Текст книги "Несколько часов до конца лета. Рассказы"

СЛАБОЕ ЗВЕНО

Она пережила всех подруг: сверстниц, моложе ее, намного моложе ее. Пережила всех в своем роду. Девяносто три года – не кот начихал! Однако была бы молодцом, не начнись старческая атрофия суставов и мышц. Все чаще подводили ноги. Временами падала. Звонила по телефону сыну. Тот приезжал, укладывал на кровать, вызывал скорую помощь. Медики приезжали, заявляли об отсутствии в необходимости госпитализации, перекидывали на попечение врачей из муниципальной поликлиники. Те выписывали массу дорогих, ненужных, а подчас опасных для стариковского здоровья лекарств. Их она не принимала, использовала то, чем привыкла поддерживать себя десятилетиями.

Вот и сейчас «завалилась». А звонить некому. С невесткой расплевалась лет тридцать назад. На внука, коего растила и воспитывала более двух десятилетий, надежды никакой. Некогда добрый мальчик в одночасье прервал все отношения, заблокировал ее номер в своем мобильнике. Почему так случилось? Ее постоянно мучил этот вопрос. Может быть, накопившаяся годами усталость от совместного проживания под одной крышей дала себя знать? В результате брошенное ею резкое слово перечеркнуло все отношения. Внук предпочитал немного зарабатывать, но вольготно жил. Мог даже поспать на работе. Однако никаких высот не достиг. Влепила ему как-то: «Неудачник»! Внук съехал и открыл свою фирму. Верно, какие-то деньжата были накоплены. Теперь благоденствовал. Но даже с праздниками «бабку» не поздравлял. Не поздравил и с такой датой как девяностолетие. Надежда одна – на сына. Беда, что сын вернется только завтра. Возвращаясь из командировок, он прямо с аэродрома приезжал к ней. Открывал своим ключом, вваливался в квартиру загорелый, пропахший то пустыней, то запахом тропиков, перемешанных с запахом океана, то горами, то джунглями. Привозил ее любимые духи «Шанель номер пять», шербет, рахат-лукум, которые делали только на Ближнем Востоке. Вез какой-то невиданный в России кофе и чай. Еще много чего вез. Сынок уж немолод. Семьдесят, а все держат. Отправили на военную пенсию по возрасту да выслуге лет, но уговорили продолжить вольнонаемным. Сам сын нередко говаривал, дескать трудно без него придется. После каких только академий не работают у них люди, а пустяковой бумажки составить не могут. Да и быстрого, правильного решения в оперативной обстановке тоже принять не умеют. Оттого приходится на склоне лет болтаться по всему миру. Разумеется, чем занимался сын в командировках, не рассказывал. Не говорил даже, в какую страну летал. «На Средний Восток или в Центральную Америку, или в Африку», – отвечал он на вопросы.

– Как там люди живут? – спрашивала она.

– Мягко говоря, хреново живут. Есть, конечно, богатая и очень богатая публика, но большинство влачит убогое существование. Ну а нам приходится разбираться, что в той или иной стране наворочали «сильные мира сего».

В этот раз она упала и удачно, и не очень. Не очень, потому что не в гостиной, где стоял телевизор, находился книжный шкаф, до которого можно было доползти. Скрасила бы «досуг». Зато в спальне на журнальном столике всегда стояли кружка с кофе и бутылочка воды, лежали упаковки с лекарствами, конфеты, пачка печенья или вафель. На кровать самой не взобраться, а вот стянуть подушку и одеяла, устроить лежбище – запросто. Сложно без сиделки, но она ненавидела чужих людей в доме. Теперь надо набраться терпения и ждать.

***

Дрёму сменяли воспоминания. Озеро Селигер с его просторами, казавшееся ей в детстве необъятным морем. Поездки к бабушке с дедушкой в соседнее село на Троицу. И до колхозов, и в их время широко отмечали этот праздник. Отставляли всю работу. Шли утром в храм. Потом садились за накрытый стол. Затем шла главная часть торжества – катание на лошадях. Коней в этих краях выращивали издревле для дружин новгородских князей. Именно на них воины Александра Невского гнали пять верст по льду Чудского озера крестоносцев, псов-рыцарей. Накануне праздника лошадок чистили, одевали в «парадную» сбрую, использованную лишь раз в году. Если чаще то, чтобы доставить новобрачных в церковь на венчание, да отвезти в тот же храм младенца на крещение. Чинно рассаживались в таратайки в которых ездили лишь по торжественным случаям, да в уездный центр по делам. В прочие дни «рассекали» на телегах или санях. Начиналась езда по широким улицам, приветствия ехавшим навстречу односельчанам, ревнивые взгляды на коней, упряжь, повозки соседей. Каждый хотел, чтобы у него было лучше. Затем следовал обед, переходивший в чаепитие, а там и ужин. Молодняк разбредался водить хороводы, да петь песни под гармонику. Случались между парнями драки: один конец села на другой. Преимущественно из-за девчат. Мужики в эти разборки не вмешивались. Сами когда-то были такими, теперь остепенились. Когда народ погнали в колхозы, стало не до катаний. Лошадок забрали в «общественную» конюшню. Туда же сдали телеги. Пылились в сараях без дела оказавшиеся ненужными таратайки. Когда жены напоминали, дескать надо бы смазать колеса, да кожаную обшивку, мужики лишь с досадой махали руками. Уходили подальше, чтобы не сказать супругам что-то в сердцах.

Тогда же закрыли в округе церкви. Оставили на десятки километров лишь один храм – в селе, где жили дедушка с бабушкой. Только потому, что был он построен на народные деньги в память о войне 1812 года. Тамошние крестьяне всегда были «государственными», работали на царя-батюшку. Аккуратно сдавали в казну положенное. Царь был далеко, не выжимал соки, как крепостники-помещики. Словом, водились у мужиков лишние копейки. На них и возвели собор по инициативе тех, кто бил французов на Бородинском поле, под Вязьмой, Лейпцигом, брал Париж.

С потомками крепостников-помещиков встретились через несколько лет. Тогда прибыли в глушь прилично одетые мужчины, в большинстве своем с военной выправкой, их опрятные жены, хорошо воспитанные детки. Выселили в ту пору из Ленинграда всех «бывших» – офицеров, жандармов, полицейских, банкиров, владельцев заводов. Представители «старого режима» оказались толковыми бухгалтерами, экономистами и даже инженерами. Дела местной промышленности пошли вверх. Вечерами «переселенцы» устраивали домашние спектакли и концерты, летними воскресеньями отплывали на лодках на пикники. Теперь местные обыватели потянулись к высланным за культурой. Дети быстро подружились. Хотя пацаны попытались поначалу издеваться над отпрысками буржуев. Но те умели за себя постоять. Знали бокс, джиу-джитсу, еще какие-то виды борьбы. Даже закоренелая шпана зауважала вновь прибывших.

Потом настал 1937 год. По замерзшему Селигеру прикатили грузовики, легковушки, крытые авто, прозванные в народе «черными воронами». В легковушках привезли сотрудников НКВД. Один из них – красавчик-еврей Ривкин остановился в директорской квартире ее отца. Уходил рано утром, приходил поздно вечером. Случалось, не приходил сутками. Уходя «на работу», чекист всегда оставлял по числу сестер три конфеты «Раковая шейка» – других в магазине попросту не было. Ну а «бывших» начали грести, словно сетями. Забрали папашу ее подруг Настеньки и Людочки.

– Его-то за что? – поинтересовался отец у Ривкина. – Человек смирный, хороший бухгалтер…

– Этот «человек смирный» в гражданскую войну был казачьим есаулом, майором, иначе говоря. Много красных бойцов и командиров под его шашкой полегло. Многих пленных он собственноручно расстрелял и порубал. Принимал участие в публичном сожжении видных донских коммунистов Долгополова и Лобачева, в повешении еще более видных донских коммунистов Подтёлкова и Кривошлыкова. Сам во всем сознался, вражина!

У нее, случайно подслушавшей этот разговор, не укладывалось в голове как всегда спокойный, невозмутимый и очень добрый дядя Викентий Аристархович мог убивать людей? Да еще столь жестоко! Она не порвала отношений с тёзкой – Людочкой и ее сестричкой Настенькой. Другие же сверстницы и сверстники отвернулись от детей врагов народа. Мальчишки, объединяясь в компании, били ребят поодиночке, отнимали у них завтраки. Доставалось и девчонкам. Когда в косички Людочки впился сынок местного начальника Казаринова, она вскочила на парту, раскрутила в сшитой мамой холщовой сумочке бутылочку с молоком, долбанула по темечку упитанному, наглому пацану. Тот свалился, долго лежал, не мог прийти в себя. Ее отвели к директору школы.

– Как ты – пионерка, отличница, дочь красного командира – могла поднять руку на сына участника гражданской войны? Нашла, за кого заступаться! – вздохнул директор.

– Товарищ Сталин сказал, что сын за отца не отвечает. А когда шла гражданская война, Людочки даже на свете не было! – посмотрела она в глаза педагогу. – Почему Казаринов издевался над ней?

– Исключить бы тебя из школы… Ладно, иди! Помирись с Казариновым!

Мириться они не стали. Да и не того было. Покатили по льду грузовики с «черными воронами», забитые до отказа «бывшими». По весне, пошли в их дома уведомления: ваш муж (фамилия, имя отчество) приговорен за контрреволюционную деятельность к высшей мере социальной защиты – расстрелу. Приговор приведен в исполнение такого-то числа. Расстреляли и дядю Викентия Аристарховича. Она зашла вместе с мамой к вдове казненного.

– Что будешь делать, Алексеевна? – спросила мама.

– Назад вернемся. Меня уволили с работы. Даже поломойкой не берут! Питер – большой город. Как-нибудь устроимся. Да и девочкам надо дать хорошее образование…

В свое время в качестве высланных на Селигер прибыли «старорежимные» учителя. Они вели уроки увлекательно, интересно, многое давали сверх учебной программы. Особенно, географ Павел Петрович, еще в молодости совершивший кругосветное плавание на военном корабле. «Буржуазных» педагогов тоже расстреляли. Их места заняли выпускники областного педагогического института, мечтавшие вернуться в большие города, считавшие месяцы и дни до окончания срока работы по распределению. Рабоче-крестьянские учителя от сих до сих пересказывали содержание учебников, отнюдь не заботясь: нравится или нет их преподавание ученикам.

– Не надо нас провожать, – вздохнула Алексеевна. – У вас могут выйти неприятности. Мы всегда были «классово-чуждыми», а теперь еще и семья казненного врага народа.

– Спасибо, что ты одна не отвернулась от нас! Не предала! – прильнули к ней Людочка с Настенькой.

– Как устроитесь – напишите! – обняла она подруг.

В 1938 году позабирали и «классово-близких» – руководителей местных предприятий, высокопоставленных служащих, случалось, работяг с колхозниками, болтнувших лишнее. Кого-то посадили, большинство расстреляли. Расстреляли и папашу Казаринова. Говорили, что тот на открытом процессе, умолял сохранить ему жизнь, верещал, дескать разоблачил многих врагов советской власти: «бывших», шпионов, диверсантов, вредителей. Не помогло. Получил пулю в затылок в подвале суда сразу после оглашения приговора. Там же, где нашли конец жертвы его доносов.

Следующий год прошел тихо. Прекратили приезжать в поселок, «воронки» для арестованных и легковушки с чекистами. Пара человек даже попала под «бериевскую» амнистию. Вернулись серые, изможденные, боявшиеся сказать лишнее слово. На вопрос:

– Как в лагерях?

Отвечали:

– Все нормально. Даже, благодаря товарищу Сталину, ежедневно мясо дают: утром, в обед и вечером.

Собеседники, глядя на доходяг, еле передвигавших ноги, только недоверчиво качали головами.

Потом грянула война с Финляндией. Но она была далеко. Лишь репродуктор, установленный на площади, бодро сообщал об успехах Красной Армии. Тогда никто не знал: какой ценой были отбиты у «белофиннов» город Выборг и небольшая полоска земли в Карелии. Немногочисленные земляки-участники боевых действий не рассказывали о них даже близким. Правда, в мае школьникам устроили встречу с уроженцем их поселка – Героем Советского Союза. Парень с золотой звездочкой и орденом Ленина на груди увлекательно повествовал о героизме советских воинов, их смекалке, умении приспособиться к любым условиям, в том числе к сорокаградусным морозам. Поведал несколько веселых историй из жизни на передовой, вызвав смех учеников. Потом вдруг посерьезнел, вздохнул:

– А в плен к финнам никак нельзя попадать. Пленным они вырезали звезды на груди и спинах. Затем распарывали ножами глотки. Сам видел замученных…

***

22 июня 1941 года она с парой подруг поехали кататься на лодке. Поплавали в еще прохладной воде, погрелись на солнышке, перекусили печеной на костре картошкой. Когда возвращались, поднялась небольшая волна.

– Мы – бесстрашные волки морские! – распевали девчонки, ловко орудуя веслами.

Дома встретила хмурая, озабоченная мама.

– Беда, дочка! Война! – сокрушенно покачала мать головой. – Гитлер напал!

– Не может быть! – не поверила она. – С Германией у нас пакт о ненападении. Сам товарищ Молотов подписал.

– Хоть Молотов, хоть Золотов! Бомбили сегодня немцы Киев, Минск, другие города. Тот же Молотов в полдень о войне объявил. Сколько крови прольется!

– Бить врага будем на его территории! Малой кровью, могучим ударом. Так, товарищ Сталин учит!

– Твои бы слова да Богу в уши! – вновь вздохнула мама.

Шло время. Никто не бил врага на его территории. Враг топал по нашей. А по радио сообщали, о сданных противнику городах: Бресте, Минске, Полоцке, Гродно, Львове, Житомире… В один из дней заглянул с работы мрачный отец.

– Собирай, мать, вещи! – с порога объявил он. – Уезжаем в эвакуацию. Много не бери! Сказали, что в пункте назначения обеспечат всем необходимым. Я приказал разобрать оборудование и погрузить его на подводы. Грузовики мы передали Красной Армии еще в июне. Пойду, присмотрю за работой.

Через пару дней подкатили несколько легковых машин. Таких не видели даже в кино. Из них вышли военные со звездами в петлицах. Среди них – любимец народа, герой гражданской войны, маршал Ворошилов. Он со штабом разместился в дирекции лесопункта, возглавляемого отцом. Переночевали. Мама слила воду умывавшемуся маршалу. Поставила на стол чугунок с картошкой.

– Давно отварной картошечки не ел! – воскликнул Климент Ефремович.

Суть, да дело, к маме подошел один из адъютантов. Протянул пару банок тушенки.

– Товарищ маршал приказал передать в качестве обмена за картошку! – улыбнулся военный. – Очень вкусная!

Запищал телефон полевой связи. Передали трубку Ворошилову.

– Товарищ директор! – подозвал он отца. – У вас оборудование готово к эвакуации?

– Так, точно! Все погружено на подводы.

– Производственные помещения поджечь! Самим немедленно покинуть населенный пункт! – направился к выходу прославленный полководец.

После войны отец посетил родные места. Ему поведали, что минут через двадцать после отъезда штаба Ворошилова на поселок налетели немецкие бомбардировщики. Целевым назначением били по дому дирекции. Разнесли все.

А пока шли по лесным дорогам. Останавливались на ночлег в глухих деревушках. К отцу приходили партизаны.

– Ты, товарищ директор, по этому проселку не иди! – говорили они. – Немцы в восемнадцати километрах.

– Что дома? – спрашивал отец.

– Фашисты. Устанавливают свой порядок. Всех комсомолок, оставленных нами для связи, повесили. Помогает им сынок Казаринова. Ходит с фашистами по домам, выдает. Придет время, самого его вздернем! Не посмотрим, что малолетка!

Затем враг оказывался в десяти, в восьми километрах. Снова приходилось выбирать путь, чтобы не встретиться с захватчиками. В населенном пункте Кувшиново к обозу присоединили колонну латышских коммунистов – высоких, красивых женщин в белых платьях, расшитых яркими, необычными цветами, атлетически-сложенных мужчин в светлых летних костюмах. Латыши шли весело, бодро, распевая бравурные, похожие на военные марши песни. Через день колонна поредела. Налетела пара фашистских самолетов. Отец быстро свернул обоз в лес – под укрытие огромных сосен. Пара очередей, выпущенных из пулеметов, лишь осыпала работников лесопункта ветками и хвоей. Латыши не побежали под кроны деревьев, бросились на траву, залегли. Не подумали эти сугубо штатские люди, что их белые платья, расшитые яркими цветами, да светлые летние костюмы являются прекрасными мишенями. Много коммунистов осталось лежать на темно-зеленой траве. Хоронить не было времени. Надлежало быстро уходить подальше от врага. Тогда же наблюдали воздушный бой, охваченный пламенем большой черный самолет, преследовавший его советский «ястребок». Вдалеке видели танк, стрелявший из пушки. Рассматривать: наш или немецкий не стали, предпочли смотаться с места схватки.

Добрались до городка Торжок. Там уже скопилось несколько обозов с оборудованием различных предприятий. Его разместили по вагонам. Когда погрузка закончилась, мужчин, способных носить оружие, забрали в армию. Выдали по винтовке, паре обойм, да паре гранат. Даже не переодев в военную форму, погнали на позиции. Взяли главного инженера, работавшего у отца. Папа пошел к военному начальству.

– Берите меня! Я две войны прошел. От главного инженера больше толка будет на предприятии, чем в окопе, – сказал он военным.

– Вы, товарищ директор, не призывного возраста. Не то взяли бы, – ответили ему. – Так, что куйте победу в тылу!

Начался долгий путь через всю страну на Алтай, на станцию Песьянка. Там бескрайнее море тайги, ослепительно белый снег, невиданно яркое солнце и… голод, преследовавший всех до конца войны. Особенно страдали поляки, высланные из Львова, Вильно, прочих городов, входивших до 1939 года в состав Польши. Отец возмущался:

– Сколько же здесь профессоров, инженеров! Какое можно было бы создать предприятие, используя их знания!

Однако ссыльным полякам разрешалось заниматься только тяжелым физическим трудом. Паны и пани, привыкшие к прислуге, не державшие в руках ничего более тяжелого, чем бокал вина, завшивели, пачками мёрли от непосильной работы и голодухи.

В сорок третьем отыскался главный инженер. Он написал отцу, что полностью комиссован из армии по состоянию здоровья и спрашивал: не найдется ли для него какой-нибудь технической должности? Отец тут же поставил его главным инженером. Предшественница – бабонька, имевшая за плечами всего лишь заочный техникум, облегченно перекрестилась. Наряду с заготовкой леса, предприятие работало на нужды фронта. Изготовляло зарядные ящики, ящики для патронов и гранат, ложа для винтовок, а позже – для автоматов. Понятий «невыполнение плана», «остановка производства», «авария» не существовало. Были понятия: «саботаж», «вредительство», «диверсия». Случись такое, директор, а не редко и главный инженер шли под суд. А там – по законам военного времени – вплоть до расстрела. Теперешний главный инженер – некогда красавчик – прибыл с одним глазом и свернутой шеей. Проработал недолго. Его молодого, перспективного перевели в Ленинградскую область, в поселок Пестово командовать леспромхозом.

Отца вызвали в Москву. Поручили съездить на Селигер, оценить возможность восстановления добычи леса. Доклад оказался удручающим. Во-первых, всех трудоспособных мужчин призвали в действующую армию. Работники, способные вкалывать на лесоповале, попросту отсутствовали. Во-вторых, и наши, и фашисты всюду натыкали минные поля. Заниматься какой-либо работой за пределами населенных пунктов до полного разминирования, значило губить людей и технику. В коридорах наркомата отец встретил бывшего главного инженера, а ныне директора леспромхоза.

– Мне, Тимофей Васильевич, нужен заместитель по общим вопросам. Пойдешь? – спросил тот. – Ленинградская область – снабжение лучше, чем на Алтае. Твои старики и родители супруги недалеко. В случае чего можно перевезти их к нам.

Отец согласился. Его сразу же утвердили в новой должности. Заскочил в Песьянку, передал дела все той же «бабоньке». Затем, снова путь через полстраны.

В Ленинградской области Пестово пробыло недолго. Тогдашний первый секретарь Ленинградского обкома компартии Жданов заявил:

– Это Пестово, словно невеста-бесприданница ластится к богатому жениху. Надо передавать Пестовский район Новгородской области!

Передали. И без того скудное снабжение стало еще скуднее. Однако она не очень это чувствовала. Довольствовалась малым. Лишь бы «на отлично» закончить школу, подготовиться к поступлению в институт. Желательно, в Ленинграде. Да еще после школы и во время каникул надлежало работать на предприятиях или в организациях. Тогда давали продовольственную карточку рабочего. Следовательно, можно было получать больше хлеба и других продуктов нежели по карточке иждивенца.

***

Грянули Победа и окончание школы. Она без труда поступила в Ленинградский педагогический институт. На курсе было всего три парня. Все в орденах, но у одного нет ноги, у второго – руки, у третьего глаза. Хоть питерцы, а женихи незавидные. Да и не до женихов было. «Грызла гранит науки». По воскресеньям вместе с другими студентками, да уцелевшими жителями города расчищала завалы – последствия вражеских бомбардировок и артиллерийских обстрелов. Из-под куч битого кирпича вровень с двухэтажным домом разбегались жирные крысы. Под самими «кирпичиками» и прочим мусором находили человеческие черепа и кости. Хоть с трудом, с напрягом – город очистили. Вновь пришлось сесть на карточки иждивенцев. Помогали родители. Присылали с проводниками шедших через Пестово поездов то картошку, то квашеную капусту, то соленые огурцы с грибами. Словом, перебилась до 1947 года, а там карточки отменили и провели денежную реформу. Стипендию теперь платили наличными: желтыми рублями, зелеными «трояками», синими «пятерками», – реже – темно-серыми «десятками». Какое настало раздолье! Прилавки магазинов ломились от ветчин, колбас, сыров, конфет. Открылось знаменитое кафе «Норд». Там подавали пирожные, приготовленные по собственным рецептам. Таких не было в магазинах, даже в «Елисеевском». Постепенно открылись музеи. Вернулись из эвакуации артисты и музыканты. Заработали театры: оперы и балета (бывший Мариинский, а ныне Кировский), драматический (бывший Александринский), музыкальной комедии. Возвратились из эвакуации военно-морские училища. Их курсанты в темно-синих форменках с вытравленными хлоркой (как у настоящих морских волков) светло-голубыми гюйсами по выходным заполняли набережные, парки, скверы. Искали будущие офицеры спутниц жизни, желательно, на всю жизнь. Студентки пользовались повышенным спросом. Ведь жена морского командира должна быть образованной, много знающей, умеющей поддержать «светскую беседу». Курсанты тоже пользовались спросом. Труды тогдашнего офицера хорошо оплачивались. О том, что многим придется проходить службу на затерянных в глуши военно-морских базах, большинство девушек даже не задумывалось.

– Куда Родина пошлет – туда и поедем! – задорно отвечали они, слыша о сложностях быта в гарнизонах, разбросанных по необъятным берегам необъятных морей.

У нее было много кавалеров, но полюбила она одного на всю жизнь. Он учился в инженерно-техническом училище. Носил ту же морскую форму, только не с «золотыми», а с «серебряными» погонами и нашивками. Ну а что погоны другого цвета? У инженера преимущество – не надо ходить в дальние морские походы, подчас не бывая дома по полгода. Да и всевозможные инженерные службы всегда располагаются там, где находится штаб флота, то есть в более-менее крупных городах. Главное же – чувства, любовь, ради которой стоит многое вытерпеть, вынести все тяготы.

Они поженились на последнем курсе. Снимали комнату. Потом родился сынок, а после мужа перевели из Ленинграда в Таллин. Столица советской Эстонии была совсем не похожа на русские города, даже Питер. Она словно попала в Европу, виденную только в кино. Иначе одетые, тихо говорившие люди, чистота, вывески, написанные латинскими буквами, свежий воздух с Балтики. Только далеко не всем эстонцам нравилось жить в Союзе Советских Социалистических Республик.

– Вы у нас даже сон отняли! – брякнула как-то математичка, в прошлом жена одного из министров некогда независимой, буржуазной Эстонии. – Да-да, теперь и спим по расписанию!

Не только русские педагоги, даже эстонки удивлялись, как ее не отправят куда-нибудь в Сибирь. Не отправили. Дослужила дамочка до пенсии. Однако не смотря на нехватку учителей, ее все же вышибли на «заслуженный отдых».

Ну а в лесах еще отсиживались вооруженные формирования Страшного Антса, Черного капитана, Черной перчатки, насчитывавшие сотни человек, имевшие даже минометы и орудия. Скитались в дебрях мелкие группы от десяти до двадцати бойцов. «Лесные братья» громили сельские советы и отделения милиции, жгли правления колхозов и хозяйственные постройки, убивали поддерживавших новый строй крестьян, мелких служащих, партийных и комсомольских активистов. Не спокойно было и в самом Таллине. С высоченных стен Вышгородского замка вечерами сбрасывали русских, не ответивших на обращение: «Кульге!» (послушайте – эст.). На это же слово не ответил ее ученик – эстонец. Получил со стены пулю в плечо. В загородном парке Кадриорг нашли повешенный в полном составе морской патруль из пяти человек. Пропал капитан первого ранга Сахаров, коего сослуживец встретил в ресторане в компании двух роскошных эстонок. Через неделю тело моряка с простреленной головой вынесло на берег.

Чтобы отвлечься от этих мыслей, она включила маленький транзистор, лежавший на столике, рядом с кроватью. Налетела на «Эхо Москвы». Там повествовали о сталинских репрессиях в Прибалтике, депортации в Сибирь лучших представителей эстонского, латышского и литовского народов.

– А кто составлял депортационные списки? – вырвалось у нее. – Сами латыши, эстонцы, литовцы составляли! Откуда было знать офицеру госбезопасности Ивану Ивановичу Иванову, прибывшему в Таллин из города Иваново Ивановской области, кто лоялен советской власти, а кто – нет? Свои же сдавали своих. Кто-то из классовой ненависти. Кто-то, чтобы влезть в хоромы сосланного «буржуя», поживиться его имуществом и квадратными метрами.

Резанула по ушам фамилия острой на язык математички. Оказалось, не спроста она заводила разговоры, как хорошо было в прежней Эстонии. Выяснилось, училка была осведомителем Министерства государственной безопасности СССР. Оттого и не посадили как жену буржуазного министра. А комментатор сообщил, что восьмидесятилетняя старуха еще в далеком девяносто первом году отравилась снотворным, когда ее вызвали в полицию для дачи показаний о ее работе на «советских оккупантов».

И все же хорошо жилось в Таллине. Пересмотрели весь репертуар театра оперы и балета «Эстония». Не пропускали гастролей Большого и Малого театров, известных певцов Александра Вертинского, Николая Печковского, Леонида Кострицы. Разумеется, снабжение было куда лучше, нежели в России. Кроме цитрусовых на прилавках магазинов имелось все. Через пять лет службы мужа отправили на новое место работы – в Советскую гавань, что в Хабаровском крае. Тогда и сравнили «тепличные условия», созданные для населения Прибалтики с жизнью людей в российской глубинке.

***

Пришедший к власти Хрущев в качестве «акта доброй воли» ради разрядки международной напряженности сократил вооруженные силы СССР на два миллиона человек. Хотел сделать как лучше, но получилось, как всегда. Уйма офицеров оказалась «ненужными». По Таллину в поисках любой работы бродили две тысячи сорокапятилетних «стариков», уволенных в запас после закрытия советских военно-морских баз в Финляндии. Кому-то дали дослужить до выхода на «заслуженный отдых». Ими заменяли молодых служак. А тех раскидывали по флотам, преимущественно, Северному и Тихоокеанскому. Вот, и мужу с семьей пришлось катить через всю страну, на Дальний Восток. Поезда от Москвы до Хабаровска шли две недели. Там – пересадка – и еще двое суток до места назначения. Конечно, интересно было глянуть, хоть в вагонное окно, на суровые уральские горы, могучую тайгу, лазурь озера Байкал, перевалить через мутную, темно-коричневую реку Амур, снова ехать через тайгу, ставшую по осени золотой от нескончаемых лиственниц, и наконец, упереться в воды Татарского пролива. Она заметила под насыпями небольшие на пять-семь могил кладбища. Уже на месте старожилы объяснили, что железную дорогу на порт Ванино, через который шла переброска заключенных на магаданские золотые, оловянные и прочие рудники, строили зеки, в большинстве своем, отбывавшие наказание по «политическим» статьям. Умер ли узник во время работы от дистрофии, был ли застрелен охранником – всех зарывали здесь же. Позже товарищи по несчастью ставили над могилами кресты. Ну а «расходного материала», пока Бог не «прибрал» Сталина», было полно.

Поначалу, «небо показалось с овчинку». Деревянные мостки в центре утопали в грязи. По ним мосткам чинно прогуливались дамы в дорогих манто и в массе золотых украшений – жены адмиралов и генералов, коих в этой глуши оказалось много. А вместе с ними множество морских, военно-воздушных офицеров, флотских инженеров. Большинство офицерских жен «сидело дома». На гражданских объектах: в школах, детских садах, библиотеках, на немногочисленных предприятиях и в организациях попросту не хватало рабочих мест для всех желающих. Мужьям платили много – хватало, чтобы содержать семьи, да еще откладывать на поездку на «Запад», как называли дальневосточники европейскую часть страны. Ничего, перенесли и хмурую осень, и зиму с ее снежными заносами, и чахлую, туманную весну с не менее чахлым, туманным летом, за время которого довелось всего лишь два раза искупаться.

Муж тосковал по Москве, где родился, вырос, жил до призыва на флот. Вообще тосковал по «Западу». Оттого первый отпуск провели в Сочи. Там уж вволю поплавали, поели нормальных фруктов, отдохнули от опостылевших ананасов, выдаваемых в военном пайке. Едва загорелые, пропитанные морской солью, насмотревшиеся на обратном пути пьес в Малом театре и МХАТе, вернулись в Советскую гавань, супруга ждал приказ о переводе во Владивосток – на главную базу Тихоокеанского флота. Укладывала вещи, а все лез в голову анекдот: «С детства я мечтала о городах с романтическими, двойными названиями: Баден-Баден, Буэнос-Айрес, Лос-Анджелес. Теперь я выросла и попала в… Советскую гавань».

***

Владивосток, конечно, не дотягивал до Таллина, но показался раем по сравнению с Советской гаванью. Три театра, два музея, университет и еще много высших учебных заведений. Летом приезжали на гастроли театры музыкальной комедии либо хабаровский, либо магаданский. Не было опостылевших деревянных мостков на центральной улице. Правда, тротуары существовали лишь в центре. В других местах отсутствовали и тротуары, и пресловутые мостки. Зато на их конечной автобусной остановке ближе к вечеру стояли рыбаки с уловом: нанизанными на проволоку свежей навагой, корюшкой, камбалой, еще живыми, огромными камчатскими крабами. Там же крутились бабульки с отварными, горячими креветками и кедровыми орешками. А стоило все это гроши. Банки с красной икрой пирамидами возвышались во всех продуктовых магазинах. Спросом они не пользовались. Каждая хозяйка во время путины покупала кету, горбушу, чавычу на рынке или у тех же рыбаков на автобусной остановке, затем солила икру по собственному, «фирменному» рецепту. Запасалась до начала следующей путины. Убогие конфеты «Спорт», «Озеро Рица», «Ласточка» – единственное, чем баловали жителей Советской гавани, казались несъедобными по сравнению с «Мишкой на севере», «Мишкой косолапым», «Красным маком», «Кара-Кум», выпускаемыми Владивостокской фабрикой «Приморский кондитер». В портовом городе можно было найти любой товар из любой страны мира. Кто-то продавал привезенное подороже через комиссионные магазины. Кто срочно нуждался в деньгах, тащил вещицы с американскими, канадскими, австралийскими лейблами на барахолку. Словом, кому надо, одевался во все заграничное.