Текст книги "Проблемы современной культурологии и культуры"

Нравственная культура в разных жизненных условиях

Как уже было показано, нравственная культура проявляется всегда на каком-то из ее уровней. Причем не только уровень, но и характер реализуемой нравственной культуры во многом определяются тем, какие ценности могут доминировать и доминируют в каждой данной сфере, стороне жизни. Так, если человек вовлечен в сферу экономики, хозяйства, бизнеса, вообще деловой практики, – совершенно естественно доминирование в его деятельности выгоды, успеха, полезности, практичности, разумности. Поскольку это так, то высоконравственный бизнес, высоконравственная торговля, и т. д. – практически невозможны. Ни при рыночной экономике, ни при государственно-монополистической. В последнем случае государство (а на деле определенный слой населения) выступает в качестве собственника, хозяина, осуществляющего деловые отношения, торгующего с населением. Для того, чтобы нравственность в этой сфере вообще проявилась, нужно, чтобы ее проявления были полезными. Нужно, чтобы честность, порядочность, милосердие были выгодны тому, кто их проявляет, чтобы их реализация содействовала успеху в делах. Ну уж, во всяком случае, не вредила, не осложняла деловую практику. При нормальной цивилизованной экономической жизни, при нормальных деловых отношениях в какой-то мере так оно и есть. Ибо при устойчивый деловой жизни обман потребителя и партнера, даже конкурента, жестокость в отношении к ним, – обычно вредны для дела. Нормы нравственности оказываются пригодными для деловой практики. И, в общем, в деловых отношениях реализуется нравственная культура на ее низшем и даже, отчасти, на втором уровнях. Ибо дело может быть ценным для человека или только в связи с его выгодностью или, как нередко бывает, оно становится в известной мере самоценным, ведущим интересом в жизни. И более того, оно иногда начинает осознаваться как нечто нужное для всех, для других людей, как чуть ли не общечеловеческая ценность. Нравственные ценности, соответственно, выступают или как значимости, или в качестве норм, или на уровне иллюзорных идеалов. В последнем случае, будучи, скажем бизнесменом, человек уверен, что его дело важно именно потому, что, занимаясь им, он творит добро. Он дает работу людям, обеспечивает им хлеб насущный. Он производит необходимые людям товары. И если он даже бывает жесток, то по чисто внешним причинам.

Но наличие или отсутствие нравственной культуры, ее устойчивость и высота, проверяются в моменты кризисные для общества, для экономики, для этого конкретного бизнеса. Тогда, когда вопрос стоит остро: или жить и выжить мне, как деловому человеку, мне и моему делу, – или быть высоконравственной личностью, человеком, который ни при каких обстоятельствах не может утопить конкурента, обманывать население, выбрасывать на улицу рабочих или рекламировать товар, который не следует продавать.

Еще менее возможны проявления высокой нравственной культуры в сфере политической жизни. В сфере, в которой вопрос о власти настолько важен, что близкая политическая цель (выгода от ее достижения) обычно важнее отдаленной стратегической цели, даже если это – всеобщее счастье, благо народа, всего человечества. В этой сфере деятельности, где цель оправдывает любые, порой самые безнравственные, средства, человек прямо-таки провоцируется на нарушения элементарных моральных норм. И если политик не просто исходно безнравствен, то у него чаще всего есть иллюзорное представление о том, что он творит добро, так сказать по большому счету, при неизбежных издержках, отступлениях от нравственности в частностях. Но частности – это судьбы людей, социальных групп, а иногда и наций. По статусу ему, правда, полагается соблюдать, по крайней мере, внешне, все нормы общепринятой морали. От этого зависит его публичное реноме как политика. И это содействует развитию нравственного лицемерия.

Бессовестность недаром так характерна для политиков всех рангов. Достаточно напомнить о ленинском использовании «временных попутчиков», которое, как и многое другое, продемонстрировало, что в так применяемом марксизме действительно «нет ни грана этики» (Зомбарт). Даже если у отдельных больших или маленьких властелинов в трудные моменты их жизни совесть не просто просыпалась, чтобы тут же заснуть, а порождала длительные муки, то и тогда активизировался процесс самооправдания через будто бы радение о пользе для всех, через якобы исполнявшуюся человеком волю божью или «волю народа» (Борис Годунов у А. С. Пушкина). В целом политические действия, если и направлены к добру, то, что называется, только «по идее». Высокая нравственная культура скорее мешает успешной политической деятельности, чем содействует ей. Это отражается и на сфере правовых отношений, которая тесно связана с политической реальностью.

Ясно, что если законность в обществе подчиняется конкретным политическим интересам, то ни о правовой культуре, ни о проявлениях в сфере права культуры нравственной и речи быть не может. Хотя исходно право, как и мораль, вроде бы направлено к утверждению в жизни добра. И право и мораль выражаются в системах норм, правил поведения, регулируя взаимосвязи людей порой в одних и тех же отношениях. Так, нормы морали диктуют, что нельзя убивать, насиловать, воровать и т. д. За нарушением этих норм следует нравственное осуждение нарушителя. Законы в тех же случаях предусматривают не осуждение, а наказание. Но есть только нравственные нормы, и нет ни одного закона, который предписывал бы человеку быть милосердным, добрым, справедливым.

Само соблюдение или несоблюдение законов в обществах с развитыми правовыми отношениями может оцениваться с правовых позиций так, что нарушение законов – безнравственно, соблюдение их – нравственно. Ибо считается, что законы содействуют добру хотя бы посредством жесткого ограничения зла. Но само по себе соблюдение законов нередко оказывается для общества, для государства гораздо важнее, чем нравственность, чем возможные нравственные следствия применения законов.

Дело даже не столько в том, что в конкретных случаях нормы действующей морали и законы могут противоречить друг другу. Существенно то, что закон внешен по отношению к человеку. Закон диктует ему, как он должен себя вести. Жесткая нормативная мораль, правда, действует примерно так же, извне определяя для человека должное. И в этом плане достижением культуры в сфере права и в сфере морали является наличие достаточно определенных форм упорядоченности отношений между людьми. Форм законов, правовых актов, моральных кодексов, предписаний. Форм, конечно, не бессодержательных. И в законах и в нравственных требованиях, правилах поведения, закреплен опыт жизни поколений. И закреплен таким образом, что беззаконие нередко выглядит аморальным, а аморализм – противозаконным. Законы, запрещающие изготовление и распространение порнографии – не случайны, как и нравственное осуждение противозаконных деяний (хотя ни первое, ни последнее не обязательно). Правовая культура и культура нравственная взаимопересекаются, взаимодополняются на том уровне, на котором культура выступает в качестве нормы, определенных форм поведения, стандартов человеческой жизни.

Но при этом и закон и моральная норма зачастую оказываются ценнее, значимее конкретного живого человека с его своеобразием, его чувствами, влечениями, стремлениями. А на высоком уровне культуры, в том числе и нравственной, ценен именно человек. И на этом уровне, скажем «не убий» – это не норма, которую надо соблюдать, а ощущаемая человеком невозможность отнятия другой жизни. В таком случае одинаково неприемлемы и нормы кровной мести или убийства из-за чести (на дуэли), и смертная казнь убийцы (по закону), и убийство на войне. И это, разумеется, не значит того, что высоконравственные люди не участвуют в войнах, не убивают никогда, не применяют силы. Но это значит, что любое вынужденное убийство, любое насилие над другим человеком, любое причиняемое зло – это и вообще и личная трагедия для человека высокой нравственности. Это всегда душевный конфликт, который не разрешается ссылкой на действие закона, обычая, нормы, необходимости. Ну, убийство – это предельный случай. Но и во всем, что касается нормативности, законности, правомерности действий, нравственная культура вполне реализуется тогда, когда высшая ценность – не мораль, не закон, а человек. Действительная нравственная культура предполагает, что добро хотят творить и творят и в случае, если это противоречит действующим законам и установлениям. И не потому, что добро полезно. И не потому, что человек должен быть добрым. А потому, что он на самом деле добр, милосерден, совестлив. Потому что конкретное добро, реализуемое в конкретных отношениях к конкретным людям, есть желаемое им самопроявление.

Таким образом, высокая нравственная культура, способность человека к достаточно тонкому личностному различению добра и зла, его внутренняя устремленность к добру, – не вполне органичны для сфер хозяйства, политики и права. Основания и смыслы человеческой нравственности ищут обычно в других сферах жизни, и чаще всего в сфере религиозной веры.

Бог при этом выступает как воплощение высших нравственных ценностей, ибо он всеблаг, добр, милосерден, он и есть Любовь. Вера в него поэтому является будто бы основой нравственности человека, а неверие вроде бы очевидно ведет к безнравственности, к утрате нравственных ценностей, регулирующих поведение человека, его отношения с миром. Ведь как говорят герои Достоевского: раз Бога нет, значит все дозволено. В священных текстах всех народов содержится предписанные человеку нормы поведения, данные свыше. Предписывается или любить ближнего больше, чем самого себя (в христианстве), или, хотя бы, – не причинять вреда другим людям, не умножать зла, быть милосердными, терпимыми. Легендарные образы религиозных учителей, святых, пророков и, особенно, образ Христа в христианстве, дают живые примеры высокой нравственности.

Таким образом, как будто бы, и бытие и уровень нравственной культуры определяются верой. Нравственная культура тогда наиболее полно и выражена в религиозности. Так оно и есть, если, во-первых, сама вера выступает как полноценная культура. И, главное, во-вторых, если она в этом качестве не только провозглашается, а и реализуется в жизни.

Но на деле существуют не идеально-прекрасные абстракции религиозной веры, а конкретные религии и верования. И их связи с нравственностью далеко не однозначны. Так, христиане (подобно и мусульмане) по-разному относятся к братьям во Христе и к нехристям. Любовь к Богу, искренняя и сильная вера, зачастую фанатична и догматична, и ведет к религиозной, а отсюда и к житейской, нетерпимости, к жестокости. Достаточно вспомнить действия святой инквизиции или ордена иезуитов, для которых в борьбе за укрепление веры были хороши все средства. Русская православная церковь проявила то же самое в борьбе с раскольниками и еретиками. Целями отстаивания веры, ее укрепления, оправдываются иногда самые безнравственные действия. Оказывается, что ради веры можно и убивать и мучить людей, даже необходимо быть немилосердным. И сам Бог представляется порой в виде неумолимо карающего грешников судии.

Проблематичны в смысле нравственности и заложенные, в частности в христианстве, идеи искупления и отпущения грехов. Можно согрешить, покаяться и, в известной мере, освободиться от ответственности за содеянное. Бог может «простить» человеку все, кроме неверия в него. Но тогда ведь и при вере в Бога все, или почти все, дозволено. Тем более, что жизнь в миру, мирские дела и отношения менее важны, чем вера. Именно поэтому святость (и нравственная чистота) проявляется в отказе от мирской жизни, уходе от мира, в неучастии в земных жизненных отношениях. В общем же получается, что нравственность или безнравственность человека определяются их значимостью для веры. А проявления последней в реальной жизни вовсе не однозначны. Формализация, рационализация веры, превращение ее во внешний ритуал, фактически делают ее безнравственной, фальшивой, лицемерной, пустой (о чем ярко писали ли С. Кьеркегор, Ф. Ницше). Но и интимизация веры, ее мистизация, когда у человека остается возможность искренней, но только внутренней связи с Богом, – тоже не предопределяют его нравственного совершенства.

Люди могут посещать или не посещать храмы, истово или формально молиться в них, или общаться с Богом в храмах душ своих. И в то же время совершать безнравственные поступки или грешить в помыслах и чувствах своих. Непосредственные проводники и охранители веры, божьи люди: священники, монахи и т. д., как известно, бывают, по меньшей мере, столь же безнравственны (сластолюбивы, корыстолюбивы, жестоки, лицемерны), как и миряне. Они только вынуждены тщательнее скрывать свою безнравственность. А то, что в каждой из религий, в каждой церкви есть и действительно святые, ни о чем не говорит. Ведь и среди неверующих есть «святые», люди необычайной нравственной чистоты.

По-видимому, дело обстоит не так, что вера, даже самая искренняя, исходно нравственна. Скорее наоборот, истинность веры, ее действенно-гуманистический характер, зависят от того, в какой мере для нее органичен высший уровень нравственной культуры. Насколько ценности этой веры могут выступать не в качестве значимостей или норм, а в действительно желаемом и реализуемом типе нравственного поведения. Высоконравственная культура, и верующего и неверующего, выявляется не в отношении к Богу, а в отношении к другим людям. Только для верующего настоящая любовь к ближнему – это и есть земное проявление божественности, это – конкретизация его любви к богу. Для неверующего такое же отношение к ближнему не требует внешних источников и опор. Его нравственность самообоснована и основание ей – самоценность человека.

Так что нет преимущества ни у религиозности, ни у безрелигиозности в отношении к нравственности. Высокая нравственная культура может реализовываться и как религиозная и как нерелигиозная. Но и в том и в другом случаях она связана с культурой эстетической.

Итак, нравственность, по-разному проявляясь в различных условиях жизни, разных ее сторонах, по-разному реализуется на разных уровнях культуры. Для низшего уровня уже характерно хотя бы грубое различение человеком добра и зла и осознание добра как значимости. Минимальная нравственная оформленность, «обработанность» отношений между людьми выступает здесь в виде подчинения намерений и действий человека внешним для него моральным нормам (традициям, обычаям, правилам), господствующим в обществе, в котором он живет. Добрые отношения, добрые действия, реализация нравственности в разных ее модификациях, – все это существует постольку, поскольку это полезно, удобно, выгодно для жизни индивида.

На более высоком уровне культуры нравственность обретает самоценность, вплоть до признания добра ценностью безусловно-абсолютной. Существующие нормы нравственного поведения, если они внутренне приняты индивидом, становятся его нормами. Человек этого уровня действительно настроен творить и утверждать добро, считая это своим (и всеобщим) долгом. Исполнение долга не зависит от полезности, практичности и может предполагать полную самоотдачу, самопожертвование. Добро и добродетель на этом уровне – ценности именно духовные. Но абсолютизация их часто приводит к излишнему ригоризму в отношении и к себе и к другим, к проявлению «права» жестоко судить людей, прощать или не прощать им их прегрешения, требовать от них исполнения нравственного долга.

На третьем уровне культуры высшей ценностью является не добро, а другой (всегда конкретный) человек. И именно поэтому осуществление добра в отношении к нему не столько должно, сколько желаемо. Здесь оказываются важными не нормы, а нравственное содержание, соответственно выраженное. Существенно не только стремление (это есть и на втором уровне), но и умение творить добро так, чтобы другой человек мог свободно принять и сочувствие, и жалость и заботу, и милосердие, ощущаемые не как «подачки», не как нечто навязанное, а как проявления нужной человеку и радостной для него любви. Э. Фромм писал, что: «Любовь есть деятельная озабоченность, заинтересованность в жизни и благополучии того, кого мы любим»[59]59
  См.: Мир человека: хрестоматия. М., 1995. С. 209.


[Закрыть]. Но эта озабоченность, заинтересованность только тогда приемлемы, когда «оформлены», окультурены, эстетизированы. Ведь добро есть поистине добро, только если оно радостно и для того, кто его творит и для того, в отношении к кому оно проявляется. А радостно оно тогда и постольку, когда и поскольку чувственно прекрасно.

В самом общем виде, нравственная культура – это желание и умение творить добро и противодействовать злу.

В отдельных моментах и, в общем, в жизни каждого человека могут доминировать те или иные проявления разных уровней нравственной культуры. И чем более возможны проявления высшего уровня, тем в большей мере преодолевается нравственное бескультурье. Тем более невозможными становятся безусловно безнравственные отношение и действия, такие как жестокость, предательство, доносительство. И тем более проявляется способность человека к любви, сочувствию и уважительно-деликатное отношение к нравственному (и иному) своеобразию других людей и других культур.

Нередко к числу нравственных ценностей, кроме Веры, порой наряду с ней, относят и Любовь. Это не бесспорно, потому что уж очень различны смыслы, которыми наполняются слова «любовь, люблю». Во всяком случае, рассмотрение любви как ценности в продолжение рассуждений отлично нравственности не выглядит чем-то странным.

Культурные смыслы любви

Любовь, если не самая высшая, то одна из высших ценностей жизни. Величие, мощь этой ценности отражено в Новом Завете. Апостол Павел в послании к коринфянам провозгласил:

Если имею дар пророчества, и знаю все тайны, и имею всякое познание и всю веру, так что могу и горы переставлять, а не имею любви, – то я ничто.

И если я раздам все имение мое и отдам тело мое на сожжение, а любви не имею, нет мне в том никакой пользы.

Любовь никогда не перестает, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится… (Новый Завет. Первое послание к коринфянам святого апостола Павла.)

Иоанн Богослов утверждал: «Кто не любит, тот не познал Бога, потому что Бог есть Любовь» (Новый Завет. Первое соборное послание святого апостола Иоанна Богослова.)

По мнению древнегреческого философа Платона, если бы люди сознавали истинную мощь любви, они воздвигали бы ей величайшие храмы и алтари.

В поэзии и песнях всего мира воспеваемая любовь занимает исключительное место. И не только любовь между людьми, но и к природе, к родным местам.

Но то, что именуют любовью, зачастую ведет людей к гибели. Любовь (или якобы любовь) бывает мучительной. Из-за нее люди могут не только умирать, а и убивать, совершать злодейства, предательства, оставлять без помощи слабых, бросать детей, эгоистически наслаждаясь, мучить любимых. Любовь не всегда связывается с благом, добром. Ф. Ницше писал:

 
Люби и не стыдись безумных наслаждений,
Открыто говори, что молишься на зло
И чудный аромат свирепых преступлений
Вдыхай в себя, пока блаженство не ушло.
 

(Ницше Ф. Так говорил Заратустра. М.: СИРИН, 1990. С. 445.)

Любовь слово многозначное, наполнившееся в истории человечества разными смыслами, в том числе и культурными, но не только.

В жизни любовь – это сильное стремление человека к кому-то, к чему-то как ценности, с тем, чтобы:

Или получать удовольствие, наслаждение, радость, заботу;

Или доставлять удовольствие, наслаждение, радость, оберегать, заботиться, спасать;

Или и то и другое. Ради того, что дорого, ценно, что чувственно или духовно, или чувственно-духовно значимо, порой сверхзначимо.

Любовь именно сильное стремление, которое не сводится к простому желанию, влечению. Ортега-и-Гассет[60]60
  См.: Ортега-и-Гассет Х. Этюды о любви // Звезда. 1991. № 12.


[Закрыть] отмечал, что желание – стремление обладать, насытиться. Удовлетворено желание и все. А в любви есть что-то от неудовлетворенности. Любовь – притяжение к любимому, к тому, что любишь. Причем, в ненависти (противоположной любви) объект умаляется, уничтожается. А в любви утверждается его существование как ценности. Но если это любовь.

К. С. Льюис, исследуя любовь, думая о том, какова же настоящая любовь, сначала разграничил любовь-нужду (например, ребенка к матери) и любовь-дар (материнская или отцовская любовь, более близкая к божественности)[61]61
  См.: Льюис К. С. Любовь. Страдание. Надежда: Притчи. Трактаты. М, 1992.


[Закрыть]. И убедился, что и то и другое – любовь, что любовь в жизни может быть богоподобной в разной степени.

Задолго до Льюиса древние греки выработали терминологию для обозначения разных видов любви. В интерпретации отечественного философа А. И. Чанышева[62]62
  См.: Чанышев А. Н. Любовь в античной Греции. Философия любви. Т. 1. М., 1990.


[Закрыть], это, во-первых, Эрот или эрос – главным образом половая любовь, любовь-страсть. Во-вторых, филиа, любовь, которой можно любить многоразличное, и это не только любовь, но и дружба. Филиа – более-менее спокойная любовь, более разумная. Античные философы выделяли также сторге – любовь-привязанность, нежность, прежде всего семейная, родителей к детям, детей к родителям. И, наконец – агапэ – жертвенная «любовь к ближнему», свойственная людям религиозным.

К. С. Льюис также выявил разные виды любви. Любовь к тому, что вне человека, к тому, что дает удовольствие, любовь к природе, своей стране. Привязанность, дружбу (которую он считал видом любви), влюбленность (половую любовь), которая уничтожает разницу между «брать» и «давать», и, высший вид любви, любовь милосердную, благодатную. Милосердие, правда, по его мнению, должно всегда входить в естественную любовь. Ведь в тех, кого мы любим, есть отблеск божественного, и именно в любви к ним проявляется прежде всего вера в бога.

Французский писатель Стендаль классифицировал любовь как влечение, тщеславие, страсть. Однако, Ортега-и-Гассет заметил, что Стендаль имел в виду не любовь, а влюбленность. Согласно Ортеге, любовь – это самодостаточная эмоциональная деятельность, направленная на любой объект, когда в основе деятельности лежит потребность преодолевать границы своего «Я» в стремлении к тому, что человек любит…

Так или иначе, и у Льюиса, и у Ортеги, и у многих других исследователей, одной из самых существенных особенностей действительной любви стало преодоление эгоизма.

Вл. Соловьев, например, исходил из того, что: «Смысл человеческой любви вообще есть оправдание и спасение индивидуальности чрез жертву эгоизма»[63]63
  Соловьев Вл. С. Соч. в 2 т. М., 1988. С. 505.


[Закрыть]. Причем, всякая любовь – это преодоление эгоизма, способность жить «не только в себе, но и в другом». Но «не всякая осуществляется в одинаковой степени» С его точки зрения, в наибольшей мере половая любовь, которая в ее хоть и кратковременном высшем пафосе, представлялась ему искрой любви идеальной, божественной.

Для рассмотрения смысла или смыслов любви как ценности культуры важны оба момента, отмеченные выше. И то, что подлинная любовь (высшие виды и проявления любви) связывается с действенным, чувственным признанием ценности другого (явления, человека), вплоть до признания этой ценности выше себя как ценности. И то, что любовь может реализоваться по-разному, в разной степени. Это выводит нас к проблеме культурных смыслов любви на разных уровнях культурности.

Взятая в плане культуры, любовь не просто стремление к кому-то, к чему-то как ценности. Это стремление особо «обработанное», оформленное, одухотворенное, облагороженное. И особо содержательное.

На низшем уровне культурности любовь очевидно обнаруживает себя прежде всего в связи с витальными, жизненно важными потребностями. Такую любовь «аристократы духа» чаще всего не считают любовью. Ведь в данном случае любят потому, что от предмета любви получают удовольствие, наслаждение, ощутимую пользу. Предметом любви может быть что-то из еды, вещей, развлечений, сексуальное наслаждение, близкие люди, дети, природа. Когда они приятны, удобны, полезны. Конечно, это не любовь в высоком смысле слова. И культурный смысл любви реализуется по минимуму. Но все-таки, в основном чувственные, удовольствия к которым стремится любящий, которые он получает от того, что им любимо, в какой-то мере одухотворены, облагорожены, оформлены. Это ведь не скотские, а человеческие удовольствия. К людям, если их любят, чувствуют тепло, проявляют какую-то заботу о них, участие, жалеют.

Хотя формы проявления чувств, тепла участия и жалости – бедны и грубоваты. Для их выражения не хватает слов. Этих форм, вообще говоря, стесняются. И. С. Кон отмечает, что в дореволюционной России некоторым слоям населения был присущ: «Откровенный крестьянский натурализм, не знающий закрытости и интимности… Разобщенность телесности и духовности проявляется и в языке, и в телесном каноне, и в представлениях о любви. Изощренная матерщина и иное сквернословие соседствуют с отсутствием высокой эротической лексики»[64]64
  Кон И. С. Сексуальная культура. СПб., 2004. С. 54.


[Закрыть]. И сейчас у малокультурной части населения формы любовного ухаживания простоваты, примитивны.

Для этого уровня проявлений любви характерно и превалирование ценности результата над ценностью процесса. Любят рыбалку, когда хорошо клюет и много ловится, а если нет – то и не надо. Что еще заметно – очевидное собственничество. То, что люблю, – мое, мне принадлежит, меня радует. И более ценно, когда меня любят, а не я люблю. Хотя даже это на низшем уровне культуры обычно выражено не слишком ярко. Любовь этого уровня несколько тускловата.

На втором, уровне, уровне самопроявления, любовь как раз чаще всего ярка, порой доходит до глубокой и возвышенной страсти. В этом случае, процесс довлеет над результатом. В любви осуществляется самореализация личности. Более важно любить, чем быть любимым, добиваться любви ответной, выстрадать ее, если угодно, вызвать. Это касается и родительской любви, и страсти к каким-то процессам, типа той же рыбалки или охоты. На этом уровне очень существенны моменты эстетические. Красота и природы и другого человека. И в любимом искусстве – предметы восхищения, доставляющие возвышенные наслаждения. Человек стремится преимущественно к праздникам духа, к чувственным наслаждениям, но одухотворенным.

И формы выражения любви – богаты, формы ухаживаний – разнообразны. Любовь оформлена, часто до тонкости, до изящества.

Что касается половой любви, то если на низшем уровне культурности так называемой «технике» секса не придается особого значения, то на втором она бывает отработана до мелочей. Человек при этом учится и получать и доставлять наслаждение. И если оно достигается как взаимное, это содействует укреплению любви вообще.

Сила любви на этом уровне такова, что человек может жертвовать ради нее всем, в том числе и жизнью. Правда, к сожалению, не только своей. В христианстве родилось нормативное требование, обращенное к человеку: возлюби ближнего своего. Но в реальности все не так просто. Элементы эгоизма, эгоцентризма, в известной мере собственничества, и на этом уровне тоже могут быть ярки и сильны. Чрезвычайно ценна собственная любовь, к предмету которой стремятся, и предмет этот стремятся сохранить как свой. Если речь идет о любви человека к человеку, то стремятся любой ценой сохранить его любовь к тебе. И это приводит к трагедиям, к борьбе за любовь, когда на первый план выступают ревность, подозрительность. Любовь становиться опасной. Недаром Кармен в одноименной опере Бизе поет: так берегись любви моей. Неумеренность любовных страстей противостоит культуре. Так, неумеренная слепая любовь даже к родине, может доводить до псевдо патриотизма, дикого национализма, оправдания любых, самых безобразных действий своего государства. Чрезмерная любовь к детям может уродовать жизнь не только родителей, но и самих детей.

Потому что только в действительной любви высшего уровня культурности преимущественной ценностью является не сама любовь, а всегда, во всех видах любви (к чему бы, к кому бы то ни было) – другой человек, другие люди. И если природа, окружающая среда, то очеловеченная.

Любовь на этом уровне естественно в высшей степени одухотворена. Но это не «платоника». Платоническая любовь, любовь без примеси какой-либо чувственности, вряд ли может считаться любовью. Любовь самая возвышенная – чувственна, хотя бы в плане эстетическом, даже если речь идет о красоте внутренней, улавливаемой сердцем, а не органами чувств.

Когда мы говорим о половой любви, именно одухотворенное чувственное стремление направляется к тому, чтобы приносить радость и счастье другому, заботиться, быть ответственным за любимого, внимательным к нему. И в этом находить наслаждение. Притом, здесь нет никакой жертвенности. Просто так хочется относиться к другому, поступаясь всем, даже жизнью ради него, – по желанию или по невозможности реализовать любовь иначе. Так Джульетта сама уходит из жизни, потому что не хочет и не может жить без Ромео.

Но хотеть жить другим и в другом, утверждая его ценность, в плане культуры, – мало. Любить надо уметь. Уметь выявить чувство любви, чтобы другой мог ощутить его, принять его выражение. В истории человечества развились самые разные формы выражения любви. В Европе активное развитие этих форм происходило в эпоху средневековья. Исследователь культуры европейского средневековья Й. Хейзинга отмечал, что в то время: «Для того, чтобы стать культурой, эротика любой ценой должна была обрести стиль, форму… свое особое выражение»[65]65
  Хейзинга Й. Осень средневековья. М., 1988. С. 122.


[Закрыть]. Трубадуры на юге Франции, в Провансе, авторы рыцарских романов разработали до мелочей формы любовных отношений, любовного ухаживания, выражения чувства любви. Цветы, поэтические признания, кольца, шарфы, драгоценности, подарки возлюбленным «имели свое особое назначение с тайными девизами, эмблемами»[66]66
  Там же. С. 132.


[Закрыть]. Любовь обрела особый язык, символику, элементы игры. Но эта игра, по мнению Хейзинги, имела явный культурный смысл: «Дабы не прослыть варваром, следовало заключать свои чувства в определенные формальные рамки»[67]67
  Там же. С. 118.


[Закрыть]. Формы любовной игры несли в себе признак окультуривания любви, да и были ее окультуриванием. Другое дело, что они могли реализовываться как чисто внешние, становились ритуальными, стандартными. И в этом виде входили в жизнь, были ожидаемыми, требуемыми в любовных отношениях. Но ведь не всегда и не вовсе внешними.

Культура любви и стала проявляться, во-первых, в освоении этих форм. А, во-вторых, что более важно, – в наполнении их индивидуально-личностным содержанием, живым душевным теплом, живой человеческой страстью, не разыгрываемой, а осуществляемой в отношении вот к этому любимому человеку. Формы эти не просто допускали, а предполагали их индивидуализацию.

Формы выражения любви и во времени и регионально различны. Но, хотя бы для больших социальных групп, этносов, обществ они устанавливаются в качестве общих, понятных всем, социально одобряемых или осуждаемых. Разные общества стремились и использовать и ограничивать проявления любви, поставив ее в определенные рамки, направляя в нужное русло. «Всюду, где существует институт брака, проводилось… различие между брачной, добрачной и внебрачной половой жизнью»[68]68
  Кон И. С. Сексуальность и культура. С. 20.


[Закрыть]. И, конечно, между любовью до брака, в браке и вне его. Возникали нормы добрачного поведения любящих, любовных отношений в браке и, чаще всего, исключающих внебрачную любовь.