Текст книги "Северный модерн: образ, символ, знак"

Глава I. Образы архитектуры и декора в финском модерне

Национальные умонастроения в среде представителей передовой финской интеллигенции на рубеже веков

«Мы больше не шведы, не хотим быть русскими, поскольку нам следует быть финнами»1414
  Цитата заимствована из текста диссертации Ш. Эшби.


[Закрыть] – сказал в 1820-х годах философ Адольф Ивар Арвидсон, принадлежавший к этнической группе «финских шведов», в ответ на тот факт, что Финляндия приобрела статус автономного княжества в составе Российской империи. И эта лаконичная фраза вплоть до начала ХХ столетия стала неким лейтмотивом в духовных исканиях значительной части финской творческой интеллигенции. Как известно, в Финляндии долгое время находившейся под властью Швеции, не практиковалось ни школьное, ни университетское образование на родном языке. Значительную часть привилегированного общества в стране составляли потомственные шведы, говорившие исключительно по-шведски. Финский язык считался как бы языком простолюдинов, и его знание в будущем не гарантировало для молодых людей успешной карьеры.

Огромное значение для жителей «страны лесов и озер» имела литературная обработка национального карело-финского эпоса «Калевала». Общеизвестно, что его составителем был языковед и фольклорист Элиас Ленрот. В период 1822—1844 гг. он несколько раз посещал Восточную Финляндию и Карелию, встречался с народными сказителями и рунопевцами, записывал с их слов древние легенды. В 1835 году Э. Ленрот выпустил в свет первую версию «Калевалы». Тогда в нее вошли только 32 руны. А в 1849 году, когда появился второй вариант книги, «Калевала» уже включала 50 эпических рун. Кроме того, Э. Ленрот издал антологию народной лирики «Кантелетар», а также сборники финских пословиц и загадок.

К концу 1840-х годов начавшееся развитие национальной литературы в Финляндии было несколько заторможено строгой цензурой, введенной по всей Российской империи царем Николаем I. Во избежание народных волнений на окраинных территориях, самодержец осознанно пресекал вольнолюбивые умонастроения в среде местных писателей. Так, например, в Финляндии в середине ХIХ века на национальном языке разрешалось печатать лишь книги религиозного содержания и литературу по вопросам сельского хозяйства. Однако, даже в этот трудный период, финны не утратили интереса к своим древним традициям и культурным ценностям. И, как не удивительно, этому способствовали литературные деятели, вышедшие из среды так называемых «финских шведов». В частности, писатель А. Альквист (взявший финскую фамилию Оксанен), вслед за Ленротом, совершил поездку в Карелию, где записал еще немало эпических рун. Помимо того, он принял активное участие в издании первой газеты на финском языке – «Суометар».

Таким же «отступником» был и Ю. В. Снельман. Он соглашался с тем, что финский язык на своей исконной земле должен возобладать в будущем и лишь тогда в стране утвердится подлинно национальное самосознание.

Необходимо упомянуть, конечно, и о Э. Рюдбеке, демонстративно сменившем свою исконную фамилию на финскую – Салмелайнен (созвучную названию его родного города Ийсалми). По заданию Общества финской литературы, он съездил в экспедицию в центральные районы Финляндии с целью подготовки выпуска народных сказок, ранее собранных Ленротом. Молодой студент успешно справился с задачей. Уже первое издание «Финских народных сказок и преданий» было отмечено положительными оценками в литературных кругах. Впоследствии, сборник и вовсе стал «классическим». Его несколько раз переиздавали в Финляндии.1515
  См. об этом: Э.Г.Карху «Карельский и Ингермандландский фольклор», Спб., 1994, С.125—126.


[Закрыть]

Если «Калевала» и «Кантелетар» способствовали, прежде всего, развитию языка финской поэзии, то сборник Салмелайнена внес весомый вклад в развитие языка финской прозы. В Финляндии никто не ожидал такого совершенного владению народными диалектами от человека шведского происхождения. Это был, действительно, литературный финский язык – естественный, легкий, изящный, содержащий привычные в крестьянской среде слова и выражения.

Указ, выпущенный русским царским правительством в 1863 году, отменил «николаевскую реакцию» и, формально, провозгласил в Финляндии языковое равноправие. Финская культурная мысль еще более «оживилась». Следующим шагом вперед по пути к утверждению национальной литературы явилось творчество писателя Алексиса Киви. В своей трагедии «Куллерво», опубликованной на финском языке, он непосредственно обратился к теме из народного эпоса «Калевала». Забегая вперед, необходимо сказать, что это произведение в Финляндии снискало немало лестных отзывов у критиков. Оно же, во многом, вдохновило живописца А. Галлен-Каллела, написавшего картину «Проклятие Куллерво».

К концу ХIХ века в Финляндии резко обострилась общеполитическая ситуация. Русский царизм вновь стал наступать на автономные права финляндского народа. Генерал-губернатор Н.И.Бобриков на глазах у местных чиновников, неожиданно, разорвал бумаги с текстом Конституции автономного княжества. Царский манифест от 15 февраля 1899 году дал право вводить те или иные законы в Финляндии без согласия ее сейма. Разумеется, это вызвало бурю негодования в финском обществе и способствовало мощному подъему национального самосознания.

Протестные настроения в Финляндии не переросли в форму гражданского неповиновения или открытого вооруженного мятежа, но нашли свое выражение в культуре и искусстве маленького народа. На заре ХХ столетия Карелия и «Калевала» воспринимались финнами почти как нерасторжимые понятия. Само обращение финских поэтов и художников к истокам народной жизни стало поддерживаться еще и необходимостью утвердить культурную самобытность финской нации, на автономные права которой русский царизм вновь усилил свои притязания. Идеологи «бобриковщины» в России нередко отрицали своеобразие искусства и литературы Финляндии. В ответ, финские живописцы – А. Галлен-Каллела, П. Халонен, скульптор Э. Викстрем попытались явить миру свои произведения в самом ярком выражении и тесной связи с народными художественными традициями. В широком обращении к местному фольклору и образам северной природы известный финский поэт Э. Лейно уже в те годы усматривал многообещающую тенденцию, свидетельствующую о «взрослении» финского национального искусства.

Хотя «карелианизм» в Финляндии был во многом опосредован схожими фольклорно-романтическими течениями из других стран Европы, финнам тогда казалось, что интерес к собственному культурному наследию у них заметно преобладает над тягой к зарубежным влияниям. Вспоминая об умонастроениях финской художественной интеллигенции «золотой поры», П. Халонен писал:

«Париж, который недавно еще был всем и вся, теперь утратил обаяние единственного на земле места, где на человека снисходит благодать. Теперь возникло желание освободиться от чужих влияний, увидеть жизнь своей страны своими собственными глазами. Стремятся к более личному восприятию явлений, проникаются тоской по неведомым прежде окраинам, где упорно ищут родные истоки».1616
  Цит. по: Э.Г.Карху «История литературы Финляндии, ХХ век», Л., 1990, С.94.


[Закрыть]

Весьма характерна в этом отношении и заметка в местной газете «Пяйвялехти», опубликованная весной 1892 года. В ней говорилось о том, что группа финских художников и писателей, только что вернувшихся из Парижа, собирается в глухие места Карелии и Восточной Финляндии.

Финские неоромантики, пораженные эпическим величием «Калевалы» и масштабностью ее образов, даже пытались противопоставлять древний «век Вяйнямейнена» своей меркантильной буржуазной эпохе. Но сама древность для них была скорее эстетической, нежели социально-исторической реальностью. Как справедливо заметил литературовед Э. Карху,

«…не следует воспринимать неоромантическую идеализацию „века Вяйнямейнена“ таким образом, будто неоромантики верили, так сказать, в физическое возрождение языческой древности. Нет, они не были столь наивны, это был скорее эстетический восторг перед выраженной в „Калевале“ могучей народной мечтой о счастье, восторг, в котором одновременно проявлялась их неприязнь к настоящему».1717
  Там же, С.95.


[Закрыть]

Когда возникло течение «финского национального романтизма»? Трудно назвать точную дату… Но известно, что в музыке и изобразительном искусстве неоромантические тенденции обнаружились несколько раньше, чем в архитектуре и литературе. На это неоднократно указывал в своих воспоминаниях талантливый поэт Эйно Лейно, отмечавший, что в его собственной творческой биографии особую роль сыграло общение с кругом наиболее одаренных финских художников и композитором Я. Сибелиусом.

Дополнительным стимулом к изучению карельского национального наследия в Финляндии послужила публикация романа писателя-реалиста Юхани Ахо под названием «Пану». В этом произведении отчетливо проявился интерес к языческой древности. Не случайно, Э. Лейно в своей знаменитой «Истории литературы Финляндии» помечал нижнюю границу неоромантизма датой выхода в свет этого сочинения.

Исторический роман «Пану» посвящен таежным уголкам Восточной Финляндии, куда Ю. Ахо совершил паломническую поездку в 1892 году. В течение этого непродолжительного «вояжа» писатель не только изучал местный фольклор, но и, параллельно, знакомился с магическими ритуалами древних шаманов, известными по рассказам седобородых народных сказителей и рунопевцев.1818
  Очень многие финские собиратели фольклора на раннем этапе, а некоторые и позднее, что рунопевец в карельской деревне был одновременно и заклинателем, чародеем-волхвом, знахарем, колдуном.


[Закрыть] Главным героем в его произведении является именно шаман, один из последних борцов за язычество в ХVII веке в Карелии. Его антагонист – местный пастор, который воспевает радикальную христианскую религию, не отягощенную примесями другой веры. Дядюшка Пану – Йорма – был преданным сторонником культа «языческого пантеизма», преклонялся перед стихийными силами природы и, будучи не в силах противостоять новому религиозному сознанию, удалился от людей и закончил свою жизнь где-то в непроходимых карельских лесах.

Роман не переводился на русский язык до революции и, фактически, не упоминался в советскую эпоху. Тем не менее, его сюжет достаточно хорошо отображает те умонастроения, которые царили в среде финской интеллигенции на рубеже ХIХ-ХХ веков. Ю. Ахо настолько полюбил местные традиции и народные обычаи, что даже построил себе дачу на лоне дикой природы, в окрестностях озера Туусула. Вскоре, его примеру последовали молодые финские художники П. Халонен, Э. Ярнефельт, А. Галлен-Каллела и талантливый композитор Я. Сибелиус. Единение с природой родного края позволило им испытать необыкновенный прилив творческого вдохновения и, впоследствии, создать истинные шедевры национального искусства.

Следует заметить, что в Восточной Финляндии отголоски древних языческих культов сохраняли в народе свою жизненность вплоть до начала ХХ столетия.1919
  Вплоть до конца Х1Х века народное сознание в Финляндии оставалось еще отчасти языческим. Когда Я. Фелман спросил пожилого жителя деревни Вуоккиниеми, как он представляет себе сотворение мира, ответом было: «Братец ты мой крещеный, вера ведь у нас такая же, как и у вас. Прилетел орел с Похъюолы, снес яичко на колено Вяйнямейнена и сотворил из него мир. Ведь и вы в это же веруете».


[Закрыть] Старики, проживающие в отдаленных хуторах, не переставали поклоняться силам природы – солнцу, ветру, огню, деревьям. Они искренне верили в то, что их магические заклинания способны уберечь односельчан от всякого рода бед и несчастий. Весьма распространенным у финнов был также культ камней, о котором мне как раз и хотелось бы рассказать более подробно.

Так сложилось издревле, что земля «страны лесов и озер» была мало привлекательна для поселенцев. Единственным ее богатством были скалы и гранитные валуны. Ледник, шедший с Севера еще в доисторические времена, буквально «пробороздил» территорию нынешней Финляндии и Карелии. Двигаясь с неумолимой силой, он переносил на огромные расстояния тяжелые каменные глыбы. Когда лед растаял, валуны так и остались лежать на прежнем месте. Никакая другая сила более не могла их сдвинуть на протяжении многих веков. Отсюда у финнов и родилось поверье, что эти огромные камни некогда разбросали могучие великаны, когда что-то не поделили друг с другом. В народных легендах, в частности, упоминается о Калеве и его сыновьях.2020
  Это предание очень древнего происхождения. В рунах же «сынами Калевы» иногда именуются Вяйнямейнен и другие эпические герои. Развалины замков, сохранившиеся на территории Финляндии, тоже иногда воспринимались как остатки жилищ могучих великанов – первых поселенцев северных земель.


[Закрыть]

Кроме того, культ камней на Севере отражал древние представления людей о мироздании и месте человека в нем. Карелы верили, что в священных камнях обитают духи – покровители земли. Они нередко были культовыми, им поклонялись. Чтобы усилить магическое воздействие, гранитные валуны иногда даже искусственно перемещали на некоторые расстояния и устанавливали в определенном порядке. Так возникали «заколдованные духами территории», святилища, в которых человек ощущал себя будто в храме. Здесь он мог оставаться наедине со своими мыслями и тайными желаниями, читать «языческие молитвы».

В особенности, такого рода места поклонений были распространены у древних жителей крайнего Севера нынешней Финляндии и Карелии – саамов. Каменные святилища назывались у них сейдами. Но саамы не были создателями этих комплексов. Они появились еще в доисторическую эпоху, когда здесь обитали никому не известные племена. У финнов бытовали легенды, что это были предшественники людей – карлики, поселившиеся в недоступной горной местности. Духи, живущие в сейде, по их представлениям, любили глубокую тишину и не переносили любого шума. Человек не должен был нарушать их покой. Иначе духи могли разгневаться и материализоваться в человеческом облике, для того, чтобы отомстить их обидчику. В то же время, они нередко проявляли благосклонность к людям, когда те поклонялись им и соблюдали древние обычаи2121
  Примечательно, что в национальном эпосе «Калевала» тоже чувствуется связь с древними языческими верованиями финнов. Ее герои – могучие богатыри – совершают подвиги не столько за счет физической силы, сколько посредством заговоров, как шаманы. Они принимают разный облик, прибегают к волшебству, оборачиваются в животных, переносятся чудесным образом на большие расстояния и даже вызывают атмосферические явления – морозы, туманы и пр.


[Закрыть]. Саамов, проживающие по соседству финны, считали не только умелыми охотниками, но и опасными шаманами-колдунами. Некоторые из них порой специально отправлялись на Крайний Север с целью обучиться магии и колдовству. В саамском же народе долго сохранялось представление о том, что шаман (шама-нойда), умирая, полностью не покидал мира людей. Он становился камнем – сейдом, молчаливо наблюдающим за своими соплеменниками из потустороннего мира и помогающим им в трудные эпизоды их жизни. Весьма показательно, что подобные верования у саамов сохранялись вплоть до начала 1910-х годов, а отдельные пережитки этого культа и в более поздний период времени. Маленький северный народ медленно приобщался к цивилизации. И в начале ХХ столетия саамы все так же пасли стада оленей и преклонялись пред стихиями природы. У северян даже существовало некое подобие античного Олимпа. Свои культовые ритуалы они нередко совершали на горе Нуорунен, возвышающейся над тайгой и голубыми озерами на высоту 577 метров. На ее склонах располагались самые значительные сейдовые комплексы.2222
  Сейдовые комплексы, как предполагают, возникли еще до прихода саамов, в результате естественных геологических процессов. Но на горе Ноурунен многие из каменных святилищ являются рукотворными. Саамы, преднамеренно, выкладывали груды камней, обозначая тем самым места культового поклонения высшим силам.


[Закрыть] Местные шаманы считали вершину горы Местом Силы, точкой наивысшей энергетики…

Некоторые элементы из культуры далекого прошлого легли в основу средневекового карело-финского эпоса. Так, в частности, в «Калевале» фигурирует образ лесного духа, могучего великана Хийси – хитрого, коварного и иногда сурового по отношению к людям, но вместе с тем бережного хранителя мира северной природы, покровителя деревьев, зверей и птиц. Хийси, согласно легендам, мог менять свой облик. К примеру, в «Калевале», по велению хозяйки Похъюолы, он превратился в гигантского лося, которого следовало догнать и поймать герою Лемминкяйнену. Но даже волшебные лыжи не помогли искусному охотнику. Уже настигая зверя, он, в последний момент, вместо лося вдруг увидел перед собой гнилое дерево.

В лесах Карельского перешейка до сей поры встречаются камни с вырубленными чашевидными метками. Как утверждают историки и этнографы, эти магические знаки связаны с культом поминовения мертвых у средневековых жителей Финляндии. Естественная или рукотворная выемка на гранитном валуне также могла считаться «следом» ноги или руки великана Хийси. Люди верили, что дождевая вода, накапливающаяся в «следах», способна исцелять.

С принятием христианства в Финляндии языческий дух Хийси стал нередко отождествляться с Сатаной. Его обиталище, неизменно, связывали с горой Растекайс – самой высокой вершиной в Лапландии, которая якобы служила прибежищем нечистой силы. От голоса Хийси могли содрогаться ледяные горы и черные скалы. По зову всесильного духа, на гору Растекайс сбегались все медведи и волки Лапландии. Хийси не любил Солнца, и с его приходом, укрывался от света в темной пещере.

Само собой разумеется, магическая гора Растекайс вызывала ассоциации с вершиной Нуорунен, на самом деле существующей на севере Карелии. Недаром в одной из своих сказок детский писатель С, Топелиус представлял Хийси как горного короля и ледяного демона-людоеда. Он описывал его так:

Горный король сидел на троне из каменных скал и свысока посматривал на своих подданных.

 
На голове у него была шапка из снежного облака.
Глаза у него были как две полные луны.
Его нос был похож на горную вершину.
Его рот был как расселина в скале.
Его борода была как застывший водопад.
Его руки были длинные и толстые, как стволы горных сосен.
Его пальцы были цепкие, как еловые ветви.
Его ноги были как утесы.
 

Как следует из этого «словесного портрета», образ Хийси, опосредованно, связывали с каменными твердынями и непроходимой чащобой северных карельских лесов. Вообще, Похъюола в «Калевале» предстает как страна враждебная жителям Калевы, источник зла, холода и болезней. Соответственно, она подсознательно отождествлялась с Лапландией или местом проживания язычников лопарей-саамов. Как писал Э. Лейно:

«В краю Лапландском нет счастливой доли ни злаку, ни березе, ни цветку…».

Хозяйкой Севера в «Калевале» была злая старуха Лоухи. С переводе с финского ее имя означает «скала» или «камень». Образ Лоухи тоже далеко не однозначен. С одной стороны, злая старуха вредит жителям Калевы – скрывает в расселине скалы чудесную мельницу Сампо, похищает солнце и месяц, огонь из домашних очагов. Но, вместе с тем, ее гнев на людей зачастую справедлив, поскольку Лоухи ратует за свою землю и сохранение древней языческой веры.

Суммируя все эти умозаключения, несложно прийти к выводу о том, что твердый камень или нерушимая гранитная скала значат в сознании финнов. Это не что иное, как символическое выражение непоколебимости их национального духа, гордости и величия свободолюбивых граждан удивительной «страны лесов и озер». В карело-финском народе, лишь отчасти затронутым европейской цивилизацией, долгое время сохранялись пережитки древних языческих культов и магические ритуалы, связанные с почитанием предков и поклонениям камням. Вспомним хотя бы, чем заканчивается легендарный эпос «Калевала». Скромная девушка Марьятта, съев ненароком ягоду брусники, внезапно забеременела и родила чудо-младенца, будущего властителя Карелии. В качестве его следует, иносказательно, воспринимать некий прообраз новой религии, утверждения христианства. Памятуя о предсказаниях Лоухи и поняв, что эпоха «Калевалы» закончилась, рунопевец и колдун Вяйнямейнен решает покинуть свой народ. Он садится в лодку и уплывает в неизвестном направлении. Остается неясным, вернется ли он когда-нибудь назад? Но совершенно очевидно, что Вяйнямейнен при этом не изменяет своим идеалам, навсегда оставаясь убежденным сторонником языческих представлений…

Эстетические принципы и символика декора в здании страховой компании «Похъюола»

В «Калевале» финские неоромантики находили гуманистический идеал и воспринимали его как давнюю мечту человечества о более совершенном мире. Подобного рода «донкихотство», в частности, было свойственно прославленному в Финляндии поэту Э. Лейно. Он оставался верен этой мечте, полагая, что стоит людям только отказаться от нее, как они перестанут быть людьми. Лейно писал:

«…никогда не поддадимся мы подлой мысли, будто вовек уже на землю не снизойдет красота и не зазвучит гимн силе человеческого духа. Скажут о том, что это был народ лишь вашей мечты. Но мы умрем с верой в нее. Ведь без нее нам не помогут ни сила пара и электричества, ни умение летать. В этой мечте – и наши печали, и наши надежды. Может, мы отстали от века, или век отстал от нас, но мы сойдем в могилу с одной верой: недостойно человеку быть господином над другим человеком – разве только состязаться с ним в мудрости, как делал Вяйне».2323
  Цит по.: Э.Г.Карху «История литературы Финляндии, ХХ век», С.97.


[Закрыть]

Свободолюбивые настроения поэта, пожалуй, наиболее ярко выражены в стихотворении «Гранит» из цикла «Священная весна». Скрытая мощь народа предстает в нем в символическом образе огромной каменной горы, в недрах которой бушует пламя, готовое вырваться наружу. Маленькие карлики-пейкко молотами долбят гору, отвозят гранитные плиты на постройку дворцов властителям мира, не подозревая о возможном возмездии огненной стихии. Легенда о бушующем под толщей камня пламени, кажется, им нелепой выдумкой, детской сказкой. Но поэт грозно предсказывает, что придет время, и —

 
Гневом забурлит огневое
Сердце горы, и завоет
По миру буйно и яро
Пламя большого пожара,
Руша до основанья
Замки, дворцовые зданья,
Памятники самодержцам…
 

Э. Лейно, похоже, иносказательно передает трагическую историю финского народа, долгие века страдающего от угнетения более сильных соседей – Швеции и России. Но поэт видит, что уже близится час освобожденья. Соответственно, гранитная гора может символизировать у него твердость духа, а пламень, бушующий внутри нее, неистребимую народную волю.

В стихотворении Лейно «Уроки солнца», написанном в 1901 году, появляется образ небесного светила как некая аллегория веры в торжество разума. «Свети, как я, и растопится самое холодное сердце, – говорит оно поэту. – Счастье певца в том, чтобы отдавать себя людям».2424
  См. об этом там же, С.118—120.


[Закрыть] Похожие мысли присутствуют и в другом сочинении Лейно «Битве за свет». Поэт как бы сам находит себе утешение в словах, которые звучат из уст Вяйнямейнена.

«Посмотрите, как светит на небе солнце – оно озаряет и мой ум. Пройдут годы, сменятся поколения, но вечным будет свет в людских сердцах. Он будет гореть повсюду, и на востоке и на западе, среди южных пальм и северных льдин…».2525
  Цит. по: Э.Г.Карху, указ. соч., С.118.


[Закрыть]

Любопытно, что в это же время в Хельсинки, на Александерсгатан, строилось величественное здание страховой компании «Похъюола». И его монументальный образ, рожденный фантазией Элиела Сааринена с партнерами, будто живо воплощал романтические грезы Лейно. Во всяком случае, они могли бы быть тем общекультурным фоном или средой, из которой черпал свое творческое вдохновение молодой талантливый архитектор. Облицованное грубо стесанными плитами камня, здание, действительно, вышло похожим на нерушимую гранитную скалу. А в треугольных щипцах, под куполом угловой башни, были помещены хорошо просматривающиеся с земли рельефные изображения солнечных дисков, с расходящимися от них прямыми лучами. Странное совпадение, не правда ли?!

Парадная лестница внутри здания, с криволинейными эллиптическими очертаниями, тоже могла бы восприниматься в ракурсе возвышенных поэтических умонастроений. Не служила ли она неким олицетворением сложного пути к солнечному свету?

Примечательно, что в наружной отделке нижнего этажа здания применялся темно-серый стеатит «рваной» фактуры, а поверхности фасадных стен на уровне второго, третьего и четвертого этажа были облицованы чуть более светлым по тону и более аккуратно отесанным камнем все той же породы. Верхний же этаж – обработанный гладко отполированными блоками – и вовсе, завершали тонкие ажурные парапеты. Иначе говоря, на уличных фасадах через материалы была зрительно выражена «тектоническая конструкция» здания. Чем выше, тем внешние стены становились тоньше и легче. Постепенное «осветление» тона облицовочного материала тоже было призвано усиливать этот эффект визуального восприятия.

Почему Сааринен предпочел все же стеатит из Нунналахти, а не гранит, наполненный для каждого из финнов определенным символическим значением? Думается, это вполне объяснимо. Гранитная облицовка просто не позволила бы ему разместить на фасаде столь эффектные формы декора в «национальном вкусе». Стеатит лучше поддавался обработке и выглядел более элегантно.2626
  Автор приносит свои извинения читателю, допущенную в книге «Архитектура северного модерна». Там говорилось о том, что фасады здания страховой компании «Похъюола» были облицованы гранитом. На самом же деле блоки этого твердого камня использовались лишь для отделки цоколя. В остальном же применялся стеатит, лучше чем гранит поддающейся обработке.


[Закрыть] А страховые общества «Похъюола» и «Куллерво», прежде всего, хотели от зодчих проекта, выполненного с учетом требований эстетической выразительности.

Другим важным аргументом в пользу стеатита или талькохлорита была способность этого камня накапливать в себе тепло. Недаром из него изготавливали облицовку для печей. На Севере, где часто дули холодные ветра и моросили дожди, это давало возможность экономить на обогреве помещений.2727
  Чуть раньше в Хельсинки было построено здание Нюландского студенческого общества. В облицовке его фасада архитектор К. Сегерштадт одним из первых в Финляндии использовал блоки талькохлорита или мыльного камня. Ш. Эшби в своей диссертации упоминает также о соборе в норвежском городе Тронхейме, отделанном снаружи плитами стеатита.


[Закрыть]

Декор в здании на Александерсгатан – это, в своем роде, чудесная северная сказка, написанная талантливыми художниками и резчиками по камню. Известно, что над убранством фасада изрядно потрудилась скульптор Хильда Мария Флодин, бывшая ученица Огюста Родена. В частности, она выполнила маскароны у входа в здание, и несколько рельефных вставок над окнами. Изображения вырезались, непосредственно, на каменных блоках, которые использовались для облицовки уличных фасадов. Стоит заметить, что со стороны двора кирпичные стены здания были просто оштукатурены.

Вначале, попробуем предположить, какие требования к декору предъявлял заказчик? Пожалуй, в этом вопросе он не был особенно щепетилен. Красиво вырезанные из камня надписи «Куллерво» и «Похъюола», в обрамлении гротескных масок и символики национального характера, безусловно, были обязательным условием. Все остальное уже архитекторы могли делать по собственному желанию, свободно импровизируя в выборе мотивов.

Первоначальные эскизы для резного декора делались в конторе самими зодчими. Элиел Сааринен в своем творчестве придерживался сугубо модернистских идей. В тяги к народному фольклору, всякого рода магии и колдовству, его вряд ли можно было заподозрить. Мир «Калевалы» привносил в декор здания его друг и соратник – Армас Линдгрен. Этому занятию он, судя по всему, отдавался с энтузиазмом. Финская исследовательница М. Хаузен также сосредотачивает внимание на одном любопытном факте. В 1900 году, – сообщает она, – Сааринен около пяти месяцев провел в Париже, а затем почти все лето проболел и подключился к работе над проектом только осенью. Вся ответственность в течение достаточно продолжительного времени лежала на плечах все того же А. Линдгрена и третьего участника творческого «трио» архитекторов – Германа Гезеллиуса.2828
  См. об этом: Hausen M., Mikkola K., Amberg A-L, Valto T. «Eliel Saarinen. Projects 1896—1923», Helsinki, 1989, P.88.


[Закрыть] Какие изменения они могли вносить в проект Сааринена? Сам ли Линдгрен создавал эскизы для столь эффектного декоративного убранства здания? Об этом допустимо высказываться лишь на уровне предположений. Линдгрен обычно любил делать множество подготовительных рисунков. Но с этой поры дошли только его эскизы с изображением мебели и посуды. Авторство общего проекта декора в здании на Александерсгатан так и осталось под вопросом…

Необходимо заметить, что для «северного модерна», в целом, не было свойственно «расточительное украшательство». В нем превалировали, главным образом, сдержанные формы. Некоторые из финских зодчих даже попросту игнорировали тему изобразительного резного декора на фасаде и отдавали предпочтение мотивам растительного и геометрического орнамента. Здание страхового общества «Похъюола» – это, скорее, «нонсенс» или исключение из правил, как например, знаменитый дом «с химерами и русалками» Владислава Городецкого в Киеве.

В манускрипте, ныне хранящемся в архиве в Финляндии, можно прочитать отдельные строки, которые часто любят цитировать местные искусствоведы. Это красивая тирада, которую произнес финский архитектор и художественный критик С. Грипенберг в своей речи на торжественном открытии конторского здания на Александерсгатан. Он сказал:

«Когда мы смотрим на огромные камни фасада, наши мысли блуждают на высоте холма Коли, напротив сверкающих голубизной вод озера Пилайнен… Этот стиль пока называют „финским натурализмом“… Стволы могучих елей, – которые присутствуют в декоре, – будто сами говорят нам о том, кто живет у их подножия».2929
  Sebastian Gripenberg, manuscript, Pohjola archives.


[Закрыть]

Грипенберг, в первую очередь, отметил яркую «национальную окраску» совместного творения Сааринена-Гезеллиуса-Линдгрена и подчеркнул, с искренним чувством радости за своих молодых коллег, что «только Финну было под силу создать такое». Термин «национальный романтизм» в ту пору еще не употреблялся в Финляндии. Он вошел в обиход чуть позднее, приблизительно с середины 1910-х годов. Когда речь заходила о постройках с ярко выраженной национальной окраской, то обычно их характеризовали просто как проявление «нового финского стиля» или «современного стиля» в зодчестве. Наименование «финский натурализм», который использовал С. Грипенберг, тоже было одним из таких вариантов. Но можно с уверенностью сказать, что все эти термины указывали на уникальные черты местной архитектурной школы. Для образованных финнов тех лет, «Ар Нуво» неизменно ассоциировалось с Францией, а понятия «Югендстиль» или «Сецессион» – с Германией и Австрией. В России же критики долго расходились во мнении относительно «новой архитектуры» Финляндии. По достоинству ее оценили только теоретики «неоклассицизма», с их тягой и любовью к монументальным формам. Восторженный отзыв о здании страхового общества «Похъюола» был опубликован в журнале «Московский архитектурный мир» лишь в 1915 году. Неизвестный автор этой публикации отметил, с некоторым оттенком пафоса:

«Разве это не… „Palazzo Vecchio“ Финляндии! Осмелится ли настоящий художник утверждать, что от этого произведения не веет глубиной, красотой и мощью античного искусства».3030
  Архитектура Финляндии // Московский архитектурный мир. Выпуск 4, М., 1915, С.120.


[Закрыть]

Иными словами, «неоклассик», прежде всего, обратил внимание на монументальность здания, хорошо выверенные пропорции и будто не заметил «чародейского» романтического декора на фасадах. Кто знает, может быть, и сам Э. Сааринен стремился к предельно четкому и лаконичному образу постройки? Об этом, в частности, свидетельствуют некоторые ранние проекты здания, в которых его угол венчала башня с купольной кровлей. А окончательный вариант «Похъюолы» является плодом совместной работы творческого «трио» зодчих. Хотя и здесь, впрочем, присутствует «классическая» аркада нижнего этажа, свидетельствующая об увлечении Сааринена постройками американского архитектора Г. Ричардсона.

Вид конторского здания на Александерсгатан

Декоративное убранство обоих уличных фасадов как бы воссоздает единую картину мира, описанного в карело-финском эпосе. Наряду с мифологическими персонажами тут и реальная северная природа. Это своего рода иллюзорное представление о северном лесе, с могучими стволами деревьев, мохнатой еловой хвоей, шишками и белками. Одним из главных атрибутов декора служат также изображения медведей, столь любимые художниками-оформителями «северного модерна». На них, пожалуй, ненадолго и остановим внимание. Но, вначале, вспомним строки одного забавного памфлета Э. Лейно.

 
Разношерстная штука – кюльтюра:
Это грекам – Акрополь, скульптюра,
Только финская наша культюра —
На все это карикатюра.3131
  Э. Лейно «Кюльтюра» // из сборника «Звездный сад», 1912.


[Закрыть]
 

Рельеф с изображением карликов-Пейкко

Медвежьи головы между проемами окон… Фигурки сидящих медведей, которые держат в лапах молоты… Замковые камни в виде маски совы, водяного Ветехинена… Маски лесных духов Тапио и Лембо, с выпученными глазами и широко раскрытыми ртами… А на рельефной вставке – карлики-Пейкко, с ухмыляющимися физиономиями, огромными руками вцепились в тяжелый каменный блок. В самом деле, не присутствует ли во всем этом некий элемент карикатурности или иронии? Уродливое и комичное превращается в эстетическое! Перед нашими глазами «оживает» старинная карельская легенда и медведь, неожиданно, предстает в человекоподобном обличии.