Текст книги "Искушение архангела Гройса"

11. День независимости

О том, что мы приглашены на День незалежности к соседям, мне сообщили дети.

– Папа, это очень важно, – говорил Гриша. – Всенародный праздник. Я пообещал, что приведу вас.

– Опять тухлятиной будут кормить? – Я включил чайник и посмотрел на супругу. Оленька уже дважды приносила нам нечто непотребное. Прокисшие щи в двухлитровой банке, черную икру Made in USSR… – Может, она хочет от нас избавиться?

– По-моему, она рачительная хозяйка. Не от нас она хочет избавиться, а от продуктов. Выкинуть жалко, а дома никто не ест…

– Ты тоже так делаешь? – насторожился я. – Это у вас белорусское, национальное?

– Когда это я тебя тухлятиной кормила? – сделала обиженное лицо Илана. – Ольга – женщина заполошная. Всем хочет помочь, наставить на путь. Ну, и угостить между делом. У тебя в имени сколько букв?

Я поцеловал жену в щеку и направился в «Певник» за бутылкой. В магазине царило приподнятое настроение. Мужчины неторопливо отоваривались, некоторые не в первый раз. Администрация по случаю независимости украсила помещение несколькими воздушными шарами и новогодними лентами из бумаги. Торговля шла преимущественно спиртным. Женщины приготовились к празднику заранее. На полке, освободившейся от бутылок, был выставлен старорежимный приемник «Спидола», транслировавший новости. Я впервые услышал речь здешнего президента. Говорил он зажигательно, проникновенно. Время приближалось к полудню, а страсти уже накалились. В столице открывался военный парад.

«Товарищи солдаты, сержанты, прапорщики! Офицеры и генералы! Дорогие ветераны! Уважаемые соотечественники и гости!»

Народ шумел, никто не обращал внимания на выступление, пока женский голос в толпе не выкрикнул:

– К вам обращаются! Мужчины! Послушайте, что человек говорит.

Тетку оборвали нестройным хохотом:

– Из призывного возраста вышли!

«Сейчас военной угрозы для нашей страны нет. Но история, в том числе и новейшая, учит: порох всегда надо держать сухим! Мирный и созидательный труд должен быть надежно и безусловно охраняем».

– Это точно. Сушите весла!

Лукашенко был суров, но справедлив. Он вкратце описал военную доктрину страны. Заметил, что Белоруссия не разрабатывает и не использует оружия массового поражения, не финансирует международную преступность и терроризм, не готовит боевиков для организации революций у соседей. «Мы не торгуем женщинами и детьми», – веско добавил он.

«Мы создали на своей прекрасной земле красивое и гордое государство! Мы доказали свое право «людзьмі звацца» и, как мечтали наши классики-пророки, заняли «свой пачэсны пасад між народамі». Мы выстоим и сегодня! Преодолеем любые трудности и достойно выдержим навязанные нам испытания. Слава ветеранам и труженикам тыла Великой Отечественной войны! Вечная слава героям, отдавшим свои жизни за свободу и счастье будущих поколений! Будем же достойны их великого подвига! Пусть живет и крепнет любимая Родина! С праздником! С Днем независимости Республики Беларусь! Ура!»

Я был рад, что услышал такую боевую речь, прочувствовал сложное положение страны, в которой поселился, и этим, надо полагать, присягнул ей на верность. Выступлений Че Гевары, Троцкого или Гитлера мне слышать не приходилось. Я вообще не думал, что подвержен влиянию пропаганды. Сегодня выяснилось, что вполне. Когда в мужских словах есть логика и страсть, их нельзя не услышать.

12. День независимости (2)

Эдуард Шаблыка сидел в большом удобном кресле, слегка покоцанном кошками, издалека кивал вновь вошедшим гостям и сразу вводил их в тему предстоящей дискуссии.

– На свете существует только одна свобода, это свобода от евреев, – говорил он каждому, кто появлялся в поле его зрения. – От евреев и американцев. Но это одно и то же.

После этого полагалось включаться в разговор или благоговейно молчать. Я поздравил соседа с Днем независимости и подчеркнул:

– Правильно! Смерть немецко-фашистским оккупантам!

Шаблыка выглядел расслабленным, обмякшим. Я не ожидал, что хозяин отреагирует на мою реплику.

– Вот именно! Оккупантам! Диалектика природы! Жертва и палач меняются местами. Мы освобождаем землю от одного врага, но ее незаметно захватывает другой. Шестьдесят лет назад нашу независимость нужно было воспринимать как победу над немцами, сегодня – над мировой закулисой.

Шаблыка завел нескончаемый монолог, и у меня появилась возможность осмотреться.

Вчера в отпуск приехал их старший сын, курсант академии Министерства внутренних дел. Вечеринка, как я понял, была приурочена к его приезду. Стриженный под машинку спортивный парень с упрямым выражением лица сидел по правую руку от Эдуарда и напряженно смотрел в стакан с красновато-мутной жидкостью. Ольга приготовила кисель – я и забыл давно, как он выглядит. Хлопец молчал, нас не представили. Остальные были мне более-менее знакомы. Лев Васильевич из ЖКХ, местный интеллигент, светский лев; дед с бабкой, приехавшие из близлежащей деревни; подруги Ольги по «эзотерическому оккультизму»; несколько молодых людей, которых я, скорее всего, встречал, прогуливаясь по поселку.

Мне было непонятно, зачем мы сюда пришли. Я положил оливье себе на тарелку, взял на вилку несколько зеленых горошков, незаметно понюхал.

– Оккупанты, говорит! – витийствовал Шаблыка, продолжая комментировать мою фразу. – Конечно, оккупанты! Вы были на экскурсии в Минске? В любом еврейском городе? Что вам обычно говорят? Что со скорбью показывают? Еврейское гетто! И рассказывают, как тут всех мучили и жгли. А потом везут в старый город, в центр. И говорят: тут жили богатые евреи. А остального города почти нет. То есть еврейский город был, а белорусского не было… Где логика? Вы определитесь, бедные вы или богатые? Счастливые или несчастные?

– Ужасно, ужасно, – соглашались женщины. – Куда только власть смотрит? Тем более раньше – партия, правительство. Они должны были проследить, нанести упреждающий удар.

– Разве ж за всеми уследишь? Вон у нас сколько евреев было, а где они теперь? На Брайтоне. Колбасу режут. Попили нашей кровушки, взялись за американскую.

– Эх, утратили мы чувство интернационализма, – подытожил Лев Васильевич. – А ведь как все было просто. Тактично. Деликатно. Не нужно думать об этом.

Шаблыка не обратил на его слова внимания.

– Они чувствовали свою вину! – продолжил Эдуард Павлович. – Понимали преступность деяний. Борис Берман. Нафталий Френкель. Федор Эйхманс. Израиль Плинер. Лазарь Коган… Сто сорок лет террора! Пять тысяч убитых каждый день. Перед Второй мировой начали в массовом порядке менять фамилии, маскироваться. В Кишиневском погроме погибли сорок человек. Дворовая драка, а шум на весь мир! Они отомстили казакам: уничтожили четыреста тысяч лучших русских людей.

Шаблыка вздохнул, но не устало, а, как мне показалось, с облегчением. Он не только освобождался от внутреннего груза и плода долгих раздумий, он делал нечто ему приятное, представляя свой любимый предмет со всех сторон. Другим любимым предметом являлся его сын Максим. Эдуард Павлович сообразил, что неплохо бы его представить вновь пришедшим гостям:

– Товарищи, внимание! Следующим номером нашей программы… В общем, Максим Эдуардович Шаблыка, сотрудник МВД, отличник учебы, черный пояс по карате.

Оленька тоже решила принять участие в презентации сына:

– Отличник. Любит работать. Он вообще у нас любитель. Мы его воспитали. Дисциплина, хороший лексикон речи. Флаконы мне сегодня протер. – Она махнула в сторону люстры. – Мы с ним, во-первых, поели утром овсяночку с бананчиком, и во-первых, я колбасочку с лучком обжарила, и отварила макарончик, и тоже с лучком обжарила. Так вкусно мы с Максимкой покушали. В женщине должна быть загадка. А мужчина, он всегда циник. И это хорошо.

Для Ольги ничего не было второстепенным: всегда только «во-первых».

Парень встал, кивнул головой и вновь сел на табуретку, показывая всем своим видом, что вступать в пустопорожние беседы не намерен. Отец похлопал его по плечу, продолжил:

– Макс стал звездой радиоэфира. К нему звонят корреспонденты газет. Но он скромен. Посмотрите, как он ответил буржуазной прессе. «Простой смертный крестьянин. Обожаю спорт, экстрим, нагрузки. Моя слабость: авто, мотоциклы. Еще я готов отстрелить ноги пидорам и тем, кто под них косит, ненавижу эмо и оппозицию, также ненавижу фуфлогонов. Люблю бананы». Как емко! Выразительно! Не в бровь, а в глаз! Макс, может, расскажешь, как ты стоишь на страже порядка? Люди должны понимать, что происходит в столицах. Пятая колонна нашего общества пустилась кривляться, хлопать в ладоши на площадях, звонить будильниками мобильных телефонов. Расскажи, Максик.

Тот неохотно поднял глаза:

– Что тут говорить. Фуфлогоны. Предложить ничего не могут. Извращаются. Мы их учим. Лечим. Многие возвращаются к нормальной жизни. Те, кто не хочет, – добро пожаловать на Окрестино, Володарского. Или в Новинки. А еще лучше – чемодан, вокзал, Европа. Нам здесь пидоры не нужны.

Наступила неловкая пауза. Она вряд ли была связана с грубостью высказанного, а лишь с его рубленой неполнотой. «Революцией в сетях» в Нарочи никто не интересовался. Ольга перехватила инициативу, воспользовавшись затишьем:

– Во-первых, что мы все о плохом да о плохом! – Перевела дыхание и продолжила: – Во-первых, давайте выпьем за наш праздник. Эдик, умой личико водичкой! У тебя уже глаза соловьиные. С Днем независимости, друзья! Мы скоро новый дизайнер в квартире сделаем. Вот увидите!

Народ одобрительно зашелестел, загремел бокалами. У Шаблык был роскошный столовый сервиз, купленный еще в советские времена в Чехословакии: он до сих пор служил им верой и правдой. Биографию Шаблыки я не знал, но хозяин, видимо, принадлежал к номенклатуре и до сих пор имел в республике политический вес.

– Это правда, что поляки угнали у вас машину? – неожиданно спросила меня девушка, сидевшая напротив. – Я что-то такое слышала… Как вам удалось ее вернуть?

Я вздрогнул:

– Да нет, все нормально. Просто я встретил друга детства на свадьбе. Съездили с ним в Островец.

– Как там? Хорошо? – спросила девушка.

– Плохо, – ответил я. – В Гродненской области всегда было хуже, чем у нас.

– В Гродненской области цивилизация, – заявил вдруг интеллигент из коммунального хозяйства. – Там чище, чем у нас. Католическая традиция чистоплотней.

– В психиатрии это называется анальным комплексом, – согласился я. – Человек пытается вымыть и очистить все окружающее. Стирает одежду несколько раз в день, меняет постель…

– Наверное, у таких людей совесть нечиста, – согласилась девушка. – Вот они и пытаются все вокруг обелить.

– Нет!!! – поймал нас Шаблыка на слове. – Если совесть нечиста, то люди пытаются все вокруг очернить! Достижения социализма, например. Кусать руку, тебя кормящую, – это традиция особых народов. У них это в природе – подсадить людей на чувство вины. Думаете, евреи обижены на немцев? Да ничуть! Сначала создается легенда о зверствах. Наивный арийский народ проникается чувством вины, и все. Бери его тепленьким. Они вновь захватили Германию, подсадив ее на чувство вины. С Россией происходит то же самое. Аналогичная схема.

– Все эти чубайсы из наших местечек, – горько выдохнула Ольга. – Разбогатели, возвысились. Вот и хотят вернуться. Теперь уже полными хозяевами. Смешно даже. Хозяева должны быть красивы и благородны. А тут – попки шкафчиком, кривые ножки… Про шнобели я не говорю. А нам… Нам нужно себя беречь. В женщине должна быть загадка. Она должна спать в носочках. Вы спите в носочках, Иланочка?

Лев Васильевич, светский лев, сохранявший до поры до времени осторожный нейтралитет, вспомнил вдруг историю своей юности:

– Эдуард Палыч, а вот Пидопличко во время войны спас еврея, прятал его в погребе, кормил. И что ты думаешь? Тот после победы устроил всех его детей в институты. Дураков, дебилов. Они отучились, стали доцентами, завкафедрами. Понимаешь, какой благодарный человек. На добро ответил добром.

– Ха-ха, Лева! А какая польза от этих дебилов народному хозяйству? Ты подумал, какая хитрожопая у твоего подпольщика получилась благодарность?

– А мы были в пионерском лагере между Хостой и Мацестой, – вставила Оленька. – И вот пошли с подружкой в горы и сделали там себе шапки из папуаса…

Она почувствовала, что говорит что-то не то, и остановилась. В комнате воцарилось молчание. Громко жужжали мухи. На фоне обличения отдельных народов шапки из папуаса казались чем-то чрезмерно кровожадным.

– Из чего, Оленька? Из какого папуаса? – спросил Шаблыка вежливо.

– Как из какого? Там заросли его. Заросло все кругом. Хоста и Мацеста, это же на юге.

– Оленька имела в виду папоротник, – расхохотался Эдуард. Он научился понимать жену и мог бы устроиться к ней в переводчики.

Все было засмеялись, но в разговор неожиданно включилась моя супруга. Я понимал, каково ей все это выслушивать, но думал, что из чувства добрососедства она готова на жертвы. Она начала решительно.

– Я еврейка и по матери, и по отцу, – сказала Илана, сразу расставив все точки над i. – Пятая статья. Пятая колонна. На юрфак ход был закрыт. На экономический тоже. Пошла на экологию. В семье говорилось: если хочешь чего-нибудь здесь достичь, будь лучше прочих в несколько раз. В сто раз, в двести. Это возможно, парни. Я и старалась. Я всю жизнь работала, училась, я книжки читала, когда вы водку пили. Я в шахматы умею играть лучше всех в этой комнате. Я понимаю, что вы психуете, но это государство создали мы! Думаете, зря наши дедки и бабки топтались под луной Шагала? – Илана показалась мне пьяной. – Мужчины… вы что, не знали, что я жидовка? Вы – дураки курносые, мать вашу! – Она встала, вздохнула, окинула стол пьяноватым взглядом… – С вашими выводами моя жизнь не совпадает. Я здесь новый человек, конечно… – Ланка совсем разошлась. – Вы говорите, что на войне погиб каждый четвертый белорус, гордитесь этим. А чем тут гордиться? Воевать надо, а не умирать… Здесь замочили миллион евреев, что уже половина всех жертв… Сто двадцать тысяч угнанных в Германию не вернулись, но тоже вошли в списки погибших. А че они не вернулись, парни? Че они не вернулись к вашему Сталину? Сели пить баварское светлое? Такой вот день Незалежнасци. Скажите, пожалуйста, я что… виновата в том, что я еврейка? Меня мама так родила… Если мы в чем-то виноваты, соберите документы, передайте в Гаагу, куда угодно. Устройте суд, трибунал, и мы ответим. А что трепаться-то зря? Это моя страна. Моя. Наша. Общая! Лучшее, что я сделала в жизни, – вернулась на родину. Здесь лежат кости моих предков начиная с четырнадцатого века. Ваши кости тоже здесь лежат. Вашим костям тесно? Вы знаете имена ваших прадедов? А я знаю! – Илана вздохнула и села на свой табурет. Я заметил, что она очень перебрала сегодня.

– Все мы советские люди, – подхватил Лев Васильевич. – Нехорошо играть в политику на трагедии. Евреи сделали революцию и стали самими нами, советскими людьми. Они приняли все горести, разделили все радости вместе с нами… За время войны погиб каждый четвертый белорус…

– Каждый шестой! – неожиданно резко возразила девушка, интересовавшаяся моим автомобилем. – Погиб каждый шестой. Здесь полегло около миллиона военнопленных со всего Союза, сто пятьдесят тысяч служили немцам – они что, тоже жертвы? Ну и большевики хорошо поработали. И вы, Илана, извините нас. Извините, что молчим. Мысленно мы с вами.

Шаблыка расплылся в улыбке.

– Вот как! Бунт на корабле? За словом в карман не полезут.

Ненавистник фуфлогонов мрачно кивнул, налил себе апельсинового сока в стакан из-под киселя и перед употреблением его понюхал.

– От евреев освободиться можно, – вдруг выдохнула Ольга. – Не такая уж большая это проблема. Можно дружить, а можно и не замечать. Главное – понять, как освободиться от мертвецов. Они всегда с нами! Смотрят на нас, перешептываются. Сегодня они друзья, а завтра…

Народ испуганно замолчал. Мне тоже показалось, что соседка приняла на грудь лишнего. Лицо ее пошло пятнами, на шее появилась испарина. Она не могла отчетливо выразить свою мысль, но, видимо, чувствовала то, чего не ощущают другие. Я насторожился. История с Гарри все еще не выветрилась из головы. Завершить мысль соседке не дал Матюшонок. Чокнутый пенсионер пришел на огонек, правильнее бы сказать, на запах. Дверь к Шаблыкам была открыта, старик не стал стучать. Из прихожей послышался его сипловатый голос, поздравляющий всех с Незалежностью и хорошими погодами.

– Гладиолус Оленьке принес, – базлал Матюшонок. – Лидка сама посадила. Луковица с кулак! Медовый цвет, хмельной! Пчелкам радость, девкам страсть!

Вскоре его физиономия появилась в дверном проеме, он долго снимал с себя сандалии и, судя по виду, устал.

– С праздником, сябры! – выкрикнул он.

Цветок Матюшонок сорвал на клумбе у дома, и не самый удачный. Вялый, полузасохший, хотя и внушительных размеров, этот дар вряд ли можно было считать сюрпризом.

– Привет, – без энтузиазма сказал Шаблыка. – Заходи, коли пришел. Нальем. Годовщина как-никак… Свято…

Матюшонок перевел глаза с эмвэдэшного Максима на меня, контуры его мысли с треском замкнулись.

– Максимка, хватай его! Россиянина! Шпиён, диверсант, поджигатель! Он здесь, чтобы лишить нас свободы! Нарочно приехал! Пишет доносы в Москву, совращает девок! Олигарх! Ворюга! Азиат! Контрабанду распространяет! Я работал в магазине «Конфискат», знаю таких! На вид красавчик, а под полой запрещенные консервы!

Все рассмеялись. Магазином при местной таможне в свое время пользовались многие. Конфискованная у транзитников продукция реализовывалась за полцены, а если по блату, то и бесплатно. Сигареты, консервы, водка. Непонятно, почему все это отбиралось пограничниками, но разнообразие в продовольственный рацион поселка вносило. Какие там крабы, какая икра? Сплошные бычки в томате.

Матюшонок выпил предложенную ему дозу, недовольно поморщился и добавил:

– Зря вы пригрели у себя эту змею.

День независимости неожиданно отлился в моем сознании в загадочный символ. В моей жизни вышло так, что мои многочисленные друзья по преимуществу были евреями. И я почему-то пережил почти всех, несмотря на их пресловутую хитрость и живучесть. У меня был свой собственный маленький холокост, представленный моими погибшими еврейскими друзьями. Гога Ванштейн, Гарри, Штраух… Всех сейчас не упомнить, я называю лишь самых близких. Мне было плевать на все, сказанное сегодня на вечеринке, для меня эта пьеса имела некоторый личный смысл. Я вспоминал отзвуки фраз, интонации, законченные предложения… Они поднимались, как легкие пушинки в продуваемой комнате, и в новом порядке опять располагались в моей голове.

Ничто ничего напрямую не означает. Весть передается по-другому. В каждом шуме, в каждой самой идиотской фразе есть что-нибудь сказанное и для тебя. Это не лозунг, не наставление, не намек. Просто нечто, невольно продвигающее тебя к пониманию того, что с тобой происходит. Сегодня вечером мне стало понятно, что я в этом понимании нуждаюсь. И что оно приближается ко мне.

13. Рыцари мусоровоза

Стулья задвигались: кто-то поднимал тост на посошок, кто-то слизывал с пальца крем минского торта. Через минуту от застолья не осталось и следа. Мы с Иланой вернулись к себе, она передала мне пару пакетов с мусором. В восемь вечера на вертолетную площадку приходила мусорная машина. Это был момент единения. Место встречи изменить нельзя. Мы с женой по какой-то причине этой ежедневной встречей пренебрегали. Стационарные мусорные баки располагались сразу за школой, мне нетрудно было сгонять туда на машине, иногда сходить пешком. А вот людям нравилось собираться, судачить о том о сем, смотреть на содержимое мусорных ведер соседей. В связи с Днем незалежности я решил присоединиться к коллективу.

– Здравствуйте! Давно не виделись! – шутили соседи друг с другом.

Матюшонок стоял поодаль, брезгливо плевался. Шаблыка выделялся из небольшой толпы красной жилеткой и большим, почти такого же оттенка красным ведром. Остальные были одеты скромнее, но все-таки наряднее, чем обычно. Женщины накрашены, мужчины наглажены. Сквозь запах свежего алкоголя пробивался стойкий приторный парфюм, видимо, один на всю округу.

Девушка, оказавшаяся в курсе моих недавних похождений, тоже почему-то стояла вместе с нами, хотя была не из нашего дома, а может, и вообще не из поселка. Я подошел к ней и спросил напрямую, откуда она знает про мою историю с машиной. Она приветливо улыбнулась:

– Я была на этой свадьбе.

– Правда? – удивился я. – Где сидели?

– Сидела я далеко. Далеко от вас с девчонками. Но мы часто сталкивались, когда танцевали.

– Это ваши подруги? Я перебрал в тот день

– О, я тоже! – рассмеялась она.

– Я встретил одногруппника. Не виделись двадцать лет. Усугубили напитками. Взяли тачку. Продолжили до утра. Вернулся через пару дней на ферму, забрал машину, – повторил я отработанную для жены легенду.

– Друга я не приметила, – пожала она плечами. – Я вас помню с девушками. Было видно, что они понравились вам обе и вы были просто не в состоянии выбрать… – говорила она предельно простодушно, никакого осуждения.

– И что же я сделал?

– Вы решили брать обеих! Мне показалось, вы уезжали куда-то вместе с ними… Они тоже выбрали вас. И не ошиблись. Мне казалось, я на сеансе какого-то французского фильма. Так элегантно все, непосредственно.

– Что непосредственно?

– Разговоры, поцелуи… Не знаю, как сказать… Просто мне на вас было приятно смотреть. Свободные люди. Не скованные комплексами.

– Свободным можно быть только от евреев, – пошутил я.

– Ни от кого нельзя. Ни от евреев, ни от мертвецов, ни от самого себя…

В рассудительности отказать ей было невозможно. Мы простояли на площадке, мирно болтая, минут тридцать, но мусоровоз так и не пришел. Шаблыка на правах хозяина предложил прогуляться до помойки за школой. Отряд двинулся за его красным жилетом со стадной покорностью. Мужчины курили, женщины разговаривали. Я не заметил, как моя собеседница исчезла.