Текст книги "Река детства (сборник)"

Тропинки

Люди из деревни уехали, а набитые в лесу тропинки остались. И каждая из них имела свой смысл – то дело, для которого она была проложена.

Я люблю ходить по глухим, заброшенным тропинкам. Каждый день я брал возле деревни новую тропинку и шел по ней в глубь леса. Куда она приведет? Для какой нужды проторил ее безвестный человек?

Идешь-идешь и вдруг окажешься в такой же, как Дианова гора, маленькой и безлюдной деревеньке. Или приведет тропка к замшелому срубу над ключом, рядом с которым припасена для прохожего человека пол-литровая стеклянная банка. А то выйдешь на берег озера, где стоят у сосны длинные сухие удилища. И можешь быть уверенным, что рыба тут берёт, иначе не стал бы рыбак ходить на одно и то же место.

Всегда кажется, что в глухомани грибы стоят гуще и дичи больше держится. Но на тропинке не меньше увидишь, чем в глуши. Травянистые дорожки и тропы любит гриб. Особенно белый. Тут ему теплее, больше солнышка. Дикие куры-тетерева вылетают на дорожки и тропы поклевать мелкие камешки. Пролетит над дорогой, как по лесному коридору, тяжелый глухарь. И ходят по ним большие и малые звери. И наверное, считают их своими. А может, так и было: первым прошел зверь, а потом уж по его следу прошел человек. Так и ходили по одним и тем же тропинкам много лет, не задевая друг дружку. Потому что тропинки выбирают себе самые удобные для ходьбы места.

А одна из тропок утянула меня на скалу. С камня на камень, на самую верхотуру. Ничего, конечно, там не растет, ни грибы, ни ягоды. Камень. Да сухой ломкий мох. И обсиженное на мху местечко. Я сел, чтобы перевести дух, и загляделся – так красивы были внизу разукрашенные по осени леса. Значит, и это нужно было человеку из деревни Дианова гора – забраться повыше и полюбоваться открывшейся округой.

Озорник

За бревенчатой стеной дома послышались шаги. Белые долгие ноги проплыли за окном. Кот Диан на подоконнике выгнул спину и зашипел. В безлюдную деревеньку пришел лось.

Лось понюхал висевшую на ограде тряпку и остановился против рам, стоявших у крыльца. Эти зимние рамы Володя снял со второго этажа, чтобы потом забрать на машине для своего нового дома в поселке. Из застекленных рам на лося глянул лесной могучий зверь. У него были такие же широкие рога-лопаты, горбатый нос и висевшая мочалкой борода. Лось отступил. Зверь в раме отступил тоже. Тогда лось фыркнул, набычился и ударил зверя рогом.

Посыпалось битое стекло. Я, как был в носках, выбежал на крыльцо. Но перепуганный лось уже махал к лесу. Тот, что смотрел из рамы, сидел теперь на его рогах. Лось метался из стороны в сторону и крутил головой, стараясь избавиться от рамы. Наконец он сбросил ее на елку и исчез в лесу.

– Знаю я этого шкодника, – сказал Володя, когда приехал за рамами. – Лет семь назад тут жили ленинградские лесозаготовители и подобрали лосенка. А потом он ушел. Но к людям нет-нет да и наведывается. Однажды мотоцикл «Урал» с коляской перевернул, пока хозяин волнухи ломал. А как-то веревку с бельем унес на рогах. По всему лесу рубахи собирали. Тут же, надо спасибо сказать, хоть рама цела осталась. А стекла – что, стекла я вставлю.

Химик

Странный человек вышел из лесу. Вся его одежда – брюки, телогрейка и шапка – была вывернута наизнанку. Лохматые швы, карманы и разноцветные заплатки торчали во все стороны. Даже голенища кирзовых сапог с болтавшимися ушками были завернуты до предела, болтались на щиколотках. Человек был небрит и измазан сажей.

– Заблудился? – спросил я.

– Шишкач заморочил, – пожаловался человек.

– Какой «шишкач»?

– Да такой. Обыкновенный. Маленький, зелененький. Будто мохом пророс. С елки на елку, с елки на елку и за мной, шишками подгоняет. Два раза по спине врезал. А сам-то – всего ничего – чуть поболе шишки.

– Видел?

– Кого?

– Его.

– Его-то? Да как тебя. Я ведь в лесу ночевал. Как костер прогорел немножко, он и спустился.

– Тут ты и проснулся?

– А ну тебя!.. – рассердился человек. – Я ему дело, а он… Не хочешь – не верь.

– Ну ладно, не обижайся, – попросил я. – Что же, помогает, когда заблудишься, одежду выворачивать?

– Как видишь, – буркнул человек. – Вышел ведь.

– Чем помогло-то?

– А вот вспомнил я, что есть деревня на самом высоком месте, и стал идти все вверх да вверх.

– Это ты и так мог догадаться.

– Мог, да не догадался. А как на левую сторону все повывернул, тут мне и пришло в голову.

Только сейчас я заметил, что человек сильно продрог. Щетина на его посиневших щеках топорщилась от холода, как щетка.

– Пойдем в дом, у меня тепло. Замерз ведь?

– Есть маленечко! Пойдем! – с радостью согласился человек.

Дома он переоделся. Даже майка оказалась у него вывернутой. Он был покрыт синеватой куриной кожей, только руки были у него желтыми, как бы продымленными.

– Химик я, – пояснил человек и растопырил передо мной пальцы. – Живицу гоню. Видел небось, жестяные вороночки со смолой-живицей на соснах висят? Вот я и есть подсочник. А химик потому, что кислотой живицу выгоняю. Химией. Шариком таким, который в кислоте смачивается. Недавно я в этом лесхозе, мест толком не знаю…

Химик долго не мог согреться. Холод, который забрался в него ночью у костра, медленно выходил теперь наружу и осыпал кожу мурашками.

– Эх, баньку бы! – знобко передернулся химик, будто стряхивая облепившие его мурашки.

– Вон банька! – показал я в окно. – Но я еще не парился. Печка разорена маленько. А котел вроде бы цел.

– Печку я подхимичу! – обрадовался Химик. – Лишь бы котел был!

Черная банька пахла остывшим горьким дымом. В углу за лавкой стояли два березовых веника.

– Выносить положено, – буркнул Химик и выбросил веники в предбанник.

– А что? Какая разница, где им сохнуть?

– Здесь-то, в тепле, могут баннушки развестись, вот что, – строго сказал Химик. – В мокрых вениках, бывает, появляются.

– Баннушки? А это что за «звери»?

– Баннушки они и есть баннушки. Вроде как чертенята такие… Вроде мочалки с рожками-ножками. Тоже озорники хорошие.

– Ты их тоже видел?

– Не, – признался Химик. – Этих не видел. Люди видели…

Мы «подхимичили» топку и подложили в каменку лепёхи плитняка, отслоившиеся от скалы. Весело взялись сухие дрова. В бане закачались дымные одеяла. Сталкиваясь головами, мы с Химиком ползали под зыбким пологом дыма и домазывали печку глиной при свете тусклого фонаря «летучая мышь».

Хорошая получилась банька! Я шагнул в ее раскаленное нутро, и сухой жар перехватил мне дыхание. Как от озноба, мы покрылись гусиной кожей. Химик ухал и крякал.

Сбрызнутая водой, каменка взрывалась и выдыхала новые клубы зноя. Плоские камни лопались и стреляли горячими осколками.

– Вот они, проделки ихние! – шайкой укрывался от осколков Химик. – Фулиганье! А ты говоришь…

Мы ожесточенно хлестались вениками. В бане запахло майской березой. Пламя в «летучей мыши» подпрыгивало и вдруг стало гаснуть.

– Солярка кончилась, – предположил я.

– Солярки тут навалом, – поболтал грязный фонарь Химик и оглядел углы. – Опять небось эти банные фулиганы…

– Да брось ты! – рассердился я на Химика. – Значит, воздуху нашей «мыши» не хватает. Весь воздух мы с тобой выпарили!

– Тогда давай одеваться, – сказал Химик. – В темноте я несогласный…

Весь вечер мы тянули чай с брусничным листом. Химик, красный как рак, утирал лицо латаной рубахой и мурлыкал какую-то странную песню про далекую планету. Кот Диан урчал у меня на коленях, «вышивал» когтями по брезенту. Отсветы огня из открытой печи бродили по морщинистым бревенчатым стенам. Было тепло и уютно. Тихонько подвывал в печной трубе ветер.

– Ишь выступает! – покосился на потолок Химик.

– Кто?

– Да вон… дед Дымовик. В трубах живет. Нам с тобой дым – дышать нечем, а ему – первое удовольствие. Как затопят печь, его обдаст дымом, он и начинает.

– Что же он, вроде Шишкача?

– Нет, – серьезно продолжал Химик. – Не похож. Этот совсем маленький. Мохнатенький.

Дымок из него сочится, как из курной баньки. Шмеля видел? Этот чуть поболе. А вместо глаз – две искорки.

– Смешной ты, Химик! Как шаман из тайги!

– Конечно, из тайги, откуда же. А ты не смейся, не смейся. Ты идешь по тайге – тихо, думаешь, пусто… А за тобой тыщи глаз смотрят. И звери, и всякие птюшечки-зверюшечки, и разная чудаковина. Поживешь с моё в тайге, заведешь себе и Шишкача, и бабку Темнотницу-полуночницу, и девок-Зоревниц, что под утро блазнятся[9]9
  Бла́зниться – мерещиться.


[Закрыть]… Всё вроде бы с ними повеселее…

Мы легли спать, но почему-то не спалось. После бани и горячего чая мы медленно остывали в темноте, как вынутые из печи караваи. За черным окном ночь. Густая тишина заложила уши, будто ватой. Неужели на этой земле где-то есть ярко освещенные улицы, мчатся поезда?

– Пойдем со мной, – уговаривал меня Химик. – Вместе будем живицу гнать, а по вечерам песни петь. Весело заживем! А то я все один да один… Платят нам прилично, заработаем…

Когда на другой день я пришел с охоты, Химика не было. Ушел в свою подсочную избушку.

Никто не пел больше в моей трубе, не стреляли осколками камни в бане. Ни разу не пульнули мне на тропе шишкой в спину. Видно, все, кого выдумал в своем одиночестве Химик, ушли вместе с ним. И Шишкач, и баннушки, и дед Дымовик.

Хороший все-таки человек Химик. Только немножко странный. А может, тем и хороший, что странный.

Ночной переполох

Меня разбудили шум и возня во дворе. Всегда молчаливая, взволнованно кокала Ксантиппа. Шипел и гневно кашлял Диан. Что-то упало. Что-то звякнуло. Захлопали крылья. Кто-то мягко прыгнул, шмякнулся о дверь, пробежал по сухому сену. Похоже, за стеной шла какая-то потасовка.

Я схватил фонарик и выскочил во двор. Мне в ноги метнулся кот. Он был взъерошен, как ламповый ёрш, и ужасно возбужден. Диан выгибался калачом, ходил на цыпочках и устрашающе плевался в темноту. Мое появление во дворе укрепило его воинственный дух.

Курицы на месте не было. Я отыскал ее фонариком высоко на балке. Луч фонаря будто столкнул Ксантиппу. Бестолково размахивая крыльями, она с воплями слетела вниз, как выброшенная из окна тетрадка. Из разорванного куриного гребня текла кровь и бисеринками скатывалась по белой шее. Кто-то пришел из ночного леса, чтобы убить Ксантиппу и полакомиться курятиной. Но кажется, этому помешал кот Диан. Он вступился за подругу по несчастью. И наверное, враг оказался силен и страшен: очень уж кот был взвинчен дракой и никак не мог успокоиться. Я нагнулся, чтобы погладить его, но кот испугался, вздрогнул и снова выгнулся дужкой амбарного замка.

Кто же все-таки напал на Ксантиппу?

Двор был пуст.

Я вышел на улицу и посветил с крыльца. Фонарик вырвал из темноты полоску свалявшейся жухлой травы, кусок загороды и ближнюю березу. Дальше луч увязал в ночи, рассеивался без остатка в пустом бесконечном воздухе, окружавшем гору.

Неразгаданной осталась в ту ночь тайна покушения на Ксантиппу.

Вышка в лесу

На Диановой горе стоит огромная деревянная вышка. Любопытно мне стало: далеко ли с нее видно? Я оставил внизу ружье и рюкзак и полез по узенькой лестнице. Меня окружали бревна, сбитые здоровенными скобами. Сначала они казались вполне прочными. Но чем выше я забирался, тем больше замечал, как повылезли скобы из потрескавшихся балок, как болтается и скрипит под ногой лестница, и вышка становилась не такой уж надежной… Чтобы не кружилась голова, я вниз не смотрел, а просто лез да лез, пока перед глазами были ступеньки.

Сквозь вышку свободно протекал поднебесный ветер. Он был совсем другим, чем на земле. Поднебесный ветер не метался из стороны в сторону и пах не грибами, а студеной ключевой водой. Вышка чуть покачивалась, вздрагивала и тихонько постанывала. Вдруг завалится? Высоко лететь с вышки, которая загремит с горы!

Наконец ступеньки кончились, появилась дощатая щелястая площадка. Только теперь я решился взглянуть на открывшуюся мне картину. Холодок радостного страха сжал мое сердце – так широко лежало вокруг Заонежье, так далеко внизу была земля. Ружье – не больше, чем авторучка, банька – как спичечный коробок. Ворона пролетела подо мной, распластав растрепанные крылья.

То, что видно было сверху, напоминало, пожалуй, не картину, а громадную палитру, на которую художник, готовясь писать, выдавил краски. Темно-синий кобальт – это Онего. Разводы охры – сухие болота. Широкие пятна густо-зеленого крона – это еловые и сосновые леса. Желтые мазки – березняки, багряные – осины. А ярко-красные – это, наверное, рябинки. Поседевшие от ночного морозца дорожки и тропки протянулись по лесу нитями паутины. Ясным стеклом блестел молодой лед лесных озер. Только лазури – небесной голубизны – пожалел художник. Серый цвет преобладал в северном осеннем небе. Белила с сажей.

На перилах площадки я обнаружил странную надпись: «Ты не прав, Мухин». Интересно, что это за Мухин? В чем он не прав? И почему человек, забравшись на такую высоту, вдруг вспомнил о своей обиде и не поленился вырезать непонятные слова?

В лесу на белых дорожках крутилась лисьими хвостами рыжая метель – это низовой ветер гонял палые листья. Как зенитки, смотрели в небо черные трубы деревенских крыш. Над моей трубой дрожал, струился теплый воздух: в протопившейся горячей печи упревала заячья похлёбка. Через трубу я как бы спустился взглядом к себе в дом, увидел Диана на лавке и Ксантиппу в отгороженном углу, листки бумаги на столе, представил себя – как сбрасываю у печи дрова, щепаю лучину… Хорошо все-таки, что я приехал на Дианову гору!

Я чувствовал себя летящим в потоке свежего ровного ветра. Он протекал через меня так же свободно, как сквозь ажурную вышку.

«Ты не прав, Мухин»… Ну а я? Всегда ли я бываю прав?

С одной стороны, получалось, что всегда. Ведь когда знаешь, что не прав, хочешь тут же исправиться. Но это когда знаешь! А если не знаешь? Значит, выходило, с другой стороны, что можешь оказаться не прав и даже не знать об этом. Но тогда, может быть, поправят друзья, им со стороны виднее? А если друг окажется не прав, когда будет говорить, что я не прав?

Тут я совсем запутался и снова стал смотреть, как ветер гнал по дороге в поселок вороха сухих листьев. Столб крутившейся листвы налетел на что-то, рассыпался, и я увидел знакомый мотоцикл. Это ехал Володя. А рядом с ним в коляске сидел кто-то небольшой, черный и узкоплечий.

Я заторопился вниз. Ступеньки уже не казались мне шатучими и ненадежными, я успел привыкнуть к вышке и к высоте.

– Хлебца тебе привез, – протянул Володя горячую телогрейку с завернутыми в нее буханками. – Прямо из пекарни, с лопаты! А еще – вот, товарища Малю!

Володя отстегнул карабинчик, из коляски выпрыгнула его лайка по имени Мальчик.

– А то что ж тебе в лесу без собаки – как без глаз, без ушей!

И мы зажили на горе вчетвером.

Куница

Осеннее Онего непокойно. Тяжелые волны выкатываются с озера и разбиваются о береговые камни. Обледеневшие от брызг кусты позванивают на ветру, как висюльки на хрустальной люстре.

Этот звон привлек куницу. Ночью она вышла на берег и понюхала ветер. Он нес запахи взбаламученной воды и солярки. Застигнутый непогодой, далеко в Онеге пыхтел движком катер. Огонек на его мачте то появлялся, то снова проваливался между волнами. Мокрые камни, хлопья желтой пены, выброшенные обломки досок и тростника… Поживиться на берегу было нечем. Куница соскользнула с валуна в черничник, перебралась по упавшей осине через ручей и направилась в лес. Сильная и ловкая, куница короткими прыжками шла по каменистым гривам-сельгам[10]10
  Се́льга – каменистая, скалистая гряда, разделяющая болота, низменности, протянувшаяся с северо-запада на юго-восток, по движению ледника (карел).


[Закрыть], взбиралась на деревья, неслышно протекала темной меховой струйкой по сукам сосен и опять спускалась на землю. Множество запахов окружало куницу в ночном лесу. Но ей нужен был только один – запах близкой добычи: спящей в кустах птахи, белки, зазевавшегося зайчонка-листопадника…

Кунице не везло. Одна белка успела юркнуть в дупло, слишком узкое для хищницы. Куница попыталась разгрызть лаз, но дерево оказалось толстым и прочным, и ей пришлось отступиться. Другая белка пустилась наутек по молодому сосняку, ветки которого не выдерживали тяжесть куницы. Куница несколько раз оборвалась, отстала и прекратила погоню. Рябчик, за которым она кинулась, успел слететь, задев ее крылом, и в куньем носу надолго остался дразнящий запах теплых рябчиных перьев…

Под утро куница пришла на Дианову гору. Здесь в пустом сарае была легкая добыча – белая нескладная курица, почти не умевшая летать. Она уже дважды ускользала от куньих зубов. Кунице мешал пушистый дымчатый кот.

Куница вспомнила о добыче и решила снова попытать счастья.

Над черными крышами неслись скомканные ветром облака. Иногда между ними выглядывала луна, в деревне светлело, тускло поблескивали окна – дома как будто приоткрывали глаза. Но тучи смыкались, луна исчезала, и дома опять погружались в сон.

Через знакомую щель куница шмыгнула в сарай. В нем было темно и глухо. И пусто. Куница пошарила там, где раньше сидела курица. Никого. Она прыгнула на ясли, обследовала полку. Звякнула упавшая консервная банка.

В доме раздался яростный лай. Собака! Откуда она взялась? Это было страшнее всего. Куница бросилась к щели.

Мальчик скрёб порог, пытался открыть дверь. Я выскочил на крыльцо. Над землей еще стояла ночь. Лишь на востоке брезжил поясок холодной зорьки. Маля исчез в лесу. Лай его удалялся: он кого-то преследовал. Но кого? Кто приходил к нам в гости?

Я наскоро оделся, схватил ружье и побежал за лайкой. В лесу было еще темнее, чем на горе. Я вламывался в кусты, оскальзывался на мшистых камнях, проваливался в какие-то ямы и колдобины. Время от времени я останавливался и слушал, лает ли Маля. Высокие сосны шумели макушками и роняли шишки. Мне вспомнился Химик: уж не его ли это Шишкач?

Лай собаки слышался далеко и глухо. И опять шла погоня: Маля – за ночным гостем, я – за Малей, а за мной, может быть, прыгал по елкам Шишкач – то и дело летели в меня шишки и какие-то сухие, шершавые сучки.

Медленно, неохотно впускал лес рассвет. Маля был уже недалеко.

Передо мной лежало урочище[11]11
  Уро́чище – здесь: объемное глуховатое место в лесу между сельгами.


[Закрыть], сжатое скалистыми сельгами. А в нем лаяло несколько Малей.

«Ай-ай!» – неслось из урочища.

«Ай-ай-ай!» – дробилось справа.

«Ай-ай-ай! Ай-ай-ай!» – катилось слева.

Эхо отскакивало от скал, множилось и переплеталось. Полно урочище лаек! Который же здесь Маля?

Я спустился в урочище. Эхо стихло. Мальчик сидел под елкой и поглядывал наверх. Это была очень старая, очень высокая ель. Зеленые бороды лишайников свисали с ее широких густых лап. Дерево спало. Спали вокруг и другие деревья, такие же старые и зеленобородые. Лай собаки звенел под ними, как надоедливый будильник. Глухое урочище не хотело просыпаться. Только наверху все так же весело скакало по сельгам эхо. Там лес уже не спал.

Я обошел ель, но никого, ничего на ней не заметил. Кроме вороньего гнезда, темневшего высоко у ствола. Пусто было и на соседних елях. На кого ты лаешь, Маля?

Я взял сук и поскрёб им по еловому стволу все выше и выше, будто полез наверх. Из гнезда выглянула круглая голова с маленькими круглыми ушками. И тут же спряталась. Я заколотил суком по елке. Из гнезда шмыгнул, ручейком прокатился по стволу кто-то темный, длинный, гибкий… Куница!

Сумрачное урочище вздрогнуло от выстрела. Куница долго падала из серого рассветного неба, задевая за ветки, и Маля поймал ее на лету.

Так мы с Малей пришли к утреннему чаю с добычей. Кот, увидев куницу, зашипел и прыгнул на печь. Курица забилась в угол.

Не бойся, Диан, не бойся, Ксантиппа! Ничто не грозит вам больше в лесу.

Звезды

Мне когда-то подарили книгу о звездах – звездный атлас. На круглых синих картах, изображающих небо, звезды так соединены тонкими линиями, что получаются фигуры-созвездия, похожие своими очертаниями на те названия, которые даны им с давних пор. Большая и Малая Медведицы, Лебедь, охотник Орион… Населенное животными и сказочными героями небо оживает.

Смелый охотник Орион пленился красотой семи дочерей титана Атланта и не мог сделать выбора, которой из них отдать предпочтение.

Надоела красавицам назойливость Ориона, и обернулись они белыми голубками. Охотник натянул свой лук на стайку голубок, но они успели превратиться в прекрасное созвездие – Плеяды… Стал созвездием и Орион, навсегда застыв с натянутым луком в руке.

Но это на звездной карте. А когда смотришь в настоящее вечернее небо, где нет, конечно, никаких линий, созвездия теряются. Мне то не хватает звезд, то я нахожу лишние, каких и на карте-то нет. К тому же мешает электрическое зарево московских огней, от которых звезды как бы смущаются и гасят свет.

На горе неба много. По ночам его усыпают звезды, близкие и крупные, как фонари. Вот где пригодилась бы подаренная книга!

Перед сном мы втроем – я, Маля и Диан – выходим полюбоваться звездным небом. Ксантиппа давно спит. Куры, наверное, единственные птицы, которые никогда не видят звезд.

К ночи немножко морозит. Тихо. Чуть шуршат, испуская свет, близкие звезды. Или это, как морская раковина, шумит в ушах тишина?

Маля и Диан в небо не смотрят. Они, навострив ушки, слушают лес. Хрустнул сучок. Ворохнулся сухой лист. В ночном темном лесу осторожно бродят звери, шмыгают в повядшей траве мыши.

За лесами, за Онегой на горизонте светятся россыпи огней, как упавшие на землю созвездия. Одна звездочка на Онеге движется – это, наверное, спешит домой катер.

Мне тоже надоедает смотреть на звезды. Я ничего не могу больше вспомнить про Ориона, небесного охотника. Как он стоял с натянутым луком тысячу лет назад, так же холодно будет светить еще тысячи лет.

Легче представить жизнь огней в далеких поселках – земных теплых звезд. Кто-то сидит сейчас за уроками. Кто-то смотрит телевизор. А может, сидят за столом, едят вареную картошку и пьют чай… Я подумал вдруг, что и с катера, и из поселков за Онегой тоже видят огонь в моем окне – далекую земную звездочку на высокой горе. Только вряд ли могут представить, как сижу я сейчас на поленнице и почесываю за ухом бездомного кота Диана…

Где-то в лесу громко свистнул сыч-полуночник.

Пора спать.