Текст книги "Искушение архангела Гройса"

19. Партизаны

Домой возвращался за полночь. Мои друзья, как оказалось, оба работали на строительстве парашютной вышки у господина Теляка. Работа предстояла долгая: сейчас мужики закладывали фундамент. По правилам конструкция должна была быть тридцати метров в высоту. С двадцати уже можно прыгать. Остальные десять метров – на громоотвод. На этом Теляк и желал подзаработать: отличный аттракцион для скучающей молодежи. Строить вышку под заказ ему не хотелось: проще купить в какой-нибудь расформированной военной части. В Беларуси ничего стоящего Федору не попалось, он искал вышку в России. А мои «мертвецы» пока что для услады глаз хозяина поставили в его ограде чудную сторожевую этажерку, украсив ее на праздник лампочками иллюминации.

С Гарри мы сегодня виделись, и, хотя не смогли поговорить, я свыкся с мыслью, что он живет теперь где-то неподалеку. Я медленно катился по лесной дороге, соединяющей Кобыльник с Купой. В поздний час на проселке было пустынно. Молодежь разошлась по домам, танцы, купания и прыжки через костер закончились. Лес затих в ожидании рассвета. Я думал о туфельках, которые могли потерять золушки в этом лесу, не говоря о прочих деталях туалета.

Первый выстрел раздался в районе вертолетной площадки.

Я увидел вспышку слева по борту. Пуля просвистела совсем рядом, пролетев через передние окна машины, открытые по причине теплой погоды. Я нажал на газ, но выстрелы зазвучали и впереди. В лесу была организована хорошо продуманная засада: два или три снайпера. Хороших стрелков в этих местах предостаточно. Я затормозил, лег на переднее сиденье, открыл дверцу и выполз из автомобиля. Партизаны, нафиг.

Только очутившись в траве, я понял, сколь незавидно мое положение. За спиной лежало поле, голое и большое. В пелене тумана виднелись очертания вертолета посередине, но добежать до него, чтобы укрыться, было невозможно. Дорога к поселку отрезана, развернуться трудно. Пока я буду вертеть рулем, меня обязательно пристрелят.

Я прятался за своим «Форд Фокусом» небесного цвета, который купил недавно в Минске для себя, оставив жене «Опель Вестфалию». Прятался – вариантов не было. Машину по такому случаю было не жалко. Стоило всерьез опасаться, что ребята подойдут ко мне вплотную и прикончат по всем законам гостеприимства. Я подумал, что смог бы развить приличную скорость, двигаясь задним ходом. Главное – сделать это неожиданно и резко. Партизаны наверняка были уверены, что загнали меня в угол, и сейчас наслаждались моей беспомощностью перед лицом близкой расправы.

Послышался треск в кустах, звук ломающегося валежника. Я решил, что враг приближается, и приготовился к худшему, но шум стих, будто кто-то выключил радио. Безмолвие, стучащее в ушах. Будто я глубоко под водой.

Опять раздался треск сучьев. Я подполз к переднему колесу авто и напряг зрение. Посередине дороги, метрах в двадцати от машины, стоял высоченный молодой лось. С небольшими лопатами рогов, горбатый и поджарый, он не проявлял признаков беспокойства, а просто стоял на тропе, осторожно оглядываясь по сторонам, и выбирал, куда двинуться дальше. Монументальное зрелище.

Зазвонил мобильник. Жена. Я принял звонок, кое-как прошептав приветствие.

– Где ты? – спросила она с тревогой в голосе. – Праздники закончились. Уже четвертый час. Ничего не случилось? Я сон страшный видела.

– Уже на подъезде к дому, – ответил я по возможности бодро. – И возле меня стоит вот такущий лось. Сфотографировать?

– Ты все это время наслаждался живой природой?

Я выключил трубу, понимая, что сейчас лучший момент для побега: пока в прицеле присутствует животное, позволяющее сбить противника с толку. После начала перестрелки я не вырубал зажигания. Мне оставалось как можно быстрее забраться на сиденье, передвинуть ручку коробки передач на задний ход и газануть, истошно крича и сигналя. Я пролетел по проселку почти полпути до въезда в Кобыльник, но из-за плохой видимости не заметил поворота дороги и съехал в кювет. Снайпер, издеваясь, прострелил мне левую переднюю шину. Со стороны Купы уже не стреляли. Тем не менее было очевидно, что меня продолжают пасти. Я выскочил из машины, понимая, что теперь шансов на спасение у меня больше. Побежал по полю прямиком в туман. Споткнулся о валун, оставшийся здесь со времен схождения ледников, но устоял на ногах. Казалось, я слышу неровное дыхание преследования, топот армейских сапог, лязг передергиваемого затвора карабина. В воздух взвилась сигнальная ракета, осветив окрестности. Я увидел стог сена слева по курсу, островок леса далеко впереди. Вторая ракета подтвердила мои худшие опасения. Охота на меня велась самая настоящая.

20. Лестница в небо

Я бежал уже долго, не очень соображая, где нахожусь и куда направляюсь. Выпала роса, я промочил ноги. Светало. Казалось, источником света были клочья тумана, нависшего над землей. Благодаря этому тусклому освещению я мог кое-как выбирать дорогу. Преследование, может, давно прекратилось, но по-прежнему чудился враг, пристально следящий за моими перемещениями из лесных чащоб. Островки леса, встречавшиеся мне на пути, были повреждены прошлогодним ураганом и смотрелись как разоренные птичьи гнезда. От этого становилось еще тревожнее. Ни укрытия, ни приюта. Силы зла овладели Нарочанским краем. Противник обезличился: по миру разлилось зло, и опасность ждет за каждой кочкой и бугорком. Я старался не думать, кому понадобилась моя жизнь: московскому киллеру, воскресшему мертвецу, пьяному хулигану… Удивительно, что мысли вызвать милицию даже не возникло. Для начала я не знал телефона. 01? Это, кажется, пожарная охрана. 02? Так было во времена СССР. Кажется, с тех пор я в милицию не обращался. Да и раньше не обращался.

Я обращался к друзьям. Теперь мои лучшие друзья погибли, спились, задохнулись выхлопными газами или разбились спьяну на скользких дорогах отчизны. Друзей, мужскую дружбу заменила мне семья. Илана, Гришка и Катька. Остальные – приятели, партнеры, временные компаньоны невнятного бизнеса. А ведь когда-то мы были фанатиками наших отношений: братских, рыцарских. Пусть под боевым крещением и понималось совместное пьянство, съем девок, вызывающие выходки. Жизнь подчинялась законам дворового братства. Коллективно-мистическому идеалу. Один за всех, и все за одного.

Покой вернулся ко мне на границе с полем, колосившимся то ли рожью, то ли пшеницей. Окаймленное по краям блеклыми синими цветочками, поле предстало вдруг в первозданной цельности: словно снежный покров, дорогой теплый мех, священное море. Оправленные легким пушком колосья покачивались, разбегались в стороны волнами: то ли согласно движению атмосферы, то ли в такт внутреннему дыханию земли. Поле было живым, разумным, мудрым, как фантастический мозг планеты Солярис из кинофильма юности. Солярис, символ ограниченности познания, невозможности осмысленного диалога – не только между цивилизациями, но и просто между людьми. Я вспомнил, что главному герою в этом фильме явилась его возлюбленная, покончившая жизнь самоубийством много лет назад. И он не обрадовался, а, наоборот, испугался. Старался избавиться от нее всеми правдами и неправдами. Когда я увидел кино в первый раз, был еще подростком. Мне поведение космонавта показалось глупым. Девушка была хороша собой, сексуальна. В чем проблема? Живи, радуйся, люби. Господь дал, Господь взял. Он что, не может подарить то же самое еще раз? Он всемогущ. Значит, может. Здравый смысл порой не помогает существованию, а тормозит его естественное течение.

Я вошел в рожь медленно, как в воду. Неожиданно стало легче, хотя я не задумывался о священных смыслах понятия «хлеб». Из травы выпорхнула испуганная птица и вертикально поднялась к небу, отчаянно чирикая. Я проводил ее глазами и увидел веревочную лестницу, раскачивающуюся метрах в пятидесяти от меня на высоте человеческого роста.

Я недоверчиво подошел, взялся руками за нижнюю перекладину. Посмотрел вверх, но за клочьями тумана ничего разобрать не мог.

Лестница висела посреди поля, спущенная, видимо, с какого-то бесшумного вертолета или неопознанного летающего объекта. Было тихо, уютно, тепло. Прикосновение к деревянному, отшлифованному частым употреблением кругляку было приятным. Я подтянулся на перекладине, проверяя прочность конструкции. Надежно, как в спортивном зале. Потом подтянулся еще раз, подпрыгнул, перехватил следующую. По веревочным лестницам я никогда не лазал: ощущение шаткости смущало. Я полез к небу, осторожно продвигаясь по иллюзорным ступенькам, тщательно проверяя каждый шаг, каждое движение. Вскоре я поднялся довольно высоко, завис на высоте птичьего полета, и передо мною открылась лоскутная панорама рассветной местности. Слева поблескивали сталью воды озера Мядель, в полях виднелись силосные и водонапорные башни с аистиными гнездами на вершинах, оставленные трактора, нагромождения строительного леса на опушках, китайские стены скирдованного сена, пасущиеся кони. В низине лежал поселок Пасашки с маленьким поклонным крестом желтого цвета на подъезде. По расположению этой деревни я вычислил свое местонахождение: километра три до дома. Похоже, лестница была спущена мне с небес, чтобы я сориентировался на местности. Я мог бы продолжить восхождение, добраться до облаков, до стратосферы, но не хотел. Рука, столь заботливо спустившая мне эту лестницу, могла переменить свое отношение к моей заблудшей душе, коварно перерезав в какое-нибудь мгновение капроновые тросы.

«Веровать – это все равно что держаться за конец уходящей в небо веревки. Иногда кто-то дергает веревку со стороны небес, заставляя нас задуматься…»

Я потихоньку начал спускаться вниз, когда заметил мужика в камуфляже, шедшего с винтовкой на плече по тракторной колее, проходящей поперек поля. Я еще раз поблагодарил Бога за помощь. Остановился, пытаясь разглядеть лицо убийцы. Что нужно от меня этой падле?

Пожилой, приземистый, отягощенный монументальным пивным брюхом, красномордый от употребления алкоголя и холестериновой жратвы, мужчина шел по моему следу, зная, что я безоружен и уязвим. Напарника его в пределах видимости не было, но он мог скрываться в лесу.

Мужик меня не видел и вообще казался беззаботным. Он остановился, аккуратно положил винтовку на траву, спустил штаны и сел, чтобы оправиться. Этот шанс упускать было нельзя. Я в два счета оказался внизу, стараясь не привлекать внимания лишним шумом, подбежал и пнул что было силы в сгорбленную спину. Он, кряхтя, повалился вперед и заохал. Я поднял карабин, судорожно передернул затвор и приставил к его затылку.

– Что тебе надо, дяденька? – спросил я, чувствуя закипающую ярость и жажду реванша. – Кто такой? Кто меня заказал? Имя, отчество, фамилия. Говори, сука. Пристрелю, как барана, – повторил я монолог из криминального фильма.

Он только захрипел в ответ.

– Молодец, дяденька, – продолжил я, улыбаясь. – Подотрись и начни сотрудничество со следствием.

Я отошел в сторону, давая ему возможность привести себя в порядок. Мужик торопливо подтерся смятой в руках газетой, натянул галифе и обернулся ко мне своей трясущейся бурой мордой.

Это был Лев Васильевич Машиц, местный интеллигент, светский лев. Сотрудник Управления жилищно-коммунального хозяйства. Вместе с ним мы праздновали день Незалежности у Шаблык несколько дней назад. Он посмотрел на меня, чуть не плача, и поднял вверх руки.

21. Потерянный рай и рай обретенный

– Испугал ты меня, Сережка, ох испугал, – говорил Машиц через несколько минут после выяснения обстоятельств. – Такой грех мог взять на душу, такой грех… Лисичек пошел пострелять, – объяснял он. – Тридцать долларов невыделанная, шестьдесят выделанная… Так я их кефирчиком, сметанкою…

– Ты выстрелы ночью слышал?

– Слышал, Сереженька, слышал… Салют. Великий салют запускали. Такой праздник, всенародный, объединительный. Девки купаются голыми. Парни поют. Красота, да и только!

– Что ты несешь? Выстрелы слышал? Меня обстреляли ночью на подъезде к Нарочи…

– Сереженька, кто же тебя мог обстрелять? Шутники какие? Или ты сам шутишь? Кто же будет здесь стрелять? У нас порядок, чистота, дисциплина. Мы только на лисичек… На зайчиков…

Я чувствовал, что старик не врет, но для пущей уверенности хотел выслушать его до конца. Когда масса его словоблудия стала критической, я неожиданно перешел на «вы», подчеркивая этим, что инцидент исчерпан.

– Извините, Лев Васильевич, но вы на моем месте поступили бы так же, – добавил я, надеясь вернуть его доверие. – Я был в сложной ситуации. Уходил от преследования. Должен был спасти свою жизнь. Для Родины… Для семьи…

Он необыкновенно обрадовался моим словам, сказав, что и сам готов отдать жизнь за свободу Отчизны.

– Смерть фашистским оккупантам, – подытожил я наш разговор. – Вы бывали на «линии Сталина»? Говорят, хороший музей.

– Замечательный, просто замечательный, – замахал он руками. – Как познавательно, воспитательно! Мы не забываем подвига наших отцов. Помним о тех, кто вел их в бой, организовывал работу на фронте и в тылу.

– Вы воевали?

– Мал был, Сереженька. Мал годочками. А то бы повоевал. Отомстил бы за сестер и братьев!

Я понимающе кивал в ответ. Встреча со Львом Васильевичем возвращала меня к нормальной жизни.

– Что бы вы сказали, если бы ваши друзья, старшие, погибшие на войне, вдруг воскресли? – потянула меня за язык наивная панибратская эмоция.

Но старикан, похоже, был готов к такому вопросу. Он ответил мгновенно:

– Что бы я сказал, Сереженька? Я бы сказал, что Александру Григорьевичу удалось осуществить народные чаяния, реализовать великий замысел. Мы превратим нашу республику в земной рай. А в раю, Сереженька, смерти нет. Мы близки, необычайно близки к завершению проекта. Если б не Запад, мы бы его уже воплотили. У ангелов Восток всегда впереди, перед лицом, куда бы ни обращались они лицом и телом. Это трудно нам понять, Сереженька, потому что мы с тобой должны вертеться в разные стороны. А у них Восток всегда перед глазами. Господь, как солнце, постоянно находится перед ними, и они видят Его. Если ты видишь ангелов, ты видишь Господа, и Восток видишь, Сереженька. Потому что Господь, он и есть Восток. Взор их обращен к Востоку, но они видят и все прочие стороны света, потому что силен внутренний взор у них.

– Не знал, что вы стали религиозны, Лев Васильевич, – пробормотал я удивленно. – Откуда такие подробные сведения?

– Коммунисты теперь верят в Бога, Сереженька. Как тут не поверить? Мы видели на своем веку рай земной: жили в нем, строили его. И вот нас обманули. Украли у нас нашу обетованную страну. И это хорошо, Сережа. Слышишь, Сергей, это очень хорошо!

– Отчего же?

– Господь дал нам возможность увидеть, чем мы обладали. Дал шанс вернуть достойное существование. Можно ли жить достойно при ростовщическом, спекулятивном капитализме? Нет, Сереженька, нельзя. Нам с тобой нельзя. Кому-нибудь можно, а нам нельзя. Жизнь ради денег. Интеллект ради денег. Дух ради денег. Профанное знание – то же самое пищеварение. Результат один. Фекальный результат, Сереженька. Вот и вся цена этой хваленой цивилизации. У нас было другое, совсем другое. Настоящее, героическое. Эх-эх… Что имеем – не храним, потерявши – плачем. Народная мудрость всегда права… Народ еще сложит о нас свои сказки, споет песни. Какой хороший праздник вчера был. Девки поют. Парни купаются. Даже собачки и те радуются, хвостиками виляют. А ведь могли брехать. Злобно брехать до рвоты, Сереженька! Они такие, собачки наши!

– Вы считаете, что назло ростовщическому капитализму могут воскресать люди?

– Диалектика, Сереженька! Мы в такой ситуации, что и мертвые встают, чтобы нам помочь. Бойцы, верные сыны. Они достают свое боевое оружие, выходят на партизанские тропы. Подрывают вражеские эшелоны, казнят гауляйтеров и полицаев. «План Ост» осуществлен иудами из Политбюро. Они не знали силу нашего народа, его мистическую мощь. Отдай партизану все: корову, кошку, свинью. Им оно нужнее! Если у тебя есть петух, отдай его бригадам народного ополчения. Пусть вострубит победу! У тебя есть петух, Сереженька?

– Будет! – сказал я обнадеживающе. – Но почему именно петух?

– Устал я, мальчик мой! Напугал ты меня. Приду сейчас домой – и помру. Чувствую приближающийся разрыв сердца.

Я пожалел старика, обнял, повесил карабин на его плечо.

– Он все равно не заряжен, Сереженька. Возьми его себе, родной. Тебе он теперь нужнее…

– Не заряжен? А что ж ты тогда испугался?

– Страшно, Сереженька. Такой грубый у тебя был голос.

Старик не изворачивался: он действительно мог испугаться. Я вспомнил, как он брел на полусогнутых ногах по земляной тропе. Как сидел на корточках, когда я его арестовал. Он вызывал во мне искреннюю симпатию: и своими путаными речами, и страстью, с которой произносил их. Из него мог бы получиться хороший оратор.

– Извини, Васильевич. Из меня твои партизаны чуть вчера не вынули душу. Может, приняли за агента мирового империализма?

– Ошибки в нашем деле случаются, Сережа! Но я бы на твоем месте сходил в милицию. Покушение на убийство. Бытовое хулиганство. Там решат…

– Схожу… Хотя какая разница… Главное – понять мотивы. А еще главнее – этих ребят обезвредить. Как у вас с преступностью? Я думал, искоренена…

– Искоренена. На корню, – подтвердил он напористо. – Поэтому тут не преступность… Тут что-то другое… Провокация? Галлюцинация?

– Я, дядя Лева, тебе гильзы принесу. Пулек насобираю. Ты за психа-то меня не держи.

– Я верю тебе, Сереженька. Как сыну родному верю. Ты стал свидетелем важных перемен. Можешь теперь ответствовать за всю свободную Беларусь!

– В смысле?

– В таком-то вот и смысле… В таком… Все четырнадцать республик нашего Союза предали дело социализма, повелись на сладкий пряник… Обесчестили себя. Разрушили промышленность, бесплатное образование и медицину. Зачеркнули подвиг отцов. Забыли про Берлин. Про Космос. Забыли – и тут же подверглись Вавилонскому столпотворению. А мы не повелись! Мы. Белорусы. Поэтому в нашей стране стали воскресать люди со всех просторов нашей необъятной Родины. Строители коммунизма. Неуловимые мстители. С одной стороны, народ вымирает, спивается, отказывается иметь детей. С другой – встает из могил. Все просто и понятно. Закон баланса. Это подтверждение нашей правоты. Мы смогли выстоять против всех. Против марионеточных режимов других несамостоятельных государств. Чтобы тебе поверили, должно произойти чудо. И оно произошло. И скоро народы преклонят колени перед подвигом Беларуси, сохранившей свою общенародную сущность. Мы построили рай! Царство небесное, совпавшее с царством земным. Это лучший ответ нашим критикам, оппонентам, предателям. Миром правит святой дух! Осмотрись – он здесь, он вокруг! Все освящено в этой стране святым духом. Строгим, но справедливым. Скромным, но могущественным!

– Красиво говорите, Лев Васильевич, – вздохнул я. – Мне бы вашу уверенность.

На строителей коммунизма ни Мишка, ни Гарри похожи не были. Они были похожи на потерянное поколение, на разлагающий и бессмысленный элемент. Обретя вторую жизнь, от своих безнравственных принципов не отказались – со стороны это выглядело именно так. Мои братаны были при жизни предельно далеки от какого-либо идеала. Само существование идеалов считали оскорблением здравого смысла.

Кунсткамера II

ПАРТИЗАНСКАЯ ЛИСТОВКА

«Студень 1943 г.

Смерть немецким оккупантам!

К нарочанским рыбакам!

Рыбаки Нарочи! Беритесь за оружие,

истребляйте немецких оккупантов!

Дорогие товарищи, сыны и дочери Нарочи!

Немцы захватили Нарочь, и вам, нарочанским рыбакам, под угрозой пыток и расстрела запрещают ловить рыбу. Каждого, кто будет замечен у озера даже с удочкой, ожидает жестокая расправа фашистских извергов и их псов – предателей Родины.

Немецкие кровавые захватчики принесли на белорусскую землю рабство, разорение, ограбление и смерть. Реками льются слезы и кровь народа, стонущего под игом гитлеровского рабства, пылают деревни. Вас, рыбаки Нарочи, фашисты обрекли на голодную смерть, пытают и убивают.

Недавно оголтелые гитлеровцы учинили дикую расправу над мирными жителями деревни Занорочь Мядельского района. В местечке Кобыльники немцы расстреляли 50 человек стариков, женщин и детей, среди которых было немало нарочанских рыбаков.

Товарищи! Братья и сестры!

Вспомните, как в 1914–16 гг. ваши отцы и деды тысячами топили в Нарочи, беспощадно истребляли немецких захватчиков. Вспомните славное революционное прошлое нарочанских рыбаков, борьбу отцов ваших за свободу и независимость, против угнетателей, борьбу за свободную Нарочь.

Никогда белорусский народ не потерпит фашистского рабства!

Никогда нарочанские рыбаки не будут рабами немецких помещиков и баронов! Никогда гитлеровским захватчикам, жадным грабителям и насильникам, не владеть Нарочью!

Смерть немецким оккупантам!

Прочитал – передай другому».

Матюшонок достал листовку из почтового ящика, повертел в руках и даже посмотрел на просвет. Если настоящая – то музейная ценность. А если подделка, то детки пошутили глупо. В ящиках соседей что-то белело, но разобрать, листовки ли это, было нельзя. На лавочке у подъезда сидел Авдеев с каким-то незнакомым хлопцем и пил крепленое вино «Экспромт престиж».

Матюшонок присел рядом. Парень слушал Авдеева, кивал головой:

– Ну их в жопу… В жопу, со всей ответственностью говорю…

Матюшонок вынужденно слушал их разговор минут пять. Перечитывал партизанскую памятку. Потом поднялся, подошел к мужчинам.

– Вы знаете, – сказал он. – Я родился на Западной Украине, в Ивано-Франковске.

– Ну и что? – насторожился Авдеев.

– Вот что, – важно ответил старик. – Родился далеко, но кое-что знаю. Знаю, что слово «жопа» у нас не принято говорить. Несерьезно. Смешно как-то, невежливо! В нашем регионе люди пользуются словом «срака»! Срака – других вариантов не предусмотрено.

Он поднял палец высоко над головой, молча передал листовку (что и требовалось) и степенно удалился, оставив спорщиков в немом недоумении. Удаляясь в свою квартиру, он приостановился и добавил излишне громко:

– До свидания, мужчины! Прочитал – передай другому!

СЛУЧАЙ В ПРИМЕРОЧНОЙ

Соня сидела за кассовым аппаратом. К ней подошла Клава поделиться мнением.

– В Минске все ходят на площадь и хлопают в ладоши, – сказала она. – Совсем обнаглели. Столько проблем, а они аплодировать.

– А что плохого? – удивилась Соня. – Радуется народ. Вот и хлопает. У меня внучка, как услышит музыку, тоже начинает хлопать. Танцевать не умеет еще, маленькая. Может, они не умеют танцевать? – предположила кассирша.

– Умеют. Они все умеют. Вот и зажрались. Хотят показать народу, что они не такие. Что им все дозволено теперь.

– Пьяные?

– Ты за событиями следишь, Аркадьевна? – возмутилась Клава. – Тут ползучий заговор по всей стране, а ты как в розовых очках.

– Ну не знаю, – расстроилась Соня. – По телевизору не показывают. Откуда мне знать?

– Еще их по телевизору показывать! Они только и хотят, чтоб их показали по телевизору! Ты понимаешь, что говоришь?

Соня не поняла, но на всякий случай согласилась. Действительно, зачем показывать по телевизору всякую ерунду? Новость ее задела. Было что-то необычное в ней, привлекательное. Она мечтательно вздохнула.

– У вас станки для бритья есть? – спросил растерянный покупатель. – Импортные. Нигде найти не могу. Mach 3. И лезвия.

– Нет, что вы… – развела Сонечка руками. – Они давно уж исчезли. Дорогие очень. Не покупает никто. Не будем же мы их заказывать из-за вас.

– Может, закажете? – протянул мужчина шутливо. – А то никак побриться не могу. Противно. Раздражение.

– Купите одноразовые, – предложила Соня. – Езжайте в Поставы. Или в Островец. Может, они заказывают.

– Скоро жрать нечего будет, а ему бритву подавай, – прокомментировала Клава, когда покупатель ушел.

В полупустом универмаге было светло и уютно. Бессмысленная разносортица товаров внушала уверенность, что так должно быть всегда. Ситчики, клеенки, посуда, канцелярка, резиновые сапоги, сандалии. Ассортимент жалкий, но не безнадежный.

Клава вновь подошла к Сонечке, чтобы завершить свою мысль.

– Ты не думай. Ничто не осталось безнаказанным, – сказала она. – Наши ребята знают свое дело. Работа развернулась по всей стране.

– Кто такие? – поинтересовалась Соня. Тема по-прежнему вызывала в ней любопытство. Все-таки столичная жизнь.

– Как кто? Органы, конечно. Как только захлопаешь – тебя тут же и сцапают. И в автозак. И увезут в неизвестном направлении. Там похлопаешь. Все предусмотрено заранее.

– А почему? Разве нельзя? Что тут такого?

– Как почему? Издеваются. Революция должна себя защищать. Думаешь, они сами хлопают? Нет, конечно. На деньги западных спецслужб. Мы их от Гитлера освободили, а они теперь платят деньги провокаторам. И немалые, говорят, деньги.

– За аплодисменты?

– За аплодисменты. Теперь нельзя хлопать даже на концертах. Даже на собраниях. Могут не так понять.

– Как жаль, – вздохнула Сонечка.

События в Минске казались ей новой интересной игрой. Местом, где можно познакомиться с хорошими, веселыми людьми. Чем-то вроде дискотеки, куда она не ходила по причине не слишком молодого возраста. А на такую акцию бы пошла. Только вот в тюрьму не хотелось.

– Не волнуйся, – подытожила Клавдия. – Эта зараза скоро и сюда придет. Это как СПИД, как наркотики.

Женщина, по виду из отдыхающих, повесила два сарафана себе на локоть и прошла в примерочную. Полная блондинка в прическе с укладкой производила впечатление курортницы из «Белой Руси», санатория МВД. Какая-то неуловимая деталь подчеркивала принадлежность дамы к спецслужбам, пусть и не по прямой линии, а лишь по родственной. Женщина скрылась за занавеской, на алюминиевой перекладине появились ее льняной жакет и юбка. Вход воспрещен.

Продавщицы продолжили беседу, пожалели действующего президента республики, согласившись, что и ему свойственно ошибаться.

Эмвэдэшница вышла из примерочной, повесила сарафаны на стенд женской одежды. На лице недовольная гримаса, на лбу пропудренный пот.

– Ты смотрела «Славянский базар»? – сменила тему Клавдия. – Такой хороший концерт, а Путин нас не поздравил. Всегда писал специальный адрес, а теперь нет. Показал свое отношение к славянам. А ведь там и казахи выступали, и немцы, и грузины, даже чеченцы приехали. А он все равно не поздравил. Симптоматично, да? Может, он не русский совсем?

– Девушки, у вас нет сорок восьмого размера? – Блондинка подошла к продавщицам, виновато улыбаясь. – Маловаты мне ваши одежды.

– К сожалению, все что есть – на прилавке. На складе ничего не держим.

– Ну, не беда. Спасибо большое.

Женщина удалилась. В магазине остались несколько мужчин с низкой покупательной способностью. Один купил авторучку, другой взял тренировочные штаны, пошел примерить. Универмаг огласился воплем негодования, визгливым, некрасивым. Блондинка, оказывается, никуда не ушла, а продолжала крутиться в примерочной в полуголом виде, разглядывая себя в зеркало. Мгновенного взгляда Сонечки на обнаженную натуру хватило, чтобы оценить и качество ее белья, и некоторую запущенность телесных форм. Женщина рывком задернула шторку, продолжая вопить из укрытия:

– Маньяк! На каждом шагу извращенцы!

Мужчина, потупившись, стоял в сторонке. Когда блондинка вышла, поспешил принести извинения. Она неожиданно окинула его игривым взглядом.

– Вы маньяк, правда? Сексуальный?

Мужик не нашел, что ответить, извинился еще раз и захлопнулся в примерочной со своими трениками. Женщина попрощалась с Клавдией и Софьей еще раз.

– А сорок восьмого нет? Маловата мне ваша одежда…

Продавщицы испуганно замотали головами: дежа‑вю, наложение реальностей, заедание пластинки…

– Так есть или нет?

– Нет, – наконец вымолвила Клава. – Ходовой товар. Народный. Все раскупили.

Женщина вежливо распрощалась с ними в очередной раз, продавщицы переглянулись. Поговорили про принципиальность Елены Ваенги. Она выгнала со своего концерта пьяного олигарха.

– У нее это ненастоящая фамилия. Она с Севера. В Мурманске родилась. В местечке под названием Ваенга. Вот и взяла себе псевдоним. Они всегда так…

– Слушай, Клава, – перебила Сонечка подругу, – а ведь она в раздевалке без сарафана была. Зашла и разделась. Она не примеряла ничего. Сарафаны-то на вешалке висят. Понимаешь?

– Знаю, Аркадьевна, – отмахнулась Клавдия недовольно. – Знаю, но молчу.

Тем временем из примерочной показался мужик с трениками на плече. Подошел на кассу расплатиться.

– Дайте мне скидку за моральный ущерб, – пошутил он и протянул сто тысяч. – Сдача найдется?

– Да уж наберем как-нибудь, – в тон ему ответила Соня.

Пока она возилась с кассой, из-за шторки показался второй мужик, в такой же одежде, с таким же лицом. Точная копия первого. Не обращая внимания на окружающих, задумчиво направился к выходу. Было слышно, как хлопают в тишине его резиновые пляжные тапки. Женщины проводили его оцепенелым взглядом. Такого они еще не видели.

– Вы рассчитаете меня или нет? – подал голос покупатель. – Нет у меня времени на ваши сплетни!

– Вы нас подслушивали? – в ужасе прошептала Сонечка. – Так порядочные люди не поступают.

Мужик поперхнулся от негодования.

– С вас сорок восемь тысяч, – уточнил он. – А Лукашенко вашего скоро повесят, как Чаушеску. Ход истории не изменить.

– Иди проспись, – встряла Клава. – Ходят тут всякие. Вызову сейчас наряд милиции, там и поговоришь.

– Ну и поговорю, – хохотнул покупатель. – Я у Лукашенко твоего пуговицу оторвал. Ясно? Подошел и оторвал. В политическом задоре. Вот и кукую тут у вас в глуши. Как жертва политических репрессий. Или жертва режима не может купить у вас штаны?

– Алкаш, – согласилась Сонечка с подругой. – Пуговицу-то, наверное, на божнице хранишь? Или в музей сдал?

Тем же вечером примерочная в универмаге курортного поселка Нарочь была демонтирована, а на ее месте установили компьютерную точку. Слух о паранормальных явлениях далеко не распространился. Администрация сработала оперативно, по законам военного времени. Охранник отнес злополучное зеркало на склад, накрыл кусками картона от разломанной упаковки. Зачем в таком маленьком универмаге примерочная?

ТАЙНАЯ ВЕЧЕРЯ

В Беларуси – свобода вероисповедания. Чрезмерная. Как людям запретишь верить, если буквально все напоминает о Божественном происхождении? Здесь никому не придет в голову, что человек произошел от обезьяны. Мы – Божьи творения, рабы Божьи. И каждый проявляет свою рабскую сущность по-своему. По одной улице толпой несут православную икону ортодоксы, по другой – католическую латиняне. Их маршруты могут не пересекаться, а если колонны встретятся, то с уважением разойдутся. С сектантами сложнее, а их в наших краях все больше и больше.