Текст книги "Перепутье (сборник)"

«Шекспир»
(14 февраля 1989 года)

Чуркин проснулся минут за пять до звонка будильника от какого-то неясного ощущения чего-то светлого. Чего? Чего… И – вспомнил: он сделал открытие! В радостном возбуждении Чуркин откинул одеяло, поплескался в ванной холодной водой и заглянул на кухню, где, гремя посудой, уже хозяйничала жена.

– А я…это… – бодро начал Чуркин, усаживаясь за стол, – открытие сделал!

– Чего? – не отрываясь от кастрюли, равнодушно спросила жена.

– Я говорю, открытие сделал. На днях Шекспира читал. Сонеты. Здорово пишет. Я даже некоторые уже выучил. Вот послушай…

Жена выразительно взглянула на Чуркина, отставила кастрюлю:

– Это ты послушай, Чуркин! Ты опять за старое? То – Маяковский, то – Есенин, теперь ещё и этот… как его? Шексспирт.

– Не Шекс-спирт, а Шекспир. – Обиженно поправил Чуркин.

– Какая разница! – отрезала жена, взялась за сковородку и, не отрываясь от её мытья, сердито продолжила: – Ох, Чуркин! Смотри у меня! Если ты опять с Катькой закрутил, я тебе не только волосы повыдергаю…

Чуркин молча взял ложку и принялся за щи.

В мужской цеховой раздевалке, как всегда в это время, было людно и шумно. Кто-то хвастал величиной леща, которого выловил в воскресенье, кто-то нудно и длинно рассказывал скабрезный анекдот, кто-то жаловался на свою жену, а молодой папаша восторгался трёхмесячной дочкой.

– Привет, мужики! – поздоровался Чуркин.

Ему ответили нестройным хором.

– А я на днях… – начал Чуркин и замолчал, потому что гул продолжался, его никто не слушал, и он, почти шёпотом, закончил: – …открытие сделал…

В цехе пахло машинным маслом и горячей стружкой. Чуркин любил эти зимние утренние часы, когда цех был залит электрическим освещением, станки, казалось, пели каждый на свой лад.

Стружка, дымя и завиваясь, бесконечной лентой сбегала из-под резца. Чуркин радовался и, под этот многоголосый оркестр, что-то бубнил даже тише, чем шепотом.

– Ты чего, Чуркин, молитву, что ли шепчешь? – Почти прокричал ему на ухо подошедший мастер.

– Не-е-а, – вздрогнув от неожиданности, ответил Чуркин – Стих вспоминаю.

Мастер недоверчиво смерил Чуркина взглядом:

– Ну-ну. Смотри деталь не запори. За неё ведь наличными плотют. Поэт.

– Будешь так пугать, обязательно запорю. – Беззлобно огрызнулся Чуркин.

Засмеявшись и покачав головой, мастер ушел.

В столовой, уже с подносом в руках направляясь к столам, он столкнулся с Катей Берёзкиной. У Чуркина ёкнуло сердце. Несколько мгновений они растерянно смотрели друг другу в глаза, потом Чуркин неуверенно произнёс:

– Привет, Катюша…

– Здравствуй, Шурик.

– А я…это… сонеты Шекспира выучил. – Воодушевился Чуркин – Хочешь, прочитаю?

– Не надо, Шурик… – чуть слышно сказала она и, опустив большие зелёные глаза, ушла.

Он посмотрел ей в след, ещё немного потоптался на месте, выбрал самый дальний свободный стол и долго сидел, не прикасаясь к обеду. «Бог мой! – думал Чуркин, вздыхая – Эх, Катюша, Катюша…»…

…А всё началось с той злосчастной «коряги». Тогда Чуркин думать не думал, что эта встреча примет такой оборот. Ему с Катериной было просто интересно и свободно. Потом он честно себе признался, что она ему нравится, и появился какой-то совсем другой оттенок в его отношении к ней. Не так, как это было у него с Ленкой: тогда они просто упивались ощущениями их «взрослой» жизни, а неосторожность привела их в ЗАГС. Со Светкой Лукьяновой у них был просто «стихийный роман»: он читал ей стихи Есенина, которого тогда открыл для себя, и ему хотелось с кем-нибудь «стихами хотя бы поделиться». И хотя она была девка бедовая и даже несколько раз пыталась его соблазнить, Чуркин был «морально устойчив» и вольностей не допускал: как ни как, а лучшая подруга жены… Встреча же с Катериной… Вот, именно – встреча… Она была единственной. Той самой, в цехе, у «коряги». Не считая ещё двух мимолётных всё у той же «коряги», всё на том же станке. Ну, ещё совсем случайную прогулку с ней до её подъезда… А ему хотелось видеть её всё время. Хотя бы – издалека. Хотя бы – мельком. Он обжал её… Дело дошло до того, что он несколько раз назвал Ленку Катюшей, что, конечно же, не осталось без последствий… А Катерина… Она стала старательно его избегать. Правда, он ещё несколько раз ей звонил: поздравлял её с праздником Октябрьской Революции, с днём рождения, с Новым годом…И – всё… Нет, пора отсюда сматываться. Хотя бы к Самохину, «на Севера». Тем более – зовёт, уговаривает…

…Когда Чуркин вышел из проходной, мела позёмка. Стояли синие зимние сумерки. На душе у Чуркина тоже были сумерки, только – грустные. Почему-то вспомнилась школа, тройка закадычных друзей, называющих себя рыцарями Ордена Дон Кихота, какая-то пигалица с большим красным бантом на макушке, которая отчаянно отбивалась портфелем от наседавших на неё трех мальчишек, похоже одноклассников… Он медленно брёл, не обращая внимания на позёмку, и грустно улыбался воспоминаниям. Потом как-то машинально, свернул на какую-то тропку и очнулся только у железной двери, над которой, покачиваясь от ветра, горела лампа под жестяным абажуром.

– Тьфу ты! «Зюкайка»! – чуть не плюнул Чуркин. Подумал мгновение и решительно взялся за ручку железной двери.

В пивной было людно и шумно. Пахло пивом, табачным дымом и воблой. Чуркин взял две кружки пива, солёных сухариков, взглядом долго выбирал место, наконец, подошёл к столику, за которым стоял небритый дюжий детина. На столе стояла батарея пустых и полных кружек да куча рыбной шелухи.

– Можно?

– Валяй. – Разрешил детина, раздирая очередную тараньку.

Чуркин с удовольствием отпил несколько глотков, отправил в рот несколько сухариков и задумался. Слова вспоминались легко, как-то сами собой, и сливались в строчки:

 
– Ты утоляешь мой голодный взор,
Как землю освежающая влага,
С тобой веду я бесконечный спор…
 

– Чего-чего? – вдруг услышал он голос детины, – Ты, вот чо. Если ты ведёшь со мной спор, дык, спорь вслух, а меня не боись: я мужик хоть и крутой, но справедливый – зря никого не обижу.

Чуркин смутился:

– Да, нет. Это я так… один сонет вспоминаю…

– А ты расскажи его.

– Что?

– Да сон этот.

– Да, понимаешь, это стихотворение такое, называется СОНЕТ, – пояснил Чуркин.

– Стих, говоришь… Сам сочинил?

– Да, нет. Шекспир. Английский поэт.

– Шекспир, говоришь… Это который – «быть или не быть»?

– Во-во. Он самый! – обрадовался Чуркин.

– Читай!

– Так это…тут это… как-то…

– Читай, читай… – разрешил детина, по-своему истолковав его нерешительность. – Читай! А тишина щас будет.

– А, ну, мужики! – зычным басом гаркнул детина. – Тихо!

Гвалт немного утих, но шум продолжался.

– Цыц, говорю! Это вам говорю я, Кузьмич! Цыц, значит – цыц!

Все притихли, недоумённо уставились на Кузьмича, а тот уверенно продолжал:

– Мы тут с вами пьём, балясы точим про баб, про работу, про политику, рыбалку – балаболим, одним словом, а человек, вот, – он хлопнул Чуркина по плечу, – сонеты Шекспира наизусть знает. Давай, Шекспир, рассказывай. Только громко и с выражением. Просвети их малость…

– Ты утоляешь мой голодный взор… – оглядевшись, робко начал Чуркин.

– Точно. Очень точно. – тихо проговорил Кузьмич, отпивая из четвертой кружки.

 
– …Как землю освежающая влага.
С тобой веду я бесконечный спор,
Как со своей сокровищницей скряга…
 

Голос Чуркина крепчал и приобретал интонацию – «выражение»:

 
– …То счастлив он, то мечется во сне,
Боясь шагов, звучащих за стеною…
 

Кто-то уронил кружку. Бармен коршуном вскинул взгляд в ту сторону и успокоился: она не разбилась, но осталась лежать на полу.

 
– …То хочет быть наедине,
То рад блеснуть сверкающей казною…
 

Кто-то негромко кашлянул, на него со всех сторон зашикали.

 
– …Так я, вкусив блаженство пиру,
Терзаюсь жаждой в ожиданье взгляда,
Живу я тем, что у тебя беру,
Моя надежда, мука и отрада…
 

Стояли нетронутыми кружки с пивом, и ровно струился дым от забытых сигарет.

 
– …В томительном чередованье дней,
То я богаче всех, то всех бедней.
 

Чуркин закончил. Очнулся и смутился: в «Зюкайке» стояла тишина.

– Как верно сказано: «то всех богаче я, то всех бедней» – раздумчиво, тихо и даже грустно произнёс Кузьмич в полной тишине.

И, вдруг, раздались робкие хлопки, потом тишина взорвалась аплодисментами. Все подняли кружки с пивом, выпили за сонеты, за Чуркина, в смысле – за Шекспира – и тут же раздались голоса:

– Давай, Шекспир, читай ещё!

– Давай, давай, Шекспир, не стесняйся!

И Чуркин «давал». Он с упоением читал сонеты один за другим: к нему пришло вдохновение!.. Он выплёскивал с ними всю свою душевную боль и непонятное беспокойство и – его слушали!

А на улице мела метель. Раскачивалась под жестяным абажуром лампа, да где-то на крыше громыхал полуоторванный лист железа, как будто возвещая своим грохотом о каком-то важном событии четвёртого года перестройки…

…На следующее утро все средства массовой информации сообщили о завершении вывода «ограниченного контингента советских войск» из Афганистана.

Свидание
(21 июня 1991 года)

Чуркин сидел на голой панцирной сетке железной кровати, расположенной возле окна, которое снаружи было перегорожено незамысловатой, в простую клетку, решёткой из толстой стальной арматуры, и молча смотрел на эту, уже чужую, женщину, называвшуюся его женой. Она нервно ходила по комнате то и дело, натыкаясь, то на табурет, то на кровати и, отчаянно жестикулируя, говорила, говорила и говорила.

Краем уха Чуркин слышал её инсинуации о том, что он напрасно поддался уговорам директора завода, этого индюка Самохина, приехать сюда, в этот богом забытый городишко на краю света. Что он, Самохин, еще, будучи в НИИ Главным инженером, всегда пользовался его, Чуркина, добротой и заказывал Чуркину изготовить для него то деталь для машины, то что-нибудь для дома, то что-нибудь ещё, и никогда ему, Чуркину, за это ничего не платил. И так далее, и так далее, и так далее. Чуркин не реагировал на этот «обвинительный обвал информации». Он вспоминал. Вспоминал другую встречу. Другое свидание…

…Они столкнулись случайно, когда он выходил из каморки мастера с чертежом новой заковыристой детали. От неожиданности он даже попятился, потом потряс головой, словно освобождаясь от наваждения, и, наконец, неуверенно произнёс:

– Катюша?.. Ты?!. Ты как… Каким ветром тебя занесло в наши северные края?

– Попутным, Шурик, попутным. – Ответила она, смеясь и лукаво сверкнув своими большими зелёными глазами. Она взяла его под руку, подозрительно тесно прильнув к нему. У Чуркина зашлось сердце. Боясь поверить в это явление и эту неожиданную близость, Чуркин стоял не шелохнувшись, растерянно хлопая глазами.

– Ты чего, Шурик? Язык проглотил? – она засмеялась и, ещё теснее прижавшись к нему, шутливо щелкнула его пальцем по носу. – Давай, показывай свой супер-пупер программный станок. Слышала, ты и тут издеваешься над «корягами»…

– Так ведь, когда решаешь заковыристую задачку, жить интереснее. – Засмеялся Чуркин.

И они пошли. По дороге они второпях поделились своими новостями. Катя сказала, что она много слышала об этом заводе и специально напросилась сюда в командировку, чтобы посмотреть на эту «стройку века», что теперь она уже начальник группы и у них теперь новый Главный технолог. Чуркин сказал, что они с товарищем пока кантуются по гостиницам и общежитиям, правда, в основном – он один, поскольку инженер этот всё время в командировках по городам да весям. За этими разговорами как-то сама собой у Чуркина исчезла скованность и напряженность, и появились непринуждённость и, даже, блёстки юмора.

Уже настраивая станок, Чуркин утрированно изобразил, как он первый раз встретился с ней и того конструктора, что рассматривал свою руку, и Катерину, когда она изучала свою «корягу» на станке.

Катя долго смеялась над его пародийным изображением её и «вдумчивого» конструктора, и пояснила, что тот так «рассматривал» вид изделия сзади. Она вспомнила, как испугалась, когда он заявил об ошибке в её чертеже, и они долго вместе разбирались, что к чему.

Потом Чуркин посвятил Катю в перспективы развития завода: что он будет «агромадный» – тысяч на пятнадцать работающих, что тут будут изготавливать уникальное оборудование для отрасли и что цех только временно расположен в этом складском помещении и скоро переедет в новый корпус, который уже почти достроен. Да и он скоро получит квартиру: дом тоже готов к сдаче…

– …Ты когда квартиру получишь? – услышал он голос жены.

Чуркин очнулся: его поразила новая, мягкая и осторожная интонация в голосе жены, в отличие от гневного назидательно-обличающего пафоса её предыдущего монолога.

– А тебе-то что? Хочешь и эту квартиру «прихватизировать»? Вам с Жоркой что, его трёхкомнатной мало? – с лёгкой иронией, беззлобно поинтересовался Чуркин.

– Ты… откуда взял,… что мы с Георгием… – опешила жена.

– …давно трахаемся… – закончил Чуркин.

Жена растерянно захлопала глазами и обессилено опустилась на сетку кровати напротив.

Чуркин молча достал сигарету, закурил и, глубоко затянувшись, с любопытством разглядывал жену.

«А она изменилась. Стала интереснее, привлекательней, что ли?» – отстранённо отметил Чуркин.

Жена молча смотрела на Чуркина, потом резко поднялась и снова нервно заходила по комнате.

– «…взволнованно ходили Вы по комнате…» – продекламировал Чуркин.

– Ты откуда взял, что мы с Георгием… живём?

– Да будет тебе невинность-то корчить… Как сказал Райкин, «есть люди, которые чувствуют себя хорошо, когда другим плохо»… Твоя лучшая подруга, Светка Лукьянова, «обрадовала». Она недавно здесь «в самоволке» была. Вчера улетела.

– Понятно… Она часто сюда мотается… К любовнику…

Она помолчала, подозрительно посмотрела на Чуркина и осторожно спросила:

– Говорят, что и Катерина сюда прилетала? – и испытующе посмотрела на Чуркина.

– Понятия не имею. – «Честно», даже не покраснев, соврал Чуркин.

– Да, кстати, – елейно-ласково, с расстановкой, начала жена – Говорят, твой любимый директор с новой, молодой, женой сюда приехал, да и Главный механик – тоже… Только не думай, что и вы с Катериной тут уютное гнёздышко совьёте: она замуж неделю назад вышла! – торжествующе и зло, как будто поставив точку, закончила она.

Чуркин чудом не вздрогнул от этого неожиданного, подлого удара, немного помолчал и, почти равнодушно, тихо произнёс:

– А мне-то, какая печаль? Тыщи дураков за день женятся, выходят замуж, разводятся… – и, мстительно, будто тоже ставил точку, добавил: – и трахаются…

Жена вскинула на него глаза и, тут же опустив их, отошла к окну. Она молчала. Молчал и Чуркин.

Он снова пропускал через себя события двухнедельной давности…

…Они расстались с Катериной у его станка, договорившись встретиться после работы около кинотеатра «Космос».

Они сходили в кино, долго сидели в кафе, болтая о всяких пустяках и подтрунивая друг над другом. Потом он проводил её до гостиницы, и она пригласила его к себе.

Они стояли на балконе седьмого этажа. Здесь она опять ласково и доверчиво прильнула к его плечу. Он снова ощутил шелковистость её пшеничных волос, тепло и упругость её груди. Он боялся шевельнуться. Боялся ненароком спугнуть это неописуемое ощущение блаженства. Они молча смотрели на открывшиеся дали Севера с извилистой, будто позолоченной от заката, лентой реки, теряющейся в дали бескрайней тайги. Солнце давно закатилось, но было светло, словно днём, и все цвета приобрели мягкие, пастельные, тона, присущие только этому времени года, когда наступают белые ночи, только на этих высоких широтах.

Наконец, Чуркин осторожно освободил руку, которая обнимала Катя, и нежно обнял её за плечи. Глубоко вздохнув, Катя уткнулась ему в грудь лицом и еле слышно прошептала:

– Санчо, возьми меня замуж, а?.. Я так тебя люблю… – и она подняла на него взгляд, полный невысказанной боли и слёз.

– Я…Котёнок… согласен… Я тоже тебя… люблю. Очень люблю, Катюша! – чуть не задыхаясь от волнения, тоже шёпотом произнёс Шурик, зарывшись носом в её душистые волосы и, вздохнув, с горькой иронией добавил: – Только вот что скажет старшая жена?

– А мы ей не скажем, – лукаво сверкнув зелёными озерами глаз, ещё полными слёз, всё ещё шёпотом ответила Катюша, и, обвив руками его шею, потянулась к его губам. Шурик взял её за талию и весь прильнул к ней. Потом, не прерывая поцелуя, легко её приподнял, взял на руки, и, как маленького ребенка, нежно и бережно внёс в комнату…

…Утром Чуркин проснулся раньше Катерины. Он осторожно приподнялся на локте и долго и внимательно рассматривал её лицо, полуобнажённую грудь с нахмуренным от утренней прохлады розовым соском, соблазнительную ямочку между ключицами… Вроде бы ничего особенного: задиристо вздёрнутый носик, припухлые, резко очерченные губы, золото мягко рассыпавшихся по подушке длинных локонов… А, вот, поди, ж ты – втюрился! По самые уши… От нахлынувшей вдруг безграничной нежности Чуркин коснулся губами её уха и одним дыханием прошептал: – Котёнок…

Катюша потянулась, улыбнулась и открыла глаза.

– Уже утро? Как жаль… – она опять потянулась и, вдруг, вздрогнула – Ой! Светка?.. Тьфу, ты! Я испугалась:

думала – Светка здесь. Совсем забыла: она по ба-а-льшо-о-ому секрету отпросилась у меня к любовнику… – и, лукаво спросила: – Чего лыбишься, любовничек?

– Любуюсь тобой. – Улыбнулся Чуркин.

Она сверкнула глазами, снова прильнула к нему всем телом, нежно его поцеловала, и, вдруг, сделав нарочито испуганные глаза, воскликнула:

– Ой! Санчо! Чо буде-е-ет-та!.. – она всплеснула руками, в глазах снова запрыгали чёртики. – Тебя же будут на партсобрании разбирать за совращение невинных девушкав! Ай-яй-яй, соблазнитель! И как ты там людям в глаза будешь смотреть, а?

Чуркин радостно засмеялся:

– Страшно, аж жуть!.. Ну, во-первых, не совратил, а влюбился. По уши. Во-вторых, я уже беспартийный – вышел из партии «в связи с тем, что я не согласен с методами перестройки и оголтелой гласностью». В-третьих, я тебя очень люблю, Котёнок! – и очень «секретным» голосом он прошептал: – А в-четвёртых, мы же никому ничего не скажем…

– Ах, ты, подлый трус, обманщик, коварный соблазнитель! – и, оседлав его, она со смехом начала колотить своими кулачками по его волосатой груди.

– Не виноватый я! Она сама пришла-а-ааа! – диким шёпотом «заорал» он.

– Так что ты там сказал, в-третьих? Повтори! А ну, повтори! – «грозным» шёпотом приказала она, хватая его за рыжие волосы.

– Я люблю тебя, Котёнок!

– Ещё!

– Я люблю тебя, Котёнок! Я тебя люблю, Катюша! Я лю…

Она не дала ему договорить – закрыла его рот долгим поцелуем, потом со вздохом оторвалась и, сразу погрустнев, тихо сказала:

– А, в-пятых, Санчо, тебе пора на работу – опоздаешь… А мне – на самолёт. – Она взглянула на часы, – Через два часа. Так что, прощай, мой Санчо!

– Да, ну её, эту работу, к чёрту! Подождёт. Я провожу тебя, Катюша.

– Нет, Санчо, не надо. Там будет куча наших, а я не хочу, чтобы у тебя были проблемы из-за меня.

– Испугалась, что ли? – обиделся «Санчо».

– Что ты, Шурик! Мне теперь не страшен сам чёрт! Просто не хочу лишних разговоров. – Она ласково погладила его по рыжей шевелюре – Не обижайся, мой милый Санчо. Ладно? Мы же договорились, что никому ничего не скажем?

Он молча кивнул головой, и они встали. Катюша накинула на себя простыню наподобие сари. Чуркин попытался её обнять, но она, слабо упершись в его грудь своими теплыми, мягкими ладошками, прошептала:

– Иди, Санчо, иди!

И, сникнув, «Санчо» сдался. Он рассеянно искал свою разбросанную одежду. Она понуро опустилась на краешек кровати.

– «А на прощанье я скажу: прощай! Любить не обязуйся. С ума схожу и подхожу к высокой степени безумства…» – тихо пропела вдруг она и, пока он одевался, склонив голову к обнаженному плечу, молча, со слезами на глазах, смотрела на него.

Шурик оделся, робко потоптался на месте и, вдруг, рывком бросился к кровати, обнял её ноги, потом её всю и целовал, целовал, целовал, пока она, наконец, с большим усилием не выскользнула из объятий и почти навзрыд прошептала:

– Не надо, Санчо! Не надо-о-о!

Он обречённо склонил голову на её ноги. Она нежно взъерошила его непослушные волосы и заговорщицки прошептала:

– А мы с тобой и не виделись! Это был чудесный сон. Увы, только сон, Санчо. Чудный сон… – и, на миг, прильнув к нему, умоляюще добавила – Всё! Ступай, Санчо!

И он ушёл…

…Они молчали долго. Ссутулившись, Чуркин тоскливо рассматривал унылую комнату с ободранными обоями, исписанными разноцветными фломастерами и шариковыми ручками, четыре железных кровати, из которых только две были застланы застиранным жёлто-серым бельём, две тумбочки, у одной из которых дверка висела на одной петле, а у второй её вообще не было.

Чуркин тяжело вздохнул, поднялся со скрипучей сетки кровати, тронул жену за плечо:

– Ну, ладно, Ленка. Поговорили – и будя.

– И что ты решил? – потупив глаза, настороженно спросила она.

– А что тут решать. Ты подаёшь на развод. Квартиру перепишешь на сына…

– А ты?

– А что я… Обо мне не беспокойся – не пропаду. Пошли – провожу.

Они вышли из комнаты, прошли по гулкому безлюдному коридору вдоль многочисленных дверей пустых комнат, вышли в холл, который почти пополам был перегорожен всё той же решёткой из толстой арматуры на всю его высоту с такой же решётчатой дверью. На двери – амбарный замок. Не закрытый на ключ, он просто висел вдетый в проушины. Здесь же у двери, за столом, в полудрёме, сидела женщина солидных габаритов в камуфляжной форме («Ещё бы «пушку» в кобуре, и был бы полный ажур…» – мысленно усмехнулся Чуркин).

Заслышав гулкие шаги, «страж» приоткрыла глаз, потом второй, неохотно подобрала вытянутые под столом ноги, и басовито пробурчала:

– Открывайте сами, – широко, откровенно, зевнула, и раздражённо добавила: – Водют тут… всяких… баб…

– Не груби, бабка, – отрезал Чуркин, – Не всякая, а моя жена…

«Хоть и – бывшая… Господи! Вечно я перед всеми оправдываюсь». – Мелькнуло у Чуркина.

Он подошёл к двери, снял замок, открыл дверь, которая сварливо заскрипела басом, и пропустил жену. Уже подойдя к выходной двери, она, вдруг, вернулась, остановилась по ту сторону решётки, и на удивление мирным голосом, тихо произнесла:

– Ты уж прости меня, Шурик.

– Да, ладно тебе. Не бери в голову. – Небрежно бросил Чуркин, – Прорвёмся.

«Надо же! – удивился он, – То – Чуркин, Чуркин, и, вдруг – Шурик».

Не смотря на все старания Чуркина, решётчатая дверь закрылась всё же с грохотом. Он ещё постоял, в раздумье, глядя в окно. Увидел, как жена вышла из парадной, обернулась, остановилась и внимательно стала рассматривать что-то на стене. Чуркин чуть не рассмеялся вслух: он-то знал, что там красовалась вывеска, однозначно гласившая, что это здание не что иное как «общежитие республиканского института культуры»…

…До пресловутого «путча» ГКЧП оставалось почти два месяца.