Текст книги "Руины"

В дверях гостиницы столкнулся с Мойшей Коренбергом.

Они потоптались в стеклянной раме двери, тупо глядя друг на друга.

Они были соседями и когда-то в детстве дружили.

Из-за стойки администратора, через фойе, что-то крикнула дежурная.

– Привет, – сказал Андрей!

– Потехин, ты шо тут делаешь? – спросил Мойша.

– Зашел тебя повидать.

– А кто тебе сказал, шо я здесь?

– Твоя жена. Я звонил ей.

Андрей не был уверен, есть ли у него жена?

– А-а, – сказал Мойша. – Ну, пошли.

– Вообще-то, я тут случайно, забежал за струной, – говорил он, ловко лавируя во тьме длинных коридоров.

– Странно, шо она знает, где я? Хотя я ей говорил, шо у меня струна полетела…

Он остановился, и Андрей налетел на него в темноте.

– Чувак, – сказал он. – А у тебя время есть? Ты куда, вообще, намыливаешься?

– Понятия не имею, – сказал Андрей. – Ты же меня ведешь.

– Нет, а вообще, сколько у тебя времени?

Андрей пожал плечами, но, сообразив, что Мойша его не видит, сказал:

– Я не знаю. Наверное, много. Не думал об этом.

– Сейчас что-нибудь придумаем, – сказал Мойша и побежал в темноту.

– А ты-то что здесь делаешь? – спросил Андрей.

– Я же тебе говорил. Играю. Не халдеем же…

– Давно?

– Лет пять уже. С Салтановым. Я ж говорил тебе. Салтанов у нас руководителем. Руками водит. Смешно?

– Нет, – сказал Андрей. – У меня нет чувства юмора.

– Ну!? – Мойша остановился, и Андрей опять налетел на его спину. – А куда ж оно делось? Раньше вроде было. Или у вас там, у немцев, оно не в моде?

– Ты, черт толстый! – сказал Андрей. – Ты бы хоть предупреждал, когда собираешься остановиться. Посвистывай, что ли! Я так ноги себе переломаю.

Мойша засмеялся:

– А говоришь: чувства юмора нету.

– Чувство юмора не у того, кто смешит, а у того, кто смеется. Мне уже давно не до смеха. Куда мы идем?

– В каптерку идем. Куда еще можно идти в этом кабаке? В рот бы ему…потные ноги… – бормотал Мойша впереди.

Андрей подумал, что в этой гостинице, наверное, можно остановиться. Почему бы нет? Мойша здесь работает, значит, сможет устроить.

– Мойша, а почему бы мне не остановиться в этой гостинице? Если ты попросишь, тебе, вряд ли откажут.

– Не откажут, – сказал он. – Но ты же говорил, что у Китайца остановишься.

– Я этого не говорил.

– Ну, значит я – чайник.

– Значит так.

Они по-прежнему шли в темном лабиринте гостиничного подвала, и ему не было конца. Только раз они проскочили светлый отросток, и оттуда пахнуло кислым и потным, мелькнули грязно-белые лоскуты поварского халата, не прикрывавшего студенистую поварихину плоть. Повариха материлась, перемежая южнорусский с хохлацким. Мойша помахал рукой этой человеческой заднице, та приветливо обругала и его, чему Мойша радостно рассмеялся и хихикал до самой своей каптерки, которая оказалась за одной из восьми дверей на бетонном пятачке.

– Но это неудобно, – сказал Андрей. – Как вы отсюда инструменты таскаете?

– А мы ничего и не таскаем, – сказал Мойша. – Инструменты у нас наверху. Мы проходили. Здесь – моя каптерка.

– Частная? За что такая честь?

– Чувак, ты не понял. Я тут еще и электриком. Лампочки нужны? У меня есть лишний ящик лампочек. Могу подогнать, если надо.

– Не надо.

– Ну, присаживайся.

Сесть было не на что. Одна стена почти целиком была дверью, другая заставлена ящиками и Мойшей, у третьей – стеллаж с железяками, и у четвертой – стол, заваленный хламом. Так что пола в каптерке не оставалось. На том, что осталось, стоял стул, на нем – Мойша. Над головой висело облако разнокалиберных отверток и молотков на веревочках с петлями.

– Скидывай всю эту трихомудию со стола и садись, – сказал Мойша.

Андрей скинул и взобрался на стол. Потом пригляделся и понял, что стол очень грязный, но слезать уже не имело смысла.

Мойша попросил сигарету, и Андрей дал ему пачку «Элиты».

Закурили.

– Ну, что, – спросил Мойша. – Капуста есть?

– Есть. Но немного. Совсем немного.

– Сколько – немного? Кирнуть хватит?

– Конечно, не разгуляться, но выпить хватит. Только мне бы еще номер забить за собой, уплатить за него и купить билет на самолет. Остальное можно пропить. Это рублей двадцать-тридцать. Не больше.

– Ну, чувак! – сказал Мойша. – Найдем мы тебе номер, и билет, и все на свете. Надо будет, и деньги найдем. Ну, так ты башляешь, или нет?

– Башляю, – сказал Андрей и дал Мойше червонец.

– Сейчас, – сказал Мойша.

– Номер забей. Обязательно забей номер.

– На сколько? – спросил он, уже в дверях.

– Хотя бы на день. Там видно будет.

И ушел.

Андрей сидел на замасленном жестяном столе и пытался вычислить фокусника или хотя бы фокус. Ощущение того, что его дурачат было отчетливым, но он не знал – где и на чем? Где-то был прокол. Откуда-то дурно пахло, но Андрей не мог поймать источник. Сначала просчитал Мойшу. Он, конечно, «раскалывал». Рад случаю кирнуть на халяву. Но, по-своему, он рад Андрею, и я Андрей ему. Конечно, радость уменьшится, когда кончится вино. Но это будет позже. После он, может, и сам расколется.

Но главное – Андрей понял – это чувство было у него уже до того, как он встретил Мойшу.

Мне просто надо выпить, – подумал он.

«Спокойно, чувак, еще ничего не произошло. Чего ты психуешь? Это просто похмельный синдром – обычная русская болезнь».

Он сказал себе: «чувак», как двадцать лет назад, и стало смешно и полегчало.

Мойша принес четыре восемьсотграммовых «Аурики».

– У вас там, в Пруссии, не подают такого?

– У нас в Пруссии подают все, что угодно, хоть бронепоезд к подъезду. Только капусту отстегивай.

Мойша налил по полному стакану, и они выпили. Из внутреннего кармана Мойшиной «аляски» появился крупный кусок копченой колбасы, ломоть белого хлеба и два свежих ярких помидора.

– Ну! – сказал Андрей. – Вот это – ну!..

Он всосался в помидор и почувствовал, как по телу разливается счастье. Мозги оттаяли, потеплели и мягко улеглись в черепе.

Этикетки на бутылках были проштампованы. Это было крепленое марочное вино, и Андрей понял, что на четыре штуки, да по кабацким ценам, червонца никак не могло хватить. Нужен был еще один.

– Черт! – сказал он.

– Чего ты? – спросил Мойша.

Он быстро и вкусно уплетал колбасу. Его челюсти под тонкими черными усами быстро, по-кроличьи, двигались. Он сопел от усердия, как сопел и в детстве.

– Мойша, – сказал Андрей. – Я очень рад тебя видеть. Я очень рад тебе, Мойша. Ты прости меня, старую скотину, а, Мойша?

– Ты чего, чувак? – Мойша перестал жевать. – За что простить?

– А, за все. Мало ли мы грешим? Я так, на всякий случай.

– Это тебя так ваша немчура заездила.

– Нет у нас никакой немчуры.

– А кто же у вас?

– Бродяги, вроде меня. Русские, белорусы, литовцы. Всякой твари по паре.

– А немцы где? Ты же в Кенигсберге живешь? А где же немцы?

– Вышли все. Ты что, очумел? Какие у нас, к чертям, немцы? Их еще в сорок шестом выгнали.

– Как выгнали?

– Не знаешь, как выгоняют? Вот кому-то в Кремле втемяшится в голову, что все евреи – враги народа, пнут вас под зад, и даже штанов не дадут взять. В чем есть, в том и потопаешь.

– Я бы и голый ушел, лишь бы отпустили, – сказал Мойша. – Слышал, эмигранты в Израиле поставили памятник Гагарину?

– Слышал.

Мойша сказал «в Израиле». Андрей давно не слышал такого ударения.

– За то, что он первый сказал: «Поехали!» – добавил Мойша.

– Знаю, – сказал Андрей. – Наливай.

Мойша налил и попутно рассказал еще парочку анекдотов про евреев.

– Один маланец… – говорил Мойша.

Андрей вдруг вспомнил вспомнил Наташку. Ей сейчас должно быть лет двадцать пять… Странный возраст для студентки…

– Давай, – Мойша протянул стакан, что б чокнуться. – Сидят в СИЗО два маланца. Один сидит возле параши, а другой все время ходит. Тот, что сидит, смотрел, смотрел, а потом говорит: «Слушай, Абрам, шо ты думаешь, если ты ходишь, так ты не сидишь?»

– Давно не пил такого вина, – признался Андрей. – У нас иногда бывает, но сразу расхватывают. Между прочим, Мойша, окажи мне одну услугу. Надо кое-кому позвонить. Позвать кое-кого к телефону.

– Сейчас?

– Необязательно. Просто надо позвонить. Позвать к телефону. Посмотрим, что из этого получится?

– После, – сказал Мойша. – Напомнишь. Тебе анекдоты рассказывать! Только гороху объевшись! Лучше язык проглотить.

После того, как они немного помолчали, жуя колбасу с помидорами, Мойша спросил:

– Ты знаешь, есть такие черные штаны, из блестящего черного материала. Они сшиты, как джинсы, но только черные и блестящие. Знаешь?

– Репсовые?

– Я не знаю, как они называются. Они такие черные и блестящие… Но мягкие. Не очень, но мягкие.

– Репсовые.

– Меня жена забарала! Дай ей такие штаны, хоть сдохни. Она думает, шо я – Ротшильд. Думает, шо я могу из заднего кармана достать все, шо ей вздумается.

– Ты разве женат?

– Женат. Я тебе уже говорил это. Ты какой-то смурной.

– Ты что-то говорил про штаны.

– Ну, да. Так вот, у вас там такие штаны можно купить?

– Наверное.

– Купи. Деньги я тебе сразу вышлю. Сколько они могут стоить?

– Я тебе ничего высылать не буду. Поехали со мной. Сам и купишь.

– Боишься, шо деньги не вышлю? – спросил Мойша.

– Нет, не боюсь. У меня просто нет денег на такие покупки, а ты не дашь. Но если б и были… Мойша, ты просто не представляешь, с кем собираешься связаться. Я, дорогой мой друг, Мойша, не знаю еще, где буду жить, когда приеду домой. А тут ты со своими штанами. А что, какие-нибудь другие штаны, которые можно здесь купить, твою жену не устроят?

Они выпили.

– Ты просто ничего не знаешь, – сказал Мойша. – Он же – русская. Мои паханы ее знать не хотят. В дом не пускают.

– Ну, я попробую, – сказал Андрей. – Ничего не обещаю, но попробую.

– Помнишь, ты учил меня на гитаре играть, и сказал, что у меня нет слуха?

Андрей этого не помнил. Но если б в детстве ему сказали, что Мойша станет музыкантом, он бы не поверил.

– Мойша, ты знаешь, для чего живешь?

– Я Ольгу люблю, – сказал Мойша. – Пацан у меня. Играть люблю.

– Раньше я тоже знал. И любил тоже. У тебя так не бывает, ловишь себя на том, что все и всех ненавидишь?

– Не знаю, – сказал Мойша. – Я об этом не думал. Мне некогда. Мне надо башли за хату отрабатывать. Давай кирнем.

– Давай.

– Ну, как у вас там? Ничего?

– Ничего.

– Море холодное?

– Холоднее Черного, но купаются. Да еще как, с апреля по декабрь.

– Отчаянный у вас народ.

– Отчаянный. Этого не отнимешь. А как Паша?

– Не знаю, – сказал Мойша. – Он где-то в Магадане. За башлями поехал. Правильно сделал. Тут бы он спился. Он поначалу женился. На Федченко, не помнишь? Потом она от него сбежала. А он – в Магадан.

– Какая Федченко? Не помню.

– Да там, возле школы жила. Она сначала с Рыжим была. Потом за Пашу вышла. А потом вообще сбежала. А Наташку помнишь? В нашем дворе жила. Окончила журфак в Кишиневе, вышла замуж, потом развелась. Сейчас работает в газете в Бельцах. Дочка у нее. Недавно видел ее на свадьбе в Фарладанах. Такая – очень даже… Я пробовал, не далась. Ну, Семена сестра! Ты еще бегал за ней в детстве!

«Я тебя об этом не спрашивал, Мойша, – подумал Андрей. Ты сам мне сказал. Или все-таки позвонить?»

– Мне надо в сортир, – сказал он.

– Тут рядом. Выйдешь, сразу направо, и упрешься в него.

Андрей вышел, и сразу направо, и пошел по вязкому черному тоннелю вглубь, в утробу ненасытного здания…

Он шел по шоссе, среди спящих стоя сосен, и впереди, над городом Кранцем, висел Юпитер. У него была с собой четвертинка хлеба, два кусочка жареной колбасы и немного сигарет. И он знал, что в километре отсюда, в лесу, в маленьком домике на берегу залива, горит оставленный им свет, и там есть еще сигареты, чайник с хрустальной водой из старого колодца, чай, сахар. И через полчаса он, напившись чаю, вытянется на кровати, и рядом будет шелестеть залив, и с ним будет эта светящаяся дорога к городу, над которым висит белый Юпитер, в котором любит бывать. Он не дойдет до города, но тот будет с ним. И он сможет потолкаться в толпе его кукольных домиков.

А дорога побежит дальше, туда, где собираются все дороги этого края, где разграбленные, но гордые кирхи грустно смотрят на безбожный мир, где по ночам, сгрудившись, теснятся призраки домов в высоких чешуйчатых красных колпаках.

Он сидел в сиротливом одиночном номере, который выбил ему Мойша, и ждал шести. Часов не было, и приходилось выслушивать отвратительно поставленный голос радио. Сейчас оно как раз переключилось на румынский.

«Аич Кишинэу».

На желтом боку покосившегося шкафа было нацарапано «Тимоха». Надпись читали тараканы. Снуя по ней, они поглядывали на Андрея. Они приостанавливали свой бег, шевелили усами и с ожиданием смотрели. Им было непонятно, почему он не ест и не разбрасывает им крошек? Они тоже ждали.

Маленькая серебряная личинка моли ползет по подоконнику. Стремительная красавица – богиня зла. Торопится. Массивная медь пепельницы накрывает ее и незаметно для себя, убивает. Что ей – медной, до молиной красоты? Что ей – массивной, до ее торопливости, до ее желания поскорее стать молью. Вредитель…

Которая из них?

Сны, случайные встречи и связи, повисшие в воздухе слова, многоточия, муравьями снующие по коже спины, несбывшиеся желания, несбыточные желания… Лица…лица…много лиц – лица в трамваях, в квартирах, в снах, зыбких как кисель, вытягивающихся в гибкие столбы, столбы из киселя, мутные и многозначительные столбы, как щупальца – с присосками и последствиями. Звуки, запахи, опять сны и явь, как сон – нереальная и страшная, и красивая. Ощущение голода. Жажда. Это – память? Все смешалось и стало памятью?

Дно пепельницы серебрится от раздавленной моли. Может, она верила? Тогда ей было легче умирать. Бог не оставил ее душу. Ты верь, и у тебя будет Бог. Найди себе бога, и у тебя будет вера.

Написанные им портреты уродливых людей ухмыляются и хихикают. И ждут ночи. Ночью жеманные морщинистые женщины лезут в его постель. И довольные собой мужчины зажимают ему лицо подушкой. Толпа одноруких, безглазых, безгубых обрубков, написанных на кусках фанеры. Они тычут ему в душу когтистые корни пальцев и дырявят ее, и пробуют на вкус, нюхают и морщатся, и плюют. И хихикают, и ухмыляются.

Пепельница вдруг опрокинулась и покатилась по подоконнику, и потом вверх, по стене, роняя окурки и посыпая кровать пеплом, вверх, на потолок, и там вытянулась, свисая медленной каплей, и застыла, тихо позванивая у виска.

Ему приснился Христос.

Он был в белых одеждах и без нимба, на фоне фламандской темноты. Не черного, но близкого густо-красного цвета.

Он подошел и простер надо ним длань.

И Андрей увидел далеко на северо-западе, на мысу, рыцаря в черненых доспехах, в распростершемся облаком белом плаще с черным крестом. Он стоял, опершись руками на двуручный меч, и длинные русые волосы развевались на гордо посаженой голове. И взгляд его был спокоен и мудр. И светлая тень от черного креста на плаще укрывала мыс Брустерорт и, похожий на декорацию, Раушен, и простиралась дальше, до Кенигсберга…

Проснувшись, Андрей побрел в буфет. Очереди не было. Не пришлось лишний раз унижаться.

Взял кусок мясного рулета с яйцом и луком, и стакан белого сухого вина и сел так, чтобы было видно коридор. Вино он выпил сразу и подождал, пока оно согреет внутренности. Но стало только холоднее, и он купил еще стакан крепленого и выпил его, и тогда попробовал есть рулет. У того был отчетливый тухлый запах. Если б даже Андрей выпил стакан водки, все равно не смог бы его есть.

Он был один в гулком буфете, сидел перед нетронутым рулетом, а буфетчица разглядывала его и тарелку перед ним.

– Интересно, – сказал Андрей. – Когда испечен этот рулет?

Буфетчица закивала головой весело и с одобрением.

– Никто не берет. Лежит тут…

– Дайте мне чего-нибудь проще. Колбасы, что ли. Бог с ним, с рулетом, – сказал он.

– А Вы сами, откуда будете? – спросила буфетчица, нарезая колбасу.

В это время из подсобки вышла крепкая девица с выпирающими из поварской одежды, формами. Она облокотилась на прилавок, демонстрируя налитые, рвущиеся на волю груди, и уставилась на Андрея.

Девице было скучно.

– Этот ваш рулет, – сказал он, смелея, – мой ровесник.

Девица засмеялась. Ровные крепкие зубы, черные сливовые глаза и черные волосы, выбившиеся из-под марлевого кокошника.

– Это не наш рулет, – сказала она. – Нам его привозят из «Кулинарии» ресторана.

– После того, как его там никто не купил?

– Знаете что? – сказал Андрей девице. – Если б Вы были не на службе, я бы пригласил Вас выпить со мной бутылку вон того вина.

И показал на «Букет Молдавии».

– А Вы пригласите ее после работы, – посоветовала буфетчица.

– Я бы с удовольствием, только за мной вот-вот должны прийти. А когда вы заканчиваете?

– Так Вам сразу все и скажи, – завиляла задом девица.

– В восемь, – сказала буфетчица. – Меньше часа осталось.

– Меньше часа? Сколько же времени?

– Десять минут восьмого.

– Не может быть, – сказал Андрей.

Девица вытащила из складки между грудей гонконгские часы на цепочке и показала.

– М-да…, сказал Андрей, рассмотрев цифры на ее часах. – В таком случае, я приглашаю Вас…

– Так я сразу и пошла!

– Не обязательно сразу. Можно через полчаса.

– Через полчаса я ее не отпущу, – сказала буфетчица. – Минут через сорок можете забирать.

– Я столько не выдержу, – сказал Андрей. – Полчаса и ни минутой больше. Иначе я умру с тоски.

– Да что вы все, в самом деле, – с удовольствием вспыхнула девица и скрылась в боковой двери.

А он взял четыре бутылки вина и колбасу. Колбасу поставил на столик у окна, а бутылки унес в номер и бросил на кровать.

– Что бы это могло значить? – спросил у тараканов.

– А ничего, – сказали они ему. – А в чем, собственно, дело?

– Действительно… В чем дело? Друг детства, с которым не виделись триста лет, не приходит в назначенное время. И похоже на то, что вообще не придет?

– Чужой тебе человек, с которым у тебя нет, и не было, заметь, ничего общего, не пришел на свидание. А был ли он вообще? Наташки-то не было.

– А если все же была?

– Не было.

– Может я и не в Бендерах?

– Может быть…

Он посмотрел в окно. Там было темно. Только что, в буфете, окно было светлым.

Андрей выключил свет в номере и подошел к окну. За стеклом была пустая пропасть тьмы. Только очень далеко там, где все это должно кончаться, тянулся еле различимый ряд огоньков свечей или лампадок, отсюда было не понять.

Он ощупью нашел выключатель.

Похоже на спутанные руны. И не восстановить первоначального порядка насечек. И никогда не прочесть. Можно только гадать о том, кто все спутал? И в волчьей одежде – кольцо. Волчий волос в кольце – по волчьей дороге ехать.

Может вернуться в буфет, да зацепить повариху-молдаванку, да провести с ней здесь ночь… А завтра?

– И вообще, что ты здесь делаешь? Разве здесь твое место?

Он промолчал.

А если все-таки Мойша придет?

Не придет. Все это море зелья он выпьет сам. И после первой же бутылки запсихует, замечется и влипнет в очередную дерьмовую историю.

«Господи, скажи мне, зачем я сюда приперся?»

Буфетчица с девицей сидели за столиком рядом с тем, что занимала моя колбаса. Обе они уже были без кокошников. Буфетчица считала что-то на листке бумаги в клеточку.

– Привет.

– Уже виделись, – сказала буфетчица, глянув поверх очков.

– Тогда мы не поздоровались.

Здесь в окне было еще светло. Смеркалось, но виден был, съежившийся на морозе, Днестр.

– Давайте выпьем, – предложил Андрей. – Раздавим на троих.

– Мне нельзя, – сказала буфетчица.

– Вы ведь заканчиваете.

– Мне врачи не дают.

– А Вы? – спросил он девицу.

Та сделала вид, что не расслышала.

– Ну, и ладно. Хорошо хоть, не отказались. Давайте-ка сюда ваше вино.

– Вы же только что взяли, – удивилась буфетчица.

– Это НЗ. Я его домой отвезу.

– Маша, сходи, дай ему, – сказала буфетчица.

– И сыр. У вас есть сыр? Желательно «Рамбинас», или домашний с тмином.

– С чем? – спросила Маша.

– Сыр у вас есть?

– «Пикантный».

– Упаси Бог. У меня уже был рулет.

Они обе засмеялись.

Маша принесла открытую бутылку и стакан.

– А себе? Маша, Вы, что с ума сошли? Хотите, чтобы я выпил всю эту бутылку один? Я за всю жизнь столько не пил.

– Да уж! Так я и поверила! – сказала Маша, однако за стаканом вернулась.

Она села как-то с краю, между двумя столами, не поймешь – с Андреем она сидит или с буфетчицей?

«А ты хитрая, Маша, – подумал он. – Глупая, но хитрая».

Ее нельзя было назвать красивой, но симпатичной – наверняка. Пожалуй, даже хорошенькой. На вид ей было не больше двадцати.

– Маша!

– Что?

– Мария. Мария Магдалина. Пусть первым бросит камень тот, кто не грешен.

– У вас тут рано темнеет, – сказал Андрей, когда они с ней выпили. Маша преспокойно выпила все, что ей налили.

– А Вы сами, откуда? – спросила она.

– Из Кенигсберга.

– Из Германии!?

– Да нет. Из Пруссии.

Буфетчица положила ручку, сняла очки и посмотрела на Андрея.

– Это же – Калининград.

– Для кого как…

– Разве это не в Германии? – спросила Маша.

– Теперь это РСФСР, – сказал Андрей. – Или Прибалтика, если хотите. И то, и другое. Всего понемногу.

– Я там была, – сказала буфетчица. – Там у вас есть такой город – Тапиау – он тогда назывался. Я была там.

– Тапиау? – переспросил он. – Когда же Вы там были?

– С сорок второго – по сорок пятый. Работала на ферме. Коровы там чудные – маленькие черные, с белыми пятнами и большим выменем.

Она смотрела поверх Андрея и постукивала очками по столу.

– Коровы остались, – сказал он. – Только где они там, в городе, могли быть? У нас же не Молдавия.

– Не в самом городе. На хуторе. Километров пять от города. Там рядом такой маленький поезд ходил, как трамвай в Одессе, может еще меньше. Он и сейчас ходит?

– Нет, сейчас не ходит. «Маленький поезд»… Даже рельсы выворотили.

– Зачем?

– Они взорвали замок в центре Кенигсберга, а Вы – о рельсах. Зачем-то им это надо.

– По ферме фройляйн – дочка хозяина, ходила в туфлях на шпильке! – сказала буфетчица Маше. – Представляешь, какая там была чистота! Рядом с фермой пруд, и в нем – лебеди. Фройляйн садилась в лодку и каталась. А лебеди брали хлеб у нее из рук.

Маша недоверчиво-восхищенно завертела головой. Потом посмотрела на Андрея, и он понял, что не понадобится никаких предварительных игрищ. Эта Маша теперь пойдет за ним куда угодно. Еще несколько минут их с буфетчицей ностальгических воспоминаний, и Маша сама поведет его в номер.

Он налил в оба стакана.

Тут в буфет ввалилась туша.

– Вы шо тут, позасыпали уси, чи шо? – заорала она. – Деньги думаете здавать, чи мени вам сюды инкассатора привести?

Туша вывалилась в дверь, а буфетчица заметалась позади прилавка. Маша тоже попыталась, было, суетиться, но Андрей поймал ее за руку:

– Тебе чего? У тебя же нет денег, чтобы их сдавать. Посиди.

– Посиди тут, – сказала ей и буфетчица. – Посиди, пока я сбегаю.

– Ну, так что, Маша, – спросил Андрей. – Продолжим наш праздник?

– Не, я не могу. Мне домой надо.

– Дети плачут?

– Да нет…

– А что тогда? Корова голодная? Что тебе мешает?

– Я не знаю, – мялась Маша. – Неудобно как-то…

– А домой тебя я могу проводить?

– Я далеко живу.

– Ничего, не заблудимся.

И они договорились, что Андрей будет ждать ее у выхода из гостиницы, чтобы не возбуждать интереса сотрудников. Они еще выпили, и Маша пошла переодеваться. В бутылке оставалось меньше половины, и он отнес ее в номер. Долго не мог решить – брать все четыре бутылки, или хватит двух? Взял две. Во всяком случае, в Молдавии вино достать легче, чем дома.

Пришлось тащить ее большую тяжелую сумку с ворованными продуктами и свой пакет с бутылками – в другой руке. Было неудобно. Бутылки звякали, а сумка, которую он закинул ручками на плечо, норовила проткнуть ему бок чем-то острым.

Маша сказала, что она по происхождению – гречанка и стала упоенно врать про афинских родственников. От этого у Андрея ссучилось настроение, и он уже сожалел о том, что пристал к дуре.

Они прошли по набережной на площадь перед дворцом культуры имени красного провокатора Ткаченко. За густо посаженными голыми тополями в центре площади горел костер, и стояла толпа. Было похоже на пикет у Зимнего дворца.

Подошли.

Люди были празднично возбуждены и по-особому, озлобленно радостны. Иногда над толпой взлетали бесформенные куски чего-то, что вызывало общее ликование и всплеск движений, похожих на танец у священного костра.

Андрею очень мешала сумка, но они все же протолкались к эпицентру.

В растрескавшемся лоне давно пересохшего фонтана жгли дряблые, с переломанными костями подрамников, холсты, истерзанные книги, какие-то рукописные листки. Все это корчилось в дымном огне, стонало.

Толпа потрясала задницами, ритмично приплясывая вокруг черно-красного влагалища фонтана.

На ржавом торчащем из бетона соске, на одной ноге балансировал их фюрер. Другую его ногу благоговейно поддерживали две тетки в вязаных махровых беретах.

– …Следует, однако, со всей серьезностью указать на то, что, несмотря на все успехи борьбы против буржуазной пропаганды, вновь ощущается наличие растущей массы отравленных ею! – орал фюрер.

Осеменяя теток брызгами пены изо рта, он подскакивал и взмахивал короткими руками, рассчитывая взлететь над толпой.

– …беспощадно удалять все, что не безупречно с художественной точки зрения!..

Андрей держал Машу за руку и вдруг почувствовал, что и она начинает потихоньку подпрыгивать и повизгивать в ритме толпы. Он потянул ее наружу.

– …мы покончили с тем представлением, будто государственная политическая свобода состоит в том, что каждый может высказывать все, что его душе угодно! – слышалось сзади.

– Вот пидор! – сказал Андрей. – Как по написанному чешет.

– Что? – спросила Маша.

– Я говорю – мужик политически подкованный.

Было скользко, и Маша взяла его под руку. Тащить сумку на плече, пакет с бутылками и впридачу Машу – становилось подвигом.

Они отошли уже метров на пятьдесят, и было видно, что Маше не очень хочется уходить от митинга.

– Ничего, – сказал Андрей. – Я тоже грамотный. Я тебе такую речь закачу! После чего мы еще и спляшем.

Тут на них налетел носатый длинный в очках. Налетел он, собственно, только на Машу, но поскольку та цепко держалась за Андрея, оба чуть не упали. Он поскользнулся, шаркнул бутылками о землю, те звякнули.

Освободившись от Маши, Андрей поймал носатого за одежду. Хотел за нос, но было противно.

– Ты мне чуть невесту не угробил!

– Извините, товарищ, – сказал носатый простужено.

Андрей еще хотел сказать что-то насчет очков, но заметил у него в руках небольшой холст на подрамнике. Он прижимал его к груди.

– Что это у тебя? Живописью приторговываешь? – спросил Андрей.

– А-а, мазня одного пархатого. Прятал в подвале, представляешь, товарищ? Я думаю, что это он там у себя в подвале делает по ночам? А вот это! Представляешь, товарищ?

– Представляю, – сказал Андрей. – Ну-ка, дай!

– Зачем? – спросил носатый сквозь нос.

Андрей уже держал одной рукой картину, и ему оставалось только скинуть на землю сумку с другой руки. К сумке прислонил пакет с бутылками.

– Давай сюда, – сказал он. – Поносил и хватит.

– Не дам! – зло сказал носатый.

Андрей коротко ударил его ногой под колено, тот взвизгнул по-кроличьи, упал, и картина осталась у Андрея в руке. Он сунул ее в пакет, потом взвалил на плечо машину сумку, принял под руку Машу, и они стали уходить.

Маша оглядывалась и пыталась осмыслить то, что произошло.

– Кажется, я должен вашей буфетчиц двадцать копеек, – сказал Андрей.

– Какие двадцать копеек?

– Я брал напоследок бутылку вина. И буфетчица взяла с меня деньги без стоимости посуды. А бутылку я отнес в номер. Я ей должен за бутылку. В смысле – за посуду.

Оглянулся.

Носатый, хромая, ковылял к толпе у фонтана.

– Какая еще посуда? – возмутилась Маша. – Что ты ему сделал?

Ему было не до объяснений. У него было минуты три, от силы – четыре. До перекрестка, где ходят машины, не успеть.

– Сколько времени? – спросил он.

– У меня глубоко часы. Но, если надо, я их сейчас…

– Не надо. Иди прямо, не оглядывайся и ничего не бойся. Ровно через двадцать минут я буду ждать тебя на вокзале. Договорились?

И поцеловал ее.

Губы у нее были мягкими, при поцелуе она подавалась вперед.

– Это тебе придется взять с собой, – Андрей отдал ей сумку и пакет.

– Иди, – он немного подтолкнул ее. – Будь умницей.

И пошел назад.

Погони пока не было. Он помнил, что слева – фабрика, немного дальше, по той же стороне – частные дворы с огородами и собаками. Там много не побегаешь. По правой стороне за хрущевским домом должен быть детский садик и за ним тоже дворы.

Андрей выругался.

Ему нельзя было идти дальше. Нужно ждать здесь и потом бежать назад, к центру города, там уйти легче.

От большой толпы, как от гидры, отпочковалась маленькая, человек в десять, и слаженно на рысях двинулась в его сторону.

Но, оставаясь здесь, он наведет на Машу…

Он стал переходить улицу, нащупывая в кармане нож, очень надеясь на то, что не придется его открывать.

Шел, прижимаясь к домам, и в их тени его не было видно. Дождавшись, когда они поравняются, вышел к дороге.

– Привет, мужики! – крикнул.

– Это он! – заорал длинный. – Хватайте его!

Толпа ринулась. В ней было несколько женщин. Когда они добежали до середины улицы, Андрей побежал им наперерез, на другую сторону. Те круто развернулись, и один из них мог бы схватить его, но в последний момент испуганно шарахнулся в сторону.

Андрей выбежал на тротуар и понесся вдоль дома в сторону ДК.

Ему не сразу пришло в голову, что садика уже может и не быть.

«Господи! – подумал он. – Только бы там был чертов этот детский садик!»

От толпы у фонтана оторвалась еще группа и побежала навстречу. Но он уже обегал дом.

Если б за ним не было детского садика, Андрею бы не уйти. Но он был. Все было на месте – густые заросли кустов, штакетник за ними. Он пробежал короткий двор, вломился в кусты и перемахнул через штакетник. Тот затрещал, но выдержал. Пригнувшись, он засеменил вдоль, ведя рукой по штакетнику. Где-нибудь должна быть дыра. Забор между двором и садиком не мог быть без дыры.

Двор наполнился визгом и топотом. Татарская орда. Можно было подумать, что их не меньше тысячи, и они собираются устроить здесь революцию.

Рука, беззвучно барабанившая по штакетнику, проскочила вхолостую. Есть. Следующая доска отодвигалась в сторону. Слава Богу, ничто в этом мире не меняется. Что было, то и будет, и нет ничего нового…

Он вылез в щель между кустами и штакетником и пополз, стараясь не задевать ветки – на них падал свет из окон пятиэтажки.

То ли они влезли на забор все вместе, то ли вообще решили снести его, но тот трещал и волновался ходуном, собираясь завалиться.

Кустарник внезапно кончился, но стадо уже было внутри детского сада. Беседки вторили их боевым крикам.

Штакетник поворачивал под прямым углом. Дальше он смыкался с глухими дощатыми заборами огородов.

Андрей встал, огляделся и спокойно пошел в светящийся проем между хрущевскими домами. Он обнаглел оттого, что ему удалось так легко надуть их. Ему надо было бы пройти дальше в темноте под забором. А в проеме была засада. Несколько человек прижимались к дому. Он увидел их на секунду раньше, чем те его, побежал, а в спину нму неслись вопли простуженного носатого.