Текст книги "Декамерон 1914"

ДЕНЬ ПЕРВЫЙ

Хароший файтон. – Гномы. – Обитатели

пансионата «Парадиз». – Первый покойник. –

Адская машина. – Белая смерть.

От вокзала в Пятигорске, куда мой поезд прибыл в предрассветную рань, до отеля «Парадиз», расположенного в горах, я добрался утром после небольшого приключения.

Вез меня туда фаэтон, на козлах которого восседал горец, грозного, но весьма бутафорского вида, в бурке, в папахе, при большущем кинжале (думаю, с картонным клинком) и серебряных газырях. Снаружи на обшивке фаэтона белой краской было размашисто начертано:

ХАРОШЫЙ ФАЙТОН

ВИСЬОЛИЙ АНТОН

ЕЗДЕМ НА ВОДЫ

И ОБРАТОН

С другого бока имелась надпись:

ОТЭЛЬ ПАРАДИСЬ И ОБРАТОН, –

как раз и подвигнувшая меня сесть именно в эту колесницу. Про отель «Парадиз», расположенный неподалеку от источника целебных вод, я прочел несколько весьма лестных отзывов в журнале, посему именно туда и держал путь.

Однако после двух с половиной часов езды что-то внизу надсадно треснуло, и пол подо мной грохнулся оземь.

Я выкарабкался наружу и увидел, что одно колесо катится к обочине, а висьолий Антон со всех ног догоняет его. Когда он прикатил наконец колесо назад, я не удержался и съязвил:

– Харошый, говоришь, файтон? – на что горец невозмутимо ответил:

– Файтон харошый, ось г…но. Щас поедем.

Усомнившись, что даже такой «харошый файтон» может ездить без колес, я спросил:

– «Щас» – это когда?

– Щас… К обеду починúм.

Я посмотрел на часы. Было семь часов утра. Спросил:

– К обеду, говоришь? – на что воспоследовал ответ:

– К ужину – точно починúм.

(«М-да!..»)

– А пешком дойду?

– А чего нет? Щас и дойдешь.

– «Щас» – это к обеду?

– Не-е, к завтреку.

– И как идти?

– Да вот… – Рука его продклала петляющие движения, на словах это, однако, звучало: – Прамо, прамо и прамо.

И я двинулся в путь «прамо», то есть петляя, как мне было указано, по дороге, проходящей меж гор, благо, из вещей у меня был всего лишь один довольно небольшой саквояж.

– – —

…Ныне, когда уже позади все перипетии этой кровавой истории, которую я теперь, находясь на пороге Вечности, зачем-то взялся записывать, должен сказать и о своей скромной персоне…

Хотя – кому должен, почему должен? Этой самой Вечности я не должен ровным счетом ничего (уж не настолько я преувеличиваю свою роль во вращении Мироздания), а на отзывы читателя нисколько не рассчитываю, как и вообще на публикацию сей рукописи. Во всяком случае, при своей жизни, которая уже вплотную уперлась в те самые Врата. Просто какие-то навыки, приобретенные мною за немалую жизнь, понуждают к связности повествования. И тут мне никак не обойтись без упоминания о самом повествователе и о его гномах, которые еще не раз будут здесь появляться.

Но прежде – о себе.

– – —

Сейчас мне 37 лет и из-за этих самых гномов уже вряд ли когда-либо исполнится 38.

Забегу, однако, на пару лет назад. К своим 35-ти годам я, по нашим понятиям, немало преуспел: генеральский чин, должность губернского прокурора в большой губернии, даже, было дело, сватали в губернаторы другой губернии, поменьше, но я решил отложить такой изгиб карьеры на потом. (Ах, как сколь призрачны бывают порой эти самые «потом» в нашей жизни! )

Что же держало меня на прокурорской должности? У нас ведь теперь в нашей России-матушке – кáк? Прокурор – он сатрап, око государево.

Но уже само возникновение такого вопроса будет свидетельствовать о том, что вопрошающий совершенно не осведомлен о деятельности нашего столь ортодоксального, казалось бы, ведомства и, видимо, судит о нем преимущественно по последнему и на мой вкус далеко не самому сильному роману глубокоуважаемого графа Льва Николаевича Толстого «Воскресение», где, если помните, прокурор выставлен полнейшим недоумком, каковые, впрочем, увы, среди прокурорских встречаются не режеми (хотя и отнюдь не чаще), нежели среди прочих российских чиновников.

Конечно, краснобаи-адвокаты в отечестве нашем куда как более обласканы общественным вниманием и любовью, и большинству видится, что либерализм – такая же их неотъемлемая принадлежность, как принадлежность священнослужителя – Божья благодать. Ну а как, в таком случае спрошу я вас, быть с судебным процессом над помещиком Благочестивцевым, что несколько лет назад вызвал немалый шум и в нашей губернии, и за ее пределами?

Сей Благочестивцев (несмотря на свою фамилию, бурбон, картежник и отчаянный пьяница) пьяница, возродил у себя в имении совершенно феодальные порядки, за любой пустяк подвергал крестьян телесным наказаниям и вовсю использовал право первой ночи. Дело обрело огласку лишь после того, как двое крестьян скончались в результате жесточайшей порки, а одна молодая женщина наложила на себя руки. И кто же заслуживал большего общественного одобрения, нанятый этим Скотининым наших дней модный московский адвокат, расписывавший заслуги древнего рода Благочестивцевых перед Отечеством, небывалую широту души своего подзащитного, а также напиравший на его временное умопомрачение (будто бы в менее умопомраченном состоянии тот когда-либо пребывал), или же ваш покорный слуга, поддерживавший перед присяжными обвинение и таки добившийся кары для мерзавца в виде четырех годов тюрьмы?

Кстати, речь мою тогда общественность оценила как блистательную, фрагменты ее в последствии не раз цитировались в газетах, даже в столичных, а там, в зале суда, я удостоился аплодисментов со стороны присутствовавших на процессе прогрессивных курсисток и студентов с самыми что ни есть идеями.

Ну а дело о растлении несовершеннолетних работниц фабрикантом-миллионщиком Брюхановым! Негодяй запугивал несчастных тринадцати-четырнадцатилетних девочек угрозой выселения их семей из принадлежавших ему бараков и утолял с ними свою мерзкую похоть. В итоге одна девочка одна девочка бросилась с моста в реку, а вторая повесилась, оставив предсмертную записку, благодаря которой все-то и выплыло наконец наружу.

Снова же представлять обвинение выпало мне. Между тем, фабричные рабочие, не веря в торжество справедливости, устроили стачку, город заполонили казаки, опять повеяло смутой, наподобие тех, что были в девятьсот пятом году.

Когда, однако, после моей речи перед присяжными миллионщик отправился по этапу на каторгу, надвигавшаяся смута мало-помалу сама собой улеглась. Так что, как изволите видеть, нагайки – не единственное средство для поддержания общественного спокойствия.

Ну а процесс над казацким подъесаулом Синюгиным, в те же самые дни убившем нагайкой гимназиста за какой-то мальчишеский выкрик? А процесс над отставным подпоручиком Храповым, членом Союза Михаила архангела?

Сей Храпов, проигравшись в карты, убил владельца лабаза, еврея-выкреста Ароновича. Убил, разумеется, просто с целью ограбления, однако адвокат на суде объяснял действия убийцы причинами сугубо идейными, его глубинным православием, – каково?!..

Не помогло. Как не помогло и вмешательство их могущественного Союза. После моей речи вердикт присяжных был единодушен, и судья ничего уж не мог поделать – отправил-таки черносотенца на восемь лет в Сибирь.

И снова вспоминаю аплодисменты в свой адрес со стороны прогрессивных студиозусов. И снова самые лестные отзывы о вашем покорном в весьма известных своею позицией столичных изданиях.

Ах, да что это я, право, взялся расцвечивать того, сгинувшего Петра Аристарховича Васильцева из своей сегодняшней тьмы, в кою однажды был столь стремительно и бесповоротно ввергнут своими вдруг пробудившимися гномами?

Впрочем, не они лишь одни отправили в небытие того, прежнего Петра Васильцева, служившего одновременно и Закону, и Справедливости. Читатель увидит, что в ходе описываемых событий две этих сущности – Справедливость и Закон – разошлись в прямо противоположные стороны, и Ваш Покорный Слуга, в какой-то миг там, в пансионате «Парадиз» избрал одну лишь Справедливость, то есть служителем Закона фактически перестал быть.

Вот потому-то ……………………………………………………………………………..

……………………………………………………………………………………………………................................................

– – —

………………………………………………………………………. <…> когда они, эти гномы, ожили во мне внезапно, в один миг. Это случилось во время званого обеда у нашего губернатора.

Боже, ничего равного мне не доводилось испытывать! Было ощущение, что кто-то вогнал бутылочный штопор мне глубоко в живот и наматывает на него какой-то самый чувствительный нутряной нерв. Запредельная, уничтожающая боль! Весь я был только: эта боль и бесконечно долгая, как мне казалось, борьба с собою, чтобы не издать унизительный, малодушный стон.

Схлынуло так же внезапно, как и началось. Возможно, длилось всего одну минуту, возможно, много долее – счет времени я успел потерять.

Когда боль отлегла, я надеялся, что никто не заметил происшедшего со мной, однако тут я ошибался.

По окончании обеда, уже на выходе из губернаторского дома я услышал:

– Позвольте-ка вас, Петр Аристархович, на несколько слов. – Это был доктор Забродов, недавно вернувшийся сюда, в родные края, из далекой Америки. – Понимаю, что вы нынче испытали, – продолжал он, – и хорошо представляю себе, какая это могла быть боль.

– Да, – признался я, – что-то вступило… Никогда со мной прежде такого… Но откуда, право же, вы?..

Он перебил:

– Знаю, знаю подобных гномов, – (тогда-то впервые и прозвучало это слово), – они дают о себе знать всегда неожиданно. Вы, правда, в отличие от многих, держались весьма мужественно, однако вас выдали глаза, точнее зрачки. Когда человек испытывает боль, они имеют свойство расширяться, и ни в чьих силах с этим совладать. Только воистину пыточная боль могла заставить ваши зрачки так расшириться.

– Вы, кажется, сказали – «гномы»? – удивился я.

Забродов кивнул:

– Да, так я их именую для себя. Впрочем, они имеют и другое, куда более неприятное название, но покамест не хотелось бы его всуе упоминать, покуда я окончательно не удостоверился. Кстати, не советую вам обращаться к здешним эскулапам, они умеют распознавать такого рода хворобы лишь на гораздо более поздней стадии, я же некогда служил в одной чикагской клинике, где занимался главным образом подобными вещами и там научился узнавать этих гномов сразу и безошибочно. Очень боюсь, что и в данном случае это они, мои старые знакомцы. Поверьте, будет всего правильнее, если вы завтра же посетите меня. Прошу – не чинясь, в любое удобное для вас время.

Из вежливости я поблагодарил доктора, но в ту минуту совершенно не сомневался, что никакой надобности в моем визите к нему нет. Я уже чувствовал себя отменно, а свой недавний приступ склонен был отнести на счет какого-то неловко сделанного вдоха. Не верил я ни в каких таких гномов, примерещившихся, как я полагал, Забродову!

Лишь перед сном вспомнил о них, и сразу подступил страх: чтò если они снова оживут, вопьются в мое нутро?

И они, словно только лишь и ожидая этого моего страха, тут же вправду ожили, впились.

Да как!..

– – —

……………………………………………………………………………………………………..

…………. <…> Доктор говорил бесстрастно:

– Начну с существа вашей болезни. Тут все медики со мной сошлись бы во мнении. Имя поселившимся в вас гномам – cancer; это бурно растущие клетки, уже успевшие образовать у вас в пищеводе немалую опухоль, которая иногда надавливает на некий нерв, и в том причина ваших мучительных болей. Сейчас эти боли редки, однако день ото дня они, уверен, будут учащаться. Пока еще опухоль невелика, но она неминуемо будет разрастаться, и нынешняя медицина бессильна как-либо это предотвратить. Операция по удалению опухоли ничего, кроме дополнительных мучений, не даст, ибо она незамедлительно вырастет снова.

Тьма начинала обволакивать меня. Было ясно, что приговор мне уже вынесен, и даже ясно, в каком месте поставлена запятая в той знаменитой казуистической фразе «казнить нельзя помиловать», где она, эта запятая – весом в человеческую жизнь. И все же я спросил каким-то чужим, словно бы отделенным от меня голосом:

– Стало быть, я обречен?

– Едва ли буду оригинален, – ответил доктор, – если скажу, что с самого момента рождения все мы обречены, все знаем, что когда-то непременно покинем этот мир. Таким образом, вопрос только в сроках.

Я проговорил из своей уже почти полностью забравшей в себя темноты:

– И эти сроки… Позвольте спросить, каковы же они для меня?

Голос доктора пробился сквозь эту тьму:

– Прежде, чем ответить, задам вам вопрос: вы ожидаете от меня ответа по амереканскому, по европейскому или по нашему, российскому счету?

– А имеется разница? – спросил я.

Он кивнул:

– Весьма существенная. Американцы – нация молодая и прагматичная, для них самое важное – то, что они называют словом «бизнес». Поэтому они требуют самого точного ответа, дабы успеть распорядиться своим делом и своим имуществом. Мы же – нация разнеженная, мы вечно жалеем самих себя, так что даже в самых безнадежных случаях ждем ответа для себя – наиболее щадящего, пускай даже и не вполне правдивого. Ну а европейцы – они где-то посередке между двумя этими крайностями. Так вот я и спрашиваю – сколь правдивого ответа вы от меня ожидаете?

Не знаю, как у меня достало сил выговорить:

– Правду, только лишь правду!

Забродов, видимо именно такого ответа и ожидая, сразу отрезал мне путь к отступлению.

– Что ж… – сухо кивнул он и чуть призадумался, словно на каких-то незримых весах отмеряя этот отпущенный мне срок.

Не знаю, какого срока я в ту минуту более для себя желал, малого или изрядного. С одной стороны, страшило, что он окажется слишком уж короток, в каких-нибудь месяца два-три – я не был готов так скоро покинуть сей мир; однако, окажись он достаточно долог, скажем, года в три, то со своими гномами, которые, сколь я понял, все сильнее будут терзать мое нутро, за такое время я рискую полностью утратить всякое человеческое подобие.

Срок оказался где-то посередке между теми двумя границами, что я мысленно для себя определил.

– Полагаю, вам осталось жить не менее года, но никак не более полутора, – сказал доктор.

Как раз в этот миг я почувствовал, что сейчас мои гномы снова возьмутся за меня, и даже отмеренное мне доктором время вдруг показалось избыточно долгим.

Он, однако, словно прочтя мои мысли, поспешил добавить:

– Вы, вероятно, страшитесь возможных мучений? Но тут как раз я в состоянии вам помочь. – На минуту он вышел из кабинета и вернулся с картонной коробкой в руках. – Здесь, – сказал он, – пилюли, которые я привез с собой из Америки. Вообще-то российская медицина их употребление не рекомендует, поскольку привыкание к ним наступает еще быстрее, чем привыкание к морфину, кроме того, со временем они могут привести к вредным побочным эффектам… По-моему, тут попросту проявляется иногда свойственное всему Старому Свету ханжество. Здешние эскулапы, будучи не в силах отменить самую смерть, вместе с тем прилагают усилия к тому, чтобы вы сполна испили всю чашу мучений. Эти же пилюли, несмотря на все побочные эффекты, облегчение вам принесут, тут можете быть уверены.

Я пробормотал какие-то слова благодарности и, чувствуя, что мои гномы уже вот-вот примутся за меня, открыл коробку.

– Да, да, – поддержал меня в этом Забродов, – не следует ждать очередного приступа, лучше его предупредить.

Я принял пилюлю. После этого не прошло и минуты как почувствовал, что гномы, похоже, на время отступились от своего намерения. Взамен страха перед ними пришла некоторая эйфория, какая бывает при легком опьянении. А главное – отныне я не боялся их, этих гномов: упакованных в пачки пилюль была полная коробка. По крайне мере от той пыточной боли я был на какое-то время надежно защищен.

Доктор сказал:

– Здесь их много, думаю, вам должно хватить.

После победы над гномами я как-то на миг позабыл про малость времени, теперь отпущенного мне, даже не сразу понял последние слова доктора: «должно хватить». До какой поры должно?

И вдруг осознал со всей страшной отчетливостью – да ведь ясно, ясно же, до какой!..

Доктор давал еще какие-то наставления, связанные с приемом этих пилюль, но я уже не слышал его и только повторял про себя: «Боже, Боже!..»

– – —

По счастью, боли с этих пор я почти не ощущал, предупреждая ее пилюлями из заветной шкатулки, но с каждым днем чувствовал в себе все большее психологическое угасание. Прокурорская служба уже не увлекала меня, скорей вызывала раздражение. Сколь ничтожными все эти трепыхания казались мне теперь!

Наконец я решил сменить обстановку, как мне и посоветовал доктор Забродов, в начале июня взял длительный отпуск и отправился на Кавказские Минеральные воды, чтобы провести там в тиши и спокойствии большую часть отмеренного мне срока. И пускай хоть весь мир катится в тартарары!

…Как позже выяснилось, он, мир, именно туда в это самое время и катился. А те кровавые события, которые уготовила для меня ожидаемая тишь, они теперь, когда пишу эти строки, конечно же, блекнут на фоне той кровавой вакханалии, в которую вскорости погрузилась наша планета…

…………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………

– – —

……………………………………………………………………………………………………..

…………………………………………………………………......… <…> добавить, что, помимо развалившегося фаэтона, были и другие предзнаменования. Я в них, правда, слабо верю, но порой поди-ка с ними поспорь…

Вдруг, отшагав «прамо» версты три, я то ли услышал, то ли мне примерещилось, что откуда-то из гор донесся слабый стон. Взглянув в ту сторону, я увидел небольшой белый язык, кончик которого свисал с вершины, и догадался, что это и есть ледник Беяз Олим (что в переводе с татарского означает «Белая Смерть»), о котором я накануне прочел в журнале. Позволю себе сделать это отступление не из празднословия вовсе и не из любви к пейзажистике, а по той причине, что сей ледник также вскоре станет одним из главных «персонажей» моего повествования.

Из журнальной заметки явствовало, что ледник «Белая Смерть» сходит раз в шестьдесят лет, сметая все на своем пути и напрочь заваливая единственную дорогу – ту самую, видимо, дорогу, по которой я в этот миг проходил, а последний сход ледника имел место в июне 1854-го года. Существовало местное поверье, что сход «Белой смерти» служит предзнаменованием грядущих страшных событий. Так, якобы то давнишнее его обрушение знаменовало наше грядущее поражение в Крымской войне. .

А теперь потрудитесь, прибавьте-ка 60 лет к 1854-му, ну-тка!..

Да, да, я шагал по этой дороге 15-го июня 1914 года! Вам ничего не говорит эта дата?³3
  28 июня (16-го по старому стилю) 1914 года Гаврила Принцып в Сараево застрелит престолонаследника Австро-Венгерской империи Франца Фердинанда, что послужит причиной начала 1-й Мировой войны.


[Закрыть] Вот и поспорь после этого с предзнаменованиями!..

…………………………………………………………………………………………………………………………………………….…<…> когда увидел наконец в свой дорожный бинокль вывеску отеля «Парадиз».

– – —

……………………………………………………………………………………………..............

…………………………………………………………………<…> уже к полудню перезнакомившись со всеми постояльцами небольшой гостиницы.

Поскольку происшедшее вслед за тем – истинная драма, то, как в драме и полагается, с самого начала перечислю всех ее персонажей, из коих далеко не всем суждено будет дожить до развязки этой истории. (Впрочем, как далее будет видно, не все приведенные сведения о них соответствуют действительности.)

Конечно, будь я опытным литератором, представлял бы их вам по ходу дела, но, увы, пишущий эти строки – всего лишь провинциальный прокурор, привкший иметь дело не с литературными персонажами, а с фигурантами, посему читателю придется довольствоваться моим скудным умением.

(Добавлю также, что, как далее будет видно, приведенные здесь сведения о них едва ли сколь-нибудь полны, и отнюдь не все соответствуют действительности.)

Итак:

Белозерцев, отставной генерал-майор (кажется, кавалерист), жизнерадостный, весьма колоритный старик лет под 80.

Ольга Витальевна Дробышевская, ок. 40 лет, мистически настроенная вдова из С.-Петербурга, судя по виду, тяжело больна, что легко угадывается по ее изможденному лицу.

Г-н Васюков (он же Ряжский), лет 35 или чуть менее. Во внешности прослеживается некоторое сходство в его лице с Наполеоном Бонапартом Первым.

Г-н Петров, 35 лет, учитель гимназии, всегда имеет какой-то затравленный вид.

Г-н Львовский, под 30, исключительно красив и с виду так же исключительно глуп.

Кокандов, 28 лет, поначалу представился помещиком Херсонской губернии. Черные глаза, твердый, уверенный взгляд.

Грыжеедов, 2-й гильдии купец, 45 лет, весьма дородный господин. Настроен исключительно патриотически.

Г-жа Евгеньева Маргарита Никифоровна, 25 лет, с виду демимонденка⁴4
  Дама полусвета. .


[Закрыть], но представляется актрисой. Ходит в платьях с совершенно неуместными в данных условиях декольте.

Ми, изящная девушка лет 19 – 22. Ее правильной формы головка выбрита наголо, отчего кажется фарфоровой (ах, каких только изысков не породит нынешнее упадническое время!..) Выражение лица часто бывает несколько отрешенное. Говорит отрывисто, иногда подпуская вульгарные словечки, но при этом в речи присутствует некий иностранный акцент, природу которого мне до поры до времени не удавалось установить.

(Добавлю, впрочем, что, когда я ей представился, эта отрешенность на миг упорхнула, и она как-то слишком уж пристально взглянула на меня. Я обладаю хорошей памятью на лица и могу с уверенностью сказать, что мы никогда прежде не встречались, поэтому был озадачен – что же в моей скромной персоне привлекло внимание этой юной особы? Причину этого ее взгляда узнал лишь в самом финале свершившейся драмы.)

Г-н Кляпов, 40 лет, молчун, несколько одутловат, всем своим видом показывает: «Не трогайте меня!»

Г-н Финикуиди, 50 лет, московский профессор химии, член масонской ложи, о чем свидетельствует миниатюрный мастерок «вольного каменщика», болтающийся у него на ремне.

Г-н Шумский, инженер. Имеет повадки гаера, весьма пристрастен к Бахусу.

Г-н Семипалатников, ок. 40 лет, с нафабренными усиками, торчащими пиками вверх a lá кайзер Вильгельм. Молчалив, как и г-н Кляпов, но, в отличие от последнего, как-то несколько надменно молчалив.

Ну и, помимо постояльцев:

Г-жа Ахвледиани Амалия Фридриховна, в девичестве фон Дитрих, лет 50 (выглядит намного моложе), хозяйка отеля «Парадиз», вдова грузинского князя. Ходит в черном, но едва ли в знак траура, просто ей этот цвет очень идет. И вообще – исключительно хороша какой-то особой, аристократической красотой.

Абдулла (Абдуллайка), слуга, лет 30.

Дуня, лет 25, горничная. Видно по лицу: спешно хочет замуж.

Лизавета, повариха, не менее 7 пудов.

Нельзя также не упомянуть о г-не Сипяго, хотя он возникнет и будет пребывать в этом моем повествовании уже (пардон) в виде покойника.

Ну и наконец, Призрак – объект, как ему и положено, бестелесный и в природе, как это выяснится, действительно, не существующий. Так же, как и Змея, существовавшая, как окажется, лишь в воображении постояльцев пансионата «Парадиз».

Вот и весь список.

После чего позвольте приступить к дальнейшему повествованию.

– – —

…………………………………………………………………………………………………….

…………………………………………………………………………………………………….

…… <…> и, узнав от меня, что Висьолый Антон едва ли нынче повезет их на воды и обратон, после обеда (весьма недурственного) вся публика собралась в гостиной и предавалась скуке и безделью. Его высокопревосходительство генерал Белозерцев дремал в кресле, г-жа Дробышевская и г-н Васюков играли в шахматы, инженер Шумский, полагая, что на него никто не смотрит, украдкой причащался к небольшой фляжке, остальные постояльцы, включая вашего покорного слугу, читали не первой свежести газеты.

Из газет

– Бомбой анархиста убит нижегородский губернатор.

– Эрцгерцог Франц Фердинанд готовится посетить боснийский город Сараево.

– Усилиями графа Энгерта в Москве создан первый гольф-клуб.

– Германцы спустили с судовой верфи свое новое изобретение – подводный корабль измещением в 50 тыс. пудов.

– Зоологическим садом Санкт-Петербурга за 5000 фунтов-стерлингов приобретен африканский единорог. Имя 200-пудового чудовища – Малыш.

– В губернском городе К*** полицией задержан г-н Жучков, содержатель притона с малолетними рабынями. Идет следствие.

– …нет, нет и нет! – говорят лучшие русские умы…

И т. д.

– Нет, нет и нет! Это дико, дико, черт побери! – вдруг нарушил тишину г-н Кляпов.

Восклицание его не было адресовано никому, но позади него немедля образовался г-н Львовский в белоснежном костюме с пестрым, павлиньим кашне на шее и, заглядывая в газету через его плечо, проговорил: