Текст книги "Фидель на Донбассе. Записки военкора"

Глава 11

Каждый из нас, кто поехал на войну военкором, в душе себя чувствовал как минимум Хемингуэем. Не меньше и не больше. Его часто цитировали тут, вспоминали книги, обсуждали их активно в кафе, где собиралась «СМИ-тусовка», и на фронте. Где, казалось бы, совсем не до книг. «На Западном фронте без перемен» – отвечал я периодически матери, когда она спрашивала меня об обстановке. Я не мог ничего от нее скрыть. Любой мой шаг был уже почти сразу на Ютубе, и скрывать, где я находился, было глупо и бессмысленно. О маме и Родине я старался думать поменьше. Потому что, так или иначе, мы скучаем по своим краям, по своим родным, несмотря на то, что Донецк и работа военкора были для меня чем-то нереальным. Я даже периодически на фронте, сидя в каком-нибудь окопе под обстрелом, закрывал глаза, и пытался ущипнуть себя побольнее. Не верилось, что я здесь в самом деле.

Так вот, вернемся к Ремарку. Я перечитал «На западном фронте без перемен» раза два. Я искал ответы в этой книге. Она и сейчас стоит у меня на полке в шкафу на самом видном месте. Одна единственная среди шевронов уже несуществующих подразделений, просроченных аккредитаций, нашивок и прочих трофеев, привезенных мной из ДНР. Какие ответы я искал? Наверное, как быть с самим собой после пережитого. После увиденного. Как начать жить дальше и не задумываться о произошедшем. «Все возвращаются с войны другими». И это действительно так. В отпуске я себя чувствовал лишним в своем же городе. И это было не раз. Вроде те же улицы, те же люди. А все равно все иначе.

Но отпуск был впереди. А пока что мне предстояло ехать в аэропорт. Во второй раз в своей жизни. Я сам напросился туда. Хотел снять крутой материал, подробно и хорошенечко его рассмотреть. Прошлый раз, когда мы ездили туда с Пеговым, адреналин сильно помешал мне сделать это. Ехать мне туда предстояло с военкорами из «Востока», группой «Самум», что значит в переводе – «Северный ветер». Это название им придумал Танай, главный среди них. Мусульманин из Крыма, который приехал такой же полный идей о Новороссии и защите мирного населения. Макс, Миша – двое его друзей. Миха и Танай начинали свой боевой путь еще в Крыму. Миша, бывший страйкболист, особо не распространялся о своей жизни. Был оператором в этой команде. Молчаливый, угрюмый. Уже позже из соцсетей я узнаю, что дома его ждала семья. Макс был из Воронежа. Своеобразный парень, но дико начитанный, интеллигентный, со своей точкой зрения по любому вопросу. Очень правильный. Временами меня даже напрягала его правильность. Но при всем при этом, немного рассеянный. Что заставляло улыбаться при виде его.

Представьте себе мое утро.

Я проснулся в 5 утра. Залез в душ, простояв минут 15 под прохладной водой. Помните это странное чувство, когда кожа головы будто растягивается, когда ты поливаешь ее после утреннего пробуждения? Потом я оделся, заварил себе кофе. Кстати, кофе я пил разный, не самый лучший. Но однажды совершенно случайно, гуляя по центру, набрел на кофейную лавку, где впоследствии все время брал черный молотый с лесным орехом. Что может быть лучше кофе и пары сигарет с утра для военкора? Разве только такое же утро, только когда ты просыпаешься с красивой девушкой рядом. Ее длинные волосы небрежно лежат на подушке, она такая смешная, совсем беззащитная. Маленькие пятки торчат из-под одеяла. Она что-то видит во сне, и чуть-чуть морщит лоб. Ты гладишь ее по щеке. Утром она этого не вспомнит, хотя это и был самый теплый момент между вами, на самом-то деле.

Но этим утром я проснулся один. И кофе с сигаретой пытались бороться с волнением перед съемкой. Мы всегда волнуемся, нам всегда страшновато. Тем более, если это аэропорт. Даже тогда, летом 2015-го, это было очень горячее место. Открытая местность, таящая кучу опасностей, готовая взорваться и разорвать тебя в клочья в любой момент.

Броник, рюкзак с фотиком и всякими мелочами, лежали собранные в коридоре. Попивая мелкими глотками «напиток богов», я размышлял над тем, брать мне с собой штатив, или он будет только мешать. Все-таки я не знал, что меня ждет там, а бегать с лишним весом не хотелось. Сказать, что штатив сильно тяжелый нельзя, но он не очень удобно болтался за спиной на рюкзаке, да и интернет не требовал каких-то особенно художественных съемок. В основном все делалось «с рук». Я так и вообще придумал стедикам – просто натягиваешь ремень фотика на шее, чтобы картинка не дрожала, и была стабилизация при ходьбе. Так она получалась плавнее. Хотя выглядело это весьма экзотично со стороны. «Голь на выдумку хитра?»

Еще как. Макс позвонил мне и сказал, что они близко. Затушив сигарету в железной банке с водой, я ловко взял свои вещи в одну руку. Замок у квартиры периодически глючил, приходилось ковырять его, а еще у дверной ручки была подсветка, и она тоже включалась всегда как-то странно. И не вовремя. На лестничной клетке пахло каким-то варевом. Мне всегда было интересно зайти к соседям снизу, просто для того, чтобы посмотреть, что такое отвратительное они там готовят, по-моему, 24 часа в сутки. А еще у них жила маленькая такая собачка, на мой взгляд, совсем безмозглая. Каждый раз она на меня лаяла, когда я шел мимо. Лаяла ночью, утром, в обед. Постоянно. Дура, короче. Больше даже бесило не то, что она лает. А что она это делает именно тогда, когда на душе и так все очень печально.

Спускаясь по лестнице, я почему-то подумал о других жителях ДНР, к которым мы часто наведываемся после обстрелов. Порой в такие моменты я ненавидел свою работу. Ты приезжаешь, у человека снесло полдома, пробило крышу, разворотило машину. Все посечено осколками. Сам он чудом остался жив. Его семья в шоке, дети уже не плачут, они просто молчат. Ты заходишь к ним, смотришь, спрашиваешь, снимаешь. Хорошо, если ты приехал в течение первого часа после обстрела, или рано утром, сразу после горячей ночи. Когда у человека еще не побывала толпа журналистов. Но вот если ты припоздал, скорее всего – люди не захотят с тобой разговаривать. Не позволят снимать. Могут и обматерить. И знаете, их можно понять. На тот момент толпа военкоров и журналистов всех мастей снимала войну, кричала о правде, об обстрелах. Но что этим людям с этого? Прекратились они, обстрелы эти? Нет. Война закончилась? Нет.

Вот и стоит перед тобой хозяин разрушенного дома, и шлет тебя далеко-далеко, чтобы «глаза мои вас тут нахер не видели». Я сворачиваюсь и уезжаю. Редакторы потом будут ругаться, спрашивать, почему нет коммента? А как им объяснить, что я не могу лезть с расспросами внаглую? Может, я слабый журналист, в таком случае?

Ноги преодолели последнюю ступень, дверь привычно запищала, я вышел во двор и положил на скамейку броник, шлем и рюкзак. Воды с собой взял два литра, день обещал быть жарким.

Кстати, там же, в Донецке, я увидел лайфхак от местных – они клали лед в воду, чтобы та оставалась холодной подольше. Так сразу и не догадаешься, что можно вот так вот просто продлить минусовую температуру бутылки. «Самум» подъехали на жигулях 14 модели, имевшей на корпусе несколько осколочных пробитий. Парни были веселые, по-боевому настроенные, много шутили и жестикулировали. Так бывает часто, когда человек едет куда-то вопреки инстинкту самосохранения. «Боевой азарт» – когда тебе кажется, что сам черт тебе не страшен, и погибнет кто угодно, но не ты.

Мы стояли у блокпоста, который был последним по дороге на аэропорт. Последним в черте города, который все еще был именно городом, а не грудой обломков, в которых остаются узнаваемыми силуэты домов. Мрачный ополченец вышел на улицу, рассказывал о том, что буквально пару дней назад их блокпост накрыли «зажигалками», и два его знакомых сгорели заживо. Я не стал доставать камеру. Во-первых – просто не успел. Во-вторых – я вспомнил мысли на лестнице. И подумал, что тыкать в лицо камерой человеку, который на днях пережил гибель своих товарищей, лучше пока не стоит. Может быть, немного позже, какой-нибудь бродяга-военкор запишет у него эту мрачную историю, а «укропы» будут потом в комментариях изгаляться над ним, и его друзьями. Что-нибудь в стиле: «Вата угорела».

К позиции подъехал УАЗ. Весь его корпус просвечивал на солнце. Причиной тому были осколочные попадания. В общем, очередной «шахид-мобиль» ополчения. Загрузившись в него, мы рванули в аэропорт. Машину болтало, я видел огромное количество мелких осколков на дороге, она была усеяна ими, будто кто-то специально ходил и разбрасывал их тут. А потом, после полного цикла времен года, эти осколки прорастут в какие-то совершенно невероятные стальные деревья. И это будет еще то зрелище.

Мы ехали по открытой местности. Мы понимали – прямо сейчас нас видно как на ладони. За нами следят. Пристально, возможно просто в бинокль, а может быть и в прицел. И знаете, в такие моменты кажется, будто смерть сидит рядом. У тебя бегут по коже мурашки, в машине все сосредоточенно смотрят по сторонам, «Самум» держатся за рукояти своих автоматов, водитель старается выжать из «буханки» максимум скорости, пальцы его от напряжения побелели. Мотор ревет, как дикий зверь во время броска на жертву. Из-под моего шлема пот заливает лоб, брови, нос, стекает по губам. Я облизываю их. Вот он – вкус напряжения. Ожидания.

УАЗик ныряет в какую-то нереальную яму, подпрыгивая на выходе из нее, мы теряем скорость, и я думаю о том, что вот сейчас, как раз, можно было нас расстрелять, как мишень в тире. Далее мы мчимся мимо терминалов. То тут, то там я вижу неразорвавшиеся мины, «Грады», танковые снаряды. Они лежат прямо на горячем асфальте. Терминалы выглядят страшно. Кажется, что там нет никого живого. Да и вообще – как в этом аду можно было выжить? Не представляю. Кажется, будто в дырках не только здания. Кажется, будто даже сам воздух, ты сам выглядишь как эти здания.

Машина, наконец-то, довозит нас до «безопасной» зоны, позиции, где мы проведем сутки. Двухэтажное здание, расположенное у самой взлетной полосы. Отсюда 2 километра до ВСУ, они расположены в зеленке напротив. Нас на позиции 15 человек, их там – несколько тысяч. И эта мысль тоже не давала мне покоя весь день и всю ночь. Как же так?..

Встречают нас спокойно. Ополченцы – мужики все за 35–40 лет, кто-то спит, кто-то ест, кто-то дежурит. Все как везде. Здание без окон, бывшая контора, напополам с техническими ангарами, в которых стояли машины для уборки взлетной полосы. Одна из них, с развороченной крышей от попадания танкового снаряда – и сейчас стоит там.

На фоне взрослых мужиков выделяются два бойца – один из них, как выяснится, сын командира этой позиции. Парень, которому только-только исполнилось 18. Я сидел, курил, смотрел на него. А он собирал какую-то бомбочку, так, от нечего делать. Но его юное совсем лицо не давало покоя моему мозгу, который отказывался верить, что вчерашний школьник, совсем молодой – теперь взрослый мужик, с оружием, в грязи и под обстрелом.

Второй боец – Кореец, такой вот позывной. Ему 21, азартный донецкий парниша. На корейца не похож совсем. Спрашивать про позывной стесняюсь. Идем с ним и ребятами с «Самума» смотреть окрестности аэропорта. Я оставляю рюкзак в здании, беру с собой только флягу, цепляя попутно аптечку и фотик. Вот и все, что по факту необходимо такому как я. На улице +35 в тени, Кореец рассказывает про гостиницу «Полет».

«А вот сюда недавно снаряд танковый прилетел! Вон, видишь? Вот туда! Дыра огромная, а еще этаж сложился, но это давно было. Пойдем дальше, внутрь зайдем. Там вообще офигеешь, когда увидишь».

Кореец бывший шахтер, в армии не служил. Я все думал, откуда такое спокойствие, рассудительность. Но когда он ответил на мой вопрос о его профессии, все стало на свои места. Говорит, что самое сложное для него на войне – это тишина, потому что после нее стоит ждать большой беды. Крупных обстрелов. «Это мой дом. Кому я нужен за границей? Что я там забыл? Поэтому я здесь».

Вот так. Просто и понятно. Без лишнего пафоса и бравады. В 21 год парень на фронте, на одном из самых опасных участков.

Смотрю на здание, стены в три кирпича сложены как картонные. Чувство защищенности за кирпичной кладкой пропало чуть позже, но в тот же день, в аэропорту. Пропало навсегда, кстати говоря.

Мы бродим по развороченным коридорам гостиницы. Находим то тут, то там тубусы гранатометов, россыпи гильз. Стены зияют дырами, порой нет пола или марша лестницы. Кажется, будто ты бродишь по огромному пассажирскому кораблю, которому досталось просто за то, что он случайно, по ошибке капитана, зашел в район боевых действий. На первом этаже, уже на выходе, я пишу стендап, в котором обращаюсь к представителям ОБСЕ, с предложением поменять их комфортабельную гостиницу в центре города на эту. Наверное, это слишком жестко. Но то, что сотрудников данной организации не любят нигде на Донбассе – факт.

На земле неразорвавшиеся ВОГи. Кстати – самая подлая граната. Разлет осколков небольшой, но благодаря «гению советского мышления» они приобретают такую форму, что вынуть их из раны очень сложно. Цепляются за все, ткань, сосуды. А если не разорвался, то разорвется при первом прикосновении.

Жара. Мокрые потные ладони, мокрое лицо, мокрое все. Шагаем к Иверскому монастырю. Сейчас тишина. День. Все сидят, ждут. Вечера и ночи. Когда одни откроют огонь по жилому кварталу, а другие начнут подавлять. Как можно быстрее. Потому что иначе погибнет еще один ребенок, еще один старик, еще одна мама или отец.

Или все сразу.

Группа боевого охранения меряет шагами изрешеченное асфальтовое покрытие. Показывают мне, как определить, откуда прилетел тот или иной «подарочек».

«Смотри, Фидель! Вот, видишь – вот так он вошел, осколки туда пошли. А вот здесь входное. Тут земля под углом. Смотрим, ага – воооот оттуда. Из-за взлетки».

Тревожно. Мы идем по открытой местности, и меня пугает это.

Я снимаю разговоры ополченцев, а у самого руки ходуном. Потому что прошлый раз, когда мы сюда ехали на БТРе, нас обстреляли 82 минами. Именно эту дорогу.

Кладбище возле монастыря разнесено в хлам. Место жуткое. Я смотрю, снимаю, смотрю, снимаю. В этот момент я даже не знаю, что мне нужно больше – запечатлеть в памяти, или на флеш-карте.

Церковь – решето. Каким-то чудом сохранился купол, один. Другой на земле. В арочных старинных окнах – бойницы. Мешки с песком, арматура. Когда-то оборонялись то ли правосеки, то ли ВСУ. Внутри – фрески, иконы. Лики, изрешеченные пулями, осколками. Свет солнца пробивается сквозь дыры в сводах, и видно, как в этих полосках светлого клубится пыль, поднятая нашими ботинками.

Ставим свечку, найденную здесь же. Много ребят из ополчения полегло здесь, освобождая святыни, так не к месту оказавшиеся на линии фронта.

Заходим в здание монастыря. Здесь бойцы «Востока» держали оборону. Против 300 человек, 8 БМП и 9 танков. И 30 наших. Тридцать. И они смогли их остановить. В кельях – кровати, матрасы, старый заплесневелый хлеб, пачки макарон. Ящики из-под боеприпасов. Спальники. Личные вещи. Нахожу фотографии. Смотрю на парней, ставлю в угол, на тумбочку. Дыры в стенах. Кажется, дыры теперь и в нас.

Везде россыпи гильз. Отработанные тубусы противотанковых. Молча выходим из здания и идем обратно к трехэтажке.

Остаток вечера смотрим телевизор. Разговариваем, травим анекдоты, кушаем. Ждем. Ближе к вечеру бойцы рассредоточиваются по позициям. Дневная смена уходит спать. В 04:45 вырубает и меня.

Сутки в бронике и шлеме дают о себе знать.

В 5:00 прилетает. Я вскакиваю, и вижу, что бойцы, которые сидели рядом, убегают, кричат мне, чтобы я делал то же самое. Хватаю камеру, и ходу.

Сидим в коридоре. Это стреляют по нам танки. Есть одно гнусное свойство у танка – сначала прилетает снаряд, потом слышишь звук выстрела. Вот и сейчас так произошло. Следующий снаряд падает совсем недалеко от входа в помещение, и осколки летят в то место, где я только что спал. Я слышу, как они пробивают все, что находят на своем пути. Железный звон. Тук-тук-тук. Дзынь-дзынь.

Я хватаю воздух как рыба. Меня трясет. Меня сильно трясет. Я стесняюсь этого. Решаюсь поднять взгляд и посмотреть на тех, кто рядом. Но они тоже напуганы. Потому что это танк. Потому что только что мы могли погибнуть. Вот так просто. Банально.

«Сегодня, в 5 утра, два бойца ополчения и российский журналист погибли в результате танкового обстрела в районе аэропорта. По информации от командования ДНР – от взрыва танкового снаряда, и последующего поражения жизненно-важных органов осколками».

Сижу, думаю. А если он сейчас выстрелит вот в эту самую стену, за которой укрываюсь я? Что тогда? Куда мне убегать? Да и не успею ведь. Лишь бы сразу. Лишь бы раз – и все.

К танку присоединяется 152-й калибр. Эта зараза залетает во двор двухэтажки, щедро осыпает стены осколками. Грохот. Маты. Запах вонючих носок, помойки, пороха, кирпичной пыли. Сидим, закуриваем. Привыкаем. Слушаем.

Свистит, свистит, свистит – разрыв. Разрыв – бабах – ага, вот и танк.

Они били по нам три часа. Странно было – разрывы, крики, беготня, а кто-то из ополченцев спит, не обращая внимания на суету и обстановку. Привыкли. А я сижу, и в секунды между – слушаю, как при вдохе сигареты хрустит сгорающий табак. Кто бы знал, что значат для меня эти сигареты.

В 8.15 нас запихивают в «ситечко», на котором мы со скоростью ветра уезжаем с позиций.

Возвращаемся в город, садимся в машину, оставленную на блокпосте. Макс и не закрывал ее, а вот ключи, похоже, от замка зажигания, пролюбил в двухэтажке. Вместе с «УАЗиком» он вернется обратно, и через час мы уже будем ехать к моему дому. Этот час ожидание трое из нас будут спать, как подкошенные. Дома я опять залезу в ванну, и пролежу там пару часов, приходя в себя. Переосмысливая увиденное, думая о том, что могло произойти со мной этой ночью. Материал, снятый там, лично для меня будет одним из самых крутых репортажей в жизни. Ровно как и одним из самых опасных. Обстрел позиций «Востока» продолжался практически без перерывов двое суток.

Глава 12

Эта маленькая влюбленность могла произойти только здесь. Я увидел Ее в кафе, в которое мы с Филиппом Преображенским заезжали частенько позавтракать или пообедать. Называется это место «Бекон». На проспекте Мира, оно находилось на равном расстоянии от моего дома и дома Дэна. Утром зачастую мы перед съемкой встречались именно там. Я брал себе кофе и какой-нибудь бутерброд, читал сводки ночных обстрелов, чтобы наметить нам планы на день. Дэн обычно опаздывал, хотя меня это не обижало. Я любил утреннее одиночество в еще просыпающемся Донецке. Прохладный ветерок, редкие машины…

Она была удивительной красоты. Короткое черное каре, худые руки, длинные стройные ноги, осиная талия, большие карие глаза. Легкая непринужденная улыбка. И что-то в ней было особенное, какая-то иная, другая красота. В общем, влюбился я. Каждый раз, когда приходил в «Бекон», искал ее глазами. Через какое-то время, обратил внимание, что и она отвечает взглядом на взгляд. Ну, вы знаете это чувство, когда ты понимаешь, что человек расположен к тебе. Уже позже я поймал себя на той мысли, что она напоминает мне мою бывшую девушку, мне нравился такой типаж.

Звали ее Светлана, я тянулся к ней. Прошла пара недель неловких взглядов, случайных прикосновений, перекидываний фразочками. Я решился взять у нее телефон. Что там говорить – я профан в любовных делах. Номер ее мобильника я получил на салфетке, на которой 5 минутами ранее написал “можно твой телефон?”. Это была маленькая победа. Счастливый и довольный, я отправился в тот день в Тельманово, которое обстреляли «Градами». Информация была серьезной, ведь «Грады» во время перемирия – это мощный информационный повод. Ехали мы долго, Дэн разрешил мне порулить его «копейкой». Всю дорогу я думал о ней, о ее светлой улыбке и женственных кистях рук, об острых ключицах.

Тельманово встретило нас разрушенной церковью у дороги. Купол лишился наружной части, здание было обгоревшим. Мы заехали в местную больницу, чтобы взять комментарий у врачей по поводу погибшей от «Града». Но эта информация оказалась «уткой». Умершая ночью женщина была старушкой 90 лет. И скончалась она от старости. А пострадавших от рук ВСУ к ним не поступало. Проклиная «сводки» из интернета, мы отправились искать адреса обстрелянных домов. Заехали в комендатуру, в которой нам рассказали, что «Грады» падали в хаотичном порядке. Зацепили совсем легко пару домов и какую-то станцию техобслуживания сельхозтехники. Дэн проматерился, говоря о том, что нужно было оставаться в Донецке и ехать снимать те адреса, которые пострадали в городе. А мне хотелось другой материал, из глубины территории, с фронта. Так или иначе, мы засняли и воронки, и разрушения, и даже записали несколько неплохих комментариев, довольно эмоциональных, в адрес украинской армии и их президента. «Ньюс-Фронт» с удовольствием принял бы эту информацию. Как раз в это же время шли бои в районе села Белокаменка, журналистов туда не пускали ни в какую. Федералы какие-то просочились, но уже много позже. Через день или два после боев. Нас, обычных военкоров, застопорили. Мы рванули обратно в Донецк. По пути назад записав по телефону «срочное прямое включение» о боях под Тельманово. Я был против этого, заверял редакцию, что полной картины что там и как у нас нет, но они требовали. Кстати, потом, именно из-за этого сообщения, на украинском сайте «Миротворец» мне будут предъявлены обвинения в «манипулировании общественно-значимыми фактами». А заголовок моего сообщения редакторы напишут следующий: «ВСУ перешли в наступлении под Тельманово». В общем, порой, у нас, военкоров, с редакцией был полный неконнект.

Мы проезжали мимо чьих-то могил в чистом поле. И кстати, знаете, что действительно сильно действует на твою психику? Понимание того, что в нескольких метрах от тебя стройные ряды свежих могил, свежих, понимаете? Деревянные кресты, фотографии мужиков, большинству которых нет и 40 лет.

Почему-то мне в голову пришла мысль, что все мы внутри состоит из маленьких таких, знаете, кладбищ. В них хороним несбывшееся мечты, друзей, которые погибли или предали, своих бывших, которые ушли от нас. На надгробной плите написаны даты, иногда имена. Иногда какие-то события. Может быть, наше прошлое и есть то самое кладбище? Ведь не зря говорят: «Похорони свое прошлое. Мысли».

Я попросился пересесть за руль. Мы проезжали похоронную процессию. По центральной дороге Тельманово шла толпа родственников умершей. Впереди несли гроб. Той самой женщины, которая умерла от старости.

Я ехал за рулем, а у Дэна играла какая-то не самая грустная музыка. И он был внешне абсолютно безразличен и спокоен. И тогда я подумал, что это все только для меня в новинку, он-то уже давно привык. Но как он привык? Как можно привыкнуть к смерти? Неужели и я привыкну к этому всему?

Недалеко от дороги горели поля. Местные, у которых мы остановились, чтобы купить арбуз, сказали, что те начали гореть после обстрела. Гектары земли были охвачены пламенем, и что-то вселенское было в этом. Будто сама Земля решила сбросить с себя весь этот ужас, что происходил здесь.

Вернулись домой мы уже ближе к вечеру. На тот момент мы слушали песни на флешке Дэна уже по второму кругу. Дома, сняв с себя военкора, переодевшись в «гражданского Вадима», я пошел прогуливаться по Донецку. Хотелось побыть одному со своими мыслями, увидеть коллег в «Легенде». Катя Катина, узнав, что я иду туда, попросила снять пресс-конференцию Басурина. Все было как всегда, но я поймал себя на мысли, что пока кто-то называет сухие цифры, эти самые цифры несут умерших на руках до могилы, тянут на себе раненых товарищей, терпят обстрелы. С тех пор я дал себе зарок, что буду более внимателен к судьбам простых людей. Нужно больше синхронов, больше криков о помощи, больше правды. Больше мнений о войне именно от гражданских людей.

Следующим утром мы встречались со Светланой. Она пришла в белой облегающей майке на тонких лямках, пуш-ап подчеркивал ее троечку, обтягивающие джинсовые шорты, белые носочки, кеды. Стройные ноги, спортивные икры, тонкие запястья, черные волосы, огромные карие глаза, острые ключицы. Черт побери, она была очень красива. Она чуть опоздала, но девушки опаздывают всегда. Я же так волновался, что пришел, наверное, минут за 40 до встречи. Она шла ко мне какой-то легкой походкой, улыбалась, отводила глаза. «Чего ты так на меня смотришь?», – спросила, достала тонкую сигарету и закурила. Я сижу, отвечаю что-то несуразное, предлагаю пройтись и попить кофе. Мы идем минут 5 от силы, кофейня встречает нас сонными официантами. Она пьет сок, ничего не ест, говорит о диете. Я же голодный, но тоже не беру себе ничего кроме любимого напитка. Странно, мы помним вкус кофе только вчерашнего. Вкус кофе, который ты пил год назад ты уже и не вспомнишь. Скажешь: «Ну такой, ну кофе, короче говоря». А хотелось бы больше рассказать, какой он был.

Света оказалась «проукраински» настроенной девушкой. Сравнила нашего президента с Гитлером, попыталась неловко наехать на бойцов ополчения, сделала вид, что совершенно не понимает, что я делаю здесь и зачем снимаю. Я же не совсем понимал, зачем она вообще живет в Донецке и пошла пить со мной кофе. Я так понравился ей внешне? Она же видела, что я в форме частенько, влетал с аккредитацией на шее в кафе. Давно было понятно, кто я есть. Но она согласилась. В общем, поговорили мы как-то неловко. У меня был шок. Я надеялся, что эта красивая украинка – сепар, и у нас будет такая крутая ополченская пара. Бравый военкор – и красивая сепарка. Загляденье. Надумал себе, дурачок.

Мы какое-то время еще после этой встречи вяло общались. Но все уже было решено у меня в голове. Как сказала одна моя знакомая: «Это первая пара на моей памяти, которая не состоялась по политическим и идеологическим убеждениям». Потом мне звонил мужик Светланы, предлагал встретиться, поговорить. Когда выяснилось, что он ополченец (!!!) и хочет взять ее в жены, я посоветовал ему трижды подумать. А еще сказал о том, что не знал о его существовании и встречаться с ним не хотел. Ровно как и не понимал, как встречается с ней он. Но разговор закончился на какой-то умиротворенной ноте, и это даже было удивительно.

Вот так я влюбился в украинку. Один раз. Потом как-то не везло.