Текст книги "Национальная идея России"

В истории формирования российской национальной идентичности XIX век стал важной вехой. Он был наполнен острыми спорами по поводу того, что есть Россия и ее народ. Здесь прежде всего следует назвать имя историка и писателя Н. М. Карамзина. В его эпоху благодаря сочинениям самого ученого прочно утвердилось представление о самостоятельном субъекте, который назывался российским народом или россиянами, – своего рода прототипе гражданской нации.

В 1811 г. Карамзин в предназначенной для императора Александра I «Записке о древней и новой России в ее политическом и гражданском отношениях» писал: «Россия основалась победами и единоначалием, гибла от разногласия, а спаслась мудрым самодержавием. Во глубине Севера, возвысив главу свою между азиатскими и европейскими царствами, она представляла в своем гражданском образе черты сих обеих частей мира: смесь древних восточных нравов, принесенных славянами в Европу и подновленных, так сказать, нашею долговременной связью с монголами, византийских, заимствованных россиянами вместе с христианскою верою, и некоторых германских, сообщенных им варягами… Такая смесь в нравах, произведенная случаями, обстоятельствами, казалась нам природною, и россияне любили оную, как свою народную собственность»[118]118
  Карамзин H. M. Записка о древней и новой России в ее политическом и гражданском отношениях. М., 1991. C. 22–23.


[Закрыть].

Памятник Н. М. Карамзину в Ульяновске

Н. М. Карамзин использовал близкие по смыслу слова «русский» и «российский», но первое было ближе к пониманию обычая и культуры, а второе – к понятию гражданского сообщества. Вот как историк описывал правление Лжедмитрия:

«…Дмитрий явно презирал русские обычаи и веру: пировал, когда народ постился; забавлял свою невесту пляскою скоморохов в монастыре Вознесенском; хотел угощать бояр яствами, гнусными для их суеверия; окружил себя не только иноземною стражею, но шайкою иезуитов, говорил о соединении церквей и хвалил латинскую. Россияне перестали уважать его, наконец, возненавидели и, согласясь, что истинный сын Иоаннов не мог бы попирать ногами святыню своих предков, возложили руку на самозванца»[119]119
  Карамзин H. M. Указ. соч. С. 31–33.


[Закрыть]. В этом же сочинении Карамзина мы встречаем замечания по поводу институтов и отличительных черт культуры, которые еще раз подтверждают взгляд ученого на соотношение российский – русский как на соотношение понятий близких, но не тождественных: «Вообще царствование Романовых, Михаила, Алексея, Феодора, способствовало сближению россиян с Европою как в гражданских учреждениях, так и в нравах от частых государственных сношений с ее дворами, от принятия в нашу службу многих иноземцев и поселения других в Москве… Мы, россияне, имея перед глазами свою историю, подтвердим ли мнение несведущих иноземцев и скажем ли, что Петр есть творец нашего величия государственного?.. Искореняя древние навыки, представляя их смешными, глупыми, хваля и вводя иностранное, государь России унижал россиян в собственном их сердце… Русская одежда, пища, борода не мешали заведению школ. Два государства могут стоять на одной ступени гражданского просвещения, имея нравы различные. Государство может заимствовать от другого полезные сведения, не следуя ему в обычаях».

Н. М. Карамзина можно считать одним из столпов российского национального самосознания (идентичности). Быть россиянином означало для него прежде всего чувствовать глубокую связь с Отечеством (не только с государем!) и быть «совершеннейшим гражданином». Корни гражданства он возводил к «древним россиянам»: «Не говорю и не думаю, чтобы древние россияне под великокняжеским или царским правлением были вообще лучше нас. Не только в сведениях, но и в некоторых нравственных отношениях мы превосходнее, т. е. иногда стыдимся, чего они не стыдились и что действительно порочно; однако ж должно согласиться, что мы, с приобретением добродетелей человеческих, утратили гражданские. Имя русского имеет ли теперь для нас ту силу неисповедимую, какую оно имело прежде? И весьма естественно: деды наши, уже в царствование Михаила и сына его, присваивая себе многие выгоды иноземных обычаев, все еще оставались в тех мыслях, что правоверный россиянин есть совершеннейший гражданин в мире, а Святая Русь – первое государство. Пусть назовут то заблуждением; но как оно благоприятствовало любви к Отечеству и нравственной силе оного!»

Н. М. Карамзин признавал роль исторической мифологии в утверждении самосознания российского гражданина и его любви к Отечеству. Российский народ становится у Карамзина главным вершителем своих судеб и даже высшим сувереном (по словам историка, «глас народа – глас Божий»). «Россия с честью и славою занимала одно из первых мест в государственной Европейской системе. Воинствуя, мы разили. Петр удивил Европу своими победами – Екатерина приучила ее к нашим победам. Россияне уже думали, что ничто в мире не может одолеть их – заблуждение славное для сей великой монархини!» Выступая с позиций консерватора и противника внешних заимствований, Н. М. Карамзин отмечал, что «добрые россияне жалеют о бывшем порядке вещей» и «одна из главных причин неудовольствия россиян на нынешнее правительство есть излишняя любовь его к государственным преобразованиям, которые потрясают основы империй и коих благодарность остается доселе сомнительной». Под этими нелюбимыми народом преобразованиями Карамзин видел желание монархов внедрить в России законы революционной Франции, где появляется «национализм с нацией». «Оставляя все другое, спросим: время ли теперь предлагать россиянам законы французские, хотя бы оные и могли быть удобно применимы к нашему гражданскому состоянию?» Карамзин верил в категорию гражданского состояния, но страшился революционного богоборчества французов во имя уже объявленной насьон франсэз.

А. С. Пушкин назвал «Записку о древней и новой России…» Н. М. Карамзина не только воспеванием прелести кнута, но и подвигом честного человека. Можно сказать, что Пушкин завершил идеологический прорыв, сделанный историографом в утверждении категории «российский народ», хотя поэт пользовался словом «русский», возможно, даже чаще и в самых разных вариациях. При этом он не делал особых различий между двумя категориями. Здесь важно напомнить нынешним отрицателям российскости, кому на самом деле в отечественной истории принадлежат приоритеты на слово «россияне», чтобы современные недоучки не трактовали это понятие как эвфемизм ельцинской эпохи.

Вспомним несколько фрагментов из произведений Пушкина, где говорится о российском народе и россиянах. «Узнай, народ российский, Что знает целый мир: И прусский и австрийский Я сшил себе мундир» (Сказки. Noеl). «Богиня песен и рассказа… Расскажет повесть дальних стран, Мстислава древний поединок, Измены, гибель россиян На лоне мстительных грузинок» (Кавказский пленник). «Не смелый подвиг россиян, Не слава, дар Екатерине, Не задунайский великан, Меня воспламеняют ныне» (Элегия).

Поэму «Борис Годунов» предваряют слова: «Драгоценной для россиян памяти Николая Михайловича Карамзина сей труд, гением его вдохновленный, с благоговением и с благодарностию посвящает Александр Пушкин». Значение Пушкина для становления национальной идентичности далеко не ограничивается использованием терминов, ибо и слово «русский» было для него не менее, а даже более воспеваемым, но воспеваемым в широком значении как «всяк сущий в ней язык». Можно сказать, что и этническое русское (великорусское) самосознание также берет свои многие начала в пушкинской поэзии и прозе. Пушкин действительно «наше все», если пользоваться определением А. А. Григорьева. Но самое важное, что Пушкин, как он сказал о себе, ударил по наковальне русского языка и тот зазвучал. «Но заставить „звучать язык“ это и означает конституировать национальное сознание», – делает заключение В. К. Кантор[120]120
  Кантор В. К. «…Есть европейская держава». Россия: трудный путь к цивилизации: Историософские очерки. М., 1997. С. 92.


[Закрыть].

О неотделимости Пушкина от России, его насыщенности Россией, о том, что поэт утвердил «наше национальное бытие», писал философ И. А. Ильин. Утверждая русскость Пушкина как главное его качество, Ильин отмечал, что историческое призвание поэта состояло в том, «чтобы принять душу русского человека во всей ее глубине, во всем ее объеме и оформить, прекрасно оформить ее, а вместе с ней – Россию»[121]121
  Ильин И. А. Одинокий художник: Статьи. Речи. Лекции. М., 1993. С. 49.


[Закрыть]. Пушкинская открытость и ясность по поводу истории России со всеми в ней «сущими языками» была позднее востребована многими российскими мыслителями. Как представляется, главной в пушкинской идеологии государства была формула-триада, которую можно сформулировать как «свобода, просвещение, монархия». В отличие от будущих славянофилов, не принимавших петровские реформы, Пушкин, по словам философа С. Л. Франка, «ощущал национальный характер дела Петра Великого»[122]122
  Франк С. Л. Пушкин об отношениях между Россией и Европой // Пушкин в русской философской критике. М.; СПб., 1999. С. 492. См. также: Сурат И. Пушкин о назначении России // Новый мир. 2005. № 6.


[Закрыть] и связывал предназначение России с европейским Просвещением.

В пушкинской поэтической картине мира можно выделить основные моменты, которые определяют его особый вклад в национальное самосознание. Это темы происхождения и легитимности власти, места России среди других народов, свободы личности. В отличие от историка Карамзина его привлекала не скрупулезная «правда истории», а точный художественный образ отечественной истории. Письмо Пушкина к Гнедичу от 23 февраля 1825 г. содержит формулу: «История народа принадлежит поэту», которая обозначила его позицию о происхождении национального самосознания. Она отличалась как от взгляда Карамзина – «История народа принадлежит царю», так и от альтернативного высказывания Н. Тургенева и Н. Муравьева – «История народа принадлежит народу». Как отмечает Л. Г. Березовая, пушкинское замечание подразумевало, что создание исторического мифа, который и составляет собственно национальное историческое сознание, не может обойтись без поэтизации истории и закрепления ее в культурных образах. «Это формирует у нации именно чувство истории, а не ее доскональное знание, которое есть удел профессионалов»[123]123
  Пушкин А. С. Избранное. Т. 1 / сост., автор вступит. статьи и комментариев Л. Г. Березовая. М., 2010. С. 29.


[Закрыть]. «Высвеченные гением Пушкина „вечные“ темы российской истории, созданные им образы исторических героев приобрели статус национальных мифов, что делает их незаменимыми в национальном сознании. Ведь каждый народ обретает историческое сознание путем формирования собственных исторических мифов, адаптируя их в культуре и идеологии».

Памятник А. С. Пушкину в Москве

В записке 1826 г. «О народном воспитании» напуганный или смятенный декабристским бунтом А. С. Пушкин написал следующее о роли воспитания на примерах истории: «Историю русскую должно будет преподавать по Карамзину. История государства Российского есть не только произведение великого писателя, но и подвиг честного человека. Россия слишком мало известна русским; сверх ее истории, ее статистика, ее законодательство требуют особенных кафедр. Изучение России должно будет преимущественно занять в окончательные годы умы молодых дворян, готовящихся служить Отечеству верою и правдою, имея целию искренно и усердно соединиться с правительством в великом подвиге улучшения государственных постановлений, а не препятствовать ему, безумно упорствуя в тайном недоброжелательстве».

В вопросе о месте России во всемирной истории у Пушкина был также особый взгляд, который расходился с позицией, скажем, его друга П. Чаадаева. Как известно, Чаадаев сформулировал историософский приговор России: «…мы никогда не шли вместе с другими народами, мы не принадлежим… ни к Западу, ни к Востоку и не имеем традиций ни того, ни другого. Мы стоим как бы вне времени, всемирное воспитание человеческого рода на нас не распространилось»[124]124
  Чаадаев П. Я. Полн. собр. соч. и избр. письма. Т. 1. М., 1994. С. 323.


[Закрыть]. Источник сделанного Чаадаевым вывода крылся, однако, в его оценке не прошлого, а настоящего России. «Для Чаадаева мысль о принципиальном и роковом отличии России от Европы – конечный вывод. Для Пушкина – лишь промежуточный тезис, – пишет Л. Г. Березовая. – В его картине мира самым парадоксальным образом совместились две противоположные, казалось бы, ценности, названия которых он нередко писал с большой буквы: Империя и Свобода. Великие идеалы империи воплотились для Пушкина в истории России, в величественном образе Петра, в идеалах Отечества. Но они соразмерны столь же основополагающим принципам индивидуальной человеческой свободы, реализуемой в согласии с историей своего Отечества».

Существование представлений о едином народе, его правах и интересах есть свидетельство и даже суть раннего национализма. Обратимся к написанному в 1797 г. письму будущего императора Александра I своему воспитателю и другу Лагарпу. «Мне думалось, – отмечал Александр, – что если когда-либо придет и мой черед царствовать, то вместо добровольного изгнания себя я сделаю несравненно лучше, посвятив себя задаче даровать стране свободу и тем не допустить ея сделаться в будущем игрушкою в руках каких-либо безумцев. Это заставило меня передумать о многом, и мне кажется, что это было бы лучшим образцом революции, так как она была бы произведена законною властью, которая перестала существовать, как только конституция была бы закончена и нация (курсив мой – В.Т.) избрала бы своих представителей»[125]125
  Цит. по: Русский биографический словарь. СПб., 1896. Т. 1. С. 159–160.


[Закрыть]. О какой нации вел речь наследник престола? Конечно же речь шла о российской, или о русской, нации, под которой понимались все граждане страны.

Свои юношеские мечтания о государственном переустройстве Александру I реализовать не удалось. Но идея нации и понятие российского народа как общности, которая заслуживает своего представительства, нашли отражение в проектах соратников императора, и прежде всего М. М. Сперанского и Н. Н. Новосильцева. Как известно, Александр I после восхождения на престол делал попытки преобразований в Российской империи. Задуманные и частично осуществленные им реформы восходили к идеям Просвещения о справедливом государственном устройстве. Они предполагали расширение прав и свобод подданных и ограничение самодержавной власти. План нового конституционного проекта было поручено подготовить М. М. Сперанскому, человеку выдающихся способностей, которого иногда называют «Пушкиным в бюрократии». В конце карьеры он был избран действительным членом Российской академии наук и получил титул графа. В 1809 г. им был подготовлен «План государственных преобразований» – самый последовательный реформаторский документ раннего российского либерализма.

Сперанский ставил своей целью найти формы государственного устройства, которые, как ему казалось, свойственны национальному пути развития. Он хотел усовершенствовать исторически сложившиеся в России основы правления, разрушенные, по его мнению, в ходе преобразований Петра I и его последователей. Важное преимущество России перед Европой Сперанский видел в том, что правительство может сразу дать народу полную версию конституции, не дожидаясь, пока народ сам начнет отвоевывать свои права: «Российская конституция одолжена будет бытием своим не воспалению страстей и крайности обстоятельств, но благодетельному вдохновению верховной власти, которая, устроив политическое бытие своего народа, может и имеет все способы дать ему самые правильные формы»[126]126
  Сперанский М. М. Избранное. М., 2010. С. 313.


[Закрыть]. Новое уложение, за составление которого готов был взяться Сперанский, по его мнению, «должно быть основано на существующих правах народа или по крайней мере должно предполагать их существующими», и «мнение народное есть первая стихия, первая деятельная сила конституции». Отсюда им формулируется одно из условий принятия «коренного закона государства», а именно в составлении уложения должно участвовать все государство. Он поясняет: «Во всех правильных монархических системах все коренные законы должны быть творением народа, ибо ни в одном из них без противоречия предположить невозможно, чтоб народ доверил тому самому лицу определять пределы власти, для коего они полагаются».

Важно отметить, что в политической философии Сперанского категория «народа» формулируется как самостоятельная субстанция, как «деятельная сила», которая составляет одну из основ государства. Это уже есть зачаточное представление о народе-суверене, о народе-нации. Положение о том, что «всякое правительство должно быть основано на общей воле народа», имело для тогдашней России фундаментальное значение. «Но когда государи перестали быть отцами их народов, когда народы познали, что они отделяют свои пользы от их благосостояния и силы, им вверенные, не только обращают не для него, но часто и против его, они нашли нужным к общим условиям, на коих воля народа установила правительства и коих неопределительность подвергла их самовластию, присоединить частные правила и точнее означить, чего именно народ желает. Сии правила названы коренными государства законами, и собрание их есть общее государственное положение, или конституция. Правительство, на сем основании учрежденное, есть или ограниченная монархия, или умеренная аристократия».

Что есть народ для Сперанского и какими словами он его обозначает? Относя к российскому (или русскому) народу всех граждан империи и даже используя такую категорию, как «сограждане», он скептически относился к непросвещенному народу, каковыми были для него тогдашние россияне, а также к разного рода верхушечным экспериментам над народом и к навязыванию несвойственных его природе черт и нравов. В «Размышлениях о государственном устройстве империи» (1802) он писал: «Во всяком государстве, коего политическое положение определяется единым характером государя, закон никогда не будет иметь силы, народ будет все то, чем власть предержащая быть ему повелит. Воссядет на престол дух сильный и предприимчивый, один из сих духов, что небо посылает на землю для преобращения судьбы царств, он пожелает народ грубый и упрямый одним махом передвинуть и поставить на той точке совершенства, к коей смежные государства веками доходили – и царство сие покроется всем блеском заимственного просвещения. Успехи войны и наружное сходство внутреннего устроения заставят возмечтать народ, что он все сделал, нарядившись в чужое платье и переменив внешний свой вид. С сего времени подражание войдет в свойство народа, и природная гордость северных обитателей обратится в тщеславие и напыщенную уверенность. Все займутся украшением поверхностей и, введя иностранные названия в образ правления, будут думать, что переменили самое существо его – позлатят цепи свои и нарекут себя свободными (выделено мною – В.Т.)».

В подтверждение того, что обозначения русский и российский были для Сперанского синонимичны, приведем фрагмент из записки «О коренных законах государства» (1802): «Итак, вместо всех пышных разделений свободного народа русского на свободнейшие классы дворянства, купечества и проч. я нахожу в России два состояния: рабы государевы и помещичьи… При таковом разделении народа в отношении к престолу каким образом можно думать о каком-нибудь образе правления, каких-либо коренных законах – какие пределы можно положить между двумя сторонами, из коих одна имеет все роды сил, а другая не имеет ничего?.. И после сего мы думаем о грамотах российскому народу»[127]127
  Сперанский М. М. Указ. соч. С. 208–209, 217.


[Закрыть].

Развитие представлений о государственном устройстве у Сперанского претерпело существенные трансформации сначала в сторону либерального и, скорее, европейского (прежде всего английского) варианта ограниченной монархии, а затем, уже при Николае I, – в сторону охранительства. Николай I, как и его предшественник, начал с реформ, но их главная цель заключалась в наведении порядка во всех сферах государственного управления. Законность он понимал не как систематизированное однообразие, а как юридическую категорию, регламентирующую права и обязанности. Российские императоры и правящая элита той эпохи не хотели никакого участия общества или «народа» в управлении государством, рассматривая реформы только как верхушечные инициативы. В этой ситуации М. М. Сперанский стал одной из символических фигур российского реформаторства, когда либеральные проекты просвещенных умов и деятелей империи сталкивались с консервативными силами и, как правило, терпели историческое поражение. Главная причина заключалась в незрелости общества, в его неготовности принять реформы.

И все же идеями и делами М. М. Сперанского была продолжена линия «национализации» Российского государства как по части утверждения представлений о суверенном и целостном народе, так и по части систематизации и распространения кодифицированных правовых норм и централизованного государственного управления. Это дает основание сделать вывод относительно исторического периода от Петра I до Александра I, когда начался переход от иерархического (сословного) видения общества к понятию народа как нации. Как пишет Л. Гринфельд, «с момента „открытия народа“ закончился период зарождения российского национального сознания. Когда XVIII век подошел к концу, матрица, на которой все будущие россияне строили свою идентичность, была создана и чувство национальности родилось на свет. Это был трудный ребенок, но муки его рождения закончились, и ребенка уже нельзя было вернуть в материнское чрево. Отныне это обстоятельство будет определять ход российской истории»[128]128
  Гринфельд Л. Указ. соч. С. 260.


[Закрыть].

Заслуживает упоминания еще одна примечательная фигура российской истории первой половины XIX в. Речь идет о графе Сергее Семеновиче Уварове. Как и Карамзин, он может быть отнесен к «просвещенным консерваторам». Однако российский историк А. И. Миллер вносит резонную поправку в эту оценку, считая более адекватным определение этого идеологического направления как «реформистский консерватизм», т. е. «не исключающий изменений и реформ, но планирующий их, опираясь на иные принципы, нежели уходящий корнями в Просвещение либерализм»[129]129
  Миллер А. И. «Триада» графа С. С. Уварова и национализм // Исторические записки Т. 11(129). М., 2008. С. 194. По этой проблеме см. также: Султыгов А. Х. К вопросу о формировании российской нации в первой половине XIX века // Вестник Российской нации. 2009. № 1(3), 2(4).


[Закрыть]. С. С. Уваров ввел известную триаду «самодержавие, православие, народность», в которой именно народность представляет для нас особый интерес.

На Уварова сильное влияние оказали труды историка Н. Г. Устрялова. Устрялов, как и Уваров, не был увлечен идеями славянской общности и был более сосредоточен на русской нации и ее национальной территории. В понимании Устрялова успехи России «приготовляют русское царство к занятию почетного места в системе Европейских держав»[130]130
  Устрялов Н. О системе прагматической русской истории. СПб., 1836. С. 74.


[Закрыть]. Сам Уваров понимал, что правящая династия всегда будет сопротивляться «национализации» и в этом отношении «народность» ей не к лицу, ибо Романовы всегда подчеркивали свою «иностранность»[131]131
  См.: Уортман Р. С. Сценарии власти.


[Закрыть]. «Для абсолютной монархии удобнее утверждать свою легитимность через идею о „божьем помазании“, нежели через национализм», – справедливо пишет А. И. Миллер[132]132
  Миллер А. И. «Триада» графа С. С. Уварова и национализм // Исторические записки Т. 11(129). М., 2008. С. 183.


[Закрыть]. Поскольку идея нации изначально была связана с принципом народного представительства, то она была чужда абсолютной монархии (в отличие от английского варианта ограниченного монархизма).

Уже в первой половине XIX в. конфликт этих принципов вполне осознавался, различались лишь представления о том, как и какими методами следовало этот конфликт разрешать. «Национализация» династии, постепенная консолидация нации в ядре империи, тот или иной способ разрешения возникающего при этом конфликта между принципом самодержавия и представительным принципом – все это элементы общего процесса модернизации империй. Уваров понимал необходимость изменения механизма функционирования имперской власти и модели отношений центра и окраин. «Введя „народность“ в формулу „триады“ и оставив широкое поле для толкований, Уваров создавал (насколько это было возможно в николаевской России) пространство для общественной дискуссии об этом понятии… Национализм Уварова так же утилитарен, как религия и самодержавие. Он должен обеспечивать целостность и стабильность империи, которая была для Уварова самым важным, хотя и не заявленным элементом его формулы. Пожалуй, самое верное – определить Уварова в качестве имперского идеолога и бюрократа, осознавшего важность русского национализма для будущего империи». Он ратовал за решение вопроса об утверждении России как зрелого европейского государства, чтобы «зрелость России» проявилась в ее праве на избирательность заимствований и самостоятельный выбор стратегии развития. В своей деятельности министр народного просвещения и президент Российской академии наук (1818–1855 гг.) встречал противодействие как со стороны либералов, так и со стороны антиевропейски настроенных ультрапатриотов. Но он располагал выдающимися союзниками в лице Устрялова и Грановского. Он был связан с Пушкиным и Погодиным и принадлежит к числу наиболее интересных идеологов русского национализма.

Рассматривая эволюцию российского национализма, а также историю «партикулярных» (этнических и региональных) национализмов в дореволюционной России, заметим, что вместе с реформами Петра и творчеством Карамзина возникла дихотомия русский – российский. Отрицательное отношение к возвеличиванию Карамзиным именно государства Российского как основы истории и к созданию им образа «европейского русского» как идеала развития выразили сторонники славянофильско-почвеннической традиции, которые были критиками реформ Петра и европейской ориентации. Видный славянофил К. С. Аксаков в 1848 г. отмечал: «Литература наша, конечно, толковала и о России, но о России другой. Русские люди для нее не существовали: речь идет только о Россах; и этого бедного Росса, без всякого, конечно, сочувствия, которое невозможно, хвалят до невероятности… Состоит интерес в том, как Русская душа, попавшая в эту холодную область отвлеченной лжи и обезьянства, смутно сознает и ищет Русской земли, Русского народа, Русской жизни; как, наконец, от Росского и Российского переходит она к Русскому»[133]133
  Карамзин Н. М. Pro et Contra. Личность и творчество Н. М. Карамзина в оценке русских писателей, критиков, исследователей: Антология / сост. Л. А. Сапченко. СПб., 2006. С. 645.


[Закрыть]. И далее: «Да. Карамзин именно писал историю Государства Российского; он не заметил безделицы в Русской истории – Земли, народа. Заслуга его истории та, что она пробудила поневоле сочувствие публики к судьбам родной земли, сочувствие, неверно высказывавшееся, но тем не менее уже пробужденное; ибо темное Русское чувство лежит в нас, лежит возможность возникнуть в нас Русскому человеку, отказаться от публики и перейти к народу, – а без того какой бы смысл имела для нас жизнь?». Этот великий спор-диалог двух взглядов на национальную Россию продолжился и в последующие периоды отечественной истории. Можно сказать, вплоть до сегодняшнего дня.