Текст книги "Фидель на Донбассе. Записки военкора"

Глава 7

Вы помните, как вы бегали в детстве? Ну, за молоком, например. Мне моя мама давала такой пластиковый бидон, пятилитровый, с зеленой крышкой. А во двор между домов приезжал молоковоз. Люди выстраивались в очередь, наполняя свои тары белой жидкостью. И я наполнял свой бидон. А потом нес его домой. Но мне было всего 6 лет, и мне казалось, что он тянет меня к земле. Я был довольно худым ребенком. Хотя, если уж совсем прямо – я был костлявым. И падал раза три, пока проносил бидон от машины до подъезда. Папа еще всегда смеялся, говорил, что «куда ветер дунет, туда и Вадю с молоком несет»…

Вот и сейчас я бежал. Только не за молоком. А от стальной смерти. От маленьких частичек, которые так легко и просто рвут человеческую плоть. Залетел в подъезд штаба «Чебурашек», за мной еще человек 15. Все прислушиваются, куда это сейчас работает «ЗУшка» ВСУ. Вроде как пытается по нам достать. Но падает пока что на безопасном расстоянии. На самом деле, фронт тут уже в городе. И это немного странно. Недалеко от штаба ходят гражданские, мы видим их по утрам на остановке, которая также недалеко. Они ждут единственную бесстрашную маршрутку, которая меняет расписание каждый день, дабы не стать очередной печальной мишенью.

Странно так, вырываться утром с линии фронта, проносясь мимо обычных людей, которые смотрят заспанными лицами на нашу машину, из которой орет музыка. Гном, царствие ему Небесное, всегда включал музыку так, что, казалось, порвутся ушные перепонки. Сентябрь пытался ее перекричать, размахивая руками. Все это выглядело очень смешно и нелепо, потому я просто сидел и улыбался, как дурак, думая о том, что мы живы, я снял много хорошего материала. Светит яркое донецкое солнце, и скоро я приму утренний душ, выпью чашку такого любимого кофе.

Мы еще долго сидели потом с ребятами у моего подъезда, обсуждали что-нибудь, говорили о жизни, о войне, о нашем прошлом. Курили. Смеялись, молчали. Опять курили. А потом я говорил: «Ладно, мужики, пойду, посплю, мне еще сегодня работать». Мы жали друг другу руки, они отпускали меня. Мы как-то привыкли друг к другу за эти дни в окопах.

Мы живем, быстро, не замечая ничего вокруг. Дом-работа-деньги-продукты-кредиты-дом-работа… А тут я сижу, пялюсь в окно машины, и радуюсь, что просто дышу. Что рядом самые крутые на свете мужики, каких я видел. Что светит солнце. Что я делаю что-то по-настоящему полезное, стоящее. Возможно, самое стоящее во всей своей жизни.

Утро закончилось в моей любимой ванной, под холодным душем, которым я смывал с себя донбасскую жару и усталость от беспокойной ночи. Потом закидывал материал своим работодателям, дабы они могли собрать свежий репортаж с передовой. А народ любит смотреть видео оттуда. Вообще, к военкорам отношение у людей немного другое. Как среди гражданских, так и военных. Они знают, кто мы и чем занимаемся. Что рискуем порой не меньше их. А потому – чаще всего уважают нас. Протягивают сигарету, пытаются поговорить о ситуации, узнать наше мнение и, самое главное, услышать слова надежды. Что Минские соглашения, например, когда-нибудь уже заработают. Что война закончится тем, что наши скоро пойдут в наступление и выгонят всех «чертей» со своей земли. Но мы лишь разводим руками, говорим, что «сами не понимаем, что происходит» и снимаем.

Да, единственное, что мы можем – снимать и показывать. Жаль только, что через полгода я пойму, в конце концов, что этим ничего не исправить. И что никому, кроме нас самих это, по большому счету, и не нужно.

А пока – я засыпал в уютной квартире, на 5 этаже пятиэтажки, на улице Челюскинцев. Утром. После суток на передовой. И был счастлив как никогда.

На следующее утро мы вместе с Преображенским рванули в Октябрьский район Донецка. В очередной раз украинские снаряды приземлились ровненько в квартиры домов, в которых ночью, как и полагается, мирно спали обычные люди. Выбитые кирпичи, дыры в стенах в человеческий рост, битые стекла, запах пожара и взрыва, старики во дворе. Коммунальщики, устраняющие порыв газовой трубы.

Старики прикрывают лица руками, о чем-то шепчут в пустоту и смотрят в сторону аэропорта.

«Ух, чтоб этот их муравейник провалился!», – восклицает одна из них. Мы с моим другом ходим, снимаем. Фиксируем. Самые яркие попадания снимаем подольше, покрупнее. Опрашиваем мирных жителей, но те говорить уже не хотят. Мы опоздали буквально на полчаса, потому что тут уже была толпа журналистов, которая успела узнать у них все, что можно. А потом людям надоедает отвечать на одни и те же вопросы, и еще их это уже злит.

«Чего тут снимать? Не наснимались еще? В нас вон стреляют каждый день, а вы приезжаете, снимаете. Что толку то? Нет, ты мне ответь! Два года уже прошло, вы все бегаете тут».

Я молчу. Первый раз я слышу такое в наш адрес. Я понимаю эмоции людей. Они в шоке, им страшно каждую ночь за свою жизнь. И самое плохое – что все только хуже с каждым днем, а конца и края этому донецкому аду не видно.

«Чего ты форму одел? Ты военный? Чего ты тут в камуфляже, да еще и с камерой шастаешь?», – пристает ко мне какой-то мужик, старше меня лет на 10 максимум. Я хочу что-то пробурчать в ответ, но вместо этого сворачиваю штатив, снимаю с платформы камеру, зову напарника. Мы уезжаем отсюда, а навстречу едет еще авто с военкорами. Их тоже пара, как и нас.

Вообще, хорошо быть в серой зоне или на передовой именно с проверенным напарником. Так спокойнее, веселее, и сигарету есть у кого стрельнуть. И поговорить. И еще много чего. Даже просто вместе поколбаситься под какой-нибудь крутой трэк из приемника его старой «копеечки» по дороге домой.

А мужику? Ну что бы я ему ответил? Почему ты такой молодой и не в ополчении? Форма – это мой спасательный круг и шанс, что убьют не сразу, если нет нашивки «Пресса»? Понял ли бы он? Услышал ли?

Хотя, поставим себя на его место. Живу я, значит, такой, 30 лет в городе. Потом его начинают бомбить. И так каждый день. И два года подряд, и каждый день – как последний. И каждый день – приезжает пресса… Да, наверное, я бы тоже злился.

Да и я тут не долго, отчего бы ему меня знать? Что я военкор, который через сутки-двое на передовой, рискую жизнью, пытаясь достучаться до мира и людей разных стран?

Но, как говорят тут: «Это все поэзия».

Едем домой, выезжаем из Октябрьского района, ощущение – будто пересекаешь невидимую черту. Где есть Донецк обычный, с кафе, девушками в юбках, пробками, и передовой, где металл пробивает металл в таких причудливых формах, что порой можно даже залюбоваться, чего греха таить, на какой-нибудь рисунок от осколков в заборе. Потом одергиваешь себя, думаешь: «Ну ты чего, тут ведь кто-то погиб, наверное. Чем ты любуешься?».

Преображенский лениво ведет машину, как всегда, будто на расслабоне. Но это только видимость на самом деле. Я успел его изучить за пару месяцев. Закуриваем. Я смотрю, как дым тянется через опущенное стекло на улицу, тянусь к ручке и опускаю его полностью.

Жара, градусов 40. Но небо дождливое, я снимаю китель, друг вспоминает о том, что все еще едет в бронике. Возится, снимая его, матерится. По-украински. Я громко смеюсь, он тоже. Называет меня «москалем» и что «понаприехали тут с Саранска своего». Я поправляю его, говорю, что я из Смоленска, и мы смеемся еще больше. Потом замолкаем. Я думаю о том, сколько мы сегодня еще можем отработать адресов с попаданиями в дома, он – о том, что его, как и тех жителей, тоже задолбала эта война, идущая в никуда.

Глава 8

Едем под Тельманово. Дорога сюда долгая, «копейка» несется со скоростью 80, даже страшновато, последние дни машина часто ломалась. Друг дает мне порулить. «Шахид-копедос» 74 года выпуска, имеет осколочные и пулевые попадания. Ярко красная, молдинги, перешитый под «Шаху» салон, музыка, литые диски. На крыше два фальшвоздухозоборника. В общем – огонь аппарат.

Ехали мы в поселок, практически полностью стертый с лица земли – Белую Каменку. Недалеко от него, в чистом поле, стояло подразделение Боцмана. Парни все как на подбор – начавшие войну со Славянска и Краматорска, закаленные в боях мужики, видавшие много чего за эти два года. Приезжаем в Тельманово, там переезжаем через наспех построенную переправу через быструю реку. Мост был взорван две недели назад диверсантами. Смотрю в окно, наблюдая за выдранными кусками бетона и голой арматурой на опорах моста.

В салон авто летела пыль грунтовой дороги, но окна мы не закрывали. В очередной раз стояла жуткая жара. Мы уже обливались потом, а нам предстояло провести несколько часов в бронезащите. Сказать, что после нее ощущение, будто слезает кожа – не сказать ничего.

Белая Каменка встретила нас лопухами подсолнухов. Такой контраст – вдали стоит подбитый украинский танк, почти в упор подошедший к окопам ополченцев, а вокруг эти яркие и смешные шляпы с желтыми лепестками. Одеваем броню, несемся с тогдашним командиром подразделения Викингом на его «Ниве» через дорогу, которую видят как на ладони карательные батальоны. Ополченцы предупреждают нас об опасности, что мы можем погибнуть, дорога может быть и заминирована. Пролетаем мимо раскуроченного «КаМАза». Эта машина ехала на помощь взятым в полукольцо бойцам Боцмана. Прямое попадание танкового снаряда. По коже бегут мурашки. Я вжимаюсь внутрь своего панциря, нервно дергая подбородком, на который так неудобно одет ремешок шлема.

«Нива» ревет двигателем, мы проскакиваем еще один участок пути, который также под прицелом. Викинг рассказывает, как по ним уже пытались стрелять из ДШК, но повезло, пули прошли мимо. Хотя какие там пули, снаряды.

Наконец-то достигаем спасительной низины возле линии окопов. Вылезаем, закуриваем, здороваемся. Солнце слепит, пот опять заливает глаза. Камера быстро перегревается при попытке записать что-либо. Боцман показывает бытовые условия своей роты. С сарказмом рассказывая о заплесневевших продуктах, сырости в блиндажах, отсутствии нормальных перекрытий над окопами. Показывает машину, которая по идее должна вывезти его бойцов в случае ранения – старую МТЛБ, броня которой и не броня вовсе. Так, от осколков небольших может и поможет. Бойцы спят в земле, командиры – внутри бронетягача. Ночью холодно так, что железо «обжигает» кожу ног, если случайно во сне к ней прикоснулся. Я молча снимаю все, что говорит Боцман. Потом, позже, он подойдет и попросит некоторые вещи не показывать в репортаже.

Беру интервью у ополченцев. Большинству за 30, семьи, дети, жены. Большое впечатление производит на меня Грац. Молодой парень, доброволец из России. Разговариваем просто, легко. Человек он светлый, скромный. Немногословный, но глубокий. Вдумчивый. Общаемся долго. Потом и после того, как я выключил камеру – вместе ходим по позициям. Грац рассказывает, где, что и как происходило. Как они, небольшая горстка людей, смогли остановить наступление украинцев. Как друга засыпало землей от упавшего недалеко от окопа ракеты «Града».

Дэн тоже пишет синхроны. Мужики предлагают выпить кофе, покурить. Кстати, у нас с моим напарником было негласное правило – если едем на передовую, значит, везем парням сигареты. С куревом всегда здесь беда. Даже там, где есть рядом магазины. Но тут чистое поле, а до ближайшего магазина километров десять. В общем, ребята всегда радовались, когда военкоры привозили что-нибудь нужное. Те же батарейки, кофе, чай, печенье.

Все это еще и располагало их к нам. Потому что мы все были в одной лодке. И мы также понимали, что от ополченцев зависят наши с Дэном жизни. А от того, как мы снимем их расположение – зависят их. Много случаев было, когда военкоры показывали передовые позиции, а потом их накрывали с «Градов» или «САУшек».

Я не раз замечал за собой странное спокойствие на передовой. Кажется, ну как же так, тут же может случиться все, что угодно. Это же фронт. Даже не серая зона. Передовая. Сюда едут лишь те, кто поборол страх смерти. Загнал его в самый угол своего сердца. И не выпускает оттуда, слово из тюремной камеры узника. Обычные люди почти всегда смотрят как-то иначе на тебя, если ты говоришь, что помотался по всем серым зонам и передовым ДНР. Зрачки их становятся больше, взгляд пристальнее: «А не обманывает ли этот меня?». А чего мне обманывать – все мои поездки на сайте агентства, на которое я работал. А позже – на сайте гуманитарного батальона, в котором я также был оператором.

Вечером сидим в «Легенде», кафе, в котором собирается вся журналистская братия. Гражданских и военкоров отличить не сложно. Вторые обязательно имеют какой-либо военный элемент одежды, будь то обувь, брюки, рюкзак или еще что-то из подобного «декора». Некоторые обвешаны ими, как новогодняя елка. Я же вечно в «пикселе», который мне выдали, когда я шел на службу в армии, еще в 2012 году. Тогда я и знать не знал, что однажды, уже после дембеля, достану свой застиранный, латаный-перелатаный «комок», положу его в сумку и рвану в одно из самых жарких мест планеты.

Глава 9

Утро военкора начинается не с кофе. Я проснулся тогда в 5 часов. Грохот разорвавшегося снаряда где-то в Октябрьском районе разбудил меня молниеносно. Я подскочил, слово меня окатили холодной водой. Это был не просто взрыв. Это был Очень Громкий Взрыв. Фотоаппарат стоял на подоконнике – эту привычку я выработал буквально за неделю пребывания на Донбассе. Пришел после съемки – поставь фотик у окна. Заряди на ночь аккумуляторы. Я жил в доме, до которого в прошлом году доставала украинская артиллерия. Следы попаданий во двор еще были видны невооруженным взглядом. А совсем недалеко, в каких-нибудь 100 метрах от меня, был разрушенный краеведческий музей Донецка. Но сейчас его уже восстанавливали. Поэтому я прекрасно понимал, что какие-нибудь считанные секунды могут мне позволить снять обстрел города даже со своего балкона, и как минимум – звуки обстрела. Такие видео тоже «кушал» Ньюс-Фронт.

Я схватил свой «кусок хлеба» и принялся записывать звук. Взрыв. «Ага, ну точно, прилеты. Звук характерный. А вот подключился и пулемет. Наверное, наши открыли огонь. Еще бы – другого-то нет ничего. Пулеметы, гранатометы, да автоматы. Договоренности соблюдаем, агась». Я сплюнул с балкона, но это был не просто плевок. Это был плевок в сторону «Минских». Вспомнил дебаты по телевидению и подумал, в который раз подумал: «Вас бы сюда, балаболы телебатные».

Знаете, чего добились Минскими соглашениями? Того, что закрыли информационное окно на Донбасс. Притом, окно в Россию. С «той» стороны, я уверен, его не закрывали. И какие-нибудь натасканные BBC «ищейки» вовсю капали на мозг «на-залежной»: «Россея ахрессор! Танки маскалей у Кыева! Сами сибя стреляють! Понадусэ!»

И вот стою я на балконе, и думаю – прилетит ко мне во двор, или не прилетит. Или еще того хуже – в стену или крышу. Я даже знал, куда бежать и что делать, если снаряды начнут сыпаться на мой дом. Броник и шлем всегда лежали в коридоре. Там же и документы, деньги и аптечка. На случай, если придется быстро покидать «зону комфорта». Обстрел продолжался до обеда. Я снял 10-минутный ролик об утреннем обстреле Донецка, и уже в 7 утра он был в интернете. Комментарии под своими видео я перестал читать тогда же, когда начал ставить камеру на подоконник. Смысл?

Сегодня был разгрузочный день, ехать на передовую мне было не с кем, а Преображенский и Катина уехали туда, куда утром сыпались снаряды. Меня с собой не взяли, торопились. Я немного обиделся, но чего греха таить – я не мог все время прыгать на хвост военкорам с машиной. Необходимо было делать паузы, дабы не надоесть. Начальница меня попросила снять брифинг Басурина, и я, сев на трамвайчик, отправился в знаменитое место Донецка – кафе «Легенда». Здесь собирались все военкоры, какие только были на Донбассе. А еще мне просто нравилось тут периодически обедать. Смотреть на обычную гражданскую жизнь, симпатичных девушек. Разговаривать с коллегами. Порой, таким образом, можно было абсолютно случайно побывать на какой-нибудь интересной съемке, или даже уехать на «передок». Так мы между собой называли линию фронта.

Басурин как всегда явился без опозданий, как всегда сосредоточенный и в своих фирменных солнечных очках. «Обстановка в Донецкой Народной Республике остается напряженной…», – начал он. Все уже знали эту фразу. Она не менялась в его выступлениях уже давно. Если кто-то из журналистской братии после третьего стакана «горячительного» пробовал пародировать Басурина, то он начинал именно с нее. А я сидел и смотрел со стороны, понимая, что это «тихий ужас». Второй год подряд «обстановка остается напряженной». А что такое эта самая обстановка? Это же люди. А значит, все это время они потихонечку сходят с ума. Их нервные клетки уничтожаются. Да что там, их просто уже нет, этих самых клеток. И я более чем уверен, что полковник сам ненавидел эту фразу больше всего на планете. Когда закончится война? Когда не будет этой фразы. Вот именно тогда.

Пегов сидел за столом и пил какой-то лечебный коктейль из минералки и еще чего-то. По всей видимости, вчера, после съемок на передовой, они решили немного остудить нервы. И переборщили. Мы разговорились, и он скинул мне пару номеров телефонов ополченцев, к которым можно было бы съездить. Записать интервью, или поснимать на передовой. Завтра, благодаря его помощи, мне предстояло ехать в батальон «Пятнашка», и я был счастлив.

Я шел по улице домой, скидывать брифинг в сеть, и думал. В наушниках играл Агутин, «Летний дождь». Дождя и правда не хватало здесь. Я даже мечтал о нем иногда. У меня дома, в Смоленске, дождь шел очень часто, в любое время года. Помню Новый 1999 год, и на улице как раз были «ледяные осадки». Настроение было совершенно не праздничное. Частые дожди – одна из причин, почему у моего города появилось негласное прозвище «Тленск». Ведь все сразу становится такое унылое, мрачное и депрессивное. Лужи, грязь.

А здесь не хватало его. Жара. Жара. Жара. «Обстановка остается напряженной». Даже погода, казалось, поддерживает эту самую обстановку, не давая перегретым головам остыть, и прекратить поливать друг друга всем, чем только можно. Но только не дождевой холодной водой.

Позвонил Преображенскому и договорился, что утром он за мной, как штык, должен приехать. Остаток дня я посвятил чтению Ремарка, просмотру кино и кофепитию. Вечером выходил часто на балкон покурить. После 20 часов началась канонада. Шумел аэропорт, Пески, Спартак. Я курил, слушал, как в моей сигарете горит табак и бумага, а в перерывах между затяжками доносились звуки выходов и прилетов. Лишь одна мне мысль не давала покоя: «Там сейчас кому-то очень лихо». Над городом летали беспилотники. Их хорошо было видно на темном небе Донбасса. Они двигались медленно, ярко светили огоньками, то зависали, то резко трогались с места. Тогда же я увидел впервые, как по винтокрылому работает зенитка. Снаряды пыхали красными огнями, звук доносился чуть с опозданием. Росчерки залпов рассекали ночное небо, будто ножницы ткань, которую распарывают на какое-нибудь красивое и теплое пальто.

Я схватил камеру и начал снимать. Но моего объектива и зума не хватало, получалась какая-то откровенная муть. Половину ночи потом я вертелся и думал о том, что нужно менять жилье. Куда-то повыше и менять объектив. И камеру тоже, чтобы снимала качественнее. Потом мозг пропихнул мысль о ночевке в каком-нибудь доме, который каждую ночь попадает под обстрел. Я начал про себя разговаривать с хозяевами этого дома, думать о том, как уговорить их принять меня на ночлег. С этими мыслями я провалился в сон. Кстати, на Донбассе, на войне, мне ни разу не снились сны о боях или обстрелах. Все это навалилось на меня много позже, после возвращения в свой родной «Тленск».

Глава 10

Странно это – знать, что можешь погибнуть и все равно лезть в пекло. У меня внутри порой возникал вопрос: «Вадим, какого ж хрена ты тут забыл? Зачем тебя сюда понесло? Сидел бы дома сейчас, с красивой девочкой бы встречался, целовался бы, гулял, работал». Мы, военкоры, понимаем, куда приехали и что может произойти. Для меня лично самым страшным было бы попасть в плен. Я честно признаюсь – я бы не выдержал никаких пыток и наверняка потом на каком-нибудь федеральном украинском канале, с синяком под глазом, рассказывал бы, что я русский «шпигун», бурятский танкист-космодесантник. И знаете – я никогда не врал другим ребятам, когда меня спрашивали: «Страшно?». Я говорил, как есть. «Да, страшно. Да, жутко. Да, трясет всего. Да, поеду все равно снимать».

Пасмурный был денек, когда мы с Дэном поехали записывать бойцов «Пятнашки». Позиции их на тот момент находились вплотную к Марьинке. У меня была возможность увидеть ее своими глазами. Уникальная возможность, как я считаю. Еще недавно, я смотрел репортажи Пегова именно с этого окопа, а теперь я тут побываю сам. Везение же?

Встретил нас ополченец по имени Тоха. Показывает позиции, расположенные на старой конной ферме. Здесь я впервые после отъезда из Смоленска увидел сосны. Они редкость на Донбассе. Подошел, потрогал кору дерева рукой. Вспомнил дом. Мужики рядом рыли окоп и как-то странно на меня посмотрели. Я перехватил камеру, предложил Тохе записать интервью. Тот попросил подождать и пошел переодеваться. Мы как-то и не особо понимали, где здесь фронт вообще. Ферма выглядела совершенно не похоже на оборонительный рубеж. Хотя некоторые фортификационные сооружения внушали доверия. Скажем так – побогаче, чем во многих местах, где я побывал.

Тоха был похож на православного воина. Крепко сбитый, форма по плечу, снаряжение подогнано, не было в нем вот этой «сепарской» небрежности во внешнем виде, которую часто я видел среди бойцов. Борода его была длинной, густой. Взгляд спокойный, внимательный, уставший. Говорил он рассудительно, будто специально подбирая слова.

«Так, ну что, пошли? Отведу вас туда, где еще недавно была самая жара».

И мы шли к окопу, к тому самому, где побывало эдак с десяток журналистов. Перемирие в этот день работало, и мы шли почти в полный рост, изредка пригибаясь по команде ополченца.

Окопы были вырыты под деревьями. То и дело из стен его торчали их корни. А что, скрытно. Было когда-то. Теперь-то украинские военные наверняка пристрелялись по ним. Тоха сел в окопе, лицом к противнику. И начал свой неспешный рассказ. Говорил он тихо, медленно. А я все старался не задавать глупых, банальных и повседневных вопросов. Точнее, говорить о том, о чем все его спрашивают, как можно меньше. Был Тоха донецкий парень, и защищал тут свой дом. Свою землю. И как бы ни банально для многих это звучало – это было чистой правдой. Рассказывал он и про стыд, который испытывал, когда видел, как такие же молодые парни и взрослые мужики, схватив в ужасе вещи, уезжали и бросали все. Дома. Детей. Жен. Для него это было странным. Признаться честно – и для меня. Скольким «брошенкам» мы помогли, когда я работал в гуманитарном батальоне «Ангел» – несчесть.

«В том поселке, куда стреляли укропы, местных вызвалось единицы стать на защиту своих домов и семей. Я был в недоумении. Кто-то кричал – не моя война. Ну как это не твоя, твой дом только что разбомбили?».

В этих словах была его какая-то личная боль и досада. Может быть, что не смог их остановить. Может быть, просто, разочарованность в целом в обществе и поколении. Он говорил, и смотрел куда-то в пустоту. Я чувствовал эту боль.

А еще я попросил его вспомнить какой-то смешной момент на войне. Я не всем задавал этот вопрос. Во время интервью я пытался понять, какой человек передо мной. Сможет ли он адекватно оценить этот вопрос и понять. Ведь война – это и кровь, и грязь, и огонь по своим, и прочее дерьмо. Но на войне много и другого. Например, того же юмора. А без него просто можно сойти с ума. Тоха мог ответить на этот вопрос, я чувствовал. И не прогадал.

Рассказал он мне про ситуацию в Снежном. Когда прямо на него падал украинский штурмовик. Скажете вы – ну что тут смешного-то?

Но впервые за час общения – он начинает улыбаться, рассказывая про друга Серегу, с которым они пошли с утра к местным за молоком.

«Идем за молоком. Купили, навеселе, холодненькое, пьем. И тут слышим – штурмовик заходит. Стреляет. Взрыв. Мы начинаем бежать за оружием. Потому что мы без ничего, что там – штаны натянул и пошел за молоком. Три двора всего. Хватаем ПЗРК, выстрел. А я чуть впереди был, с этим бутылем молока. Резко появляется самолет, который дымится, падает, вращается, и все на тебя. И я кричу Сереге: «Быстрее в подвал!». Бегу с молоком этим, не бросаю его (смеется). А пилот катапультировался, мы его поискали-поискали, но не нашли. Поле слишком большое было. Вот такой вот момент».

Я сижу, смотрю на него и улыбаюсь. Ловлю себя на мысли, что ситуация и правда комичная. Парни, в одних портках, с молоком и ПЗРК. Ополчение.

Никто не верил, что простые мужики смогут воевать против регулярных войск. Но все оказалось иначе. И молоко, кстати, не разлили.

Бойцы показывают мне свежепостроенное «гнездо» ВСУ. Белые мешки видно со 100 метров, я пытаюсь снять укрепление на свой слабенький объектив. Вообще, часто я понимал, что плохо подготовился к съемкам на войне. Нужен был другой фотик, а лучше камера, хороший микрофон, высокий штатив. Моя аппаратура позволяла зафиксировать день, но ночью на передовой я мог лишь записывать громкие звуки обстрелов или яркие вспышки.

Так или иначе, дрожащие кадры с передовой ехали домой в моем рюкзаке. Специальном, под фототехнику. Жаркий день на передовой под Марьинкой длился не больше пары часов. Потом ополченцы сопроводили нас к машине и мы, обменявшись с ними телефонами, уехали.

На этих позициях побывать мне больше не довелось. То ли не понравилась моя работа «Пятнашке», то ли им просто запретили вообще туда кого-либо пускать. Но все наши попытки вновь снять этот участок фронта, но уже под обстрелом, оказались безуспешны.

Полдня я провел за работой у компьютера, то и дело посещая душ с холодной водой. Состояние было неважное, сказывалась бессонница. Возле моего дома, буквально в 100 метрах, располагался отличнейший магазин. Там продавали замечательные булочки, печенье и прочие радости жизни. Я накупил себе сладостей на вечер. Остался дома и посвятил его просмотру новостей и сводок с фронтов. Думал, куда можно было бы съездить, планировал следующие съемки. Созванивался, узнавал.

Вечером приехали Ветерок и Сентябрь. Предложили провести ночь на передовой. И я не смог отказаться. Мы ехали на шестерке, купленной ребятами буквально несколько дней назад. Но она уже приобрела элементы «шахид-мобиля». Например, на фарах стояла светомаскировка, а сам автомобиль был покрашен кустарно в камуфляж. Из пулевого отверстия в лобовом стекле струйкой воздуха обдувало мое лицо. Я был доволен, что ребята сами приехали за мной, и взяли с собой. Правда Ветерок, когда узнала, что я уже был сегодня на передке, сказала следующее: «Не перегори, Вадь. Нельзя так много мотаться по окопам». А я подумал, что мне еще легко, мужики просто напросто живут в них неделями, месяцами. Сидим на передовой, жарим хлеб на костре. Помните этот вкус?

Сентябрь угощает тушенкой, я ем пару ложек и закусываю корочкой. Пачкаю броник, коротко матерюсь. Мужики смотрят на меня. Я оправдываюсь: «Вкусно очень просто». Ржут. Сентябрь достает газовую горелку и посуду.

– Что ты делать собрался?

– Кофе.

– Ух ты, кофе, на передовой. Дай-ка я это сниму.

Я вытираю руки, достаю камеру из рюкзака. Обычно она всегда под рукой, на шее или рядом, а тут, пока я ужинал, нарушил правило. Беру свою кормилицу, Сентябрь ставит миску на огонь, наливает воду. Шутит.

– Главное, чтобы горелка была пророссийская, сепаратистская. А иначе газа не будет. Кофе будет не тот.

Вот такой вот он, юмор на передовой. Ночной кофе. Хлеб с костра. Броник, который греет вместо свитера, который я оставил дома. Через несколько часов Сентябрь отдаст мне свою флисовую горку. А уснуть у меня так и не получится. Украинцы полночи обстреливали Петровский район, мы сидели и слушали обстрел. Периодически они обстреливали террикон у шахты «Трудовские», наши огрызались в ответ. Утром я сделаю фотографию, на которой Сентябрь, его лучший друг Гном, и сослуживец моего отца. Гном погибнет зимой 2016 года. Сентябрь уйдет из ополчения, потом вернется и замкнется в себе после смерти друга. Про сослуживца отца я ничего так и не узнал.

Но тогда, ночью, мы были на передовой все вместе и ели жаренный хлеб. И это был один из лучших моментов для каждого из нас. Я уверен в этом.