Текст книги "Ошибка императрицы"

В. П. Волк-Карачевский
Ошибка императрицы

© Волк-Карачевский В. П., текст, 2020

© «ТГВБ», перевод, издание, 2020

* * *

Жану де Лабрюйеру,

прославившемуся знанием разнообразия человеческих характеров и нравов, а также пониманием тонкостей незыблемых законов книготорговли, посвящает эту и все последующие книги автор, преисполненный благодарности и надежд, пусть себе даже и не всегда оправданных, но тем не менее согревающих душу.

Теория заговора имеет такое же право на существование, как и все теории, изо всех сил ее опровергающие, но, несмотря на свой всеобщий против нее заговор, так ничего и не сумевшие опровергнуть.

Теория заговора объясняет ход истории человеческой с той же достоверностью, с которой небесная механика известного англичанина Ньютона объясняет движение планет вокруг Солнца. Можно сколько угодно отрицать Ньютона и находить неточности в его формулах, но планеты не прекратят движение по своим орбитам, невзирая на опровержение причин, заставляющих их совершать сие движение, совершенно не обращая внимания ни на самые точные расчеты этих орбит, ни на самые новейшие изыскания всех астрономов со всеми их телескопами.

Из частного письма.

Какой роман моя жизнь!

Слова, приписываемые Наполеону Бонапарту, которые вполне могли бы сказать и императрица Екатерина II Алексеевна, и светлейший князь Потемкин, и поэт Гавриил Державин, и поэты Шиллер и Гёте, а также знаменитые проходимцы: граф Мирабо, Талейран, наивный Лафайет, дочь банкира Неккера мадам де Сталь, сам господин Неккер, так удачно погревший руки на развале королевской Франции, господа парламентские ораторы, не дававшие спуску друг другу Питт и Фокс, князь Репнин, граф Румянцев вместе с сыновьями, стар и млад семейства Разумовских, граф, князь и канцлер Безбородко, в конце концов достигший всего, но не того, чего больше всего хотелось, император Павел I и его сын Александр, художник Гойя, вездесущий Бомарше, король Людовик XVI, его супруга Мария Антуанетта и, конечно же, Катенька Нелимова, милая автору непосредственностью и бесхитростной живостью желаний восторженного сердца. Как, впрочем, и многие другие персонажи, оставившие свои имена на потрепанных временем страницах истории, беспристрастно изложенной в настоящем сочинении.

Предуведомление, в котором автор неторопливо размышляет об Истории и о своих задачах, из этих размышлений вытекающих

В конце известного пылкостью чувств и склонностью к просвещению и так любимого мною XVIII века в России и в странах, от нее значительно удаленных, произошли события, вызвавшие последствия, которые ни много ни мало изменили мир: карта Европы украсилась названиями новых государств, вместо башмаков с серебряными пряжками мужчины стали носить совсем другую обувь, женщины забросили шляпки, напоминающие чепчики, и надели на свои прелестные головки нечто совсем не похожее на то, чем они раньше надеялись привлечь нескромные взоры. Ну а никогда не дремлющие историки торопливо вписали в свои книги множество новых имен; часть же имен, раньше не сходивших с кончиков их остро отточенных перьев, остались только в книгах, написанных до всех этих событий, а если и упоминались теперь, то все реже и реже.

А уж как перепутались жизненные пути простых людей, чьи имена не внесены ни в какие книги, кроме метрических, людей, никому не известных, но дорогих родным и близким, включая иногда и добрых соседей. Многие романтические девушки не дождались своих возлюбленных и вышли замуж совсем не за тех, о ком мечтали на заре туманной и полной неясных надежд юности; некогда состоятельные господа обеднели, иные и вовсе разорились, а один подававший надежды стихотворец спился и умер в изъеденной мышами безвестности, не удостоившись бронзовых бюстов на шумных площадях столицы и мраморных изваяний в тихих залах библиотек. Так порой случается раз в три-четыре столетия, а то и чаще. Мир меняется.

И если ты, мой не лишенный любопытства читатель, запасешься терпением и усердием и, одолевая страницу за страницей настоящего сочинения, проследишь ход этих событий в их стремительном развитии, то увидишь чудесную картину, – ее по примеру одного легкомысленного француза, ко всему еще наделенного поистине африканским темпераментом, я хочу повесить на надежный гвоздь Истории.

Что есть история? Некоторые считают, и весьма упорно, что это взаимосвязь причин и следствий, вытекающих из строгих и незыблемых законов. И не только считают, но и излагают свое мнение, часто очень пространно, с многими подробностями, и весьма успешно – в том смысле, что находятся издатели, которые печатают их труды (именно труды, но никак не сочинения), и благодаря тому, что труды эти многотомны, а тома внушают уважение весом и толщиной, ими, этими томами, удобно заполнять полки библиотек.

И уже другие, следующие в порядке очереди историки, напрочь лишенные французского легкомыслия и тем более африканского темперамента, снимают покрытые пылью фолианты с полок, изо всех сил ворошат страницы, анализируют факты, сопоставляют цифры и делают совершенно новые выводы и неопровержимые, даже парадоксальные заключения. И все это движется подобно священной реке, суровым торжественным потоком, застывая в незыблемых гранитных берегах триумфальных арок, парадных порталов и заново отштукатуренных фасадов.

Что касается меня, то я, мой снисходительный и благожелательный читатель, скромно держусь в сторонке от этого неумолимого в своей величавой вечности потока.

Волей-неволей мне пришлось прочесть так много томов исторических трудов, что изложенные в них факты я по большей части уже забыл, а цифры, по свойственной мне беспечности, безнадежно перепутал. Волей, потому что читал я их, в общем-то, по своей охоте, подталкиваемый природным любопытством, приобретенным по ходу продвижения от счастливого и беззаботного младенчества к наивному детству, а от детства к непоседливой юности и зрелым летам, достигнув коих я обнаружил несметные и всевозрастающие запасы этого самого любопытства, требовавшего ответов на множество вопросов, – ответы на многие из них мне удалось найти сначала с помощью милых и беззаботных девушек, а потом догадливых и, что очень важно, предусмотрительных женщин. Но часть вопросов оставались без ответов, и ответы на них я доверчиво понадеялся отыскать в толстых книгах, по скупости, свойственной издателям, обычно не снабженных картинками, хотя иногда в них попадались гравюры и гравированные же портреты.

Ну а невольно, потому что перелистывать сотни и тыся– чи страниц приходилось себя заставлять: уж больно было скучно. И тем не менее, благодаря усердию (к которому призываю и тебя, мой неустанно ищущий высоких истин читатель), перелистав множество исторических трудов, я обнаружил, что факты и цифры и даже глубокомысленные выводы совсем не есть История, а только всего лишь одежды Истории, часто строгие, сверкающие и блестящие и даже расшитые золотыми галунами, как ливреи важных лакеев, иногда подызносившиеся и лоснящиеся в некоторых местах от долгого употребления, а иной раз это и просто лохмотья, ветхие и сверкающие не золотом и серебром, а зияющими дырами, порой гордо выставляемыми на всеобщее обозрение по примеру Антисфена, одного из не очень известных учеников прославленного древнегреческого философа Сократа, наставника знаменитого Диогена. А вот под этими одеждами и скрыто главное, суть и сущность Истории. Что же это? Интрига, интрига и еще раз интрига, догадливый мой читатель.

Слово интрига, как и всякое достойное уважения слово, происходит из древнегреческого языка и в точном переводе значит «пружина», точнее – «опасная пружина» и еще точнее – «опасно сжимаемая пружина».

Сжимают ее люди, которым избыток желаний и все того же любопытства вкупе с обычной непоседливостью и еще кое-какими качествами и чертами характера не дают вести размеренно-обыденную жизнь в привычных делах и заботах, и потому-то они и сжимают и закручивают ее, эту пружину, до тех пор, пока она не разожмется и не подбросит вверх тормашками всех, кто сжимал ее, вместе с теми, кто мирно вращался в кругу спокойной жизни и ни во что не совал своего носа.

Вот тогда-то и меняется мир, со всеми его странами, башмаками и шляпками. А люди, нарядившись в новые одежды, опять начинают сжимать все ту же пружину, движимые все теми же желаниями, прихотями и чудачествами, которые сплетаются в цепочки, тянущиеся из прошлого в будущее, завязываются мелкими узелками, а время от времени затягиваются в сложнейший узел, и его потом приходится развязывать, распутывать, а то и разрубать мечом, как это сделал однажды нетерпеливый царь македонян Александр, благо меч у него всегда был под рукой, а решимости ему было не занимать.

Читателя, жаждущего скрупулезного разбора фактов и глубокомысленных выводов, я отсылаю к библиотечным полкам, заполненным трудами самых кропотливых историков, среди них преобладают немцы – безусловно, именно им, а не кому-либо еще нужно отдать пальму первенства, когда дело доходит до точности и глубокомыслия, по поводу, к примеру, непонятных, далеких звезд на ночном небе и нравственного закона – а к чтению моего сочинения я приглашаю только любителей интриги.

Интриги, интриги и еще раз интриги, плаща и кинжала, любви и шпаги.

Ибо, как и еще один француз – он хотя и не обладал африканским темпераментом, но тем не менее не стеснялся присущей его соплеменникам легкости и простоты вкусов, – я тоже променял бы любые серьезнейшие исторические труды на разного рода подробности, особенно интимные и потому не вошедшие в официальные отчеты, реляции и манифесты.

Я держусь мнения, что именно они, эти интимные и тайные, а вследствие своей тайности малоизвестные подробности, и есть основа интриги всех событий. А интрига и есть История, что я и продолжу доказывать тебе со следующей страницы, мой доверчивый, а главное, ленивый читатель: когда-то ты поленился прочесть какого-нибудь Карамзина с Соловьевым в придачу или Лависса и Рамбо, ну так не поленись полистать книгу, которую волею случая ты уже держишь в руках.

I. Соло шведского короля

1. О роли и значении событий исторических

Густав III не хотел, однако, довольствоваться обороной и мечтал о расширении пределов Швеции, о возвращении ей потерянных в предыдущее царствование провинций.

А. Г. Брикнер.

Я уже не раз настойчиво сообщал доверчивому читателю, что сердечные дела юных и трепетных дев, равно как и дерзкие поступки юношей, не умеющих обуздать свои неукротимые страсти, привлекают мое иногда рассеянное внимание больше, чем события исторические, сопровождаемые пролитием большого количества крови и требующие завывания медных труб, называемых фанфарами и возвещающих о начале торжественных празднеств и чествований героев – вместе, разумеется, с глухо ухающими звуками литавр, тоже медных, но затянутых сверху бычьей кожей – ударами о нее деревянными колотушками и извлекают эти звуки, священные для уха всякого, кто прислушивается к гласу истории.

Но как бы я ни старался не замечать череду официальных исторических событий, как бы вольно и невольно не путал их хронологическую последовательность, как бы не иронизировал и под каким бы углом зрения не рассматривал, и как бы не приуменьшал их масштаб, сравнивая с куда более значимым первым поцелуем у старой липы под надзором вечного ока луны, их, эти самые исторические события, девать некуда и они вечно будут путаться у меня под ногами и приходится раз за разом спотыкаться, так, словно без них и не обойтись.

Иной раз, задумавшись, приходишь к мысли, что и они тоже нужны для полноты картины – то ли как некий общий фон, то ли в качестве той или иной детали, порой даже необходимой в каждодневной суете нашей быстротекущей жизни.

Как бы немного замедлить ее течение, пусть себе даже неторопливое, но все равно безвозвратное и ускользающее? Как взять чуть в сторону от ее стремнины, несущейся неведомо куда – хотя почему неведомо? Известно куда, известно ведь, чем все это заканчивается…

Как бы поближе к зеленому, приютному берегу, где течение помедленнее, помедленнее… А то и отыскать бы спокойную заводь, где оно, это течение, почти не заметно, зато взор привлекают и солнечные блики на воде, и ночная лунная дорожка, и развесистая ива, склонившаяся к зеркальной глади, а с лугов доносится дурманящий запах свежескошенной травы, и слышишь чью-то далекую песню о том, что любовь манит пленительно и властно, и хочется любить, страдать, переживать все муки, мечтать, молить, рыдать, поверить и простить, вернуть любовь и отдаться страсти, нежной и томительной, и не позволить ей уйти навсегда, а еще про утро туманное и седое, и про нивы печальные, снегом покрытые, пробуждающие почему-то воспоминания о взорах, так жадно ловимых, – да мало ли песен, невыразимо трогающих душу!

И разве обратишь на них внимание, несясь по стремнине, по перекатам туда, вниз, где уже гремит страшный, неведомый водопад, из которого еще никогда никто не выныривал?

Да, хорошо бы в тихую заветную заводь… А ведь как, совсем еще, кажется, вчера, хотелось из уютной заводи несмелого детства и полной смутных надежд юности туда, на быстрину, где радостно играет волна и вода бурлит и рокочет. А у камней-валунов и на порогах вскипает бешеной пеной. Туда, туда, подальше от сельского дома и милых родных лиц, излучающих бесхитростную ласку и наивную нежность, в гущу исторических событий, в водоворот чужих, подобных маскам, отвратительных физий, дышащих всеми пороками, злобой, ненавистью, торопливым безразличием и ужасом осознания – но только в последний миг – собственной гибели.

И вот они лениво тащатся одно за другим, а то вдруг несутся сломя голову, эти исторические события, подгоняемые причинами, грозящими неотвратимыми следствиями, скачут по проторенной необходимостью колее, то и дело выправляемой зловредными масонами.

Несмотря на тайную поддержку этих самых масонов молодой король Швеции Густав III так и не смог неожиданным маневром захватить Петербург и опрокинуть в реку Неву, известную непостоянством направления течения, памятник царю Петру I в отмщение за то, что он побил величайшего из шведских королей Карла XII, невесть как очутившегося вдали от суровых северных краев своих под благодатным небом Малороссии, недалеко от Полтавы, знаменитой пестротой и роскошью южных ярмарок, воспетых самим Гоголем.

Однако неудачное начало не обескуражило короля. Адмирал Грейг, славный шотландец, разметавший по морю шведский флот, погиб от удара в сердце страшного масонского кинжала. Благодаря его победе при острове Гогланде, не удалось высадить десант, назначенный королем для захвата Петербурга. Но сухопутные войска шведов прямым маршем двигались к границе Российской империи.

И едва успев отпраздновать морскую победу над своим неразумным, взбалмошным двоюродным братцем, императрица Екатерина II вдруг увидела, что дела совсем плохи. Густав III, отбитый с моря, идет на незащищенную столицу посуху. Потемкин с войсками – за тысячи верст на юге, под стенами неприступного Очакова. Члены государственного Совета в тайне радуются ее просчету. Воронцов, один из самых злостных недоброжелателей, спешно сложил вещи на подводы и собрался отъехать в свои дальние имения, подавая пример всем трусам и подлецам, скорым на панику и измену.

Петербург уже полнится слухами, что, мол, заготовлены сто пятьдесят лошадей для бегства императрицы, а сама она спит не раздеваясь, рассовав по карманам драгоценности, и как только услышит первый пушечный выстрел, то без оглядки умчится из столицы, прихватив с собой флигель-адъютантов, их она известно для каких, порой неотложных, нужд неотлучно содержит при своей особе.

Кто распускает эти слухи? И как много вреда они наносят… И способствуют поражению не меньше вражеской армии.

А генерал-губернатор Ревельского наместничества барон Броун обнаглел до того, что просит прислать войска для устрашения крестьян. Они, видите ли, не хотят работать и ждут шведов, надеясь на облегчение своего положения. Их дедам помнится, что лет сто тому назад, до прихода русских, подати с них взымали чуть ли не вдвое меньше.

Броуну бы собрать ополчение да вооружить этих бездельников на деньги местных помещиков… А не клянчить солдат, как будто ему не известно, что в Петербурге войск нет… Если бы не знать, что сей Броун круглый дурак, можно бы заподозрить его в издевательской насмешке… Или, хуже того – в предательской измене.

А тут еще жара, расплавленный воздух, подобный лаве Везувия, заливает город под страшный грохот гроз, будто предвещая конец света… Молния ударила в окно комнаты покоев Потемкина, стекло разбилось вдребезги, однако ничего не сожжено.

К чему сей знак? Недоброжелатели видят в нем пророчество поражения, а то и смерти Светлейшего… Но верная Перекусихина, еще ни разу не ошибавшаяся в толковании снов и знамений, сказала, что сие предсказывает победу князя над турками, коих поразит он как сверкающая небесная молния…

Ох, скорее бы… Но пока нужно держаться самим, без Потемкина… Перекусихина, не в пример многим, не потеряла крепости духа. Узнав, что король шведский во главе тридцатитысячного войска идет к границе, Марья Саввишна, казалось, была готова зубами вцепиться ему в горло, окажись он рядом. «Бог милостив, – сказала она, отойдя от приступа гнева, на мгновение лишившего ее дара речи, – авось супостат споткнется да и ногу себе сломает. А то и утопнет в чухонских болотах».

Только от Марьи Саввишны и дождешься приятного слова. Хоть орден ей жалуй за ненависть к неприятелю. И Красный Кафтан… Трусости не показал и здравости мышления не утратил… Он умен, к его словам многим стоит прислушиваться… И поведением, и советами своими вполне достоин ордена… За твердость в минуту опасности… Звезду Александра Невского с бриллиантами. Он ведь тоже Александр… Вот Александру и орден Александра…

А Храповицкий трусит… Вида старается не подавать, но в глазах испуг… Второй раз уже заводил околицей разговор о том, чтобы отъехать в Москву…

Нет, Екатерина II не испугается врага, дерзнувшего напасть на столицу ее… А если и выедет из Зимнего дворца, то не с тем, чтобы бежать, подобрав юбки, а во главе храбрых полков своих навстречу наглому захватчику…

2. Свидание во Фридрихсгаме

Нельзя не признать, что Екатерина II превосходила Густава III силою воли и проницательностью ума.

А. Г. Брикнер.

Марья Саввишна права, Бог милостив… Войска шведов уже обложили крепости Нейшлот и Фридрихсгам, взять их нетрудно, это не Очаков… И прямая дорога к Петербургу… До него от Фридрихсгама каких-нибудь шестьдесят верст… Король уже высадился под Фридрихсгамом… Действительно хорошо бы, как говорит Марья Саввишна, ему споткнуться и сломать ногу, как некогда накануне встречи с Екатериной II в том же Фридрихсгаме сломал он руку, упав с коня…

Это случилось пять лет тому назад. Густав III выпросил у Франции новые субсидии и тайно начал вооружать войска. Потемкин тогда присоединил Крым, шведский король полагал, что турки объявят по этому поводу войну России, и хотел напасть на Данию, чтобы раз и навсегда обезопасить свой тыл – уже тогда он строил планы войны с Россией. Густав III рассчитывал, что, если из-за Крыма начнется новая турецкая война, Екатерина II не сможет поддержать союзницу – Данию.

И чтобы скрыть свои намерения, он предложил тогда русской монархине встретиться во Фридрихсгаме. Этот самонадеянный юнец думал заговорить ей зубы, усыпить ее бдительность. Так и произошло, но не потому, что Екатерина II поддалась на его уловки, всерьез восприняла заверения в почтении или купилась на его лживую лесть. Нет, весь этот фальшивый спектакль не мог никого ввести в заблуждение.

Но сам того не желая, Густав III показал себя таким глупцом, таким несостоятельным позером и пустым ничтожеством, что императрица невольно перестала воспринимать его всерьез и считаться с ним.

Заносчивый, молоденький петушок, возомнивший себя чуть ли не Александром Македонским в окружении своих друзей, таких же задиристых петушков. Почти все они успели побывать в Америке и гордились подвигами во время войны за свободу. Густав III красовался среди них, по два раза за день меняя свой костюм, зеркала как магнит притягивали молодого короля, даже когда он являлся для бесед в комнаты Екатерины II, а все планы были написаны на его лице самым, что ни есть разборчивым почерком.

Только недавно умерла вздорная матушка Густава III, родная сестра Ирода – старого фигляра, прусского короля Фридриха II, этого неуемного недоброжелателя России, дурным глазом своим вечно высматривавшего, как бы урвать себе кусок от ее земель. Густав III освободился от надоедливой опеки родительницы, слетал в Париж и, ободренный французскими дипломатами, подзуживающими неоперившегося галчонка, видевшего себя орлом, решил прежде всего заморочить голову своей старой, глупой соседке, чтобы потом, вдруг явившись во всем блеске силы и славы, диктовать условия.

Это их свидание во Фридрихсгаме, задуманное Густавом III, чтобы продемонстрировать мирные намерения, едва не пришлось отменить. Накануне встречи Густав III отправился в древний замок Кроноборг, расположенный недалеко от Тавастгуса, финского Хамеенлина. Там, в долине Ауланко, на берегу живописнейшего озера, защищенного со всех сторон скалистыми горами, король скрытно от парламента устроил на французские деньги военный лагерь.

Он собрал в нем семь тысяч солдат, чтобы показать французскому посланнику, что, как и обещал в Париже министру иностранных дел Вержену, готовится к войне с Россией. В то же самое время Густав III решил отъехать на несколько дней во Фридрихсгам повидаться с императрицей Екатериной II, одурачить ее дружескими заверениями, а потом неожиданно напасть на союзницу России – Данию и молниеносно победить ее. А уже после этого, не опасаясь войны на два фронта, дождаться нападения на Россию султана и требовать от нее возврата земель, когда-то отвоеванных Петром I у короля Карла XII.

Молодого короля, лихо, верхом на горячем скакуне явившегося на смотр своих войск в лагерь под Кроноборгом, встретили салютом из пушек. Лошадь испугалась залпов и сбросила седока на землю перед строем воинов, приветствовавших своего непобедимого – потому как ни в одной битве еще не побывавшего – полководца. Упав с коня, герой сломал руку и двести лейб-драгунов торжественной процессией перенесли его в замок.

Король попросил Екатерину II отложить их встречу. Но потом довольно быстро поправился и свидание во Фридрихсгаме все же состоялось. Вот тогда-то императрица и насмотрелась на этого хвастуна, и наслушалась его речей. И составила о нем свое мнение как о болтуне и ничтожестве, неспособном ни на какое серьезное дело.

Что можно ожидать от мужчины, который, как глупая девица, красуется перед зеркалом, мечтая воинскими подвигами удивить весь мир, и называет себя Александром Македонским Севера. Александр Македонский прославился не падением перед войском с коня, а его укрощением…

Делая большие глаза, Густав III доверительно сообщал, что Франция останется очень недовольна им, если узнает об этой встрече. Но ему доброе расположение своей кузины дороже мнения Франции… Разыгрывая перед ней этот спектакль, он переглядывался с сопровождавшими его молодыми придворными, и те едва сдерживали улыбки. Как ловко они обошли русскую государыню, не видящую дальше своего носа!

Для переговоров во Фридрихсгаме сняли и оборудовали два прекрасно меблированных дома. Их соединили специальной галереей. И когда молодой король со свитой уходил на свою половину, эхо под сводами галереи доносило веселый смех приближенных Густава III. В комнатах гостей были установлены слуховые трубки. В подвале, в тайных комнатах, сидели опытные в таких делах люди и записывали каждое слово короля и его друзей.

Утром перед приходом шведов Екатерина II просматривала эти записи. Они пестрели пометками: «громкий смех», «сказал и засмеялся», «все смеются», «проговорил сквозь смех». И это самонадеянное, глупое веселье характеризовало и короля, и его окружение больше, чем их неразумные речи.

Уезжая из Фридрихсгама, Екатерина II смотрела из окна кареты на подступавшие к самой дороге безжизненные, мрачные скалы и думала: «Боже мой! Какая страна! Как можно проливать человеческую кровь для обладания этой дикой каменной пустыней, ведь даже вороны и коршуны не хотят здесь жить! Неужели и здесь придется воевать, чтобы унять амбиции этого заносчивого юнца, возмечтавшего о славе в памяти потомков, в коей он останется всего лишь жалким посмешищем?»

И вот пришлось. Фридрихсгам… Тот самый Фридрихсгам… Впрочем, невзрачная крепостица эта имеет свое место в истории… Еще лет пятьдесят тому назад Фридрихсгам, финская Хамина, принадлежал шведам. В состав Российской империи он вошел при императрице Елизавете Петровне… Самым неожиданным образом…