Текст книги "Фидель на Донбассе. Записки военкора"

Глава 4

Знал ли я, когда садился в поезд до Ростова-на-Дону, что меня занесет в такое горячее место на карте ДНР? Конечно, нет. С другой стороны, конечно же, я хотел там побывать. Посмотреть на все это своими глазами. Но, на самом деле, не многим военкорам удалось побывать в аэропорту. Я был дважды, и оба раза я попадал под обстрел.

А поезд умеет убаюкивать. Сев в купе, я еще совсем не понимал, куда я еду. Волнение сопровождало меня вплоть до момента первого утра в Донецке. Принесли кофе. Какая-то странная эта привычка – курить и запивать сигарету кофе. В поездах курить нельзя, но я все равно успевал это сделать. Какой поезд без сигарет. Да и как там в стихах? «Трясясь в прокуренном вагоне, он полуплакал, полуспал…».

В поезде мне всегда нравились их фирменные «имперские» подстаканники, а еще возможность выспаться. Я ведь не очень люблю спать ночью. Сова. Ночью мне и пишется легче, и мысли как-то все более собраны, что ли. Вот и получается, что мешки под глазами можно теперь вывести с лица разве что вместе с кожей. Как-то случайно мы разговорились с проводницей. У нее тоже были мешки под глазами и такое же невеселое выражение лица. Я больше молчал, боялся делиться своей целью поездки, а она мне рассказывала о своем бывшем, который бросил ее перед самой свадьбой. Что она устала от этих вагонов и пассажиров, что жизнь превратилась в один сплошной не заканчивающийся кошмар. «Просыпаюсь и теряю нить реальности. Какой сегодня день? Где я? Зачем я проснулась?..»

Мне было жаль ее. Она была хороша собой, милые веснушки, светлые волосы, собранные в хвост. Чуть подведенные, уставшие и голубые глаза. Руки, похожие на веточки. Какие-то по-детски смешные балетки. Когда она проходила мимо моего купе, я ей всегда улыбался. Мне бы и хотелось ей сказать: «Эй, да все будет хорошо. Все наладится». Но я не стал. Никто не знает, как будет. Как у нас у всех сложится. А все эти пустые фразы, дающие ложную надежду, как по мне, еще больше разрушают шаткий фундамент человека, который и так у самого края.

Ростов встретил кораблями, просторами, суетой и влажностью. С вокзала я позвонил матери, она, конечно же, задавала много вопросов, а я думал, что приехал поздно, потому что на утренний автобус до Донецка билетов уже не было. Кстати, в расписании написано: «Донецк Украинский» и «Донецк Российский». И я подумал, что с одной стороны он может и украинский, но с другой – уже давно нет. Они оба уже российские. Русские. А нашим все равно. «Порядок» есть «порядок».

Всю ночь в гостинице я не мог уснуть. Смотрел в потолок и думал о том, что меня ждет во фронтовом городе. Я представлял себе Донецк разрушенным. Представлял себе свои первые боевые. Думал о том, как мне работать, что спрашивать. Вспоминал какие-то свои интервью и репортажи. И все думал, думал, думал.

Наши пограничники проверяли всех дотошно, на кого-то начали кричать, с кем-то ругаться. А я смотрел на весь этот цирк-шапито и думал о том, что люди, у которых есть власть над другими людьми, порой, забывают, для чего они вообще нужны. В общем, наша граница вымотала всех. Все было долго, жарко, липко, неудобно. А вот граница с ДНР на меня произвела неизгладимое впечатление.

Это был изрешеченный осколками желтый металлический домишко, рядом такой же измочаленный ангар. Это был мой первый раз, когда я увидел последствия войны вживую. Не на телеэкране. Сидя в теплой квартире на удобном диванчике. Нет. Все это было в реальности. И это было неприятно. Мысли были лишь о людях, которые попали вот под «это». Живы ли они? Что они пережили? Ведь тут не было живого места.

Донбасский пограничник сильно заинтересовался содержимым моей сумки, в которой лежали вещи, которые могли мне пригодиться: форма, берцы, рюкзак военный и прочая сопутствующая атрибутика. «И куда это ты такой собрался?»

– Военный корреспондент информационного издания…

Пограничник изменился в лице. Пожал мне руку и пожелал удачи. Сказал еще несколько напутствий и быстро отпустил меня. Пока я ждал остальных пассажиров, мне то и дело попадались на глаза какие-нибудь признаки разрывов снарядов и мин. Воронки. Все было в новинку. Я много курил. Слушал пустые разговоры каких-то двух странных мужиков о перемирии. Один был пьян сильно, второй был пьян сильнее, но они периодически смешно хватали друг друга за руки, чтобы кто-то из них не завалился на землю. Не люблю пьяный треп. Еще с армии.

Как-то раз я ехал в маршрутке, нас отпустили в увольнение на целые сутки, и я торопился домой к жене. Там сидела похожая парочка, которая обсуждала мировую политику, и один из них заметил меня. Но поскольку мне хватало мудрости не лезть к ним, я сидел и молча слушал затылком о том, что мы «мясо, год – это не два, да я, да ты, да то, да се». Хотелось дать им по лицу, но я понимал, что меня лишат в итоге встречи с женой, вызвав военную комендатуру. Да и проблемы потом устану разгребать. Я промолчал и вышел на своей остановке. Но пьяные разговоры не люблю с тех самых пор.

Мне повезло с соседом по месту в автобусе. Это простой мужик был лет 35–40, который всю дорогу цедил небольшую пластиковую бутылку вина, то и дело рассказывая о своей родине, на которую он смог приехать вот только теперь. «А в 2014-м, когда мы пытались покинуть Донбасс, по нам стреляли свои же солдаты. Погранцы и ВСУ тогда мочили со снайперок и минометов. Трупов было… Мин… Растяжек. А я с сыном. А он болеет. Первый раз не получилось вывезти его. Попали под огонь, вернулись в Донецк. Во второй раз в машине втихую вывез окольными тропами. Сам не знаю, как мы спаслись. А теперь вот – видишь, решил чуть-чуть, за встречу со своей родиной. О, а на том столбе покойники повешенные висели. Я сыну глаза закрывал еще руками. А дорога вся была изрыта воронками. Тут такие бои шли… Если бы ты знал. Страх Божий. А вон там снайпер сидел».

И от его рассказов бежали мурашки. Его глаза были другими. Рассказывал он все спокойно, с остановками, часто вздыхал, тер рукой лицо. А я смотрел в окно на бескрайние степи Донбасса, на разрушенные дома в маленьких поселках, пытался увидеть как можно больше. В какой-то момент я подумал, что это очень символично, прямо с границы встретить такого человека на своем пути. Донбасс поздоровался со мной через него. Вот так, грустными историями, будто собранными со всей его земли. Поведал мне о своем горе, которое на тот момент терзало его уже второй год…

Глава 5

Странно это – думать о женщинах во время обстрела, когда над твоей головой летят снаряды и пули. А еще когда снайпер пытается выбить одного из парней, пытаясь попасть в голову, но почему-то промазывая. По счастливой случайности, наверное. А может – специально? Чтобы мы еще больше боялись и дрожали от страха и адреналина.

Я однажды прочитал такое высказывание: «Мужество – это когда только ты знаешь, как тебе страшно». Не знаю, есть ли такие, кому на войне не страшно. Чаще всего, если так говорят – либо рисуются, либо уже настолько инстинкт самосохранения притупился, что мозг работает иначе. Но это уже болезнь.

Как бороться со страхом? А с дичайшим чувством страха и смерти? Я тогда сидел и думал о своих бывших. Точнее – о сексе. Да-да. О сексе с бывшими. Представьте себе, по окопу, в котором мне пришлось ночевать, ведут плотный огонь из стрелкового оружия, автоматического гранатомета, периодически прилетают мины. А я сижу и вспоминаю самые пикантные моменты. Вплоть до звуков и запахов. Все детали. Да, наверное, страх смерти можно поставить в один ряд с классным сексом. Острые ощущения. И там, и там.

Вот так. Кто-то думает о том, как он спасется. Кто-то, что ему кранты. Кто-то о ногах, которые воняют невыносимо в этих гребаных берцах. А я… Решил отвлечься таким вот странным способом. Никакой романтики, да?

А противник успокаиваться и не думает. Плотность огня все возрастает, трассеры, взрывы. Ты бежишь от одного укрытия к другому почти на карачках. Над тобой ростовой окоп, который укрывает твое уставшее, не снимавшее уже 16 часов бронежилет, тело. И вроде как безопасно. Но снаряд может попасть и в окоп. Вспоминаю случай на передовой возле поселка Новоласпа, когда парнишка, спрятавшись, так же как и я, получил близкое попадание из «Града». Его не убило осколками или взрывом. Его просто засыпало землей. Мужики его откопать не успели, обстрел был страшнейший. Тогда же я понял, что на войне все относительно. Если ты в окопе – то это не панацея.

А еще я как всегда курил. Руки трясутся, ноги ходуном, сердце в пятках, душно, все свистит, грохочет, тебе все время кажется, что именно тебя сейчас убьют. И я смотрю под ноги, курю и вспоминаю. Так легче. Так я пытаюсь загнать чувство близкой смерти как можно дальше.

Мой рекорд в бронежилете – 23 часа. Ну или что-то около того. Ощущения те еще, скажу я вам. Потом, когда его снимаешь, кажется, что вместе с ним от тебя отделилась еще и кожа. А позвоночник медленно, но возвращается в свое привычное положение. У меня был обычный армейский броник. Современный, правда, бронеплита была только спереди. Спина была кевларовой, и все вокруг говорили что-нибудь в стиле: «Вот если в спину прилетит осколок – пробьет стопудово». И мне было не очень приятно это слышать, конечно же.

Как-то в очередной раз мы приехали в Старомихайловку, снимать репортаж о «перемирии после восьми вечера». Я рассказал одному из ополченцев про свою беду, и он мне от всей души, подарил еще один кевларовый слой, уже 6 класса защиты. А это очень серьезно. И потом второй военкор, Филипп Преображенский, с которым вместе мы облазали половину всех передовых ДНР, все время меня подтрунивал:

– Ох уже эти россияне, понаприехали тут, девок наших шугать, а ты так и вообще – еще и у бедных ополчуг снарягу отжимаешь!

Смеялись, конечно же, вместе.

И вот сижу я в окопе, надо мной какие-то доски, а должны бы были быть бетонные плиты, и думаю – что с кевларом, что без. Страшно одинаково. Мне тогда еще так ехидно командир отделения местного сказал:

– В тот окоп, где ты сидишь, укры любят гранаты из подствольника закидывать.

Наверное, вы представляете мое выражение лица в этот момент. Я порой себя спрашивал, попадая в очередной замес: «Что я тут делаю? Подождите, я что, сам сюда приехал? Серьезно? На самое острие сам приперся снимать? Может, я больной человек?». А как еще это назвать. Сначала ты боишься передовых, трясешься каждый раз еще на подъезде к ним. Потом появляется странный кураж. Ты начинаешь стремиться попадать на передок как можно чаще. А потом приходит третья стадия, когда ты осознаешь все последствия таких поездок. И вот тут важно не сломаться морально.

И ломаешься ты именно в такие моменты, когда чувствуешь, что смерть где-то очень близко. И сделать ты ничего ровным счетом не можешь. Дорога сюда, к этим окопам – как на ладони. Простреливается. Укрыться практически негде, все дома превратились в руины. Да и опасно даже просто подходить, неизвестно – есть ли там растяжки или нет. Но еще более стремно то, что и сама дорога к этой местности также на прицеле у противника. А значит, в машину может прилететь или с РПГ-7, или ПТУР. Что также означает смерть. И я все равно сюда приехал. Снимать. Нарушения перемирия.

И оказался в самой гуще этих нарушений. Конечно, я знал обо всем этом. Знал, и хорошо понимал, на какой риск иду. Но я был военкором. А мы должны быть там, где горячее всего. Иначе – это уже не та профессия, какой мы ее себе представляем. Многие в ДНР называли себя военными корреспондентами. Но многие из них и передовых-то не видели. Даже не были близко к ним. И к этим журналистам такие как мы относились с презрением. А они – к нам. Ведь мы смогли перебороть свой страх. А они – нет. Но и судить их – нельзя. Вообще, судить людей – дело последнее.

Но я точно знал, что ничего со мной не произойдет. Почему? Кто его знает. «Чуйка». На войне прислушиваешься к ней всегда. Порой стараешься отогнать мысли, если вдруг начинает что-то наклевываться. На войне начинаешь верить и в Бога, и в черта. Следующая стадия – перестаешь верить в Бога, но все больше хочется спросить Его о многом.

Слышу звук двигателя. Мужики напрягаются, явно танк вышел на охоту. Рев на всю округу. Кто-то говорит: «Хорошо, не “Град” выкатили». Кончики пальцев покалывает неприятно. Звук двигателя и грохот гусениц говорит, что это не танк, а БМП или МТЛБ. Раздается треск крупнокалиберных пулеметов. Это украинцы решили отстреляться по Вольво-Центру. У всех в голове мысль: «Тяжело мужикам. Хуже чем нам, уж точно. Лишь бы все живые остались». Потом техника срывается и улепетывает назад к себе. Понимают, гады, что они на прицеле. Всю ночь таращу глаза в маленькую амбразуру. Ночью все страшнее. Вот кто-то вроде ползет. Ан нет, это ветер шевелит какой-то куст или высокую траву. Не разберешь толком. Но вжимаешься в окоп, с мыслью: «А вдруг?». Холодный пот прошибает через всю спину. Потом приходит кто-то из ополченцев, и спрашивает: «Ну как, нравится тут у нас? А, между прочим, тут всего 35 метров до окопов ВСУ». И я опять закуриваю. 35! Тридцать пять!!!

Так близко к противнику я еще не был. Вы понимаете? Не сто! Не двести! А 35 гребаных метров. Это не расстояние на войне. Хотя, это тоже много, в определенной ситуации. Утром я понял, что это очень мало, когда проснувшиеся бойцы украинской армии попытались закинуть нам гранату в окоп. Взорвалась она метрах в 7 перед бруствером. Мы были ошарашены.

«Доброе утро, скоты».

В полвосьмого утра нам разрешили покинуть окопы. Мы бежали со всех ног. Мне казалось, у меня подошвы горят. Но я успел даже снять пару минут видео разрушений, которые до меня особо никто и не снимал. Ночью можно было только догадаться, в каком состоянии поселок. Утром же – это было что-то с чем-то. Все в дырку. Сито. Мебель, посуда, все на улице. Все раскурочено, размочалено. Казалось, что я попал в какой-то страшный сон. Бойцы местные все грязные, уставшие, напряженные. Комбат нас спросит:

– Ну как вам, понравилось ночевать в окружении?

И так было не один раз. Всегда было интересно – куда же смотрит командование? Где их разум? Люди почти в кольце. Дорога, которая сюда ведет, одна-единственная, простреливается «на ура». Соотношение сил один к 10. Как это все понимать вообще??

Садимся в иномарки, мчим по разбитой грунтовке 130 в час. Машина ходуном, кажется, что колеса просто отвалятся сейчас к чертовой бабушке. Озираюсь назад. Жду, все жду, когда на нас среагируют. Когда выстрелят.

– Смотри, сейчас машины будут сгоревшие – это несколько месяцев назад сюда такие же, как вы ехали. Сожгли ПТУРом, погибли все. Журналисты.

Две машины у обочины. Одна разорвана. От другой одно днище и все. Я напряженно смотрю на них и пытаюсь зачем-то представить, что они чувствовали, когда в них стреляли. Видели ли они, что в них летят снаряды? О чем они подумали перед смертью.

Я же тоже мог погибнуть. И думал я не о чем то пафосном. А о бывшей. И о том, что ноги устали и чешутся. Вот и все.

Город встретит нас туманом и метлой, сметающей осенние листья с асфальта. Мы будем минут 40 стоять и курить, вспоминая подробности всей ночи. Потом долго молчать.

Я стоял и смотрел в небо. На лицо падали капли дождя. Я открыл рот, чтобы почувствовать его вкус. И я все не мог понять – жив я или погиб, буквально только что. Капля оказалась соленой. Мимо проходили какие-то люди. Мне хотелось броситься к ним, начать обнимать и кричать им, что мы живые. Чтобы они поняли, что мы пережили. Чтобы они знали, слышали. «Слышите, мы живы! Мы были так близко. Но мы живы! Слышите?» Но они прошли мимо. Мы сели в машину и поехали домой.

Глава 6

«Все будет хорошо». Такая ложь. Так часто мы слышим от людей вокруг: «Да не переживай, все будет хорошо!». А оно не хорошо. Вообще не хорошо. То есть – совсем не хорошо. Я думаю, что даже моему знакомому, ополченцу Гному, говорили так перед тем, как его ноги превратились в желе. В машину, где ехало трое моих друзей, Гном, Сентябрь и Ветерок, попала ракета ПТУРа. Но не взорвалась. Машина в хлам, Сентябрь и Ветерок каким-то чудом уцелели. А вот Гном… «Но все будет хорошо, ты не переживай».

И ты готов плюнуть в лицо человеку, сказавшему это тебе. А дети, молодые мамы, погибшие под снарядами и «Градами» – это тоже «все будет хорошо»? Кто-то не согласится, скажет: «Ну и что теперь, жить и грузиться? Нужно же быть оптимистами!».

Знаете, я думаю, что оптимизм должен быть здоровым. Ровно как и «все будет хорошо». А когда вокруг тебя гражданская война – эта фраза, по-моему, не уместна. Все будет так, как будет. Надейся на себя. И делай, что можешь.

Я вспоминал эти слова, когда проезжал через окраины Донецка. Возле шахты «Трудовские» мы с Пеговым должны были встретиться с «Чебурашками». Так назывался четвертый батальон Республиканской гвардии. Название смешное, конечно, но ребята, служившие в батальоне, были, в основном, бывалыми. Слова: «Я еще со Славянска воюю» – здесь были довольно частыми.

И как-то сразу мы подружились с ними. Семен знал их давно, частенько приезжал к ним, чтобы снять передовую. Я же был впервые, но быстро с ними разговорился. Бойцы повели нас на террикон, с которого хорошо было видно Красногоровку и Марьинку. Я смотрел на эти два городка сверху, видел купола церквей, крыши домов. И не понимал, где же та грань, которая разделяет нашу правду от их правды. Наш мир от их мира. Мужики рассказывали, что там, на украинских позициях, на самой передовой, стояли ВСУ, а за ними – карательный батальон «Азов». Как заградотряд. Ополченцы рассказывали, как к ним тайно приезжал командир местной украинской бригады и договаривался о перемирии. Но как-то только «Азов» прочухал ситуацию, открыл огонь по своим же. А те уже открыли по «Азову». И такие перестрелки, «междусобойчики», я слышал не раз на передовой под Марьинкой. Там же, на вершине, я снял ложку, простреленную из автомата или винтовки. Четко посередине. Маленькое отверстие. А если эта ложка лежала в кармане нагрудном? Я почему-то именно так представил себе этот момент.

Записав несколько интервью на вершине террикона, мы пошли обратно к шахте. Один из ополченцев остановил нас, показав рукой на кусок дороги, который не был закрыт сбоку валом земли.

«Это место простреливается снайперами. Пробегайте по одному, пригибайтесь как можно ниже к земле. Камеру спрячьте. Журналисты как красная тряпка для этих уродов».

Бежим, делаем все, как сказали. Я держу камеру у груди, направив объектив на дорогу. Изображение трясется, но это самые важные кадры на этом терриконе. В голове мысль: «А если вот именно по мне выстрелит снайпер? В голову, например? Или пуля попадет под ребра? Я упаду, неловко взмахнув руками, возможно даже камера еще будет какое-то время писать то, как я умираю». И вы знаете, мне кажется, что каждый, кто пробегал этот опасный участок, думал что-то похожее.

Но то ли снайпера на позиции не было, то ли он просто решил не стрелять в этот день по журналистам, выбрались мы с террикона спокойно. Это был очень жаркий день. Душный. Я был весь мокрый от пота. Сильнее всего у меня потело лицо. И когда я сел записывать интервью добровольца, приехавшего из России воевать за Донбасс, пот в буквальном смысле заливал мне глаза. Из-за чего, ослепший, я тер их руками, и ничего не мог с этим поделать. Интервью пришлось остановить, ополченцы дали бутылку с горячей водой, чтобы промыть мои «очи». Я порой думал: «Ну вот, зачем я поехал именно летом? Можно было подождать да осени, не так жарко, комфортнее работать». Но потом осенью придет второй «Минск». Придет спад обстрелов. А военкоров, вроде меня, перестанут пускать на передовую. Запретят свободный доступ к информации и съемкам там, где горячее. И многие из нас останутся без работы.

А сейчас я сидел и слушал о том, как Ветерок взялась за оружие, чтобы защитить своих детей. Когда-то она была обычной мамой. А потом в Дебальцево, много позже, станет командиром расчёта «Града». В общем, девушка серьезная. Но говорили мы как-то по-другому. Не как журналист и герой. А как человек и человек. И в ходе этого разговора я старался задавать простые, но вместе с тем не банальные вопросы. Потому что я понимал, о чем все спрашивают ополченцев. Мне же была интересна личная история этого офицера – «девушки на войне». Ее мысли о ситуации, ее прошлое, ее переживания.

Пегов ходил по окопу вместе со своим оператором, записывал стендап. Бойцы следили за обстановкой, я пил воду и обливался потом. Периодически офицеры напоминали нам, чтобы мы не поднимались в полный рост, потому что эту позицию обстреливают снайперы.

На передовой всегда так, даже если кажется, что все спокойно и тихо – все равно нельзя расслабляться. Надо быть внимательным. И быстро реагировать на смену обстановки.

Самое интересное, что в батальоне «Чебуршка» я встретил подчиненного отца по Первой Чечне. Много раз он мне рассказывал о моем папке, а я как-то даже и не знал, как реагировать. Молчал и улыбался, но чувствовал гордость. Ведь отец никогда ничего говорил о тех событиях. «Все бы были такие офицеры, вот тогда бы мы всех победили», – говорил мне ополченец, звали его Игорь, а позывной уже и не помню.

Через полгода после возвращения с войны, я узнал от отца подробности его первого боя в Чечне 94 года. Мой отец – тот самый офицер, который вывел 4 оставшихся в живых танка из города Грозный. Но одеть орден Красной Звезды на пиджак он постеснялся, когда мы вместе с ним участвовали в акции «Бессмертный полк». А зря.