Текст книги "Стриптиз на 115-й дороге (сборник)"

Шинель для Лейбы

Внешне он был похож на Троцкого. Лейба помог мне с переездом, когда у меня не было ни машины, ни денег. Я пришел в офис к Эрику Кунхардту спросить, что у них делают, когда съезжают с квартиры.

– Полечу на родину. А мебель куда девать?

Эрик увлеченно стучал по клавиатуре. Поднял на меня глаза и вновь ушел в компьютер.

– Ты много ешь, – сказал он наконец. – Ты стал толстым, Дыма. А переехать тебе помогут мои студенты.

Была весна. Цветущие яблони хорошо смотрелись на фоне красного кирпича нашего кампуса. За окном лежал недвижный Гудзон с фанерной панорамой небоскребов Манхэттена. Внизу шныряли разноцветные международные студенты. В тот год я увлекался индусками, но они не могли перетаскивать тяжелые вещи. И вообще я не хотел никому говорить, что уезжаю.

Эрик дал мне бригаду из двух человек. Про одного я уже сказал. Имени второго не помню. В прокате у туннеля Холланда мы взяли фургон, быстро погрузили в него кровать, шкаф, стол и стул и отвезли их в подвал к одному знакомому. Тот сочувствовал России и был готов поделиться местом на своем складе.

– Ты когда-нибудь был в суши-баре? – спросил меня Лейба, когда работа была закончена. – Я балдею от японской кухни.

– В баре был, а в суши нет, – ответил я честно. – Но тоже балдею.

Место располагалось на центральной улице. Сырая рыба недавно начала свое победоносное шествие по миру и даже здесь пока что считалась экзотикой. Мы сели втроем у стеклянной витрины с видом на город, заказали по бутылке «Саппоро».

– Это специальный лосось, – сказал Лейба важно, когда нам принесли большой поднос с ассорти из суши, сашими и вегетарианских роллов. – Не вздумай употреблять рыбу из наших супермаркетов в сыром виде! Можно заразиться описторхозом.

Про паразитов, передающихся от рыбы человеку, я знал, но вежливо кивнул и продолжил обучаться есть рис палочками. С роллами справился быстро, но рис мне никак не давался. Соевый соус и имбирь как продукты питания были мне знакомы по Дальнему Востоку, к сырой рыбе я давно привык. Мне понравился васаби. Коллеги прочитали познавательную лекцию и о нем.

– У нас это называется чушь, – сказал я, вспоминая недавнюю молодость. – «Чушь», «суши» – похожие слова. Одно и то же. Только в Сибири сырую рыбу едят с уксусом и перцем.

Я рассказал, как режут на деревянном столе кострюка, только что снятого с самолова. Как он пляшет среди граненых стаканов с водкой, извивается змеиным телом и бьет хвостом. И какая у него костяная голова. И как это красиво.

– Осетровые – родственники акул и ихтиозавров, – закончил я. – У них в процессе эволюции даже не сформировался позвоночник.

– Все-таки русские – живодеры, – протянул Лейба, и они с другом переглянулись. – Вы едите рыбу живьем?

– Только по праздникам, – ответил я.

Мы перешли к разговору о женщинах. О том, что для быстрейшего достижения результата надо создать романтическую обстановку. Лейба поделился с нами несколькими случаями из жизни.

– Я зажег свечи, – сказал он. – Поставил алую розу в бутылку из-под шампанского. Мы недооцениваем мелочи, а женщины устроены по-другому. Они любят такие штучки. Цветы, музыка, галантное обращение…

Спорить с ним было трудно. Тему пришлось вскоре сменить, потому что к нам присоединились Эрик и его сосед Норман – толстый скучный старик, в подвале у которого я оставил свою мебель. Норман недавно побывал в Санкт-Петербурге и взахлеб рассказывал о новой России.

– Почему вы считаете, что идея ваучеров порочна? – спросил он присутствующих. – Ведь она верна. Если раньше все принадлежало государству, то после приватизации надо разделить общественную собственность поровну.

Мы испуганно замолчали. Норман тоже посетил суши-бар впервые, но сырую рыбу есть отказался. Эрик, как настоящий витающий в облаках профессор, ел все, что ему дают. Ел и напевал какую-то мексиканскую мелодию.

– Я слышал, ты нашел себе girlfriend, Дыма, – посмеивался он. – Тебе нужно было идти не в японский, а в индийский ресторан.

Мы вернулись к дамской теме. О политике говорить не хотелось. Лейба пересказал вновь прибывшим преимущества романтического свидания перед неромантическим. Развязалась оживленная дискуссия. Брутальных мужчин среди нас не было. Мы отдали им пальму первенства в искусстве обольщения. Норман прошелся по питерским проституткам.

– Сто долларов, – возмутился он. – Я просто подошел поинтересоваться. Сто долларов! Это как здесь. Она что, думает, что я не знаю шкалу цен? Не знаю, сколько стоит завтрак в гостинице? Теперь понятно, почему она ходит в такой дорогой шубе.

– Ты же недавно женился, – подколол его Эрик. – Мог бы сохранять супружескую верность хотя бы на первых порах.

Когда мы прощались, я спросил Лейбу, сколько должен за ужин. Без его приглашения я бы в ресторан не пошел, но Лейба помог перевезти вещи, накормил, да еще и рассказал о том, как нужно себя вести с женщинами.

– Ты знаешь, – ответил он тоном человека, уже давно принявшего решение, – я тебя угощаю. Разве что хочу попросить об одном одолжении.

Я внимательно посмотрел на него и допил пиво.

– Привези мне из России офицерскую шинель. Если, конечно, это недорого. Я готов вернуть тебе за нее деньги. Хочу таким образом свести счеты с Красной Армией.

Его прадед был родом из Российской империи. Какие-то исторические обиды остались. Лейба хотел отомстить России за страдания пращура. За то, что сам по вине прадеда оказался здесь и вынужден теперь помогать обнищавшим русским и кормить их японскими деликатесами.

В родном городе я зашел к знакомому полковнику в отставке, соседу по лестничной площадке, Черкасову. Он умирал от рака желудка. Последняя стадия. Мы обнялись, сели пить чай. Черкасов расспрашивал меня о заморской жизни. Я отвечал. Когда подоспел момент, поведал ему о просьбе Лейбы.

– Любят они все наше, – сказал полковник. – Офицерские часы. Черную икру. Девок наших любят. Только вот к «Беломору», наверное, не могут привыкнуть.

На мою просьбу откликнулся радостно.

– Все равно скоро помру, – сказал он. – А с Америкой у нас теперь дружба. Я рад за тебя. Шинелей у меня полный шкаф. Иди – выбирай. Как в магазине. Только парадную оставь, пожалуйста.

Шинелей у полковника оказалось четыре штуки. У одной супруга уже отрезала рукав для каких-то хозяйственных нужд. Мы достали полковничий гардероб и разложили его на небольшой двуспальной кровати.

– Хорошие, – сказал я, разглаживая короткий шерстяной ворс старинной военной одежды. – А ходить в ней удобно?

– Не понял…

– Ну, они такие длинные. Я давно привык к курткам. И потом жесткие. Воротник колется, да?

– Ты что, в шинели не ходил? – спросил меня полковник подозрительно. – Колется ему… Надень шарф. Какого твой приятель размера?

Я примерял пиджак Лейбы. Мы с ним носили вещи одинакового размера. Это упрощало задачу. С Черкасовым мне тоже повезло: мы были одного роста и телосложения. Я надел шинель, посмотрелся в зеркало.

– Как будто на тебя пошита, – сказал полковник. – И вообще, тебе военная форма к лицу. Жаль, что ты не пошел в военное училище.

Мы вернулись к чаю. Старик притащил с балкона банку клубничного варенья. За чаем рассказал, что год назад к его дочери пришли устанавливать кабельное телевидение. Человек, представившийся монтером, оказался маньяком. Изнасиловал Надьку и ее старшую дочь. Потом убил. И сам повесился в туалете. Четырехлетняя Анька три дня бродила среди трупов. Сейчас бабушка пошла за ней в детский сад. Если я еще немного посижу, будет шанс познакомиться.

Я горестно молчал, оглядывая скромную обстановку. Лакированная мебель из какой-то страны социалистического содружества, лосиные рога на стене, чеканка с обнаженной влюбленной парой. Надвигающаяся смерть, которую он принимает со смирением и безропотностью. Надьку я знал: мы обменивались с ней видеофильмами. Один раз она угостила меня большим шматом настоящего деревенского сала.

– Подожди-ка, мил человек, – вдруг сказал Черкасов. – У меня и для тебя есть подарок. Я помру – а тебе пригодится.

Он удалился в спальню и принес кортик. Офицерский кортик. Предмет форменной одежды на флоте. Носится по особому указанию при парадно-выходной форме и на парадах.

– Трофей, – объяснил полковник. – Настоящий. Немецко-фашистский. С подводной лодки.

– Вы решили так отомстить немцам?

– Что, Дим?

– Ну, храните его. Будто изъяли…

Старик меня не понял. Я задумчиво взял кортик, вынул его из ножен, вложил опять. В часах проснулась кукушка. Она была пыльной и немного хрипловатой.

– А чья это шинель? – В голову мне пришла неожиданная мысль. – Она такая маленькая. Как детская…

– А… – засмеялся Черкасов. – Гостил у меня как-то майор Чижевский. Мелкий во всех отношениях человек. Вместе служили. Сейчас проворовался, торгует американскими сигаретами. Выпили. Опаздывал в аэропорт. На такси убежал прямо в кителе.

* * *

Осенью я появился в офисе у Эрика Кунхардта. Поговорили о том о сем. Тот собирался переходить в Бруклинский университет. Там больше платят. Когда появился Лейба, я вынул из рюкзака шинель.

– Вот. Только что с офицерского плеча, – сказал я ему. – Уникальная вещь. В России шинель как форму отменили. Перешли на полупальто.

Рукава оказались Лейбе чудовищно коротки, но он счастливо причитал и благодарил за подарок. Спрашивал о правилах химчистки. Маршировал по офису в шинели, застегивал и расстегивал ее. Поднимал и опускал воротник. Вешал ее на спинку компьютерного кресла и раскручивал как в центрифуге. Говорил, что купит себе в Интернете набор Георгиевских крестов и орден Красного Знамени. Подыщет ремень и портупею. Он ликовал и чувствовал себя абсолютно отмщенным.

Свидетель

Мое первое посещение синагоги закончилось штрафом. В Бруклине меня оштрафовали за курение на перроне метро. Я упирал на то, что курю на свежем воздухе, но полицейский был непреклонен. Общественное место есть общественное место. К одним непредвиденным расходам прибавились другие. Настроение испортилось окончательно, но у меня хватило выдержки держать язык за зубами. Материться на полицейских – не только невежливо, но и неумно. Мы с молодой женой сели в подошедший поезд и несколько станций ехали молча.

Два месяца назад я женился на прислуге своей любовницы. Приезжал в гости, познакомился. Позвал в гости на Рождество. Приехала – и осталась. Почему бы и нет? Все равно Хильда была замужем. Мне нравилось, как она смеется. Ржет по любому поводу. И вообще, девушка хозяйственная. Потом выяснилось, что в стране она находится нелегально. Перед свадьбой мы начали выправлять документы. Еще до знакомства она подала на получение беженства по еврейской линии, но ей отказали. Теперь нашей задачей стало доказать существование антисемитизма в Белоруссии, откуда она приехала. В местной русской газете мы нашли объявление, что мистер Яков Гудман оказывает профессиональные свидетельские услуги выходцам из РБ и помогает получить статус.

– Наденьте шляпу, – сказал Гудман властным голосом и протянул мне грязный, засаленный котелок, который в другой ситуации я не осмелился бы даже взять в руки. – Вы – мужчина! Мужчины по нашей традиции в синагоге должны надевать шляпу.

Фетровая шляпа фасона пятидесятых годов оказалась большой и пахучей. Я хотел возразить, что мы находимся не в месте отправления культа, а всего лишь в его предбаннике, но пока что решил не спорить.

Гудман делил офис в Боро-парке с несколькими хасидами. В помещении были стол, три стула, книжные полки, забитые потрепанными книгами. На двери – пришпиленный кнопками плакат, поздравляющий всех с прошлогодним праздником Пурим.

– Вы, я вижу, прыткий юноша, – продолжил Яков Михайлович мысль, лишенную каких-либо оснований. – Мы с вами понимаем друг друга лучше, – обернулся он к моей супруге.

Она поспешила согласиться и тут же сбивчиво начала рассказывать нашу придуманную наспех историю. Кружок еврейской культуры. Студенческая демонстрация. Колпак КГБ. Арест. Унижения и пытки.

– Я хорошо владею материалом, – прервал ее Яков. – Можете не рассказывать. Я дам вам сейчас цельную картину происходящего.

Он вытащил из ящика стола небольшую картонную папку с завязочками и, доставая одну за другой вырезки из газет и какие-то документы, стал их зачитывать. Комната капля за каплей наполнилась ужасом.

«Жиды и жиденыши! Уберайтесь из нашей родной Белоруссии! Вы разволили нашу страну. Мы не хотим терпеть больше вашего присутствия. Мы не хотим, чтобы наши дети общались с вашими выродками! А если вы не уберетесь по-хорошему, мы уничтожим вас по одиночке. Мало немцы вас били и не добили. Это обязательно сделаем мы. Уберайтесь пока не поздно! Группа Национальный фронт Беларуси».

Он с выражением прочитал текст листовки, написанной черным маркером на листке формата Letter, и с вызовом посмотрел на нас. Такой формат бумаги используется только в США и Канаде: он короче и шире, чем советский А4. Я хотел было сказать об этом «свидетелю», но вновь сдержался, чтобы не вызвать его гнева.

– В марте государственное радио выпустило в эфир передачу «Святые и осквернители». В ней для пущей убедительности народный артист Сидоров и заслуженная артистка Осмоловская озвучили многочисленные отрывки из «Протоколов сионских мудрецов», – с негодованием процитировал Гудман статью из какого-то рекламного еженедельника.

Я уже давно был в теме. Еврейство в этом году не канало. Канали белорусские националисты. Сексуальные меньшинства. Сектанты. Канал любой антикоммунизм. Отлично шли кришнаиты. Поставил точку на лбу, и ты – беженец. Жена знала, что с еврейской линией она облажалась. Иммиграционными службами этот вопрос был решен окончательно и бесповоротно. Ксенофобии в бывшем Советском Союзе нет. Нам предстояла большая кропотливая работа.

– А теперь перейдем к главному, – закончил Яков Гудман.

– А что у нас главное? – поинтересовался я.

– Как что? – удивился он. – Главное – цена вопроса.

И потряс папочкой у себя над головой. Мне показалось, что волосы на его бороде и голове при этом самопроизвольно зашевелились.

Я скептически уставился на Гудмана, но поймал на себе взгляд жены, полный надежды.

– За документы – триста пятьдесят. За работу в суде – пятьсот, – ответил он быстро. – Увидев, что я демонстративно снял с головы его шляпу, добавил: – Ну, вы же хотите спасти ваш брак?..

* * *

Бывший бойфренд супруги получил беженство как представитель Народного фронта. Он был униатом и верил в независимую Беларусь. Теперь он работал кондуктором на электропоезде. Парень согласился подтвердить, что видел, как мою супругу забирали в автозак менты на демонстрации. Об избиении свидетельствовать отказался. Ревность победила чувство справедливости. Ее двоюродный брат дал показания, что его с детства обзывали «вонючим жидом». Мать прислала письмо, начинающееся словами: «Язык не поворачивается сказать “не приезжай”, но тебя здесь не ждет ничего хорошего». Отец ограничился подробным описанием жизни и грустно похвалился повышением по службе. Участвовать в нашем деле ему не позволял моральный кодекс офицера. Мои друзья в голос сказали, что сейчас получить иммиграционный статус через ксенофобию невозможно. Не те времена.

Я позвонил своему адвокату и взмолился:

– Сеймур, для меня это вопрос жизни и смерти. Помоги!

Он долго ломался, но все-таки сжалился. Сеймур был очень хорошим адвокатом. Человеком с большими связями. Он не занимался такой ерундой. Сеймур Розенфельд согласился взять это дело по причине нашей дружбы и серьезного денежного вознаграждения.

Несколько раз мы приезжали к Гудману домой. На перроне в Бруклине я больше не курил. Эксперт величаво учил меня жизни и выдавал жене стандартные свидетельства о бытовом и государственном антисемитизме в Белоруссии. Его семейство осторожно поддерживало имидж отца-правдолюбца, но от правозащитной деятельности дистанцировалось. Довольно симпатичная дочь лет двадцати, американизировавшаяся программистка, угощала нас кока-колой. Для самоутверждения ела свинину. Я присутствовал при изготовлении ею холодца из свиной рульки. Девушка держала мясистое предплечье животного обеими руками и опаливала волоски над огнем газовой горелки. Яков Михайлович сохранял деланое спокойствие. Она тоже.

Первые слушания прошли стремительно. Молодой белобрысый прокурор ирландского вида сообщил суду, что жизнь евреев в Беларуси настолько устаканилась, что недавно в Минске открыли Еврейский университет. Подслеповатый грузный судья Страссер предложил перенести суд на месяц, до выяснения обстоятельств. Судья был однокашником моего адвоката. Старики давно не виделись и встретились благодаря нашему делу. Они играли друг с другом, щеголяя знанием законодательства и различных прецедентов. В перекрестье их теплых еврейских взглядов мы чувствовали себя увереннее и уютней.

В нашем деле были обидные нюансы. Выйди девушка за меня замуж неделей раньше, получила бы вид на жительство автоматически. Сейчас в законе что-то изменилось.

– Шма, Исраэль, Адонай элохейну, Адонай эхад. Это говорится громко, – учил Яков Гудман мою жену еврейским молитвам по телефону. – Барух шем Квод мальхуто лэолам ваад. А это шепотом.

Со вторых слушаний Гудмана выгнали. Он не мог объяснить, на какие средства существует и где работает.

– Мы с друзьями собираем пожертвования на строительство памятника жертвам геноцида в Минске, – повторял он. – Собрали приличную сумму, на которую можно заложить фундамент.

По-английски Гудман разговаривал на редкость плохо.

– Меня не интересует, чем вы занимаетесь со своими друзьями, – раздраженно выговорил поджарый прокурор. – Скажите, где вы работаете.

– Я лидер правозащитного движения, – попытался оправдаться свидетель. – Мы строим памятник… Собираем деньги… Вот документальное свидетельство антисемитизма в Беларуси. – Он вынул из своей папки злополучную листовку и с отчаянием прочел: «Жиды и жиденыши! Уберайтесь из нашей родной страны! Если не уедете – перебьем вас по одиночке…»

– Я попрошу вас покинуть здание суда, – сказал прокурор категорически. – Вы не можете ответить на элементарные вопросы.

Беженство супруге дали. Очень конструктивно выступил ее двоюродный брат, четко и сдержанно дал показания бывший кавалер, ситуацию с антисемитизмом осветил приглашенный юрист советского происхождения из Нью-Йорка. Сеймур Розенфельд зачитал справку из Мiнистэрства юстыцыi Рэспублiкi Беларусь. «На ваш запрос сообщаем, что общественное объединение “Еврейский университет” Министерством юстиции Республики Беларусь не регистрировалось». Я коротко рассказал о своей любви, попросил суд дать нам возможность жить и работать в Америке. Адвокат Сеймур Розенфельд и судья Уильям Страссер посудачили о том, что наш случай был бы отличным показательным примером в обучении студентов. Судья поставил кривую загогулину в судебном решении. Сначала сослепу не попал и отметил графу «отказать». Потом перечеркнул, поставил галочку в правильном месте и расписался.

Ньюарк грохотал рэпом и автомобильным движением. В витринах сверкало сусальное золото, пестрела китайская сувенирщина. Яков Михайлович Гудман поджидал нас на выходе из здания администрации. Вид у него был понурый, борода скаталась, коленки на брюках обвисли. Тяжелые черные боты казались символом его тяжкого существования: переставлять ноги в такой обуви – сущая каторга. Проходивший мимо негр баскетбольного вида потрепал старика по плечу. Тот испуганно вжался в стену.

– Я бы хотел поговорить о главном, – сказал он мне, набравшись смелости. – Я же говорил вам, что все закончится хорошо. Вот все и закончилось хорошо. Давайте еще раз повторим слова молитвы.

Я отсчитал гонорар сотенными купюрами. Мы победили. Гуляем. В конце концов, он сделал все от него зависящее.

Вечером супруга напилась. Выпила литр шведского «Абсолюта». Перенервничала, устала. Перед судом мы не спали, и я клевал носом. Позвонила бывшая подруга, у которой жена работала нянечкой, поздравила с натурализацией.

– Если хочешь, могу пристроить ее официанткой в ресторан, – сказала бывшая подруга весело. – Она хорошо готовит. Может выучиться и на повара.

Супруге сейчас было не до этого. Она пила водку, не закусывая, и рыдала.

– Я еврейка, – говорила она. – Еврейка по дедушке. Белорусы всю жизнь издевались надо мной, смеялись над моим носом. Они считали меня агентом Запада. Называли пархатой. Говорили, что такие, как я, распяли Христа и сделали революцию. Били. Пытали в застенках. Тыкали пальцем. Это правда. Настоящая правда.

Я взял зеленоватую папку с завязочками, где хранились все ее свидетельства и документы, написал на ней большими буквами «Измена родине», и зашвырнул на шкаф.