Текст книги "На путях к Священному союзу: идеи войны и мира в России начала XIX века"

Эти новые представления не имеют четкой хронологической фиксации. Они уже присутствуют в XVIII в., но располагаются на периферии общественного сознания. Позже, после пересечения вековой границы и смены идейной парадигмы, людей, высказывавших в прошлом веке подобные взгляды, будут называть предшественниками, основоположниками и т. д. В то же время центральные для XVIII в. идеи также благополучно пересекут ту же границу. Представление о том, что они остались в прошлом, умерли или устарели, иллюзорно. Они будут постоянно продуцироваться хотя бы как объект полемики, как некий фон, на котором новое смотрится, как новое. В этом плане граница, отделяющая один век от другого, всегда имеет подвижный и конструируемый характер. Она заметна по мере приближения к ней и по мере отдаления от нее, но никогда не заметна в момент ее пересечения.

Глава 2
От войны к миру

До 1805 г. Россия практически не занималась военными приготовлениями, несмотря на то что с 1804 г. во внешней политике царя все более отчетливо проявлялись военные намерения. Член Негласного комитета П.А. Строганов отмечал: «Что касается военных дел, то они незначительны и ограничиваются повышениями и слушанием докладов военного совета» [Шильдер, 1987, т. 2, с. 331]. Жозеф де Местр летом 1803 г., сокрушаясь, что Россия не проводит активной внешней политики, писал: «У русского императора только две мысли: мир и бережливость» [Maistre, 1858, s. 97]. Для большинства современников первые годы александровского царствования прочно ассоциировались с миром. «Россия пользовалась миром и благоденствием под кротким скипетром государя Александра I до 1805 г.», – вспоминал Л.Н. Энгельгардт [Энгельгардт, 1997, с. 168].

Между тем нота Н.Н. Новосильцеву уже довольно ясно обозначила переход от принципа невмешательства во внутренние дела других государств, провозглашенного русским царем в 1801 г., к общеевропейским освободительным идеям. 1 сентября 1805 г. был объявлен рекрутский набор, который фактически стал объявлением войны Франции. В обращении к Сенату по этому поводу говорилось: «Среди происшествий, покой Европы сильно возмутивших, не могли мы взирать равнодушно на опасности, ей угрожающие. Безопасность империи нашей, достоинство ее, святость союзов и желание, единственную и непременную цель нашу составляющее, водворить в Европе на прочных основаниях мир, решили нас двинуть ныне часть войск наших за границу и сделать к достижению намерения сего новые усилия» [Шильдер, 1897–1898, т. 2, с. 125].

Вступление России в войну в 1805 г. не было подготовлено ни материально, ни идеологически. В глазах самого Александра это выглядело как защита принципов свободы и реализация просветительской идеи вечного мира. Но общество, прожившее в мире первые четыре года его правления, к войне явно готово не было. Поэтому тем неожиданнее стало поражение русских войск под Аустерлицем. Это произошло 20 ноября 1805 г., а 8 декабря «Санктпетербургские ведомости» писали нечто невразумительное:

Истощенные силы Венского Двора, нещастия постигшия оный, также недостаток в продовольствии, не взирая на сильное и храброе подкрепление Российских войск, заставили Римского императора на сих днях заключить с Франциею конвенцию, за которою вскоре должен последовать и мир. ЕГО ИМПЕРАТОРСКОЕ ВЕЛИЧЕСТВО пришед на помощь своего союзника, не имел иной цели, как собственную оного защиту и отвращение опасности, угрожающей Державе Его, видя в настоящих обстоятельствах присутствие войск своих в Австрийских пределах более уже ненужным, Высочайше указать им изволил, оставив оные, возвратиться в Россию. В непродолжительном времени публикованы будут реляции военных действий, до самого пресечения оных [Голич, 1805].

Но еще до их публикации журнал «Вестник Европы» в январе 1806 г. сообщал своим читателям: «Нетерпеливо ожидаем подробного описания о славной битве при Аустерлице между Российско-Австрийскими и Французскими войсками. На первый случай для нас довольно и того, что победа осталась на стороне русских. Опровергать же газетные статьи, сочиняемые во Франции – почитаем за излишнее. Каждому известно, что французы сражаются хорошо, но сочиняют еще лучше» [Каченовский, 1806, с. 77–80].

Впрочем, русские тоже умели сочинять. Александр I дал распоряжение М.И. Кутузову «прислать две реляции: одну, в коей по чистой совести и совершенной справедливости были бы изложены действия… а другую – для публикования» [Богданович, 1869, с. 105]. Реляция «для публикования» появилась в газетах 16 февраля 1806 г. Из нее довольно трудно было понять, кто вышел победителем из сражения. Читателю внушалась мысль если не о победе русских, то во всяком случае о ничейном исходе сражения с некоторыми преимуществами, оставшимися на стороне российских войск: «Почти до самой полночи стояли они в виду неприятеля, который не дерзал уже более возобновлять своих нападений». При этом потери русских назывались в полтора раза меньше, чем французов: «По самым вернейшим изчислениям весь урон наш, как в убитых, так и в плен попавших, не доходит до двенадцати тысяч, напротив того по всем имеющимся сведениям урон неприятеля в убитых и раненных простирается до восемнадцати тысяч» [Кутузов, 1806, с. 138][17]17
  Эти данные очень далеки от приводимых позднейшими историками, которые, впрочем, также разнятся. А.И. Михайловский-Данилевский приводит потери союзников – 27 тыс., французов – 12 тыс. Анализ этих и других данных см.: [Троицкий, 2002, с. 113–114].


[Закрыть].

Итак, официальная точка зрения хоть и отличалась некоторой неопределенностью, в целом же была позитивной и сводилась к тому, что поражение потерпели австрийцы, а русские, пришедшие исключительно для их защиты, ушли обратно после того, как защищать уже стало некого. Бессовестность подобной фальсификации возмутила Наполеона, ревниво относящегося к одной из самых ярких своих побед. Император французов вынужден был выпустить по этому поводу специальный бюллетень. В нем говорилось: «Здравомыслящие люди с негодованием слышат, как император Александр и его Правительствующий Сенат утверждают, что поражение потерпели их союзники. Вся Европа хорошо знает, что в России нет семьи, не носящей траур. И это не союзников они оплакивают. Сто девяносто пять орудий захваченных у русских и находящихся в Страсбурге, это не пушки союзников. 50 знамен, вывешенных в Соборе Парижской Богоматери, это не знамена союзников. Толпы русских, умерших в наших госпиталях или находящихся в тюрьмах наших городов, это не солдаты союзников» и т. д. [Pascal, 1844, p. 427].

Русское общество судило об Аустерлицком сражении, конечно, не только по официальным публикациям. Московский современник тех событий Степан Петрович Жихарев писал в дневнике 30 ноября 1805 г.: «Получено известие, что 20 числа мы претерпели жестокое поражение под Аустерлицем…Эта роковая весть вдруг огласила всю Москву, как звук первого удара в большой ивановский колокол…Мы не привыкли не только к большим поражениям, но даже и к неудачным стычкам, и вот от чего потеря сражения для нас должна быть чувствительнее, чем для других государств, которые не так избалованы, как мы, непрерывным рядом побед в продолжении полувека» [Жихарев, 1955, с. 134].

Психологический шок усиливался еще и от того, что не было культурного языка для передачи пораженческих настроений. Война и связанные с ней победы для русского культурного сознания прочно ассоциировались с одической традицией прославления героев. Парадоксальным образом Аустерлиц в первое время даже поднял авторитет царя. Александр I с момента восшествия на престол не пользовался особой популярностью среди дворянства. Как вспоминал А.C. Стурдза, «в течение первых десяти лет правления Александра в салонах обеих столиц все почти в один голос более или менее громко говорили о крайней посредственности императора, о скромности его умственных способностей, о его обманчивой мягкости, скрывающей полное отсутствие энергии и таланта» [Stourdza, 1859, s. 96].

Даже приезд Александра к армии накануне Аустерлицкого сражения (событие само по себе неординарное, хотя бы уже в силу того, что со времен Петра I русские монархи появлялись перед войсками только на парадах) встретил холодный прием. Очевидец этого события граф А.Ф. Ланжерон вспоминал: «Я был удивлен так же, как и другие генералы, холодностью и угрюмым молчанием, с которыми войска встретили Императора» [Шильдер, 1897–1898, т. 2, с. 283]. Но совершенно иначе Александр был принят после своего бесславного возвращения из‑за границы в 1805 г. 9 декабря в 4 часа утра царь въехал в столицу и остановился у Казанского собора. Один из очевидцев описал то, что за этим последовало: «Все устремилось туда со всех ног. Он был так сжат со всех сторон, что не мог двинуться с места. Все пали на колени и целовали ему ноги и руки. Радость напоминала иступленный восторг. Этот государь, столь заслуженно обожаемый, плакал от умиления и заверял, что это мгновение восполняет ему все огорчения, которые он испытал, и что он всей душой согласен страдать еще больше, чтобы только снова видеть столь приятные его сердцу свидетельства» [Там же, с. 285].

Так встречал побежденного императора простой народ, но и дворянство не осталось в стороне. Буквально через несколько дней, по случаю дня рождения Александра (12 декабря), Дума кавалеров ордена Святого Георгия в лице своих депутатов, князей А.А. Прозоровского и А.Б. Куракина, обратилась к царю с прошением «о возложении на Себя I степени ордена Св. Георгия». Несуразность этого прошения заключалась в том, что, согласно статуту этого ордена, его мог получить только тот, кто «лично предводительствуя войском, одержит над неприятелем, в значительных силах состоящим, полную победу, последствием которой будет совершенное его уничтожение» [Дуров, 1993, с. 37]. Свой отказ от столь мало заслуженной им награды Александр мотивировал тем, «что знаки первого класса сего ордена должны быть наградою за распоряжения начальственные, что он не командовал, а храброе войско свое привел на помощь своего союзника, который всеми оного действиями распоряжал по собственным своим соображениям, и что потому не думает он, чтобы все то, что он в сем случае сделал, могло доставить ему сие отличие; что во всех подвигах своих разделял он токмо неустрашимость своих войск и ни в какой опасности себя от них не отделял, и что сколько ни лестно для него изъявленное кавалерскою Думою желание, но, имев еще единственный случай, оказал личную свою храбрость, и в доказательство, сколь он военный орден уважает, находит теперь приличным принять только знак четвертого класса оного» [ПСЗРИ, т. 28, с. 1300–1301; Шильдер, 1897–1898, т. 2, с. 145].

Не менее благосклонна к побежденному царю была настроена и Москва. 2 декабря 1805 г. C.П. Жихарев заносит в дневник:

Известия из армии становятся мало-помалу определительнее, и пасмурные физиономии именитых москвичей проясняются. Старички, которые руководствуют общим мнением, пораздумали, что нельзя же, чтоб мы всегда имели одни только удачи. Недаром есть поговорка: «лепя, лепя и облепишься», а мы лепим больше сорока лет и, кажется, столько налепили, что Россия почти вдвое больше стала. Конечно, потеря немалая в людях, но народу хватит у нас не на одного Бонапарте, как говорят некоторые бородачи-купцы. И не сегодня, так завтра подавится, окаянный. Впрочем, слышно, что потеряли не столько мы, сколько немцы, которые будто бы яшася бегу тогда, как мы грудью их отстаивали [Жихарев, 1955, с. 135].

Настроение москвичей быстро менялось от растерянности до полного восторга: «Удивительное дело! – продолжает свой дневник Жихарев, – Три дня назад мы все ходили как полумертвые и вдруг перешли в такой кураж, что боже упаси! Сами не свои, и чорт нам не брат. В Английском клубе выпито вчера вечером больше ста бутылок шампанского, несмотря на то что из трех рублей оно сделалось 3 р. 50 к. и вообще все вина стали дороже» [Там же][18]18
  Правда, эти восторги не всегда переносились на царя. Как вспоминал Ф.Ф. Вигель, в Москве «позволяли себе осуждать царя, даже смеяться над ним и вместе с тем обременять ругательствами победителя его, с презрением называя его Наполеошкой» [Вигель, 2003, кн. 1, с. 404].


[Закрыть].

Одним словом, Москва вступала в новый 1806 год в приподнятом боевом настроении. «Московские ведомости» от 3 января 1806 г. поместили «Стихи на Новый 1806 год» с соответствующими настроению строками:

 
Герои лаврами твои везде венчаны,
Господь Сил шествует пред ними во громах:
Где ступят лишь, враги там стерты и попраны,
В твоих же празднуют воинственных стенах.
Росс…имя ужасает
Перс, Галл равно пред ним дрожит,
Весь Свет его победы знает
И славою его шумит
 

[Стихи, 1806, с. 1].

Если еще о персах и можно было говорить в победоносном тоне, с учетом некоторых успехов, достигнутых русской армией под командованием П.Д. Цицианова в Закавказье в 1804–1805 гг., то упоминания «галла» в этой связи звучит почти как насмешка. Тем не менее поражению под Аустерлицем радовались как победе.

Радовались, конечно, не поражению, а возвращению России к активной внешней политике. Четыре с половиной года мирного царствования, реформаторской деятельности Негласного комитета большинством дворянства были встречены как проявление государственной слабости и отсутствие политических перспектив. От царя ждали решительных шагов прежде всего в международной политике. При этом идеи либеральной войны тоже были мало понятны. Нужна была патриотически ориентированная внешняя политика, сродни той, которую проводила Екатерина II. Поэтому возросшую популярность царя после Аустерлицкого разгрома, следовало воспринимать как аванс со стороны общественного мнения, стремящегося вернуть России былое влияние в международных отношениях[19]19
  На разговоры об Аустерлицком поражении было наложено своего рода табу. Поражения, разумеется, никто не скрывал, но и говорить о нем в обществе было непринято. Такое положение по инерции продолжалось довольно долго. По позднейшему свидетельству Ф.Б. Булгарина, «сорок лет, почти полвека, Аустерлицкое сражение было в России закрыто какой‑то мрачной завесой! Все знали правду, и никто ничего не говорил, пока ныне благополучно царствующий государь-император [Николай I. – В. П.] не разрешил генералу А.И. Михайловскому-Данилевскому высказать истину» [Булгарин, 2001, с. 191].


[Закрыть].

Александр I чутко уловил эти настроения. Он понял, что в глазах дворянства его погубит не поражение, а мир с Наполеоном. Поэтому, несмотря на все разумные доводы своего министра иностранных дел А. Чарторыйского начать с Наполеоном переговоры о мире, Александр твердо решил продолжать войну. Но теперь антураж этой войны становился иным. Александр переходит от либеральной военной фразеологии к патриотической. Идя навстречу общественному мнению, царь манифестом от 16 ноября 1806 г. объявил войну Франции. Основная идея этой войны – защита отечества от возможного вторжения французов. «Россиянам, – говорится в манифесте, – обыкшим любить славу своего отечества и всем ему жертвовать, нет нужды изъяснять сколь происшествия сии делают настоящую войну необходимою» [Шильдер, 1897–1898, т. 2, с. 155].

Призывая народ готовиться к обороне отечества, Александр I апеллировал не только к патриотическим, но и к религиозным чувствам. Эффективным инструментом в антинаполеоновской пропаганде и пробуждении национально-патриотических чувств стала Церковь. 30 ноября появился манифест, учреждающий Губернское Земское войско, или Милицию. За этим сразу последовал указ Святейшему Синоду, определивший ведущую роль Церкви в наборе милиции. В самой этой милиции была заложена идея народного единства перед лицом общей опасности: «Сие чрезвычайное ополчение, подъемлемое на защиту православной нашей Церкви и в оборону Отечества, требует усилий и содействия от всех состояний, Государство составляющих». Церковь должна была практически осуществить эту идеи патриотического единения сословий. Далее в указе говорилось: «Мы призываем Святейший Синод предписать всем местам и чинам, ему подвластным, дабы градские и сельские священники в настоящих обстоятельствах, при образовании земского ополчения усугубили ревность свою ко внушению своим прихожанам, колико ополчение сие для спасения Отечества необходимо» [Там же, с. 353].

Церковь откликнулась. Не только в храмах во время богослужения звучало проклятие антихристу Наполеону с исчислением всех «богопротивных его замыслов и деяний, коими он попрал закон и правду» [Там же, с. 354], но и, как вспоминал Ф.В. Булгарин, было «пущено в свет род объявления, без подписи, для воспламенения народа противу нарушителя общего спокойствия, Наполеона Бонапарте, которого не щадили, разбирая всю его жизнь с того времени, как он защищал в Париже Директорию противу разъяренной черни. Объявление было напечатано славянскими буквами, и прибито к стене церквей и повсюду, где собирается народ. Этот современный акт чрезвычайно любопытен и редок. Я удержал в памяти несколько выражений. Начинался он словами: “Неистовый враг Наполеон Бонапарте, уподобишася сатане!” Упрекали Наполеона в том, что он в Париже “совершал беззакония с непотребницами, а потом поклонялся им, как божеству”. Намек на праздники богини Разума, которые, впрочем, как теперь известно, были не по душе Наполеону Бонапарте! Упрекали его в том, якобы он в Египте поклонялся Магомету, и, наконец, представив его каким-то Картушем, объявляли, что он идет на Россию, и приглашали ополчиться за Дом Пресвятыя Богородицы и за царя Православного. Это объявление было написано искусно, в духе простого народа – и было предшественницей знаменитых прокламаций и бесед графа Ростопчина с московским народонаселением, в 1812 году» [Булгарин, 2001, с. 222–223].

Из этого можно было бы сделать вывод, что политика Александра I после неудачи под Аустерлицем повернула от европейского либерализма в сторону патриотического консерватизма. Именно такой политики от царя ждало общество в 1806 г., и Александр не просто подыгрывал в этом общественному мнению, он явно стремился его возглавить и опередить.

Но вместе с тем во внешней политике царя была одна нота, звучащая некоторым диссонансом в этом национально патриотическом хоре. Речь идет о трудно объяснимой с точки зрения политической прагматики приверженности царя к Пруссии. Начиная с Мемельского свидания 1802 г., между Александром и прусской королевской четой – Фридрихом Вильгельмом III и Луизой – установились теплые личные отношения. В октябре 1805 г. по дороге к своей армии, находящейся за границей, Александр вместе с Фридрихом Вильгельмом в Потсдаме над гробом Фридриха Великого поклялись «в вечной дружбе, залогом которой будет освобождение Германии» [Шильдер, 1897–1898, т. 2, с. 132].

Союз с Пруссией был бесполезен в 1805 г., когда Александру так и не удалось присоединить ее к антифранцузской коалиции, и вреден для России в 1806 г., когда Пруссия, получив из рук Наполеона, принадлежащий Англии Ганновер, фактически оказалась на стороне Франции против России. Министр иностранных дел А. Чарторыйский напрасно пытался использовать весь свой дипломатический опыт и личные отношения с царем, чтобы отвратить его от Пруссии и заставить заключить союз с Наполеоном. Александр упорно стоял на своем, и Чарторыйскому это в итоге стоило его поста. Новым министром иностранных дел в июне 1806 г. был назначен Андрей Яковлевич Будберг, а уже в июле Александру удалось обменяться с Фридрихом Вильгельмом секретными декларациями, направленными против Франции. По замечанию Н.К. Шильдера, «обмен этих деклараций создал для Пруссии положение, которому нет примера в истории дипломатических сношений государств. В одно и то же время Пруссия состояла в союзе с Францией против России и с Россией против Франции. Спрашивается, которую их этих двух держав Пруссия готовилась обмануть» [Шильдер, 1897–1898, т. 2, с. 150].

Несмотря на то что дипломатический просчет Александра сказался очень скоро (14 октября 1806 г. прусская армия была уничтожена французской сразу в двух генеральных сражениях при Иене и при Ауэрштедте), царь остался верен своему союзническому долгу и начал войну против Франции практически в одиночку. Такая рыцарская приверженность данному слову, пусть даже неверному союзнику, вызывала иронию в дипломатических кругах Европы и серьезную обеспокоенность в ближайшем окружении царя. Императрица Мария Федоровна с тревогой писала сыну 14 марта 1807 г.:

Вы догадываетесь, что я хочу говорить с вами о Пруссии. Я не перестану повторять, что привязанность вашего деда к Берлинскому двору стала причиной его гибели, привязанность вашего отца к тому же двору стала для него столь же роковой, и ваша привязанность к нему, дорогой Александр, была достаточной до настоящего момента… Я ограничусь тем, что заклинаю вас обратить все ваше внимание на то, чтобы вас не могли упрекнуть в том, что вы жертвуете интересами и славой вашего отечества. Это правда, что вы снова взяли оружие для того, чтобы помочь и окончательно спасти Пруссию, но не менее верно и то, что из‑за этих обстоятельств наши границы оказались под угрозой и вы оказались вынужденным просить значительной и неизвестной до сего момента в истории России помощи нации… Необходимо, чтобы своей политикой вы убедили бы нацию, что вы действуете только ради ее славы и покоя, и что прусского влияния не существует, и вы предоставляете Пруссии только защиту и поддержку и заключите мир не тогда, когда этого захочет Пруссия, но когда этого захотите вы и когда сочтете это славным и необходимым для вашего государства.

Великий князь Николай Михайлович, опубликовавший этот отрывок, затруднился с объяснением такого упорного пристрастия царя к Пруссии, и в итоге вынужден был признать это «результатом какого-то рыцарского чувства его королеве Луизе» [Николай Михайлович, 1912, т. 1, с. 48]. Думается, что историк прав лишь отчасти. Рыцарственное отношение к прусской королеве было лишь одним из элементов новых принципов внешней политики, которые Александр I пытался утверждать с самых первых своих шагов на международной арене. Для него война с Наполеоном – это война из‑за принципов, поэтому она должна быть справедлива и бескорыстна. К тому же это война в защиту слабых от сильного, ставящая своей целью новые основания общеевропейского мира, о которых речь шла в ноте Новосильцеву. Возможно также и то, что здесь уже наметились контуры того сентиментального мистицизма, которым будет окрашена внешняя политика Александра после войны 1812 г.

Как бы то ни было, столь преданное отношение Александра к Пруссии вызывало недоумение у его подданных и нуждалось в объяснении. Возможно, с этой целью в 1807 г. появилась брошюра «Рассуждение об участии, приемлемом Россиею в нынешней войне, сочиненное другом политической свободы и взаимной независимости всех народов». Создание этого документа следует датировать последними днями декабря 1806 г. – первыми днями января 1807 г.: в нем упоминается Пултуское сражение, произошедшее 14 (26) декабря 1806 г. и ничего не говорится о сражении при Прёйсиш-Эйлау, произошедшим 26–27 января (7–8 февраля) 1807 г. Для автора «Рассуждения» характерен либеральный взгляд на международную политику в духе идей самого Александра I. Определяя революционные войны Франции как изначально освободительные, он отмечает, что они постепенно выродились в завоевательные. «Война, предпринятая Франциею для защищения национальной ее свободы от притязания других держав, но вскоре потерявшая сию благородную цель, распространилась от запада к востоку даже до пределов пространственнейшей в свете Российской Империи» [Рассуждение… 1807, с. 1], – так начинает автор свое «Рассуждение». Отличительная черта завоевательной войны, по его мнению, заключается в том, что она «бесконечна; ибо она в самой себе находит вечную пищу» [Там же, с. 40]. Следовательно, говорить о том, что Наполеон сможет когда-либо остановиться и что сколь бы то ни было прочный мир с ним возможен, нельзя. «Завоевательная система Рима продолжалась при всех образах правления… пока по истечении многих столетий, Империя сия, истощаясь внутри себя постепенно, наконец, упала и разрушилась!» [Там же, с. 47].

Союз Пруссии и Франции автор объясняет как несогласием мнений внутри Берлинского кабинета, так и хитростью и коварством французской дипломатии, которая сумела добиться неучастия Пруссии в третьей коалиции. Но Александр проницательно понял, что в действительности Франция – такой же враг Пруссии, как и России, и что по завоевании Пруссии Наполеон окажется на российских границах, и тогда неизбежно наступит очередь России. Поэтому «Император АЛЕКСАНДР… подавляя всякое неприятное ощущение, не переменил дружественных расположений своих к Пруссии» [Там же, с. 20].

Таким образом, союз с Пруссией даже после ее поражения является необходимой мерой для обороны отечества. Автор настойчиво пытается донести эту мысль до патриотически настроенного русского дворянства, считающего, что война за Пруссию не отвечает интересам России: «Но скажите, Князья и вельможи сего неизмеримого государства, скажите полководцы и начальники над победоносным Российским воинством, скажите, не все ли вы чувствуете, что война сия есть дело вашего отечества. Главною причиною участия России в сей войне вы почитаете союз ее с другими Державами и личные дружественные расположения великодушного Государя к другим Владетелям» [Там же, с. 43–44]. Люди, так думающие, по мнению автора «Рассуждения», не понимают характера войны и той реальной угрозы, которая нависла над их отечеством.

Спасение заключается не в политических комбинациях, которые европейские державы придумывают ради соблюдения своих эгоистических интересов, и даже не в тех коалициях, которые они заключают против Франции, но которые столь же не прочны, сколь и несовместимы интересы входящих в них стран, спасение – в осознании общей угрозы, исходящей от наполеоновской Франции, и в бескорыстном объединении против нее. Все это очень хорошо вписывается в стиль дипломатических документов, исходящих из Петербурга в 1803–1807 гг.

Итак, союз с Пруссией питался не только личными симпатиями Александра к королеве Луизе и ее государству, но и либерально-освободительными идеями и стремлением представить свою внешнюю политику как бескорыстную помощь побежденным народам.

Эти идеи находили отражение не только в публицистике, но и в поэзии, в частности, в известном стихотворении В.А. Жуковского «Песнь барда над гробом славян победителей», написанном в 1806 г. С Жуковского начинается новая эпоха в развитии русской военной лирики. На смену традиционной оде, прославляющей русское оружие, и из всей гаммы чувств, порождаемых войной, знающей только восторг («Восторг внезапный ум пленил» и т. д.), приходит военная элегия с ее способностью передавать не только различные чувства, но и малейшие нюансы душевных переживаний.

Вопреки устоявшемуся мнению, что в «Песне барда» речь идет о «недавно проигранном сражении» [Кашкина, 1988, с. 140], в стихотворении описывается ситуация победы, что видно, во-первых, из самого заглавия; во-вторых, уже в самом начале сказано враги утихли расточенны; и наконец, в-третьих, прямо сказано так пал с победой росс! Между тем исследовательская ошибка в данном случае показательна. Она обусловлена позднейшим признанием самого Жуковского, что стихотворение написано под впечатлением от Аустерлицкого сражения [Жуковский, 1959, с. 419], а также общей минорно-медитативной тональностью стихотворения.

В действительности Аустерлиц, как отмечалось выше, в общественном сознании трансформировался в победу, а минорно-медитативная тональность объясняется сопряженностью барда не только со славой русского оружия, но и с теми несчастьями, которые несет война даже победителям. При этом описание самого сражения выдержано в традиционном одическом стиле:

 
О битвы грозный вид! смотри! Перун сверкает!
Се мчатся! грудь на грудь! Дружин сомкнутых сонм!
Средь дымных вихрей бой и Гром;
По шлемам звук мечей; коней пронзенных ржанье
И труб созвучный треск. От топота копыт,
От прения бойцов, от кликов и стенанья
Смятенный воет бор и дол, гремя, дрожит.
О страшный вид попранных боем!
 

Далее автор переходит к изображению подвигов героев:

 
Тот зыблется в крови, с глухим кончаясь воем!
Тот вихрем мчась погиб бесстрашных впереди;
Тот, шуйцей рану сжав, десной изнеможенной
Оторванну хоругвь скрывает на груди;
Тот страшно восстенал, на копья восхищенной,
И, сверженный во прах, дымясь, оцепенел…
О мужество славян! О витязей предел!
 

Архаизированная лексика, общеславянский колорит оды, дополненные авторскими комментариями из современности [Там же, с. 418–419][20]20
  К строкам:
Тот, шуйцей рану сжав, десной изнеможеннойОторванну хоругвь скрывает на груди,  дано примечание: «Известный поступок солдата Емельянова».
  К строке:
О юноша, о ты, бессмертью приобщенный! —  дано примечание: «Здесь автор думал об одном молодом человеке, Новосильцеве, который в прошедшую войну был изранен в сражении и умер от ран, разлученный со своим отечеством, разлученный с родными, которые и теперь оплакивают его потерю. Автор желал бы наименовать всех наших героев, столь недавно принесших в дар отечеству и кровь свою и жизнь, но их имена известны, и благодарность сохранит об них воспоминание» [Жуковский, 1959, с. 418–419].


[Закрыть], усиливали патриотическую суггестивность образной системы.

Однако на первом плане стоят не сражение и героизм воинов, а бард, соединяющий в себе войну и мир. Это традиционная для всех культур фигура певца, вдохновляющего воинов на битвы и рассказывающего о подвигах героев мирным людям. В герое Жуковского пересекаются различные культурные традиции. Само имя «бард» отсылает к Оссиану [Левин, 1980, с. 88–90]. За некоторыми образами стихотворения просматривается «Слово о полку Игореве» с его Бояном [Прокофьев, 1988, с. 41–42]. Встречающийся в тексте образ убитого воина, положенного на щит, отсылает к спартанской традиции и соответственно Тертею, имя которого упоминалось в эпиграфе из Делиля, предпосланном первой журнальной публикации этого стихотворения: «Если иногда лесть унижала наши песни, зато чаще наши торжественные звуки заставляют уважать законы и любить отечество. Воинственный бард бегал из строя в строй, чтобы воодушевлять юношество, устремившееся к битвам. Тиртей пожирал Марса своим пламенем… Не будем же позорить пыл, нас воодушевляющий; оставим сладостные песни забав и их робкую лиру; прославим великодушного и добродетельного человека».

В рамках этих традиций Жуковский видит свое поэтическое место. Основным содержанием лирической медитации барда являются рассуждения о войне и мире. Эти две категории соотносятся в «Песне» как смерть и жизнь, как слава и бесславье. Прославляя воинов, павших на войне, бард с презрением отзывается о людях мирной жизни:

 
Пускай безвестный погибает,
Сей житель праха – червь душой;
Пусть в дольнем мраке жизнь годами исчисляет.
 

Мир ассоциируется не только с безвестным и темным существованием, но и с неволей (завидна ль часть веригой лет томимых), и в конечном счете смертью:

 
Бесславный ждет, томясь, кончины вялых дней,
До времени во мгле могилы погребенный.
 

Совсем другое дело – смерть на войне. В ее характеристике доминирующей оказывается лексика со значением не только славы, но и наполненности бытия:

 
Блажен почивший на громах
В виду отчизны благодарной
И гробе супротивным страх,
И в гробе озарен денницей лучезарной;
Блажен погибший в цвете лет…
О юноша, о ты, бессмертью приобщенный!
Коль быстро совершен твой выспренний полет.
 

Подлинного мира удостоены лишь те, кто отдал жизнь в бою:

 
Здесь, братья, вечно мирны вы!
Почийте сладко, незабвенны!
 

В пространственном отношении война и мир противопоставлены как верх и низ. Все что относится к мирной жизни расположено внизу и в темноте, ее образом является «дольний мрак». Битва происходит наверху, и связанные с ней действия выражаются мотивами паренья и полета:

 
Пари, блистай, превознесенный;
Погибнешь в высоте – весь мир твой мавзолей.
 

Пространственные характеристики усиливаются цветовыми. В описании смерти в бою многократно подчеркиваются световые тона: «И в гробе озарен денницей лучезарной» (курсив мой. – В. П.).

Итак, жизнь и смерть меняются местами. Жизнь в привычном значении получает характеристики смерти, а смерть в бою является наивысшем воплощением подлинной жизни. Мирная жизнь в ее нормальном течении строится вокруг могилы воинов как дань памяти об отдавших жизни за свое отечество. Девы рыдают на их могилах, потомки приходят, чтобы набраться мужества и в дальнейшем следовать примеру героических предков.