Текст книги "Возвращение на «Остров Россия»"

Во-первых, в «Острове» были очерчены конкретные особенности инвариантного геополитического паттерна, не только сближающего Россию XVII и конца XX веков, но в более или менее явном виде сохранявшегося в качестве пространственных несущих конструкций нашей государственности в великоимперские столетия. Сегодня к перечисляемым там признакам я добавил бы еще один, сугубо физико-географический: преимущественную опору нашего государства во все 450–500 лет его существования, вопреки евразийцам с их степняческой патетикой, на лесную и лесостепную зоны северной Евро-Азии – те зоны, относительно которых степи выступают внешним поясом, «своей» периферией государства. Соответственно мной был обозначен диапазон вариаций, в котором можно говорить о сохранении России как геополитического субъекта, и проведены пределы, за которыми этот субъект пришлось бы считать ликвидированным. К этим «трем пределам», каковы государственное раздробление российской платформы; поглощение ее какой‑либо из «цивилизаций теплых морей» (или раздел ее между несколькими такими цивилизациями); абсорбция западных межцивилизационных «территорий‑проливов» Евро‑Атлантикой, позднее, в статье «Циклы похищения Европы», я добавил еще и четвертый: аннексию трудных пространств нашего востока или юго-востока народами какой-либо из соседних цивилизаций или «территорий-проливов».

Во-вторых, в «Острове» была обоснована трактовка «похищения Европы» Россией в XVIII–XX веках как двуединого процесса с нерасторжимыми цивилизационно-стилевым и собственно геополитическим измерениями. Образ «России – государства Европы» воплощается параллельно и в стилевой имитации европейских культурных и политических форм, и столь же последовательно – в стремлении империи к силовому присутствию на европейском субконтиненте, земле цивилизации-образца. Я не делал ни малейшего исключения и для нашего евразийства, доказывая постоянное присутствие в евразийской внешней политике императоров и большевиков примет «инвертированного европеизма», «окольного европохитительства».

В-третьих, подчеркивалось, что откат России с ее параевропейских и параазиатских пределов, «отход на остров», должен способствовать регионализации и выдвижению на первый план проблем внутренней геополитики, особенно относящихся к трудным пространствам Новой России за Уралом.

Публичные отзывы на «Остров» и «Метаморфозу» образуют, в значительной своей части, впечатляющую копилку курьезов. Журналистка Л. Л. Лисюткина в «Новом времени» реферировала содержание «Острова» так: «Россия имеет достаточно внутренних ресурсов, чтобы развиваться независимо от мировых экономических рынков. Тем самым она оградит себя от дестабилизирующих эффектов политических кризисов и колебаний конъюнктуры. Надо отказаться от западных кредитов и сконцентрировать силы на внутренних проблемах». После этого пересказа, в котором (почти по Воланду) самое интересное – это отсутствие в нем, за исключением последних слов, каких бы то ни было соответствий с обозреваемой статьей, Лисюткина чутко указывает на явную возможность для русского фашизма, отказавшись от экспансии, «выступить с изоляционистских позиций: отгородимся от коррумпированного нерусского мира и построим у себя на “острове Россия” тысячелетнее царство».

Напротив, весьма бдительный к фашистским поветриям С. Е. Кургинян, тем не менее, распознал в «Острове» преимущественно чаяние строителей либерально‑буржуазной России: «Сейчас мы все рассыплем, трансформируем, а потом соберем новую модель – “остров Россия”… у нас будут и метрополия и колонии». Другой замечательный «собиратель пространств» – А. С. Панарин – высказался об «Острове» дословно следующим образом: «Продукт сочетания заемного “разумного эгоизма” (да почему же заемного? – В. Ц.) с языческим натурализмом, не ведающим, что в основе больших государств лежат не естественные ниши, а цивилизационные идеи мощного интегративного характера». Впрочем, для «Метаморфозы» он нашел не менее кинжальные слова: «Со сложным типом сознания мы здесь имеем дело: носители его не так наивны, чтобы мечтать о “маленькой русской Швейцарии в Евразии”. По-видимому речь идет о партнерстве с Западом, напоминающем партнерство Лени Голубкова с МММ». На этом фоне было не так уж и обидно, что один из поклонников А. Г. Дугина – по счастью, устно – обозвал меня «агентом мондиализма, разрушающим Евразию».

* * *

В определенном кругу словосочетание «остров Россия» на некоторое время сделалось юмористическим титулом для «воровского острова» демократического компрадорства, и Г. О. Павловский в одном из своих ювеналовских очерков жизни «беловежских людей» написал: «В этом смысле речь действительно идет об “острове Россия” по остроумной метафоре Цымбурского в одноименном эссе, который зря не ставит вопрос: чем собственно будут питаться островитяне, когда у них кончатся припасы с провиантских складов затонувшего СССР?». Дошло уж вовсе до фарса, когда наш геополитик К. Э. Сорокин, резко высказавшись против «стремления к изоляционизму» и образованию «острова Россия», тут же, шаг в шаг с моей «Метаморфозой», начинает проповедовать для России конца XX – начала XXI века «британский» (то есть «островной») вариант внешней политики – именно тот вариант, который в истории известен как «блестящая изоляция».

Но здесь же хочется вспомнить и об авторах, довольно быстро оценивших смысловой потенциал «островной модели». Так, Е. Н. Стариков в «Новом мире» отозвался об «Острове Россия» как о «наиболее целостной теоретической концепции, альтернативной теории России-хартленда». Среди отечественных политологов на какое-то время воспринял эту модель как геополитическую и вообще россиеведческую парадигму М. В. Ильин. Он начал с попыток развить и обобщить ключевую метафору, говоря его словами – «четче увидеть переходы от внутренних пространств острова к прибрежным заливам, мысам и шхерам, затем к шельфу и, наконец, к морским глубинам, за которыми – шельф, шхеры и прочие проявления иного острова», при этом широко используя данные «геоморфологии, рельефа и, прежде всего, бассейного деления, климатических, в первую очередь зональных характеристик… с учетом ландшафтных и почвенных данных, миграций вещества и энергии, как естественных, так и антропогенных, расселения, транспортных и информационных инфраструктур».

В дальнейшем в нескольких работах, прилагая и развивая мою модель, он пришел к результатам, заставившим меня по‑новому осмыслить и серьезно скорректировать всю разрабатываемую парадигму.

Примерно через три года после опубликования основные идеи «Острова» начали приживаться в обиходе экспертного сообщества. Можно надеяться, что то же произойдет и с новой, переработанной версией модели – версией, условно титулуемой «Земля за Великим Лимитрофом».

Земля за Великим Лимитрофом

I

При нас совершается ломка привычных геополитических определений России. Остались в прошлом декларации 1991 г. о «возвращении России в Европу» и «отделении от Азии», а взамен «евразийско-атлантической безопасности от Ванкувера до Владивостока» проступила реальность взаимного «расслабленного сдерживания» Запада и откатившейся на Восток России: позолота стирается, свиная кожа остается.

История нашей геополитики за последние полтора века знает два, помимо нынешнего, пусть не столь резких и быстрых, русских ухода из Европы: на пятьдесят лет – после Крымской войны и на двадцать – в годы Версальской системы с ее противобольшевистскими кордонами. Парадоксально иное. Оба прошлых отката компенсировались поворотами к «евразийской» геополитике в Средней Азии, Монголии, Китае: Россия «собирала пространства» в угрозу отторгавшей ее Евро-Атлантике.

А что же теперь? Формально – зеленый свет евразийству. По верному утверждению одного из обозревателей, уже с 1992 г. «все больше отечественных политиков… называют себя евразийцами… Этих людей можно понять: исторический рок оторвал Россию от ее европейских окраин…». То же самое было недавно заявлено группой экспертов во главе с академиком Г. Осиповым: для России, которая «в значительной степени ослабила свое влияние на западном направлении и была вынуждена уйти вглубь Евразийского континента, создание новой геополитики так или иначе будет связано с разработкой евразийской идеи». Таджикистан, бомбежки афганских деревень, Чечня, каспийский вопрос, китайское «наступление» на Приморье и скандальное эхо «Последнего броска на юг»…

Однако хорошо написали упомянутые эксперты о «евразийской идее» – «так или иначе». Ибо сегодня именно приходится ее разрабатывать иначе – для условий, когда налицо огромный, через все препоны отток русских с постсоюзного юга в Россию; когда во всех конфликтных или, мягче, спорных точках русские держат глухую оборону, «консервируя» status quo на дальних или ближайших подступах к России; когда уже и автор «Последнего броска…» перетолковал евразийское мытье сапог в Индийском океане в символ обороны от Юга.

Как исследователь политического языка я отмечаю смысловой сдвиг, претерпеваемый нынче термином «Евразия» в речах самих приверженцев «евразийской миссии» России. Если евразийцы первой эмигрантской генерации спокойно писали «Россия-Евразия» с уравнивающим дефисом, то их последователи сегодня страстно сополагают и противополагают «Евразию» и «Россию», доказывая абсурдность и погибельность отпадения второй от первой. Так С.Кургинян заявляет, что если русские не получат в Евразии «исторически присущего им места держателей», то «они обойдутся без Евразии, а вот обойдется ли без них Евразия – это вопрос». Так А. Панарин, клеймя демократов за намерение склонить Россию к «эмиграции из Евразии», невольно преподносит Евразию и Россию как две разные сущности: в его словоупотреблении «Евразия» обступает «Россию», не отождествляясь с нею. Причем речь-то идет не о континенте в целом, а именно о «срединной Евразии», о знаменитой Сердцевине Земли. Россия может быть «в Евразии», может быть даже «среди Евразии», но Россия и Евразия не совпадают.

Идеологам вторят эксперты. Читаем о «комбинациях стран ближнего зарубежья, образующих самостоятельные евразийские пространства на более-менее явной конкурентной антироссийской основе»; о «южном евразийстве» (тюрко-европейском) как «имеющем собственную длительную историю и зачастую не только исключающем Россию, но прямо антагонистичном по отношению к ней»; о «евразийстве некоторых современных схем Великого шелкового пути»; о том, как «широтные» нефтегазовые цепочки вне российских границ, будучи «экономической доминантой южного евразийства», с началом функционирования станут «рубежом геополитической судьбы России». Заметим, что это пишет аналитик, усматривающий позитивные перспективы как раз в «дрейфе России к южному сообществу». Вывод ясен: в наши дни «евразийскую идею» приходится формулировать и обсуждать на языке, уже приспособленном, хотим мы того или нет, к тому, чтобы разводить «Россию» и «Евразию», на том самом языке, на котором оказывается возможным высказать мысль о способности русских «обойтись без Евразии».

Эти языковые новации, помимо воли тех или иных авторов, аккомпанируют изменению контуров страны, отодвинувшейся в 90-х и от коренной Европы, и от исламского Среднего Востока. И реальность, и политический язык наших дней воплощают одну и ту же геополитическую формулу – «от России-Евразии к России в Евразии», – формулу, явно требующую и доосмыслить понятие «Евразии», и по-новому увидеть сущность, называемую «Россия».

II

Это изменение соотношения между «Россией» и «Евразией» совпало с новым туром вековечных русских игрищ вокруг идеологемы «России-цивилизации». Сегодня эти игрища имеют отчетливый геополитический контекст, будучи связанными с западным «шорохом» вокруг статей С. Хантингтона и его оппонентов. На замечание В.Мацкевича об отсутствии мировой интеллектуальной моды, которая снабдила бы Россию новой имперской идеологией, я отвечу почти по-ленински твердо: «Есть такая мода! Это мода на цивилизационную геополитику!»

Показательно, что почти все поборники «государства-цивилизации» солидарны с нынешней российской властью в неприятии «евразийского проекта» Н. Назарбаева. И речь идет не только о тех, для кого «Великая Россия» стала лозунгом откровенного национал-ирредентизма и воссоединения с «русскоязычными», оставшимися за сегодняшними российскими границами. Сюда же можно отнести и теоретиков, развивающих вслед за А. Солженицыным идею государства восточных славян; и тех, кто прямо по С. Хантингтону видит «государство-цивилизацию» православным, с границей по реке Збруч, отделяющей униатскую Галичину; и даже таких, кто – под влиянием Л. Гумилева – и казахов бы включил в Россию будущего, государственно оформив «суперэтническую комплементарность». Я настаиваю на том, что все эти эскизы выкраивания из постсоюзных пространств державы пошире Российской Федерации, но поуже былого СССР сознательно или бессознательно ложатся в русло именно цивилизационной геополитики. Ибо все они без исключения обнаруживают стремление окаймить общей границей пространства, которые кажутся достаточно «цивилизационно сродными» с «Россией русских», оставив по ту сторону те, каковые явно мечены чужим цивилизационным тавром: Прибалтику, исламский юг, а также обычно – Галичину и достаточно часто – Закавказье.

В воздухе висит «заказ», который пока не материализовался в «заказчике». Тем, кто читал мои работы последних двух лет, должно быть понятно, что на тот же «заказ» работаю и я сам, стараясь рационализировать и скорректировать его смысл, чтобы через этот смысл повлиять на ментальность «заказчика», который, думается, вскоре должен появиться. Моя статья «Остров Россия», при выходе понятая многими как декларация российского неоизоляционизма, была едва ли не первой по времени попыткой наметить проект цивилизационной геополитики для России, а «хантингтоновская дискуссия» в нашей стране позволяет уже противопоставить два таких проекта, с их существенно различающимися основополагающими принципами.

Что такое в геополитическом смысле «цивилизации», и можно ли к этому классу объектов отнести Россию? На первый из этих вопросов едва ли будет ошибкой ответить так: цивилизации в геополитике – это человеческие популяции, т. е. этносы или группы этносов. Но не всякие. Это только такие популяции, из которых каждая, во-первых, образцово, эталонно воплощает определенный, резко контрастирующий с иными тип духовности и социальности, и во-вторых, заполняет собою некоторое достаточно обособленное пространство (ареал) в мировом раскладе, как бы конвертирует свой духовно-социальный тип в особую традицию государственного строительства и геополитики. Это определение вполне соответствует той речевой реальности, когда одна и та же цивилизация обозначается разными названиями. Ибо название может характеризовать ее либо по типу духовности или социальности, либо по основной геополитической нише, либо, наконец, указывая на тот этнос или группу этносов, которые исторически представляют популяционное ядро цивилизации. Так, цивилизация-лидер современного мира может быть названа «западнохристианской» или «либеральной», но точно так же «западной» или «евро-атлантической», или, наконец, «романо-германской». Цивилизация китайская – она же и «конфуцианская»; исламская – она и «средневосточная», и «арабо-иранская», и т. д.

Основное популяционное ядро цивилизации для самого себя предстает как особое, самодовлеющее человечество на особой земле. Правда, из этого не вытекает замкнутость цивилизации навечно в каких-то естественных пределах. Не случайно, как когда-то писал Г. Померанц, любая из великих цивилизаций могла бы при благоприятных условиях заселить Землю и составить законченное человечество, если бы иные цивилизации ей не мешали. Поэтому отношение каждой цивилизации – будь то древнеегипетская, китайская, исламская, античная или евро-атлантическая – к остальному миру может быть выражено формулой: «Мы – человечество, а они – источник наших проблем».

Ошибочно ли рассматривать Россию как цивилизацию? Скажем так: описание в качестве цивилизации отвечает существенным признакам России и объясняет многие перипетии ее истории. В мировом географическом раскладе она занимает особую нишу, не перекрывающуюся с платформами иных цивилизаций и характеризующуюся самостоятельной государственной и геополитической традицией, длящейся 400–500 лет. Об особенностях русского типа духовности написано более чем достаточно – как и о его связи, через ряд секуляризующих трансформаций, с историей северной ветви православия в российских геополитических условиях – после упадка восточного христианства на его средиземноморской родине под напором ислама.

Тип нашей социальности в эти 400–500 лет отличался, похоже, сочетанием двух признаков. Во-первых, это исключительная стратегическая роль государства в хозяйственной сфере, вплоть до деспотического синкретизма власти и собственности (Р.Пайпс). При этом государство у нас тяготеет к роли главного цивилизатора, сдерживающего чисто этологическую («зоологическую») самоорганизацию человеческих масс. Во-вторых, это конвергенция культурной и политической функций, когда крупные политические кризисы протекают как кризисы культурной непрерывности, кризисы самоидентичности общества, восстанавливаемой на основе культурно нагруженных политических решений. И, наконец, мы видим базисную популяцию, которая транспонировала свою духовно-социальную «особость» в геополитическую традицию: это люди, выступающие для себя и для мира как «русские».

Я говорю именно о русских. Определения этой цивилизации как «славянской» или «славяно-тюркской» – не говорю о «православно-исламских» нелепостях – это недоразумения, обычно допускаемые сознательно в целях пропаганды. Евразийцы первого призыва были тысячу раз правы, подчеркивая статус славян вообще как маргиналов романо-германской Европы, а в начале нашего тысячелетия – также и маргиналов византийского Восточного Средиземноморья. Эту специфику вполне обнаруживают славяне-католики, как и другие западно-христианские народы Восточной Европы, не входящие в ядро романо-германской цивилизации. В первой половине нашего тысячелетия – объекты германской колонизации, в XVI–XVIII вв. – обитатели ареала «вторичного крепостничества», кормившего своим хлебом модернизированную коренную Европу, в XVIII–XIX вв. разделенные между германоязычными империями и Россией, в годы Версальской системы бывшие санитарным кордоном Запада против России, а в годы Ялтинской системы – барьером России против Запада, сегодня они под мистифицирующим самоназванием «Центральной Европы» претендуют на «возвращение» в Евро-Атлантику. Однако приток инвестиций, оказывающийся важнейшим возбудителем их надежд, сильно обусловлен дешевизной рабочей силы – т. е. опять-таки «недоевропейским» характером этих земель. Но тот же «недоевропейский» статус отличает в еще большей мере православных уроженцев Восточной Европы, не исключая украинцев. Идеологи украинской «державности» всегда подчеркивают европейские связи Украины в отличие от «евразийской» России, а осенью 1991 г. журналисты писали о киевлянах, которые, проголосовав за независимость, говорили, будто чувствуют себя почти что в Западной Европе. Геополитическая ниша, контролируемая в последние века русскими, лишь в ограниченной мере соприкасается с ареалом обитания большинства славянских народов.

Но так же, как украинцы, прибалты, молдаване и христиане Закавказья могли усматривать в отделении от России-СССР шанс на сближение с коренной Европой, – среднеазиатские и закавказские тюрки осмысляли вычленение из империи как приближение к миру ислама. Между тем вся история тюркских народов и «неоязыческих» пантюркистских движений, в отличие от исламистских, да и все те традиции «альтернативного евразийства», о коих пишет А.Неклесса, – все обнаруживает в этих народах особый этнический массив, по ряду признаков промежуточный между арабо-иранским ядром ислама и северными платформами Евро-Атлантики и России (см. об этом в моей работе «Сюжет для цивилизации-лидера: самооборона или саморазрушение»).

Поэтому надо признать, что, характеризуя цивилизацию России как «славянскую» или «славяно-тюркскую», мы растворяем ее ядро в континууме народов, занимающих геополитическое и геокультурное место между нею и соседними цивилизациями и исторически способных идентифицироваться с каждой из этих платформ, а на деле принадлежащих цивилизационным междумирьям. На эти очевидности не стоило бы тратить бумагу, не будь они так часто затемняемы рассуждениями насчет этнической неоднородности русских, а также того, что «до сегодняшнего status quo Россия понималась либо как империя, независимо от этнического расселения, либо как союз или конфедерация формально независимых народов». На это надо ответить, что правитель «империи, независимой от этнического расселения», был в глазах подданных прежде всего русским царем, а «конфедерация формально независимых народов» воспевалась в ее гимне как «союз нерушимый», который «сплотила навеки великая Русь». Так что гимн ясно различал два геополитических объекта, к которым понятие «России» могло применяться лишь в разных значениях и на разных основаниях.

Мою модель обвиняют в «этноцентризме». Но что же делать, если в истории отнюдь не редкость цивилизации, ядро которых образуется из одной группы близких друг другу этносов (или даже субэтносов)? Кто усомнится, что ядро китайской цивилизации в основном составляют китайцы? А ядро древнеегипетской – древние египтяне? Подобные цивилизации не менее распространены в истории, чем полисоставные, такие как романо-германская или арабо-иранская.

Можно определенно сказать: хотя Россия никогда не была «государством русских» ни в этнократическом смысле, ни в смысле государства-нации, она может быть непротиворечиво описана как геополитическое воплощение цивилизации, популяционным ядром которой были русские, независимо от их собственного этнического или субэтнического – как угодно – членения. А это значит, что сама цивилизации под именем России может быть представлена в виде «ядра», окруженного геополитическим и этническим континуумом с различным содержанием инокультурных, а на некоторых направлениях – и иноцивилизационных признаков. Такое видение структуры цивилизации предполагает цивилизационную геополитику, основанную на совершенно иных аксиомах, чем в варианте С.Хантингтона с его битвами на «цивилизационных разломах».

III

Мой вариант цивилизационной геополитики включает:

– различение для каждой цивилизации этнического и геополитического ядра и периферии;

– тезис об отсутствии непереходимых границ между перифериями соседних цивилизаций;

– как рецепт практической стратегии – ставку на консолидацию и развитие цивилизационного ядра, наряду со взвешиванием и определенным ограничением обязательств стран ядра в отношении периферии.

В частности, любые поиски цивилизационных разломов на карте Восточной Европы я полагаю произвольными. Для С.Хантингтона таким разломом выглядит стык православных и униатских областей Украины. Но можно приводить и приводить примеры тому, как «границы Европы и Азии» украинскими «державниками» прочерчивались по рубежам Украины и России; венгерскими политиками, вроде адмирала М.Хорти, – между католической Венгрией и православной Румынией; идеологами Великой Румынии – по границам то романоязычия, то распространения латиницы; немецкими властителями дум – то по Висле (О.Шпенглер), то по всему фронтьеру столкновения Германии, в широчайшем смысле, со славянством.

Начиная с «Острова России», я утверждаю, что на этих землях «разломов» нет, ибо они не принадлежат вполне ни к одной из цивилизаций, а так называемые «цивилизационные» или псевдоцивилизационные конфликты, как в бывшей Югославии, приобретают подобный характер из-за стремления «междумирных» народов в их вековечных распрях с соседями снискать усыновление и помощь у больших цивилизационных «человечеств». Сходным способом, как «проливы» между цивилизациями, я трактую Кавказ и казахско-среднеазиатский ареал, сейчас обретший прозвание «Центральной Азии», которое по надуманности и порождаемой путанице не уступает славяно-венгерской «Центральной Европе». (Если Казахстан – «Центральная Азия», то что такое Монголия и Тибет? А если Польша – «Центральная Европа», как отличить ее от Швейцарии?) По сути дела, я отождествляю каждую цивилизацию с ее ядром.

Независимо друг от друга воронежский исследователь С.Хатунцев и я пришли к рассмотрению окружающих Россию «территорий-проливов» от Северного Ледовитого до Тихого океана как единой геополитической системы, гигантского межцивилизационного пояса, фрагменты которого служат материальным субстратом для различных программ «альтернативного евразийства» – от идей возрождения Великого шелкового пути до балтийско-черноморских прожектов. Хатунцев называет такие пояса на цивилизационной карте Земли «лимитрофами», перенося на них древнее обозначение пограничных районов Римской империи, с особым режимом, статусом, иногда – двойным подчинением, через которые империя соприкасалась с чужеродным миром, выборочно втягивая его в сферу своего адаптирующего воздействия. Мне импонирует этот термин: он отвечает нынешней реальности, когда цивилизационный лимитроф России, экстериоризировавшись, стал ее лимитрофом государственным.

В моей статье «Циклы похищения Европы» я пишу о полосе – Великом Лимитрофе, включающем Восточную Европу с Прикарпатьем и Приднестровьем, Закавказье с горным Кавказом, далее казахско-среднеазиатский край и, в продолжение последнего, зону обитания алтайских, тюрко-монгольских народов, буддистов и исламистов, по границе платформ России и Китая. Частями этой зоны являются и Синьцзян, и независимое монгольское государство, и китайская Внутренняя Монголия, и ряд российских автономий – от Тувы до Бурятии. За наличным сегодня разрывом Великого Лимитрофа в китаезированной Маньчжурии, оказывающейся плацдармом китайского движения в Приморье и Южную Сибирь, я указываю на Корейский полуостров с его обитателями, родственными по языку и отчасти традициям алтайско-буддистским народам, как на естественное продолжение потенциальных («в случае чего») и реально функционирующих «территорий-проливов» синьцзяно-монгольской зоны. При некоторых дестабилизирующих обстоятельствах весь этот край мог бы образовать между Китаем и Россией «синьцзяно-корейское» междумирье с ответвлением в Тибете.

В той же статье я спорю с высказанным В. Каганским взглядом на Россию как на средоточие разных евро-азиатских (европейской, исламской, китайской) цивилизационных окраин – причем здесь моим главным доводом становится различение «Евразии» и «России». «Евразией» может быть названа совокупность глубинных континентальных периферий, окаймляющих с тыла приокеанские платформы (европейскую и азиатские). У каждой из этих платформ есть своя периферия, свой придел в Евразии. Россия же, если посмотреть с любой из этих платформ, – земля, встающая по ту сторону периферии. Для них Россия – не Евразия, она – «за Евразией».

Уже после сдачи в печать этой статьи я ознакомился с тезисами Хатунцева, в которых обозначены контуры «крупнейшего в планетарном масштабе» лимитрофа между цивилизациями. Воронежский автор описывает Великий Лимитроф как полосу, тянущуюся от Финляндии через Прибалтику, Польшу и Западную Украину, далее через Молдову и Горный Крым – к Закавказью и Анатолии. За Каспием же в нее включает часть Туркмении, Афганистан, Пакистан, Кашмир и Уйгурию, чтобы, наконец, через Монголию, Маньчжурию и Приморье довести ее до Курильской гряды. Алеутских островов и Аляски.

Есть различия между версией Хатунцева и моей. Я отношу к Великому Лимитрофу намного большую часть Восточной Европы и всю область пустынь и полупустынь к северу от Памира, зато не включаю в него Афганистан и Пакистан. Кроме того, я не усматриваю никаких лимитрофных пространств на Тихом океане – если не считать, вслед за М. Ильиным, все наше Приморье русифицированной лимитрофной полосой, требующей особой геополитики.

Воистину, у каждой из старых цивилизаций – своя потенциальная проекция на Лимитрофе: у Евро-Атлантики – Восточная Европа, у Среднего Востока – Кавказ и Средняя Азия, у Китая – отчасти опять же Средняя Азия, Синьцзян, монгольские области и Корея. России же весь Лимитроф достался в окраины целиком. При этом – прав А. Неклесса – в пору ослабления России самоорганизация народов Лимитрофа, осознание ими общности судьбы может происходить на контрроссийской основе, так же, как стратегия России обретает оборонительно-контревразийские черты.

Укажу в подтверждение на каспийско-средиземноморский нефтяной проект, где соперниками России выступают лимитрофные народы с обеих сторон Каспия и Турция, – момент тем более тревожный, что сейчас появились свидетельства готовности Китая включиться в финансирование этого проекта. Еще более показательна реакция на чеченскую войну в Прибалтике и Польше, постоянное участие украинских отрядов в кавказских войнах 90-х гг. нашего столетия: в Абхазии – на стороне грузин, а в Чечне – на стороне Дудаева и т. п., не говоря уже о взаимопомощи между чеченскими и таджикскими антагонистами России.

Введение понятия Великого Лимитрофа позволяет изжить неуклюжие трактовки «сократившейся» России как «региональной державы». Законно спросить: к какому же именно региону привязаны ее интересы? Если бы даже они ограничивались сложившимся в 90-х гг. ближним зарубежьем, то и тогда речь бы шла о пространстве, непредставимом в качестве единого региона. Между тем, помимо ближнего зарубежья, геополитические интересы России в той или иной степени затрагиваются обстановкой на всем Великом Лимитрофе, который представляет собой цепь регионов, пространственно стыкующихся, обладающих близкими функциями в цивилизационной и геоэкономической структуре континента и способных в своей конфигурации выступать своего рода «полупроводниками» конфликтных импульсов и контрроссийских проектов (напомню хотя бы лозунг Д.Дудаева «Литва – ворота Чечне на Запад, Чечня – ворота Литве на Юг»). Мое собственное определение России (относящееся к 1992 г.) как державы «мультирегиональной» не отражает структурной целостности Великого Лимитрофа как основного поля нашей геополитики. Потому я сегодня принимаю принадлежащее К. Сорокину блестящее обозначение – «трансрегиональная держава», отвечающее именно трансрегиональной структурности Лимитрофа-Евразии.

IV

Вопреки Хатунцеву, я не считаю Великий Лимитроф стержнем геополитической организации континента чуть ли не с начала века бронзы. Конечно, нельзя не признать в этой полосе земель своего рода музея этно-культурных и религиозных древностей, сохранившихся по окраинам цивилизационных массивов. Таковы тибето-монгольский ламаизм, зороастрийские пережитки в Средней Азии, известные специалистам «заповедники» индо-европейского язычества в балто-балканской зоне и, наконец, роль Кавказа как прибежища реликтовых этнических семей, тысячи лет назад игравших виднейшую роль в судьбах Передней Азии. Однако подлинно лимитрофную структурную роль все эти края, на мой взгляд, обретают только в середине нашего тысячелетия, вместе со становлением России.