Текст книги "Руины"

Ясюченя прислушался.

– Почему? – спросил Тюрин.

– Там таких, как я – до хуя.

– А Ваня? – спросил Иванов.

– А что, Ваня? Он бы положил, но не от него зависит. Освобождение, – сказал Кузьмин.

«В роте его заебут», – подумал Ясюченя.

– Ты вот что, – сказал Иванов. – Ты лучше не показывай его никому. На работе мы тебя как-нибудь прикроем.

Кузьмин промолчал.

– Слышишь? – спросил Иванов.

– Ладно, – сказал Кузьмин. – Посмотрим.

– Приду домой, – сказал Бондарчук. – Буду их ебать, как врагов народа.

Ясючене надоело его слушать, он встал и вышел на веранду покурить.

Кучкой стояли хохлы и переговаривались на своем прикарпатском диалекте. Ясючене они тоже были неприятны, и если б было немного теплее на улице, он бы лучше пошел прогуляться по отряду, зашел бы в третью роту к Янушкевичу. Все-таки, знал его до армии, общие знакомые.

Он не успел докурить, стали выходить из казармы на ужин.

Давали мойву с утренним силосом.

Потом было «личное время».

Ясюченя написал письма – матери и в Минск – Светке. Куцые, выхолощенные письма. О чем писать? Мать-то устроит: все хорошо, поправляюсь, морозы, как там у вас? А Светке? Институтские дела ему неинтересны, на общих друзей наплевать. О чем писать? О Мамедове? Да и Светка… Какими-то чужими они стали. Все, что было, превратилось в далекое и ненастоящее. Ему даже казалось, что он читает письма, не ему адресованные. Чужие письма. Хотелось написать в ответ какую-нибудь гадость, чтобы больше не получать чистеньких сытеньких строчек. Но он не решался. Писал то, что принято, или то, что считалось принятым, и знал, что и она чувствует неестественность, и все-таки ждал от нее "люблю-жду-целую". И получал. И долго не вскрывал конверт, затаскивая его в кармане, борясь с искушением выбросить. И потом, открыв и проглотив порцию "люблю-жду-целую", решал подтереть им задницу. Но, придя в туалет, он выкидывал письмо неиспользованным. Что-то мешало ему сделать это.

Ясюченя сходил к почтовому ящику, бросил письма и постоял немого возле земляков из третьей роты. Они рыли яму, долбя землю кирками, и выгребая понемногу мерзлые комья совковыми лопатами. Командира с ними не было, и они работали лениво, часто перекуривая. Рассказали Ясючене, как у них в роте на чердаке две недели жила баба из местных, и как молодые, таская жратву и чайники с водой – подмываться, тоже успевали попользоваться ею. Потом старики совсем перестали ходить на чердак, и два дня, пока они не сообразили, что туда бегают салаги, баба еще просидела на чердаке. Чего только не делали с ней, за эти два дня! Потом голую в одном рваном бушлате выгнали ночью из отряда. Говорят, ее подобрал соседний отряд.

Ясюченя поржал вместе с ними и пошел к себе. Его могли хватиться, было уже поздно.

На веранде стоял брат Саидова из пятой роты Байали Саидов – красивый стройный чеченец, ингуш Магометов – его прозвали Петухом, за выдающуюся килем грудную клетку, и Иванов.

– Ну, обыскать-то тебя я могу… – сказал Байали.

– Попробуй, – сказал Иванов, отступая на шаг к стене.

– Ты что, салабон! – взвизгнул Петух, подскочил к Иванову и ударил его, но тот увернулся.

– …! – что-то резко сказал Байали по чеченски.

Петух отошел в сторону.

Байали усмехнулся и ушел. Петух засеменил за ним.

– Что? – спросил Ясюченя Иванова.

Иванов посмотрел сквозь него, достал сигарету, закурил. Пальцы у него подрагивали.

Из казармы выскочил Тюрин.

– Все в порядке, – сказал Иванов.

Потом вышел в раскорячку Кузьмин и спросил:

– Что случилось?

– Все в порядке.

– Ебаные скоты! – выругался Тюрин. – Пусть только уйдут майские. Ну, подождите, суки!

– Ладно. Все в порядке, – еще раз повторил Иванов.

Ясюченя почувствовал себя лишним и проскользнул мимо них в казарму.

По телевизору показывали документальный фильм. Молоденькие, свеженькие, причесанные девочки и мальчики откровенничали перед камерой. Девочки хотели любви. Такой, чтобы дух захватывало, чтобы не спать по ночам, и чтобы за них стрелялись на дуэлях. Хорошенькие, гладенькие девочки хихикали и скромно водили подкрашенными глазками по сторонам. Ясюченя раздевал их и представлял на чердаке. Мальчики мечтали о самопожертвовании ради идеи и дружбе до гробовой доски, и рассуждали о моральных качествах настоящих мужчин, задумчиво при этом ероша свои аккуратные прически.

"Давай, давай…" – думал Ясюченя, – "Шевели извилинами, распускай перья, пока я не заставил тебя свои портянки стирать. Порезвись перед добрым психологом, пока тебе еще нет восемнадцати".

Перед самым телевизором сидел, похожий на большую добрую обезьяну, даргинец Меджит. Он в упор смотрел на экран, держа огромную, как ласта ступню возле лица, сдирал с нее кожу, зараженную грибком, и бросал лоскуты на пол. Потом долго и сосредоточенно разглядывал красные пятна голого мяса, и снова поднимал тоскливые глаза к телевизору. Время от времени кто-нибудь выкрикивал:

– Меджит!

– Что? – спрашивал он.

– На дороге хуй лежит? – восторженно кричало сразу несколько голосов, и потом все смеялись.

У него было невероятных размеров мужское достоинство. Говорили, когда еще только отряд переехал в Череповец, и питался в гражданской столовой, свою строили, Меджиту удалось завалить на мешках с картошкой повариху – химичку. Но, как только он вытащил из штанов все свое хозяйство, повариха стала кричать и звать на помощь, а потом вырвалась и убежала. Говорят, дома до женитьбы они занимаются любовью с ослицами – ишачками. Тех такой Меджит, наверное, устраивал, но женится же он когда – нибудь! Интересно, как это переживет его жена?

Документальный фильм завершился тем, что и девочки, и мальчики, решили всю свою жизнь придерживаться принципов «морального кодекса строителей коммунизма», и воспитывать в себе стойкого борца за лучшее будущее. Сразу после этого началось «Время». Старики и ефрейторы стали сгонять молодых на просмотр. Ясюченя сидел, привалившись плечом к перилам кровати, и смотрел, как Талипов, который чуть не помер от страха, когда увидел паровоз, куда его пытались впихнуть, чтобы отвезти в армию; который так и не выучил ни одной буквы русского алфавита, пинками гонит к телевизору Скорнячука, с его университетским образованием.

Положили спокойно, без скачков. С полами управились быстро.

Ясючене досталась веранда. Это лучше, чем драить зубной пастой краники в умывальнике. Только холодно. Горячая вода, налитая на деревянный пол, тут же покрывает его коркой льда, и надо мыть почти сухой тряпкой, чтобы потом не скоблить лед. После веранды вода очень грязная, и нужно бежать в одном нательном белье за роту и там выливать её. Брызги на теле тут же схватываются льдом. Схватываются и язвы на ногах. У Ясючени их было немного и небольшие, с трехкопеечную монету, но они мокли и гноились, и мороз успевал их прихватить, пока бежишь за роту и назад. Немного болел кобчик, но не сильно, терпимо.

До одиннадцати управились.

Ясюченя даже посмотрел конец фильма по телевизору, Понять все равно ничего нельзя было, из-за того, что не видел начала, и воплей стариков.

Те изощрялись друг перед другом в остроумии.

Потом выключили свет, и рота понемногу затихла.

Ясюченя еще не спал, когда голос Саидова рявкнул:

– Подъем!!!

Он стоял, пошатываясь, со злобным лицом и мутными глазами. Усы его были мокрыми от растаявшего пара. Бражный дух расползался по казарме.

– Окабанели?!! Ублюдки!!!

Ясюченя почувствовал дикий страх и желание раствориться, исчезнуть.

«Только б не меня!»

Ну, почему он не стоит в задней шеренге?!!

Саидов неверным шагом прохаживался вдоль строя. За ним, ухмыляясь, шатался Ногаев.

– Сгною!!! – проревел Саидов. – Отбой!!!

– Подъем!!!

– Отбой!!!

– Подъем!!!

– Отбой!!!

Прыгали уже минут пятнадцать. Это могло продолжаться еще столько же. Потом кто-нибудь падал и не мог подняться. Его били, и на этом скачки заканчивались.

"Еще немного, – думал Ясюченя. – Еще немного продержаться и все".

Он уже ничего не видел и не слышал, в ушах бешено колотилась кровь, и только по тому, как исчезает тень рядом с ним, он понимал, что надо прыгать вверх.

Левая нога на перила нижней койки, правая на перила своей, тело перебрасываешь через перила, и – лицом в подушку. Не двигаться. Хоть какие – то доли секунды отдохнуть. Тень рядом метнулась к потолку! Резко переворачиваешься на кровати, руками за перила, и – вниз. Вниз – легче. Он уже два раза падал, но от страха, что сейчас начнут топтать, поднимался.

И снова:

– Отбой!!!

Левая – на перила нижней, правая – на перила своей…

– Подъем!!!

Все, он уже не успевает броситься в постель… Плохо…

– Отбой!!!

Левая – на перила нижней, правая – на верхние, лицом в подушку… Секунда, другая, третья… В чем дело? Неужели, конец?

Ясюченя перевернулся на спину, прислушался.

– У тебя что, падла, ребра лишние?

Кого это он? Ясюченя свесил голову с кровати, но тут же получил пятерней Мамедова с нижнего яруса по глазам. Тогда он просто отвел голову в сторону.

Саидов стоял перед Кузьминым.

– Отбой!!! – завизжал Саидов.

Кузьмин не шевельнулся.

Саидов резко размахнувшись, ударил его, и Кузьмин принял удар на грудь.

"В сердце метил", – подумал Ясюченя.

Кузьмин не упал, только оступился немного назад.

Потом все произошло очень быстро, так, что Ясюченя ничего сразу и не понял. Прямо из-под Ясючени к Кузьмину метнулась тень – потом она оказалась Мамедовым – с клещами в руках, такими клещами, которыми делают скрутки на арматуре, и ударила Кузьмина ими в лицо. Голова Кузьмина откинулась назад, на перила верхнего яруса. Изо рта широкой черной полосой хлынула кровь. Мамедов снова размахнулся, но ударить не успел, вдруг появилась чья-то нога и ударом в лицо опрокинула Мамедова на пол. Потом Ясюченя видел, как, стоя спиной к стене, голый по пояс Тюрин отбивается от толпы чеченцев; как замахивается табуреткой Кузьмин в залитой кровью нательной рубахе; как блестит в руках Ногаева длинная железяка; как бежит через казарму, со вздувшимися желваками на скулах, Иванов; и как он вдруг оброс черными лохматыми, скалящими зубы, телами; как медленно, будто повтор в футболе, падает с высокой тумбы, телевизор.

Разом как-то все стихло.

Посреди казармы стоял командир роты с красной повязкой дежурного по отряду и дергал головой, как лошадь, поправляя шапку.

– Саи-и-идов, – спросил он. – В чем де-е-е-ело?

Он говорил, почти не разжимая зубов, и сильно растягивая слова, что выказывало его особую презрительность ко всем присутствующим.

– Что-о-о у вас тут происхо-о-о-оди-и-ит?

– Салаги кабанеют, товарищ старшлейтенант, – хрипло сказал Саидов, потирая левый кулак.

– Разберитесь и доложи-и-и-ите-е. Вам поня-а-атно-о-о? Чтоб че-ерез три-и-и мину-у-у-уты все спа-а-али-и-и, – сказал командир, глядя на кулак Саидова и дергая головой. Потом посмотрел на разбрызганную по полу кровь, на телевизор с оторванной задней крышкой, сплюнул сквозь зубы вбок и ушел.

– Дневальный! – крикнул Саидов. – Убрать все это!

Ясюченя долго не мог уснуть. Лежал, уставившись в темноту потолка над головой. Мамедова внизу почему-то не оказалось. Можно было ворочаться сколько угодно, но он лежал в одном и том же положении, на спине, упершись взглядом в темноту над головой.

На следующий день он не видел калининградцев.

Только через неделю появился Кузьмин, и еще через полнедели Иванов.

Тюрин не появился в роте совсем.

Поговаривали, что его будто бы комиссовали.

Когда Ясюченя об этом услышал, то совершенно неожиданно вспомнил, что тогда, ночью, он вроде бы видел, как несколько человек несли в темноте спящей казармы что-то спеленатое и извивающееся. Но так никогда и не мог понять, приснилось ему это, или он на самом деле видел?

Он никому, ни тогда, ни после не говорил этого, но все же часто думал: неужели видел?!

14 октября 1985 года

Потехин
Скорбное путешествие молодого кёнигсбержца на юг Российской империи

Его разбудили огни в реке. Вернее, отражение их у правого берега Днестра. Они были еще далеко и бежали по течению вместе с автобусом длинной гирляндой, вытянувшейся вдоль берега и исчезающей на юге, за излучиной там, где светлело небо. Правее от гирлянды мерцала густая россыпь, она волновалась складками в местах, где были холмы и вдали у неба, круто изогнувшись, уходила вверх, сливаясь с затухающими звездами.

От отрочества его отделяла ширина реки. Он мог бы остановить автобус, переплыть реку и оказаться на том берегу. Но у него был чемодан. Полный чемодан скорбного благоразумия. На том берегу он мог бы его бросить, но только на том. И река была шириной в двадцать лет.

Остановка называлась Бычок. Потом будет болгарское село Парканы, из него Бендеры еще видны, но после автобус круто свернет от реки влево, и пойдут пригороды Тирасполя – совхоз-техникум, военные части…

Андрею надо было дождаться шести часов, чтобы вернуться на эту дорогу, не доезжая Бычка, въехать на мост и по нему – к огням. Впрочем, огней не будет. Здесь светает раньше, чем в Пруссии.

Когда-то в Парканах у него жила знакомая с красивым именем Эмилия.

По Тирасполю автобус почему-то ехал долго, с множеством остановок. Входили и выходили люди. Когда Андрей выбрался, наконец, из автобуса, несколько раз вдохнул холодный морозный воздух. Но от свинцовой тяжести в голове и бензинового привкуса во рту не отделался. Сходил на вокзал, ополоснул лицо водой из-под крана. Ему немного полегчало, и захотелось есть. Он поискал буфет на железнодорожном и на автовокзале, но все было закрыто. Тогда пошел по рельсам подальше от станции, достал бутылку с коньяком и, присев на чемодан, отпил немного. Есть захотелось еще больше, но голод перестал быть сосущим. Его уже можно было терпеть. Коньяк был неважным, но Андрей никогда не испытывал неудобств по этому поводу. Он только пожалел, что съел вчера все плацинды и ничего не оставил на завтрак. Был некрепкий, но непривычный сухой мороз, и горячая волна от коньяка, прошедшая по телу, подоспела кстати. Немного мерзли руки, и он, зажав бутылку коленями, сунул кисти подмышки. Потом подумал, что бутылка может выскользнуть и разбиться, и поставил ее на окаменевшую, припорошенную мелким снегом, землю.

Так он просидел часа полтора или больше.

Когда вышел на привокзальную площадь, там уже стоял Бендерский автобус. В нем было холодно. Холоднее, чем на улице. Андрею пришлось зайти за ближайший киоск и подкрепиться коньяком. Выйдя из-за киоска, он обнаружил, что тот работает. Но, кроме печенья и сморщенных, окаменелых пирожков, там ничего не продавалось. Купил пачку печенья, съел ее, и пришлось еще раз зайти за киоск, чтобы запить. Только после этого он влез в автобус и купил билет у толстой, закутанной во множество одежд, кондукторши.

Сел у окна и стал смотреть в него.

Он был немного пьян и ждал легкости, но та не приходила. Было тоскливо и одиноко.

Автобус выехал почти пустым, но по мере движения через город в него набились люди. В конце концов, пришлось уступить место тетке с плетеными корзинами. Эти корзины потом были везде. Они сбивали с Андрея шапку, царапая кожу на голове, они толкали его в бок, впивались в ноги. Изогнувшись, повиснув одной рукой на поручнях, он проехал всю дорогу, не видя ее за горами корзин. Но, когда автобус загрохотал по мосту, проделал щель между прутьями корзин и увидел бледную стену старой турецкой крепости.

В этой крепости когда-то жила гигантская жаба-людоедка. По ходам катакомб она пробиралась в город, по трубам канализации – в квартиры и там жадно пожирала маленьких детей.

Катакомбы были под всем городом. Кто их вырыл – неизвестно, но иногда в городе проваливался под землю то трактор, то автомобиль, и все бежали смотреть на открывшийся новый лаз. Часто в катакомбы уходили экспедиции мальчишек. Случалось, кто-то не возвращался. Поэтому все вновь открывшиеся лазы взрослые спешно закидывали мусором и бетонировали. Но где-то за городом находился новый лаз, и в нем опять исчезали мальчишки.

Однажды они сидели на краю одной из таких дыр, и Рыжий, поплевывая в нее, сказал:

– Раньше оттуда доносились такие крики: «а-а-а-а…» – высоко и с хрипом закричал он.

Все посмотрели в темноту дыры.

– Я знаю, – сказал Женька Бехтерев. – Мне отец говорил. Это молдавские большевики, которых замучили румыны.

– Не-е-е, – сказал Рыжий. – Это гайдуки, которых турки вешали на крюк за ребра.

– А еще им отрезали яйца, – сказал Андрей, считая себя самым начитанным. – И растягивали на колесе. Колесовали. Я знаю, – сказал он. – Я читал.

Андрей хотел еще рассказать из того, что вычитал про гайдуков, но тут все услышали протяжный звук, который родился в недрах катакомб и креп, приближался, и вдруг рванулся снизу к ним в лица…

– А-а-а…!!! – хрипло и жутко взвыло из-под земли. – А-у-а-у-а….

Андрей вышел из автобуса и тут же, неподалеку, сел на скамейку покурить. Надо было придумать, куда девать чемодан. Таскать его за собой или сунуть в камеру хранения? Неизвестно, приютят ли его? Должны бы приютить, но все-таки…

Рядом на скамье сидел старик в смушковой папахе и драповом пальто, из-под которого виднелась расшитая черным узором белая овчинная телогрейка. Несмотря на седую недельную щетину, старик сильно напоминал кого-то. Он искоса присматривался к Андрею, потом спросил:

– Кыт’е оара?[3]3
  Сколько времени? – рум.


[Закрыть]

Андрей молча показал глазами на висящие на бетонном столбе, поддерживавшем навес, часы.

Старик еще что-то спросил. Андрей не расслышал, да и все равно не понял бы.

– Ну штиу[4]4
  Не говорю – рум.


[Закрыть], дед, – сказал он.

И вдруг вспомнил, как звучит «дед» по-румынски.

– Не супранте[5]5
  Не понимаю – лит.


[Закрыть], барбарь[6]6
  Дед – рум.


[Закрыть], понимаешь?

Потом встал со скамейки и прошел мимо деда в здание автовокзала. Там, на втором этаже должна была быть столовая.

В столовой подавали кальмары. Все, что местные повара сообразили с ними сделать, это – вырвать ноги. Кальмары так и лежали на тарелках – неразрезанные, с торчащими хордами, едко фиолетового цвета оттого, что их варили вместе со шкурой.

Стоя в очереди, он попытался объяснить раздатчице, что нормальные люди, перед тем как что-то готовить, обрабатывают продукт. Иначе, объяснял Андрей, его нельзя потреблять в пищу. Его обругали. Женщина, которая опрометчиво взяла кальмары, посмотрела на Андрея и на раздатчицу, и положила тарелку обратно. Повариха хлобыстнула половник в кастрюлю, обрызгав покупателей желтым соусом, показала из распахнутого халата злой атласный лифчик, и ушла. Покупатели поглядывая на кассиршу, стали бубнить. Та сидела, сердито сдвинув красивые черные брови, но признаков раздражения не проявляла. Она была молодой и красивой – черная прядь кокетливо завивалась за маленьким розовым ухом – и еще не успела возненавидеть покупателей.

Скоро пришла другая раздатчица. Убрать кальмары они и не помышляли.

– Хорошо, хоть сварить додумались, – сказал Андрей кассирше.

Взял рубленную свиную котлету с макаронами и два стакана какао.

– Почему у вас нет мамалыги? – спросил у кассирши. – Я двадцать лет мечтал поесть мамалыги. И брынза! Ее у вас тоже нет. Это очень странно.

– Не знали, шо ты придешь! – закричала новая раздатчица. – Если б знали, то купили бы на базаре и брынзу, и мамалыгу, и хрен тебе с маслом.

– Дура, – устало сказал Андрей.

На самом деле ему хотелось вовсе не мамалыги. Он, действительно, иногда мечтал о ней – горячей, с подсолнечным маслом и мелко раскрошенной брынзой, с баклажанной икрой, сдобренной луком и кусочками помидоров. Но сейчас неожиданно пришло острое желание бесхитростных цеппелин. Он бы много отдал, чтобы появилась возможность заказать кружку пива, стакан сметаны, и порцию цеппелин. И больше ничего не надо. Только несколько тонких ломтиков черного кисло-сладкого хлеба с тмином. И больше ничего.

Он ел жидкую котлету из рубленого сала и думал; вот я сижу тут, и есть у меня немного денег, и все здесь вроде не чужое мне, но что же мне так тоскливо?

Чемодан сдал в камеру хранения. Волочить его за собой не было никаких сил. Бутылку с коньяком положил в пакет с рекламой таллиннского «Марата», туда же сунул пару пачек привезенной с собой «Элиты». Кишиневские сигареты лучше рижских, и курить Андрей собирался местные, а «Элиту» думал отдать кому-нибудь в качестве сувенира. Латинский алфавит производил на местных жителей магическое действие. В изнуренных дефицитом мозгах, мелькали картинки западного образа жизни.

По дороге к центру города, неподалеку от автовокзала, когда-то был отличный винный подвальчик. Он подумал, что неплохо бы пропустить сейчас полтора стакана красного вина и потом уже отправиться по друзьям и воспоминаниям.

Вина не досталось. Дверь подвальчика была заколочена, поверху густо закрашена суриком, и у ее подножия, среди всякого бытового мусора, коченели две кучки испражнений. Он успокоил себя тем, что если б подвальчик и работал, то все равно было слишком рано.

Дома в этом городе были когда-то белыми из котельца и под сахарные бока их поддерживали пирамидальные тополя у подъездов, а по белым телам струились зеленые потоки виноградных лоз. Теперь все выглядело облезлым и замерзшим в пыли. Изжелта-серые дома, ссутулившись, хмуро смотрели хрущевскими маленькими глазами на серый асфальт пустых улиц, на редких озлобленных прохожих.

В самом центре, загороженный Домом Советов, стоял большой православный храм. В детстве он любил бывать здесь. Молдаване – исправные христиане, и по выходным у церкви скапливались толпы народа из окрестных сел. Цыганки, инвалиды и нищие на паперти, торжественное пение изнутри, мерцание свечей и блеск позолоты, тягучий бас попа и теноры, застывшие лица крестьян… Незнакомый и нереально-близкий мир, от которого что-то съеживается в груди, и боишься вздохнуть, чтобы не нарушить полусна.

С купола поднялась стая ворон и кругами медленно и тяжело ушла ввысь, в низко нависшее плотное небо. И золоченый восьмиконечный крест накренился под сизой массой, купол заскрипел, в колокольне что-то одиноко звякнуло и согнулось.

Андрей уходил прочь и плечами чувствовал тяжесть навалившегося на собор неба.

Потом пошел снег. Крупный, редкий. Ветер носил по пыльным тротуарам рваные клочья, вываливая их в пыли, и мутными, серыми забивал канализационные решетки.

Он свернул с улицы Коммунистической – самой длинной в этом городе, в проулок с частными домами за дощатыми заборами, прошел мимо воняющей обувной фабрики и попал в квадратный двор пятиэтажек. Найдя нужный подъезд, не сразу решился войти. Немного посидел на скамье, покурил. Потом поднялся по лестнице и опять закурил.

У нее были светло-карие теплые глаза и непреодолимая, крайне неудобная, тяга к торжеству справедливости. Она всегда выступала судьей в разбирательствах. И это сходило ей с рук. Весь двор был влюблен в нее. Но предпочтение она отдавала Андрею. Конечно, настолько, насколько это возможно в двенадцать лет.

В окно лестничной клетки была видна глухая стена из силикатного кирпича. Пучки голых кустов трепыхались под ней, цепляли костлявыми сучьями обрывки редкого снега и сбивали его на землю, и там снег закручивался спиралью и затихал, пока другой порыв ветра не срывал его.

Дверь открыл ее отец. Короткий, с борцовским торсом, со светлыми глубоко посаженными глазами и совсем седой.

– Кажется, они спят, – сказал он. – Но хорошо, я позову ее.

Андрей обрадовался тому, что тот не узнал его. Это избавляло от расспросов и причитаний по поводу стольких лет. Но действительно – столько лет! Если и она не узнает, он скажет, что ошибся адресом.

Нашарил в кармане сигареты, но не закурил.

Из неожиданно быстро распахнувшейся двери обдало горячим ветром, в лицо полыхнуло жаром, и что-то забегало по спине мурашками. Тепло обволокло и прижало. И Андрей почувствовал щекой ее мягкую кожу, упругое тело в своих руках, горячие губы коснулись его шеи, и он подумал, что все эти годы только ее и любил…

Это было неправдой. Но в тот миг ему так казалось, так хотелось. Он задыхался жаром. Наспех запахнутый халат ничего не скрывал, и его руки уже были под ним.

Но она отступила, а ее место заняла трезвость.

Наташа плотно укуталась в халат и отступила вглубь квартиры, в сумрак, где не было видно ее глаз. Было ясно, что она старается не смотреть на него.

Андрей клял себя, что поддался этой неожиданно свалившейся, пахнувшей постелью, женственности – это было единственным, чего он не ждал.

– Здравствуй, – сказал он, чтобы что-нибудь сказать. – Ну, здравствуй.

– Входи, – сказала она из сумерек коридора. – Что же ты там стоишь? Входи.

Он вошел.

В этой квартире он никогда не был. В самом разгаре их детского романа, ее семья переехала в этот новый дом, в другой конец города. Ее брат какое-то время ездил в старый двор, но потом и он перестал. А потом и Андрей уехал. И как-то все тогда – с переездами, с возрастом, само собой и кончилось.

Она усадила его в кресло, и села напротив, на диван.

Они обменялись ничего не значащими фразами, и Андрей понял, что им не о чем говорить.

Вспомнили нескольких знакомых. Выяснилось, что часть из них были вовсе не общими.

– Знаешь, – сказала она, – я ведь недавно вышла замуж.

– Поздравляю. И кто счастливец?

Они вместе учатся. Вместе будут журналистами. Этакая милая журналистская семья. Династия газетчиков.

Андрею захотелось выпить.

«Хрень какая-то! – подумал он. – У меня в пакете полбутылки коньяка, а я тут миндальничаю с чужой женой. Ну, она конечно вполне…»

– А где твой муж?

– Он спит еще. Здесь, за стенкой. Нам родители выделили эту комнату. Мы иногда приезжаем из Кишинева и живем тут. Он еще спит. Когда он проснется, я вас познакомлю.

«Разумеется, – подумал Андрей. – Именно для этого я отмахал полторы тысячи километров. Чертова баба! Чего я сюда приперся? Что мне тут надо было?»

– Хочешь чаю? – спросила она.

– Нет, – сказал он. – Я не хочу чаю. У меня там, в коридоре, в пакете полбутылки коньяка. Коньяка хочу. Я тут сижу уже час, и все это время думаю о том, что хочу выпить. У вас как с этим делом, не наказуемо?

Она засмеялась и вышла. Как-то не так засмеялась, натянуто.

«А где ее кольцо? – подумал он. – Интересно, где ее кольцо?»

«Мне надо бы уйти…»

Она принесла две рюмки.

– Супруг проснулся?

– Это – для меня. Ты возражаешь?

– Не возражаю. Мне нравятся пьяные женщины.

– А мне нет, – сказала она. – Я вообще-то не люблю пить, но сейчас мне почему-то хочется.

– Это потому, что муж спит, – сказал Андрей. – Если б он спал в другом городе, а не под боком, тебе бы еще больше захотелось.

– Не пошли, – сказала она серьезно. – Это слишком не свойственно тебе.

– Откуда тебе знать, что мне свойственно, а что – нет? Мы с тобой незнакомы. Откуда же тебе знать меня?

– Ты сейчас не похож на себя.

– Ты – тоже, – сказал он. – Проехали. Нельзя дважды войти в одну воду.

Андрей выпил, и запил коньяк вишневым компотом из большой синей кружки. Потом передал кружку ей, и она тоже выпила.

– Послушай, Наташенька, – сказал он. – Мы с тобой проехали станцию. Ты не заметила? Кажется, мы пропустили что-то очень важное.

Она молча смотрела на него.

И он понял, что ей так не кажется. Ну, как же – медовый месяц…

– Ну-ну… – сказал он. – Годика через два и до тебя это докатится.

Он налил в обе рюмки. Свою выпил и опять наполнил.

– Ты не слишком рано пьешь? – спросила она.

– Ничего. Все в порядке. Это вам нельзя. Ваш паровоз мчится в светлое будущее. Я – на обочине. Мне можно. Ты, будущий журналист, должна знать эти образные выражения: «на обочине жизни», «под откосом». Вас ведь учат этому? Сбросить лишний груз с паровоза…

– Смотри, – сказал он и вытащил из внутреннего кармана прессовское удостоверение, выданное комсомольской газетенкой.

– Ой, дай посмотреть, – попросила она. – Нам такие еще не давали…

И только потом удивилась:

– Ты что, работаешь в газете?

Андрей выпил и налил.

– Нет.

Потом взял удостоверение и попробовал разорвать его. Оно не рвалось.

– Добротное, – сказал он. – Сволочи. Добротные корочки делают. Хорошо, хоть это – как следует.

Он надгрыз, пропитанный красной краской, сгиб ткани и только тогда разорвал. В руках были две крепенькие красные половинки. Одну он отдал Наташе.

Сказал:

– На. Спрячь. Если года через два-три на улице к тебе подойдет человек и покажет вторую половинку, знай – это я. Впрочем, можешь выбросить.

В бутылке оставалось совсем немного, и он допил из горлышка. Потом взял то, что было в рюмке, и поднял.

– У тебя неприятности? – спросила Наташа.

– У меня – все в порядке, – сказал он. – Похоже, что неприятности у тебя. Только ты об этом пока не знаешь. Ладно… Все выпито, все сожрано. Мне пора.

Андрей опять поднял рюмку с остатками коньяка.

– Будь здорова. И выкинь этот визит из головы. Считай, что я не приезжал. Иди, ложись к своему мужу под бок и выспись. Ты поймешь, что я тебе приснился. Горячий рабкоровский привет ему.

Он спустился до первого этажа, и только тогда услышал, как вверху захлопнулась дверь.

Постоял немного в подъезде, глядя, как трепыхаются ветки кустарника у силикатной стены.

Доставая сигареты, наткнулся на корочку удостоверения и сунул ее в почтовый ящик, в длинном ряду таких же ящиков на стене. Весь ряд тут же, с жестяным грохотом рухнул на бетонный пол, скорчился и стал покрываться ржавчиной. Корочка выползла из ящика и красной кляксой поползла к его ботинку. Не достав до него, вздрогнула и стала тлеть. Потом вспыхнуло синее пламя и быстро пожрало ее. Ящики потрескивали и разбрасывали вокруг крошки зеленой эмали.

Выходя со двора, он почти столкнулся с рыжим в черном пальто и шляпе. Когда Андрей отступил вправо, тот сделал шаг в ту же сторону. Андрей влево, и он. Потом тот наклонился к лицу Андрея и засмеялся, и рот его растянулся щелью, растаскивая в стороны щеки, и смех был квакающим. Андрей сдернул с него шляпу и хотел бросить ее в сторону, чтобы тот уступил дорогу, и увидел, что под шляпой у рыжего были два жабьих глаза. Обнажившись, они уставились на Андрея бессмысленно стеклянным взглядом, который притягивал к себе, сковывая попытки шевельнуться. И только краем зрения Андрей видел, как растет, раздается непомерно вширь квакающая пасть. Он понимал, что через секунду она его проглотит, но ничего не мог поделать. Вдруг жаба мигнула, в то же мгновение Андрей метнулся в сторону и ударил сбоку по ближайшему глазу. Тот лопнул с мокрым треском, разбрызгивая слизь. Жаба приглушенно рявкнула и подпрыгнула, разворачиваясь. Но Андрей был уже сзади нее и оттуда ударил по второму глазу. Жаба, часто и громко хлопая пастью, стала валиться на землю. Он еще ударил ее ногой, и та опрокинулась навзничь, а Андрей повернулся и побежал.

Добежал до Днестра. Только там его оставил гнилой болотный запах.

Невдалеке была гостиница.

Андрею хотелось выпить, и он подумал, что может там, в ее буфетах или ресторанах, что-нибудь раздобудет. Он чувствовал себя так, будто разгружал вагоны. Ничего не хотелось. Нужно было только забраться в темный угол, и чтобы было немного выпивки.