность города сказывается во всем: в сравнительно малом движении, в отправке английских семейств в Палестину (а сколько их было здесь!..), в то и дело караваном уходящих платформах, фургонах и возах с пожитками и, конечно же, больше всего – в вечерней и ночной абсолютной тьме, в раннем замирании жизни…

27 июня. Александрия продолжает спешно перестраиваться. Возле многих зданий появились уже защитные стены из кирпича и бетона. Подводы с вещами все чаще и чаще появляются на наших улицах. Все это – в трогательно наивном, беспомощном порыве самозащиты… Город буквально на глазах преображается, становясь каким-то горестным, теряя последние искры еще совсем недавней жизнерадостности.

Но есть и хорошие стороны в этой непрестанной тревоге сердца: все как-то охотнее и крепче сближаются, ища друг у друга внутренней поддержки; все чаще имя Божие на устах…

3 июля. Побывал на станции. Обычно полупустующий вокзал ужаснул меня сегодня… Огромный поездной состав переполнен до отказа. Места берутся с бою, многие проталкивают свой багаж в окна, да и сами за ним следуют, подталкиваемые сзади услужливыми родственниками. И все же далеко не все разместились: огромная толпа осталась дожидаться следующего поезда. Крик, шум, невообразимая толкотня… Здесь и арабы, и европейцы, но арабов, конечно, подавляющее большинство.

Возможно, что в Александрии осталась всего половина жителей.

Несколько вагонов полны англичанами и их семьями: сегодня эвакуируются жалкие остатки еще недавно огромной колонии.

Когда мне рассказывали о массовом бегстве из Александрии, я не очень этому верил. Все думал: здесь много фантазии, много преувеличения… Но сегодняшнее зрелище панического состояния толпы убедило меня в справедливости рассказов; убедило меня в действительном нахождении города в состоянии беспорядочной эвакуации, в действительном штурме поездов, в действительном превращении перрона и всех вокзальных помещений в сплошное становище кочевников…

4 июля. Короткая утренняя тревога. Дети назвали ее “Бэби-тревога”. В соседней греческой семье, на террасе, выходящей в сад, дети играют в мяч и громко смеются. Но особенно много детей в переулке, что позади нашего дома.

Дети здесь (как, впрочем, и всюду) крайне беспечны и совершенно не ощущают, не переживают тревоги пред ежеминутной возможностью гибели. Слишком прочно заложена в них жизнь.

Когда началась тревога, Жоржик прибежал из переулка и сразу же попросил молока. Игра так увлекательна, что не до завтрака… А вот теперь, в антракте, можно и о молоке вспомнить. Это полнейшее отсутствие боязни у большинства детей для нас большое облегчение, большая радость.

6 июля. Утром, когда я служил литургию, над Александрией появились итальянские разведчики. Одна из зенитных батарей дала по ним несколько выстрелов и умолкла: ведь это не были бомбовозы… И я решил: быть налету, и быть вечером…

Так и оказалось: около восьми часов вечера загудела сирена. Вскоре оживленно заговорили зенитные батареи – все ближе, ближе… Небо осветилось прожекторами и вспышками стреляющих орудий – титаническая борьба света с тьмой…

Бомбовозы высоко шли над Ибрагимией, над нашим домом.

Два часа продолжалась тревога.

Все мы собрались в столовой и выключили свет. Так и сидели в полнейшей тьме, изредка переговариваясь друг с другом.

Когда оружейная канонада становилась особенно сильной, совсем близкой, сердце слегка замирало, как бы падало…

Когда же в 10 часов загудел отбой, я вышел на улицу. Всюду роились голубые, синие и красные огоньки ручных лампочек и большие, завуалированные синей или красной бумагой, глаза такси. Все, все тона – прикровенные, все звуки – приглушенные… Шли в одиночку и большими группами, возвращаясь из абри (бомбоубежища. – В.Б.) в свои дома. Вели за руку засыпающих маленьких детей. Спешили, видимо, немало взволнованные, чтобы вторичная тревога не застала их еще раз в пути. Это скорбное шествие потрясло меня до глубины души…

А в небе не переставали ходить сполохи света, подгоняя всех, удесятиряя силы…

8 июля. Из Александрии с 11 июня по вчерашний день эвакуировано 220.000 человек.

И все же неистребима жизнь. На набережной (в опасной зоне) много гуляющих, особенно много детей, даже маленьких. Кое-кто купается, но мало…

12 июля. Литургия была сегодня особенно торжественной, при переполненном храме, одних причастников было до тридцати. Я возглашал ектению, когда загудела сирена. В первый момент среди молящихся произошло замешательство. Одни бросились затворять окна, тогда как они должны быть открытыми во время налета; другие устремились к двери… Но в конце концов благоразумие одержало победу и все остались в церкви, пали на колени и горячо стали молиться… Это общее волнение невольно передалось и мне, отчего всю дальнейшую службу я провел особенно проникновенно и глубоко, сам удивляясь и ужасаясь силы молитвы…

16 июля. Я только закрыл книгу и лег, как зазвучала сирена. Вскоре заговорили орудия: сперва далеко, потом все ближе и ближе… Над нашим домом ясно был слышен тяжелый лет бомбовозов. По-соседству кто-то надрывно кричал:

– Экфель нур! (Выключи свет! – В.Б).

Я никогда не забуду этого крика.

Вдруг дверь сильно дернулась на всех своих петлях, чуть не сорвалась… Еще и еще раз… Еще и еще раз… С потолка посыпалась известка.

– Экфель нур! Экфель нур! – надрывался кто-то на улице. Все мы, собравшиеся в коридоре, притихли. Начался ужасный обстрел зенитками вблизи нашего дома.

Все же трудное положение: сидеть в темной, хрупкой коробке, которая каждое мгновение может разлететься вдребезги.

Кто-то из нас приоткрыл дверь в сад: дивная лунная ночь… Светло как днем, можно свободно читать книгу.

Необычайно тревожная ночь…

17 июля. Поднялся я довольно поздно. Это позднее утро – солнечный костер в моем окне, во всей своей прелести: точно и не было тревожной ночи… “И равнодушная природа…”

Наскоро выпив кофе, я взял Любочку и отправился с нею в Мустафу-пашу, чтобы навестить моих маленьких друзей, живущих в самой опасной зоне, рядом с английскими военными складами.

Быстро преодолели мы небольшое пространство, отделяющее домик П. от английского пункта. У калитки встретил нас милый восьмилетний Олег и повел радушно в дом. Тотчас же он вывел к нам и свою маленькую сестренку Оленьку.

Пока одевались родители (они спали после бессонной ночи), я разговорился с Олегом.

– Ну, как прошла у вас эта ночь? – спросил я, ласково поглаживая мальчика по голове.

– Ах, знаете, – ответил он мне, – это было ужасно! Мы совсем не спали. Налеты – это такой ужас, такой ужас!

И мальчик подпер голову ладонью, буквально так, как это делают старушки из простонародья, когда рассказывают что-либо печальное.

Нет, далеко не все дети равнодушны к налетам, подумал я.

Вскоре в гостиную вышли родители детей. И у отца, и у матери вид донельзя измученный. Но менять свое местопребывание не решаются, т. к. это повело бы к большим расходам, а свободных средств нет.

– Мы всецело положились на волю Божию, – глубоко вздохнув, сказала мать и тут же обняла свою маленькую дочурку.

Олег горд тем, что во время тревоги помогает по дому: наполняет ванну водой на случай порчи водопровода, развлекает сестренку…

Домик у них небольшой, одноэтажный, подверженный всем ветрам и случайностям. Но нет средств оставить его… У отца ночная работа, так что дома он бывает только днем. И бедная молодая мать с двумя маленькими детьми принуждена в одиночестве переживать все эти налеты. И как: безропотно, с редким смирением, положась на волю Божию.

– Когда бомбовозы летят над нашим домом, – призналась мне мать, – мы все трое поем “Отче наш”…

На дому у художницы В.Е. Бек служил молебен. Многие тянутся теперь к церкви…

Девочке-гречанке, тяжело раненой во время недавнего налета, теперь лучше, и первым долгом она попросила себе куклу…

25 июля. Сильный налет. Много жертв среди гражданского населения. Ежедневно посещаю прихожан. Это ежедневное посещение в нынешнее столь тревожное время обязательно. Я считаю, что каждое посещение дома в эти дни – своего рода треба, освященная тревогой.

27 июля. В четыре с половиной часа утра сирена. Как всегда, в коридоре, в узком пространстве воображаемого убежища. Теперь только под утро луна (последняя ее четверть).

Слышна тишина…

Да, слышна тишина, т. к. все мы сидим, затаив дыхание. Вдруг ясно доносится высокий лет бомбовозов, лет – прямо над нами. Точно кто-то беспрерывно тяжело вздыхает в небе.

Тишина – особенная: настороженная, прозорливая, мистическая… да, не совсем наша, земная. Даже сердце перестает биться, замирает, чтобы не нарушить эту тишину.

Вышел на террасу. Прелестное, изумительное по красоте африканское утро, нежно-малахитовое, в редчайшем убранстве остро сияющих звезд.

Налетели… Сбросили свой ужасный груз в эту красоту предутренней Александрии…

23 августа. Никто не спал во всю эту ночь, а ведь сегодня я служу литургию для детей.

Мог ли я рассчитывать на то, что после жуткой, бессонной ночи родители внемлют моему призыву и отпустят своих детей в церковь. Ведь и за утро, в сущности, нельзя поручиться…

И что же: родители не только отпустили детей, но многие и сами привели, и даже принесли младенцев.

Словом, вся наша русская южная Александрия покорно и, видимо, с радостью наполнила нашу небольшую уютную церковь.

25 августа. В три с половиной часа утра – сирена. Огромные бомбовозы летели очень низко. Я стоял в нашем коридоре, когда заскрежетал на средних тонах воздух, точно разматывая огромную, тугую ленту. И глухой удар о землю – очень сильный, потрясший весь дом до основания – невольно заставил мою голову начертать параболу вдоль стены. Я истово перекрестился…

Ведь это же близко, совсем близко…

Только в седьмом часу все улеглось.

8 сентября. В 4 ч. дня за мной заехал псаломщик и мы отправились на кладбище – служить панихиду. Во время чтения мной молитвы Боже духов и всякия плоти вдруг поблизости заговорили зенитные батареи, загудела сирена. Мы под открытым небом и поблизости – никакого прикрытия от осколков снарядов. Группа молящихся сразу же растаяла и мы с псаломщиком остались одни. Но я продолжал служить, несмотря на налет.

Вернувшись домой, я сразу же направился к К., чтобы узнать, как у них пережили налет. Там мне рассказали об ужасном налете на Лондон: за ночь гражданское население потеряло 400 человек убитыми и более 1500 человек ранеными.

Под сильным впечатлением от сообщенного я вернулся домой. Только переступил порог, как опять началась тревога, уже вечерняя: при ясно обозначившейся на небе первой четверти луны. Конечно же были сброшены бомбы и был сильный обстрел зенитными батареями. Каждый залп – огромная зарница в полнеба, совершенно поглощающая световые рапиры прожекторов».

Огненное небо

Тем, кто в годы Великой Отечественной войны прятался от бомбежки в подвалах или станциях метро, хорошо знакома та смесь тревоги и гнева, страха и отчаяния, о которых пишет Алексий Дехтерёв. Но знакома она и мне, хоть я и родился после той войны. Увы, ведь потом были другие войны, и немало.

В июне 1982 года, когда Израиль вторгся в Ливан, чтобы уничтожить находившиеся там отряды палестинского движения сопротивления, я работал в Бейруте корреспондентом Советского телевидения и радио. Мы жили на втором этаже многоэтажного дома в западной части города, которую контролировали ливанские левые, палестинцы и сирийские части из межарабских сил по поддержанию мира. Их штабы и казармы и были мишенями израильской авиации. В ночном небе подолгу висели осветительные бомбы. Дом ходил ходуном, и мы вытащили матрасы в коридор: две стенки все-таки лучше, чем одна. До сих пор храню магнитофонную запись смеси взрывов ракет с канонадой зениток. И на ее фоне – голос моей шестилетней дочери, обращенный к четырехлетней подружке: «Голову, голову спрячь под одеяло! Не так страшно будет!»

Описывая панику, охватившую Александрию, Дехтерёв не упоминает о том, что кто-то из его паствы покинул в ту пору город. Впрочем, рассказывая о посещении семьи П., он прямо пишет, что сменить опасное жилье было ей не по карману. Русские эмигранты, осевшие в Египте, не бедствовали, но подавляющее их большинство жило весьма скромно. Чтобы убедиться в этом, достаточно посетить греческое православное кладбище Шетби в центре Александрии, где покоятся те наши соотечественники, чья земная жизнь завершилась в этом городе. Почти все они похоронены в общем склепе, над которым возведена часовня в русском стиле с надписью: «На чужбине усопшим – вечная память». На отдельные могилы денег у них не было. Невозможность покинуть Александрию или хотя бы сменить жилье на более безопасное были для русских эмигрантов тем обиднее, что, если и для самих египтян это была чужая война, то для наших соотечественников – и подавно.

Совершая летом 1940 года воздушные налеты на Александрию, крупную, стратегически важную базу англичан, итальянская авиация по существу работала на своего старшего союзника, Германию, чьи самолеты тем временем бомбили Лондон. Ситуация значительно ухудшилась после того, как сами итальянцы вторглись в Египет.

Вернемся к дневнику Алексия Дехтерёва.

«17 сентября. Итальянцами занят пункт Сиди-Баррани, это на прямом и близком пути в Александрию.

Внешне как будто все спокойно, редкая по красоте лунная ночь, но… внутренне почему-то жутко. Предчувствие огромной боли?!..

Со стороны Ливии творится что-то таинственное, для нас непонятное…

Каким образом итальянцы могли продвинуться к Сиди-Баррани?!.. Как будет реагировать Египет на занятие этого, уже египетского, пункта?!..

Александрия значительно опустела. Все, кто только мог, оставили город.

Набережная почти пуста. Изредка проходят дети, одинаково беспечные во всех уголках мира, при всех обстоятельствах. Их улыбающиеся лица напоминают еще о возможности на земле какой-то тени радости…

Александрия! Александрия!.. Теперь ты – самая большая боль моя!.. Внимательнее смотри вокруг себя!.. Берегись!!!

В 4 ч. утра разбудила сирена. Убывающая луна высоко стояла на иссиня-черном небе, прозрачно озаряя небольшие легкие облака.

Г.Я. и я вышли в сад. Вот теперь тишина пронзительная. Все сидят, притаив дыхание, по своим углам или в абри, прислушиваясь к малейшему шуму, но слышат только тишину.

И среди этого кажущегося покоя, в атмосфере тишайшей тишины, издалека, едва-едва, наметилось прерывистое, все нарастающее, все тяжелеющее гудение. Это эскадрилья неприятельских бомбовозов приближалась к нам с ужасающей неотвратимостью. Вскоре раздалось характерное шуршание развертывающихся огромных лент и тяжкое падение бомб где-то рядом, в направлении к Спортингу… Вот невидимая (но от этого еще более зловещая) эскадрилья смерти над нашими головами. Критический момент… Голова невольно ушла в шею – инстинктивное движение человеческой беспомощности. Секунда – другая… Но секунды не торопятся…

Предсолнечным утром сирена (отбой) закончила эту игру на нервах. И сразу же вокруг все зашумело: залаяли собаки, запели петухи, захлопали ставни, послышались голоса…

Но Г.Я. и я долго еще оставались в саду, пока опять не настала тишина. И вот в этой, уже спокойной, кристальной тишине послышалось нежнейшее излияние рояля: кто-то исполнял патетическую сонату Бетховена… Бетховен и… Гитлер?!

И невольно подумал я: как бы сурова не была жизнь, и как бы ни приближала она нас к страданиям и смерти, но достаточно проблеска истинной красоты, чтобы почувствовать, как благословенна неизживаемая жизнь…

Красота спасет мир…

13 ноября. Я был в семье К., когда в пять часов вечера загудела сирена. Все же я отправился домой и видел, как по улицам спешили прохожие (и дети, дети, масса детей!), как затворялись железными шторами магазины. Было еще совсем светло, хотя луна золотым диском уже висела на палевом небе. Минуты через две-три начался интенсивнейший обстрел этого неба ближайшими зенитными батареями, так что снаряды рвались прямо над нами, образуя огненную завесу. Зрелище необычайно величественное, но и жуткое… Не остро страшно, как это было вначале, мы уже несколько попривыкли к налетам (ведь это уже 68-й), но именно жутко, до нервного холодка в спине… Над нами пролетала целая эскадрилья.

Так я и вернулся домой до конца тревоги, никто по пути не задержал меня, как священника, остальная же публика немилосердно разгонялась народной милицией.

Я сидел с Гавриилом Яковлевичем на нашей террасе, когда опять загудела сирена, что-то уж очень тревожно… И действительно: обстрел неба начался ужасающий… Оба эти налета причинили много бед. Убитыми пока насчитывается 50 человек, ранеными – 150… Что для одного вечера, конечно, ужасно! Разрушено много зданий; в порту погиб пароход… Но это еще не все, т. к. не поступили еще сведения из квартала Габари, где тоже были сброшены бомбы. В потерпевшие бедствие кварталы никого не пускают… Господи, спаси и помилуй нас!

В течение ночи были еще три налета. В течение двенадцати часов мы были в непрестанном нервном напряжении, не зная, какой катастрофой каждый, из пяти, налет закончится… За вчерашний вечер число убитых и умерших от ран возросло до 83-х.

18 ноября. Бессонная ночь… Обстрел всеми зенитными орудиями ужасающий; казалось, само небо расторглось на части… Лежать в постели было немыслимо. Казалось, что все силы злобы ополчились на Александрию… Прямо над нами, многими волнами, пролетала огромная эскадрилья, пролетала очень низко… Неистовое гудение моторов прямо физически сжимало сердце; казалось, что оно от этого чрезмерного сжимания кровоточит… В особенности – в моменты пикировки… Были поблизости сброшены бомбы… Создавалось впечатление рушащегося неба. Все это небо было в сплошном огне, оно буквально кипело и пылало, посылая на землю громы тяжких разрывов. Но какие нервы долго выдержат эту пытку огнем?!. Какая сила сможет преодолеть весь этот нечеловеческий ужас?!. А такая сила – есть.

Я стоял в темном коридоре и молился, крепко вжав себя в охлаждающую кровь стену. Молились все…

Результаты этой ночи были суровы непомерно: более 100 человек убитыми, а сколько раненых – одному Богу известно, во всяком случае не менее 300.

25 ноября. Опять и опять массовый отъезд из города. В конце концов весьма возможно, что город совсем опустеет, превратясь в военную базу. Что будет с нами: с русской колонией, с русской церковной общиной?!.

Город, чудесный город Александрия, воспетый столькими поэтами, заметно приуныл, не проявляя уже того яркого оживления, каковое было заметно еще два-три месяца назад. Все как будто то же: те же краски неба и моря, экзотических деревьев и цветов, но и в то же самое время как бы нечто совершенно новое проглядывает во всем: какие-то тревожные флюиды кружатся вокруг этой сказочной красоты, покрывая все траурным флером… И вся эта красота уже не радостна…»

После того, как британские войска отбросили итальянцев от Сиди-Баррани и погнали их на запад, воздушные налеты на Александрию на какое-то время прекратились. Но когда в Ливию был переброшен немецкий Африканский корпус и войска союзников вынуждены были отойти к Тобруку, бомбежки возобновились с удвоенной силой.

«2 мая (1941 года). Сегодняшний воздушный налет по силе впечатления был одним из самых сильных (а число воздушных рейдов перешло уже за полтораста).

От орудийного ураганного огня земля и небо буквально клокотали, точно в гигантском котле. Так вот она, огневая завеса! Игра света при этом была потрясающей; мечущиеся по небу прожекторы, вспышки орудийных залпов, разрывы снарядов над нами, корректирующие стрельбу ракеты, волны какого-то необъяснимого сияния – все это вместе с оглушительным грохотом создавало впечатление осуществленного ада.

4 июня. Обстрел был настолько близкий и сильный, что наш дом буквально ходуном ходил. Были явственно слышны падающие осколки. Один из них пробил стеклянную крышу в нашей мансарде и упал подле спящего Жоржика; пришлось спешно эвакуировать мальчика в столовую… Бомбовозы пролетали над нами в несколько приемов.

Д., служащий в Трибунале, сообщил мне, что якобы Рим предупредил итальянцев, проживающих в Александрии, чтобы они покинули город. Не знаю, насколько это правда… Ведь теперь говорят о многом таком, чего и половина не исполнилась: жизнь все время вносит свои коррективы во весь этот океан слухов и предположений… Но непосредственная опасность безусловно растет.

Огромный арабский госпиталь Эльмассат и морг переполнены жертвами налетов. Целыми днями к кладбищам тянутся процессии…

7 июня. Венчал юного Д.Ф. В-ва под зловещий гул вражеских эскадрилий, под скрестившиеся взоры жизни и смерти… И жизнь победила.

8 июня. Я был уже в постели (11.30), когда загудела сирена. Пришлось встать и выйти в коридор. Послышался тяжелый лет бомбовозов… И вот тут началось самое неприемлемое: сбрасывание бомб на соседние кварталы… Две бомбы огромной разрушительной силы (оказавшиеся минами, спущенными на парашютах) упали совсем недалеко от нас: на улицах Пелеуз и Пократис в Ибрагимии, в двухстах метрах по прямому пути. Когда взорвалась первая мина, та, что ближе к нам, наш дом сильно покачнулся, зазвенели разбиваемые стекла, со всех сторон посыпалась штукатурка и засыпала мне глаза. Было впечатление, зрительное и слуховое, будто лопнула гигантская шаровидная молния. Все двери распахнулись, хотя иные и были заперты на ключ.

Я вбежал в свою комнату: осветив ее карманным фонариком, с которым не расстаюсь, я увидел окно закрытым (было открыто) с изорванной в клочки бумагой “для затемнения”, обе двери – распахнутыми, тяжелый диван отброшен на средину комнаты, всюду – упавшая штукатурка, а ключ в ближайшей двери сплюснут от удара о стену. Электричество перегорело. Словом, полнейший хаос…

Вся эта ночь беспрерывных налетов (волнами), сбрасывания бомб, сильнейшего обстрела неба, беспрерывного судорожного вздрагивания дома, криков и плача со всех сторон продолжалась с 11 ч. вечера до 5 ч. утра.

В коридоре, прямо на полу, разместились наша хозяйка и квартиранты, Люба, наш общий друг песик Булька, кошка моя Пушок с тремя котятами и ежик…

Я же и Жоржик, возле двери в мою комнату – на табуретках. Так мы и просидели эти трагические часы (в своей человеческой и звериной беспомощности) тесной группой… Я горячо и неотступно молился, о нас и о всех, и все время крестил стены и потолок.

9 июня. При первом утреннем свете я печально оглядел свою комнату, так и не приведенную еще в порядок. И не ложась в постель отправился на улицу Пелеуз, чтобы взглянуть на причиненные за ночь разрушения.

Есть дома совершенно уничтоженные (напр., родильный дом со всеми обитателями, дом состоятельного француза, в котором погиб он и вся его семья, и т. д.), в других зданиях зияют огромные бреши, в магазинах свернулись в трубку железные шторы, всюду вырваны оконные рамы, выбиты стекла…

Убитых и раненых – многое множество. Встретил возле развалин многих своих прихожан. У всех расстроенные лица, слезы на глазах… Что-то будет?!. Неужели Ватикан прав, предупреждая итальянцев о выезде из Александрии?!. Тут же я узнал, что Александра Николаевна Г., вчера вечером усердно молившаяся в церкви (она стояла впереди и я видел, как она горячо, истово молилась), сейчас же после всенощной, вместо того, чтобы вернуться к себе домой, внезапно уехала на ночь к своей двоюродной сестре в Саба-паша (ее томило предчувствие чего-то недоброго и она побоялась остаться одна дома). Во время же налета ее квартира оказалась совершенно разбитой, так что если бы она осталась дома, то безусловно была бы убита: тяжелая дверь, сорвавшись с петель, легла на ее кровать».

Интересно, что этот же случай упоминает и Анатолий Марков. Помните? «Квартира, наиболее пострадавшая и совершенно разрушенная, оказалась генеральши Гельмгольц, которая в эту ночь ночевала не дома, что ее и спасло».

«Как же объяснить это душевное беспокойство перед ночным налетом?.. – вопрошает священник. – Горячую молитву в церкви и внезапный отъезд к сестре, у которой она никогда не ночевала?!.

Поступают новые сведения: оба Ч-ко, муж и жена, ранены… Также ранены дочери Г.

Отправился в церковь служить литургию. К моему радостному изумлению, несмотря на бессонную ночь, в церкви оказалось много молящихся. Даже хор пел, правда, в половинном составе… Даже маленький Жоржик прибыл прислуживать… Вот и вечерня, и коленопреклоненные молитвы, среди множества цветов и ладанного фимиама. После обеда я еще раз прошелся по Ибрагимии, до Абукирского шоссе. Масса разрушений, гораздо больше, чем мне показалось утром. Но разрушения не только в Ибрагимии; они и в кварталах Хадра, Ком ад-Дикка, Мухаррам-бей, Мафру-за, Габари, на центральной улице Фуад, в порту… И на этом фоне ужаса и страданий – все же живая земля утверждает себя: слышны радио, детский смех, даже пение… иногда рядом с развалинами зданий. И страшно, и хорошо!..

Медленно нисходит на утомленную землю вечер. И жизнь понемногу замирает… Зашла Ольга Дмитр. С. с дочуркой Люкой – ищут помещения на ночь (для восьми человек), т. к. в их доме, давшем ночью несколько трещин, оставаться опасно».

Да ведь это наверняка Ольга Дмитриевна Серикова и ее дочь, с которой я знаком уже больше двух десятилетий! Она родилась в 1932 году в Александрии и всю жизнь прожила в этом городе. Саму Ольгу Дмитриевну я в живых уже не застал: она скончалась в 1987 году в возрасте 84 лет. Как не застал и ее мужа, Николая Михайловича Серикова, бывшего военного летчика. Он ушел из жизни 83 лет от роду, в 1980 году. Семье Сериковых посвящена одна из глав моей книги «Русский Египет», вышедшей в Москве в 2008 году.

Но почему Люка? Ведь дочь Сериковых зовут Татьяна!

Я позвонил в Александрию.

– Татьяна Николаевна, как вас мама звала в детстве?

– Люка! Я родилась очень маленькой, и кто-то воскликнул: «Какая малютка!» Малютка, Люка… Так и пошло.

Я сказал, что встретил упоминание о Татьяне Николаевне и ее маме в дневнике Алексия Дехтерёва. Она была и удивлена, и обрадована.