Текст книги "Фидель на Донбассе. Записки военкора"

Вадим Канделинский
Фидель на Донбассе. Записки военкора

© В. Канделинский, 2019

© Книжный мир, 2019

Глава 1

Когда мне было 8 лет, мама водила меня на лечебную гимнастику. Ранним, сонным утром мы шли куда-то за тридевять земель, чтобы уставшая от жизни тетя заставляла меня и других детей танцевать под странную музыку из начала 80-х. Мне не нравились ни гимнастика, ни музыка, ни тетя. Все эти муки мне требовались из-за сколиоза. Это заболевание у меня было с раннего возраста. «У тебя спина похожа на букву «зю» – говорил мне отец. А я плакал и обижался. Во-первых, я действительно думал, что такая буква есть, но мне о ней не рассказали, во-вторых – я думал, что теперь я всю жизнь буду горбатым, как та бабушка, которую я видел однажды на улице. Ну, мы все видели таких бабушек.

И там, в зале лечебной гимнастики, каждый раз играла одна и та же песня, в народе ее называли – «Якида». «I saw you dancing, say Yaki-da my love» пел чей-то приятный женский голос. Я уже тогда себе представлял исполнительницу такой: в платье, на каблуках, с распущенными волосами, страстными глазами, плавно покачивающую бедрами в такт музыке. Кто ж знал тогда, в далекие 90-е, что эта песня станет для меня больше, чем песней. Настоящим символом чего-то очень личного.

Но вернемся к сколиозу. Так вот, мне иногда кажется, что он у меня был всегда. Я был худеньким, слабеньким ребенком, девочки на меня никогда не обращали никакого внимания. Для всех во дворе, потом в школе, потом и в университете, я был гадким утенком. Ровно до момента, когда я поженился на своей коллеге по работе.

Вообще, женщины, конечно, странные существа. Ты будешь ходить холостой, одинокий и никто на тебя не будет обращать ни капли внимания. Но! Как только на твоем безымянном пальце появится кольцо, их начнет притягивать к тебе, как магнитом. В транспорте, в магазине, на работе, на улице, в ночных клубах, барах, поездах, на юге ты будешь ловить на себе любопытные женские взгляды. Для них, по всей видимости, это как знак качества – раз женат, значит хорош. Хотя, не факт.

Со своим сколиозом я закончил школу, отучился в университете, работал много лет на телевидении, потом служил в армии, а потом однажды – поехал на войну. Ах да, у меня же еще и плоскостопие было. И киль груди. И еще сердце повернуто вокруг своей оси на 4 градуса. И давление. «И в жопу все эти болячки», – уже лет с 14 начал говорить себе я. Мне хотелось жить полноценной жизнью, а не быть прикованным к поликлиникам, с их врачами и мрачными серыми стенами. В которые, казалось, запах лекарств и старости впитался еще в прошлом веке. Тогда же, когда эти стены последний раз красили.

Сколиоз плохо сказывается на здоровье. Болит спина, особенно при больших физических нагрузках на нее. Например, там, в окопах один раз мне пришлось просидеть в бронежилете 23 часа. Не снимая. И после, когда я, наконец, освободился от него, мне казалось, что позвоночник мой просыпался в трусы. Но хочется сказать, что в бронежилете тепло. И даже чуть-чуть безопасно. Самую малость.

Кривая спина не нравится девушкам. Редкой женщине нравятся сутулые парни. Но вот как-то так случилось, что моей первой девушкой стала, в последующем, уже жена. С которой через 3 года мы разругались в хлам и как следствие – развелись. И что ей тогда понравилось в моем сколиозе?

Но все это, конечно, юмор. Вернемся к песне. Будучи журналистом одного из региональных каналов, я в очередной раз поехал снимать свою военно-патриотическую передачу. Тему я выбрал тогда непопулярную. О ветеранах Чеченской войны. И вот, отвечая на вопрос «А какую музыку вы слушали на войне?», один из них рассказал следующий случай:

– Ехали мы на БТРе. Но не снаружи, а внутри. И там стоял японский магнитофон, который у чехов при зачистке нашли. И едем, погода такая хорошая, кругом Грозный, глаза смотрят. И вот играет эта песня – «Якида», знаешь?

– Нет, не слышал. (А тогда я еще действительно не знал, как она называлась, эта песня).

– Ну, так вот, врезался этот момент в память. БТР, песня эта и солнышко через триплекс.

Попрощавшись, я поехал собирать программу, и, конечно же, залез в соцсеть в поисках этой музыкальной композиции. С первых же звуков я вспомнил и лечебную гимнастику, и тренера, и сонное смоленское утро, и дребезжащий трамвай. Да и вообще свое детство девяностых.

И она, эта мелодия, потом звучала и в передаче, и в моих наушниках много дней. Казалось бы – тогда такая ненавистная, а теперь совсем какая-то родная, до боли знакомая и даже бодрящая. Дарующая задорное настроение. Но у всех песен, которые нам нравятся, есть один большой минус – они очень быстро надоедают. И через несколько дней она надолго пропала из плей-листа моего телефона. Пройдет 5 лет, прежде чем я услышу ее вновь. И случится это в 7 километрах от центра Донецка. На передовой, у поселка с грозным названием «Спартак».

Но обо всем по порядку. Журналистика – профессия практическая. Я понял это еще будучи первокурсником. Тогда я, чтобы сдать экзамены, целый год принимал участие во всех мероприятиях университета, особенно много – танцевал. Как же это было круто, танцевать. Это было очень тяжело, все эти растяжки, репетиции, травмы. Но потом – мгновение, и ты счастлив. Тогда же я понял, что победу приносит лишь долгий, нудный и порой очень тяжелый труд.

И благодаря своим танцам, я попал в «элиту» студентов. Меня порекомендовали одному из новостных каналов, и я впервые оказался на практике в СМИ. Выпустив свои первые «социалочки», я приглянулся начальству, которое отправило меня снимать «Селигер», о котором позже. Я также выпустил нелицеприятный для них сюжет. И после того, как я начал активно работать на телевидении и набираться знаний, я понял, что лекции в университете стали для меня совершенно неинтересными, разве что я по-прежнему остался верен истории и психологии. Эти две науки меня интересовали всегда, равно как и зарубежная литература.

Работал я все больше, уставал тоже все больше, поэтому на лекциях я спал, ел, читал, слушал музыку, писал, договаривался о съемках, прогуливал.

Но в то же время, каким-то чудом, все равно продолжал сдавать сессии и даже танцевать. Но журналистика навсегда стала символом именно практической профессии. Что толку от теории, которую преподают скупо и сухо, и чаще всего не по делу. Да еще и преподаватели, которые уже давно не в ней, а значит – устарели как первый пентиум в 2007 году. И все эти «плюрализм, толерантность и разность мнений», о которых нам талдычили, разбивались об очередную социалку. А когда я попал на войну, я частенько думал: «Вас бы сейчас с вашим преподаванием… Я тогда с вами спорил, и вы мне ставили двойки. Теперь моя очередь».

Зло? Может быть. Может быть, и слава Богу, что они не знают об этом всем. Но послушать, что они скажут, было бы интересно. Хотя чаще люди просто в ответ молчат и вздыхают, кивая головой.

А на филфак я попал совершенно случайно. Я вообще всегда хотел быть военным. Я ведь рос в семье офицера. А отсюда все вытекающие – в детстве я лазил по настоящим танкам, в двухметровых сугробах, бережно накиданных солдатиками, рыл длинные проходы, играл в войнушку с соседскими ребятами, жил в учебном корпусе. А что это такое, спросите вы?

Это когда здание углублено на полтора метра в землю, и в классе, в котором вы живете – бетонные полы и потолки 7 метров. Это сверчки по ночам по всем углам. Мыши. Холод. А за деревянной перегородкой, построенной отцом из подручных материалов, стоят настоящие боевые машины пехоты.

Ох и перепадало нам с братом, когда мы пролезали туда и играли внутри них. Таким было мое детство. Суровым. Но настоящим мужским. И я грезил о службе, о форме, как у отца. Хотел было поступить в военную академию (ту же, где учился и отец, и брат), но меня не взяли «по состоянию здоровья».

Я помню этот день, хорошо помню. В областном военкомате я прошел всех врачей, со мной даже поехал мой крестный, который был ветераном Афгана и Чечни. Так, на всякий. И вот я захожу к хирургу, который оставался последним решающим этапом перед поступлением. «Батюшки, да у вас тут полный набор», – и начал перечислять мне все мои болячки. Сказал, что никакая Академия мне и не светит, и мол «шелбтыотсюдова, сынок». Крестный попросил меня выйти, я остался ждать его на лавочке у кабинета. Через несколько минут он вылетел оттуда, покрасневший и злой и сквозь зубы процедил: «Пошли отсюда». Позже, в машине, он меня успокаивал. «Ничего страшного, жизнь на этом не заканчивается, люди и без армии живут, и счастливо живут, между прочим. Не расстраивайся». Позже я рыдал уже дома, потому что 16 лет я мечтал об армии, и теперь мою мечту превратили в пыль. Взял в руки гитару, и завыл какую-то песню Цоя. Гитара мне тогда еще помогала. Много позже, на Донбассе, чтобы прийти в себя, мне нужно будет вымокнуть в ванной часа так три.

Мама, видя, что я пропадаю, предложила поступить мне в университет, на отделение журналистики, на филфак. «Военным не стал, станешь военным корреспондентом». Не в лоб, так по лбу, как говорится. И я за месяц подготовился и сдал вступительные экзамены.

И потом уже взахлеб работал все годы учебы, на телевидении, во внештате, проглатывая знания, впитывая советы и наставления, изучая людей, их поведение, их жизнь и проблемы. Тут-то мне и пригодилась психология. Ведь это большая наука, суметь разговорить человека, заставить его сказать нужные слова. Рассказать все. Но…

Так или иначе, однажды я покинул профессию. И получилось это очень некрасиво.

Потому что нечего было пить. После развода с женой меня понесло во все тяжкие. И алкоголь тогда мне казался единственным утешением. Ну, еще много простых и незамысловатых девушек. Странно, но только после развода я вдруг понял, что женой-то мир и не заканчивается. Что вокруг еще много красивых и даже порядочных.

А пил я долго. Год почти. Через день, два, я напивался, и как следствие – не выходил на работу. Всячески избегал ее. Вначале – потому что там еще месяц после работала бывшая, и я не очень желал видеть, как она флиртует с новым сотрудником, появившимся на канале во время моей службы в армии. Во-вторых – я очень тяжело переживал разрыв с ней.

Тот, кто хоть раз терял по-настоящему любимого человека, меня поймет. Мы ведь были не просто парой. Мы были мужем и женой. А лично для меня это кое-что значит. Во-вторых, я ведь только-только пришел из армии. И весь год мечтал о том, что когда вернусь, у нас все будет хорошо. Мы вместе поедем работать в Москву или Питер на центральные каналы. Построим свой маленький уютный мирок. Ну и так далее.

В общем, пил я крепко, часто, вел такой образ жизни, что однажды чуть не попал в центр пограничных состояний. Мой отец, почуяв что-то неладное, приехал ко мне в обед домой. А я был с жуткого похмелья. И совершенно ничего не соображал. Потом были врачи, какие-то таблетки, благодаря которым я не помню пару недель своей жизни.

Но на работе все понимали, почему я пью. Почему прихожу таким. Заглядывали в глаза, молчали в ответ. Сострадали. И вот это самое сострадание – вот оно было самое гадкое. Из-за него мне тоже не хотелось там появляться. В штат меня не взяли после армии, порекомендовав найти себе что-нибудь «более перспективное». Газеты обещали только внештат за три копейки. А мне надо было как-то жить, снимать квартиру, что-то есть. Уволился я легко. Просто однажды я совсем перестал ходить в офис. Самое интересное, что мне больше и не звонили ни разу.

Какое-то время я занимал деньги, потом занимать стало стыдно. И я пошел работать охранником. Представляете? В нашем городе охранник получал в два раза больше, сидя на стуле и смотря телевизор целый день, чем журналист, который без выходных трудился над «годным контентом». И у меня был когнитивный резонанс. И обида на всех и на все. И жизнь моя катилась куда-то в… Пока я не встретил девушку в черных ботинках.

Глава 2

Странное это чувство, когда ты стоишь на вокзале, и смотришь на своих родственников, которые провожают тебя на войну. Когда я рассказал им о своем желании ехать освещать происходящие на Донбассе события, их реакция была несколько иной, чем я мог думать.

Прошел почти год на тот момент, как я ушел из журналистики. Я работал на предприятии отца – он делает гофро-тару, проще говоря – картонную упаковку. Коробки. Обыкновенные коробки. Под унитаз, например, или под торт. И вот целый год я пахал на его предприятии, каждый день думая о том, куда катится моя жизнь, и как я вообще сюда попал. Но я был благодарен отцу, потому что когда я начал опускаться все глубже и глубже в пучину, он протянул мне руку. «Сын, хорош фигней страдать, давай-ка ты ко мне иди работать». И я пошел.

Но каждый день я по привычке по дороге на работу просматривал новостную ленту. Следил за событиями, читал и смотрел, анализировал. И даже себе не мог представить, что однажды в Киеве случится то, что случилось. Весь этот майдан, с огнем, трупами, лозунгами и бегством президента. Одесса. А потом и геноцид Донбасса. Это был какой-то страшный сон. Государство, в котором я был не раз, рушилось у нас на глазах. Тысячи людских судеб были поломаны навсегда. А в России появилась фраза: «Че там у хохлов?». И меня эта фраза, если честно, раздражала.

Мой дед родом из Киева. И когда немцы в 41-м оккупировали город, он был маленьким мальчиком. Однажды он мне рассказал, как запустил в фашиста камнем, и тот гнался за ним с оружием, кричал и пытался его застрелить. Дедушка очень любит Киев. И я видел, как он переживает за свою Родину, ведь до всех этих событий, он ездил туда летом каждый год. А теперь…

Потом, уже летом 2015-го мне попалось на глаза видео, где бойцы одного из карательных батальонов вешают на дереве ополченца и его беременную жену. Меня всего трясло. Потому что я не мог поверить в увиденное. И это стало переломным моментом для меня. Я понял, что больше не могу сидеть сложа руки. Наблюдать со стороны, как делали большинство из нас. Я хотел знать правду. Я хотел помочь. Так, как умел. А что-что, а рассказывать и показывать за 5 лет на местном телеканале меня научили. Да и опыта общения с военными было хоть отбавляй. Я подумал, что все мои навыки и знания мне могут помочь и обязательно пригодятся. Так и случилось. И я стал искать информационное агентство, которому нужны были люди «с опытом». И на мое удивление, нашел в течение пары дней.

На момент, когда я рассказал отцу, прямо и «без лишних», о том, что поеду работать в Донецк, все уже было решено. Отец, конечно, не ожидал такого поворота событий. Он старался не выражать беспокойство. Но я понимал, о чем он думал. Он ведь у меня тоже «поучаствовал» в 94-м, а потом и в 95-м. Мама, конечно, сначала говорила, что не отпустит. Что мне нужно выбрать более спокойное место. «Езжай в Москву, в Питер». Но в Москве в тот момент на ГТРК работала моя бывшая супруга, и желания ехать и вновь ее видеть каждый день, не было совсем. Да и вообще Москва меня ничем не привлекала. Столько я историй слышал о том, как люди едут туда, а потом возвращаются назад. Напрочь разочарованные во всем. И в себе.

Но через пару дней и она внезапно сказала: «Езжай. Но ты должен очень хорошо понимать, куда ты собрался. Я рада, что ты хочешь вернуться в профессию. Но подумай еще раз». А я уже обо всем подумал. Уже меня ждала квартира в Донецке. Уже было понятно, что нужно покупать камеру и штатив, запасную камеру и много-много прочих вещей. Когда я работал на телеканале, я был простым журналистом, и не вникал в подробности профессии оператора. Тем более не изучал правила съемки. Определенные знания о построении планов и прочем у меня, конечно же, были. Но этого все равно было недостаточно. Я понимал, что я соглашаюсь на самую настоящую авантюру… Без операторского опыта, без знаний о работе военкора, я собирался ехать на войну. И знаете что? Это самое правильное решение в моей жизни.

Именно так и надо учить человека плавать. Бросать с лодки за борт. И если он хочет жить – то научится плыть. В кратчайшие сроки. Так случилось и со мной. За три месяца я научился многим вещам, которые нужны военному корреспонденту. Но это будет позже.

А сейчас мы стоим с родителями и братом на вокзале. Папа пытается даже шутить. Мы фотографируемся втроем, Мама почему-то за кадром. Она тихонечко начнет плакать, когда я зайду в вагон. Мама… Отец… Брат…

Наверное, только в очень жестких условиях ты понимаешь, как ты любишь своих родных. Как сильно можно по ним скучать. И для меня такой ситуацией была война.

Поезд трогается, я охватываю взглядом свой родной город, из которого, как мне тогда казалось, я уезжаю навсегда. Я думал, что я больше не буду в него возвращаться. Ну, в отпуск там или на выходные. Но как же я ошибался. Забегая вперед, скажу лишь, что я опять вернулся домой и пару месяцев сидел без работы. Бывшие военные корреспонденты, стрингеры и прочие личности вроде меня, собственно, не нужны и не интересны практически никому. Максимум – повздыхают, скажут: «Подумаем». И на этом – все. Впереди меня ждал тот же завод, что и год назад.

А сейчас… Сейчас вагон вез меня в далекий Ростов-на-Дону. Приграничный город, в котором, кстати говоря, я по приезду увидел ополченца. Без шевронов, но я сразу понял, что это он. Взгляд человека, побывавшего близко к смерти, навсегда меняется. Один мой знакомый сказал: «Ты так иногда смотришь, Вадим. Как будто куда-то очень далеко и глубоко одновременно». Не знаю. Может это все красивая бравада, но мужики, которые видели ужасы войны… Они другие. Ремарк описал нас всех очень хорошо в своих книгах. В свою очередь, я никогда не думал, что однажды стану одним из тех героев романов Ремарка, о которых так много читал.

Глава 3

Воспоминания о прощании на вокзале почему-то возникли именно в тот момент, когда люк «сомалийского» БТРа захлопнулся. Вместе с Пеговым мы ехали в старый терминал аэропорта. И это странное чувство, когда еще буквально месяц назад ты его видел по телевизору, наблюдая за происходящим сидя на диване. А теперь ты тут. В центре событий. И едешь, возможно, в самое опасное место во всем ДНР в тот момент. Нас инструктирует мехвод:

– Если попадут по нам, один открывает затворку, другой толкает крышку люка ногами, и бегом от БТРа. И ложитесь. Иначе кранты всем. Поняли все?

Послушно киваем головами и поддакиваем. БТР заводится. Уши закладывает. В триплекс наблюдаю окрестности аэропорта. Дорогу, по которой мчим, ополченцы между собой называют «Дорога смерти». Да вот только сколько их тут, таких дорог? И не сосчитать.

Двигатель натужно ревет оборотами, экипаж о чем-то орет друг другу. Слышим взрывы. Мужики машут руками и кричат что-то нам. Сема толкает оператора и тот прислоняет объектив к триплексу. Я туплю. Я не понимаю, чего они орут. Потом прислоняюсь к окуляру и вижу, что взрывы-то по наши души. Артиллеристы ВСУ пытаются попасть, снаряды падают в 15–20 метрах от броневика, я даже слышу, как мелкие осколки стукают по металлу. Но страха нет. Видно, в тот момент организм еще совсем не понимал, что происходит. Что мы едем по одной из самых опасных дорог Донецка, что по нам стреляют, и любое попадание превратит нас в пыль. Да, именно в пыль. И не поможет инструкция, которую нам дали до отправки на старый терминал. Но лучше ее знать, чем ехать вслепую.

Я почему-то вспоминаю кадры хроники, где наши бойцы в Чечне сидели верхом на броне. Сейчас же понимаю, что эта самая броня только что спасла нам жизнь. А вот если бы мы ехали сверху…

Дорога кажется бесконечной. Я вижу остовы сгоревших танков, дорогу, изрытую воронками и усеянную кусками взорвавшихся зданий. До ВСУ пара километров. Уже позже я понял, что это огромное расстояние до противника. Ведь однажды мне довелось ночевать в 35–40 метрах от украинского окопа. И надо сказать – я не знаю, что было страшнее – первый раз попасть под огонь, или эта ночь.

Доезжаем до старого терминала. Экипаж орет, чтобы мы открывали люк и сразу бежали влево. «Куда влево? Я же здесь первый раз!» Сема тянет ручку двери, я выпихиваю ее наружу, тут же хватаю рюкзак и вываливаюсь на улицу. Сразу ощущаю донбасскую жару. Она обволакивает мое тело, мои мысли. Я озираюсь по сторонам, не понимая ровным счетом совершенно ничего. Ору: «Куда бежать…ть? Мужики! Куда бежать-то?». В этот момент я, сидящий на корточках, в шлеме, в бронежилете, с сумкой и фотиком, смотрюсь, наверное, смешно. Местные ребята-то уже привыкли, а я еще «молодой».

Из ступора выводит крик Пегова: «Здарова, парни!» и пробегающий мимо меня оператор. Я устремляюсь за ним, низко пригибаясь. Ополченцы кричат нам, чтобы мы сразу прятались за стену, за которой безопасно. Но это все условности. «Танк ведь может и в эту стену долбануть. Вон, пару дней назад ту стену снес. Чудом никто не пострадал». Мурашки, руки трясутся, пот заливает лицо, глаза щиплет, все мешает, страшно и жутко одновременно. Тянусь за пачкой сигарет.

«Я в аэропорту! Вадим! Я в аэропорту! В Донецком! Аэропорту!», – кричу про себя я.

Сигареты чуть успокаивают.

Врут. Все врут, что курение не помогает при стрессе. Просто они не курили под обстрелом. Тут сигарета становится единственной ниточкой к успокоению. С каждой затяжкой к тебе возвращается понимание происходящего, мозг начинает раскручивать рабочий режим, как огромная динамо-машина, отталкивая лишние мысли о страхе и неуверенности. Беру в руки камеру. Обходим терминал, снимаем первый этаж. В 10 утра ВСУ открыли из танков огонь по окраине Донецка. Я сам видел и слышал. Мы только-только приехали в аэропорт, Пегов сел разговаривать с Гиви и минут через 10 прибежал его зам, рассказывая вышенаписанное. Теперь ополченцы пытались погасить многочисленные огневые точки противника. Пулеметчики стреляли навесом, автоматчики поддерживали тех, пока они перезаряжали ленты. Я хожу за съемочной группой и пытаюсь задавать вопросы. Выходит коряво. «Ну давай же, соберись, мать твою!», – злюсь я на себя.

Украинцы открывают минометный огонь по терминалу. Опять прячемся за стену, курим, мужики смеются, а я тем временем отсматриваю снятый материал, думая о том, что я полная бездарность. Картинка не нравится совершенно. Адреналин сделал свое дело. Она трясется, гуляет, кадры слишком длинные. Мужики сидят и ругаются на чем свет стоит. Один из них стоит в проходе. «Ты бы зашел, смертник, чего ты там встал». Тот лениво отвечает, что снаряды его после Дебальцево не берут. Взрывается где-то перед терминалом мина и осколки с характерным свистом летят внутрь. Все смотрят на него. Ополченец улыбается в ответ. Хочу отдать вторую пачку сигарет парням, которую специально купил для них. Но понимаю, что потерял, когда выбегал из БТРа. Вывалилась из кармана уже потертой формы. Именно в ней я служил в армии, и потом уже поехал с ней на войну.

Ведь для солдата военная форма – это не просто куски ткани. Это воспоминания. В ней каждая строчка, каждое пятнышко или след – что-то значат. Форма моя была, конечно, захезана еще как… Но тем была мне роднее. Я подумал, что в ней мне будет много спокойнее, чем в какой-нибудь бездушной одежде, купленной в магазине. В этой форме я жарился под летним влажным горячим климатом Смоленска, намокал и отсыревал отвратительно-дождливой осенью, замерзал бесконечно долгой зимой, и отогревался сказочно-красивой весной. Форма стала для меня чем-то родным. Странно?

А потом в этой форме я катался от боли по полу от сказанных моей супругой слов. «Я тебя больше не люблю». И это было в день моей демобилизации.

Этот рой мыслей пронесся со скоростью света в моей голове. А меж тем, аэропорт продолжали обстреливать. Когда я ехал на войну, так или иначе мое воображение рисовало киношные картинки этих мест. Все должно было выглядеть как-то иначе. По-другому. Мой разум и память не хотели воспринимать реальность такой. Все было много жестче, страшнее и проще. И эти мужики, стреляющие и пытающиеся заткнуть ВСУ, чтобы те не стерли с лица земли еще одну женщину или ребенка, не были похожи на военных с обложки. Они были грязные как черти, какие-то зло-веселые, молчаливые. И простые. Без всех этих героических фраз и напыщенности. Такие они были, мужики на передовой. Шахтеры, строители, водители, работяги одним словом. Я не встретил тут кадрового офицера российской армии. Нет. И солдата тоже – нет. И я вам больше скажу – за полгода на передовых я не встретил ни одного кадрового россиянина.

Так или иначе, я успел снять stand up, записать интервью у молодого ополченца. Он отвел меня в тот угол терминала, который простреливался насквозь. Сидели мы за какой-то железкой, а за ней недалеко стоял разбитый английский броневик. Квадратный. И я все думал, а что, вот если сейчас? Прямо во время интервью? Пот заливал глаза, и мне было жутко неудобно перед этим парнем. Что он сидит, рассказывает, за что воюет и почему, а я сижу и плачу, потому что влага моего тела разъела мои же глаза. Обратный путь не помню совсем. Разве что, когда мы доехали до девятиэтажки, в которой тогда базировался батальон «Сомали», из БТРа мы выпрыгнули еще быстрее, чем в аэропорту. Мужики даже посмеялись и похвалил, мол: «Мол, молодцы, смекают, что к чему».

Броник я сниму только тогда, когда мы покинем Октябрьский район. До этого момента мы боялись их с себя стаскивать. Пегов рассказывал истории про те самые случайности, которые бывают на войне. Вроде – вот, все, безопасно. Ан нет… Летит, к тебе летит, свистит, прячешься, одеваешь назад. Хотя тут уж точно не должно было быть ничего такого.

Жара стояла неимоверная. Градусов 45 на солнце. Водитель предложил съездить искупаться под Донецк, «на водопад». Он находился по дороге на Ясеноватский блокпост. При подъезде к которому Сема рассказывал о том, что происходило на этой дороге в прошлом году. И надо сказать, мне кажется он один из тех военкоров, которые были на всех передовых. Позже и я побываю на всех передовых ДНР.

«Водопад», и правда, был похож на водопад. Это был всего лишь сток какого-то местного озера, но располагался довольно высоко, и отсюда появилось это название. И сначала я просто намочил ноги, а потом засунул свою голову под поток и стоял так минуты три. Тогда же я понял, что помимо сигарет мне поможет снять стресс вода. Именно в Донецке я полюбил воду, как нигде раньше. Именно она являлась для меня спасением, когда голову забивали негатив и беспросвет. Но в тот момент мне было очень хорошо. Казалось, что этим потоком воды я смываю с себя не только жару, но и все то напряжение, адреналин, которые я заработал в аэропорту в этот день.