Текст книги "На путях к Священному союзу: идеи войны и мира в России начала XIX века"

Сам факт, что Александр вступает на престол в момент общеевропейского мира, воспринимался как доброе предзнаменование нового царствования. В.А. Озеров в «Оде на радостное восшествие его императорского величества Александра Павловича на Всероссийский престол» писал:

 
Так светлой радугой заветной
Предстала ныне нам весна,
Когда десницею бессмертной
В Европе брань потушена
И вместе с миром вожделенным
Мы Александра возведенным
Увидели на русский трон.
Так после бурной непогоды
С полуночи в морские воды
Блестящий светит Орион
 

[Озеров, 1960, с. 389].

«Десница бессмертная» – это метонимическая замена Наполеона, с которым в это время ассоциируются идеи сильной власти и миротворчества. Особенно много об этом говорится на страницах карамзинского «Вестника Европы». Как справедливо заметил Ю.М. Лотман, «“Вестник Европы” Карамзина – журнал откровенно бонапартистский» [Лотман, 1997, с. 270]. Это отражало широкие настроения русского дворянства. Сергей Глинка, вспоминая юность, писал:

С отплытием Наполеона к берегам Египта мы следили за подвигами нового Кесаря; мы думали его славой; его славой расцветала для нас новая жизнь. Верх желаний наших было тогда чтобы в числе простых рядовых находиться под его знаменами. Но не одни мы так думали и не одни к этому стремились. Кто от юности знакомился с героями Греции и Рима, тот был тогда бонапартистом [Глинка, 1895, с. 194].

В России начало нового века было отмечено не только сменой монарха на престоле, но и началом нового тысячелетия русской истории. Фредерик Цезарь Лагарп писал Александру 19 августа 1804 г.: «Россия ждала вас десять столетий» [La Harpe, 1979, р. 167], или еще раньше (ноябрь 1803 г.): «Россия купила ваше правление десятью веками страдания» [Ibid, р. 86]. Лагарп рассчитывал, что новое тысячелетие откроется для России беспрецедентными реформами, которые не только превратят ее в цивилизованную страну, но и выведут в силу ряда как внешних, так и внутренних причин на первое место в мире. Он предлагал царю в первую очередь уничтожить злоупотребления, уважая священное право собственности, обеспечить гражданские свободы и заменить правительственный деспотизм сильным правлением, гарантирующим как права правительства, так и граждан. В этом, по мнению Лагарпа, должна состоять главная цель правления Александра. И хотя бывший наставник Александра считал, что «внешняя политика может быть только на втором месте и единственно как средство обеспечивающее достижение великой и благородной цели» [La Harpe, 1978, р. 452], тем не менее он стремился своими советами помочь молодому царю найти правильную линию и в международных отношениях.

Мир воспринимался в то время, не как отсутствие войны, а как особым образом организованный порядок. Этим, собственно говоря, вечный мир отличается от простого мира. Если последний есть всего лишь интервал между войнами, то первый исключает саму возможность войны. Для поддержания такого порядка необходимы сильная власть внутри страны, наличие некоторого международного органа для решения спорных вопросов между странами и поддержание баланса международных интересов.

В октябре 1801 г., находясь в Петербурге, Лагарп в личном письме Александру I изложил план обустройства России. Но приехал он в Россию в августе того же года с иной и вполне конкретной целью. Значительно позже, уже после смерти Александра, в письме к великому князю Константину Павловичу Лагарп раскрыл цель своего приезда:

Я предпринял поездку в Петербург для того чтобы поговорить с Императором об одном проекте, может быть романтическом, но, по крайней мере, филантропическом, состоящем в том, чтобы сблизить двух людей, поставленных тогда судьбой во главе России и Франции, в надежде, что результатом такого сближения будут: 1⁰ поддержание мира в Европе; 2⁰ преобладающее влияние на ход дел в пользу просвещения и либеральных учреждений [La Harpe, 1980, р. 1610].

По дороге в Петербург Лагарп остановился в Париже, где имел беседу с министром полиции Ж. Фуше. Отказавшись от личной встречи с Наполеоном, Лагарп изложил суть своего проекта Фуше: «Франция и Россия оказались в положении, в котором они могут без взаимного вреда помогать друг другу. Они располагают такими возможностями, что, объединившись, установили бы мир в Европе. Во главе обеих стран стоят люди молодые, энергичные, активные. Если они договорятся друг с другом, и согласятся между собой в том, что нужно делать, и заложат основания для совместных действий, то могут получиться великие и спасительные результаты». Подобный план вызвал недоумение у наполеоновского министра, решившего, что за этим скрывается какая-то политическая игра, на что Лагарп в свойственной ему открытой манере заявил: «Вы дипломатничаете со мной. Я же дипломатию ненавижу и говорю то, что пришло мне в голову. Вы, может быть, будете смеяться над этим, как смеялись над проектами аббата Сен-Пьера, но для меня это не имеет значения» [Ibid., р. 665–666].

Таким образом, Лагарп хотя прямо и не говорит о возможности вечного мира, отсылка к Шарлю Ирене Кастелю аббату де Сен-Пьеру показывает, что эти идеи так или иначе присутствовали на периферии его политической программы 1801 г. или, во всяком случае, в то время не казались ему невозможными.

Александр I, скорее всего, разделял в то время взгляды своего бывшего наставника и друга. Адам Чарторыйский в своих мемуарах недвусмысленно свидетельствует о симпатиях юного Александра к «принципам 89 года, которые ему были внушены Лагарпом». Александр и Лагарп неоднократно беседовали на эту тему, и незадолго до отъезда Лагарпа из России царь поручил ему передать личное письмо Наполеону, свидетельствующее о его готовности сделать первый шаг к сближению.

Но еще до приезда Лагарпа с его проектом в Петербург 7 (19) мая 1801 г. прибыл адъютант Наполеона Жерар Кристоф Мишель Дюрок для установления отношений с новым царем [Шильдер, 1897–1898, т. 2, с. 56] и встретил там радушный прием. Как свидетельствует Чарторыйский, «Александр был очарован при виде французов пресловутой революции, которых он считал еще республиканцами. Он смотрел на них с любопытством и интересом: он столько слышал о них и столько думал! Он имел огромное удовольствие вместе с великим князем Константином, разговаривая с ними, называть их титулом гражданин, которым, как полагал Александр, они гордились. Но это было совсем не во вкусе двух посланцев Бонапарта, и они вынуждены были несколько раз протестовать, ссылаясь на то, что во Франции больше не принято называть друг друга гражданами, прежде чем Александр и его брат перестали это делать» [Czartoryski, 1887, р. 284].

Любопытно, как быстро менялись эпохи и настроения! Абсолютный монарх и его брат с удовольствием называют вчерашних революционеров гражданами, а последние уже стыдятся этого обращения.

В беседе с Дюроком, расточая комплимент первому консулу и в то же время желая избежать каких бы то ни было конкретных обязательств по отношению к Франции, Александр I сформулировал принцип невмешательства во внутренние дела государств как средство избежать войны. Летом 1801 г. русские представители в Лондоне, Вене и Берлине получили рескрипт от высочайшего имени, в котором, между прочим, говорилось:

Я не вмешиваюсь во внутренние несогласия, волнующие другие государства; мне нет нужды, какую бы форму правления ни установили у себя народы, пусть только и в отношении к моей империи руководствуются тем же духом терпимости, каким руководствуюсь и я, и мы останемся в самых дружественных отношениях [Шильдер, 1897–1898, т. 2, с. 59].

Этой фразой Александр как бы узаконивал те изменения, которые произошли в Европе после Французской революции. Пожизненный консулат, уставленный 2 августа 1802 г., рассеял бонапартистские иллюзии и у царя, и у его наставника. В письме к Лагарпу от 7 июля 1803 г. Александр писал:

Начиная с момента установления пожизненного консульства, завеса пала, и с тех пор дела идут от плохого к худшему. Он сам лишил себя самой прекрасной славы, на которую только может рассчитывать человек и плоды которой ему только оставалось собрать, славы продемонстрировать то, что он трудился без всякой личной выгоды единственно для счастья и славы отечества, и будучи верным конституции, на которой он клялся, сложить после десяти лет власть, которая была в его руках. Вместо этого он предпочел обезьянничанье придворных, полностью нарушив конституцию своей страны. Теперь это один из самых знаменитых тиранов, каких производила история [Николай Михайлович, 1912, т. 2, с. 358; La Harpe, 1979, р. 44–45].

Александр ждал почти год, прежде чем возмутиться пожизненным консульством гражданина Бонапарта. Решающую роль здесь сыграла оккупация французами Ганновера, наследственного владения английского короля Георга III, с перспективой захвата всей Северной Германии и установления контроля над русской торговлей. При этом и Наполеон, и Сен-Джемский кабинет надеялись привлечь царя каждый на свою сторону. Предчувствуя, что Александр готов вмешаться в войну Франции и Англии на стороне последней, Лагарп пытается представить дело так, что обе стороны несут равную ответственность за эту войну, и России нет оснований в нее вмешиваться: «Современная война, подготовленная непрочным Амьенским миром, является результатом беспутства французского правительства и злонамеренности англичан и французов в настоящее время». Далее Лагарп продолжает: «Английское и французское правительства равно амбициозны, равно коварны, равно погрязли в интригах и отличаются друг от друга только тем, что одно разбойничает на континенте, а другое на море. Поэтому было бы кстати использовать их друг против друга, если бы при этом не страдали посторонние» [La Harpe, 1979, р. 68].

Любой исход этой войны, по мнению Лагарпа, будет гибелен для Европы, так как установится единственная гегемония победителя. Впрочем, если выбирать между Францией и Англией, то теперь Лагарп явно склоняется в сторону Англии. В его представлении Наполеон – ббольшая угроза миру, чем эгоизм внешней политики Англии. Но и это обстоятельство, по его мнению, не должно побуждать Россию вступать в эту войну.

Особенно сильно Лагарп убеждал царя сохранять нейтралитет после убийства герцога Энгиенского, ставшего удобным поводом для разрыва отношений России и Франции. История похищения и расстрела герцога многократно описана в мемуарной, научной и популярной литературе, опубликованы также материалы его допросов [Marguerit-Montmeslin, 1814; Saint-Hilaire, 1844; Boulay de Meurthe, 1886; Bertaud, 1972; Fragioli, 2008]. Это событие потрясло Европу. Но не расстрел невиновного человека, и даже не сам факт грубого попрания международного права французскими жандармами возбудили протестные настроения европейских политических кругов. Бурбонам в то время мало кто сочувствовал. В эмиграции они жили обособлено и вызывали у европейских правителей скорее раздражение, чем сочувствие. С их именем связывались главным образом войны и расходы на их содержание. Поэтому сам факт убийства одного из Бурбонов вряд ли привлек бы чье-либо продолжительное внимание, если бы за этим не увидели поворот в политике Бонапарта. То, что уже вызвало серьезные опасения (занятие французами неаполитанских и ганноверских портов, открытое вмешательство в дела Пьемонта и Швейцарии и т. д.), теперь обрело отчетливые признаки того, что Наполеон поставил себя выше международного права и стремится стать единственным господином Европы. Английские эмиссары старательно подогревали ненависть к Наполеону немецких князей, но вряд ли могли бы в этом успеть из‑за сильных противоречий между германскими политиками, предпочитавшими ссориться между собой, не ссорясь при этом с Наполеоном.

В этих условиях сама идея мира скорее ассоциировалась с неволей, чем благом. Либерализм, исповедуемый Александром I, отнюдь не исключал военные средства в борьбе против наполеоновской тирании. Новые принципы своей внешней политики царь изложил в секретной ноте Н.Н. Новосильцеву от 11 (23) сентября 1804 г. В ней речь шла не только о возможности военного союза России и Англии против наполеоновской Франции, но и о новых принципах построения мира в послереволюционной Европе. Прежде всего бросается в глаза густая либеральная риторика, которой насыщен этот документ. Александр понимает, что пропаганда свободолюбивых идей действует сильнее, чем оружие. И этим в первую очередь он объясняет успех наполеоновской политики:

Самое могучее оружие французов, которым они до сих пор пользовались и которое все еще представляет в их руках угрозу для всех стран, заключается в убеждении, которое они сумели распространить повсеместно, что они действуют во имя свободы и благоденствия народов. Было бы постыдно для человечества, если бы столь благородное дело считалось целью правительства, не достойного ни в каком отношении выступать ее поборником; для всех государств было бы опасно оставлять за французами и на будущее время важное преимущество обладания подобной репутацией. Для блага человечества, действительных интересов законных правительств и успеха предприятия, намечаемого обеими нашими державами, необходимо, чтобы это грозное оружие было вырвано из рук французов и обращено против них самих [ВПР, 1961, с. 146].

Вся нота строится, с одной стороны, на разоблачении «недостойного правительства» Франции, «прибегающего поочередно то к деспотизму, то к анархии»; а с другой – на пропаганде «либеральных принципов», позволяющих «завоевать уважение и внушить к себе всеобщее и заслуженное доверие» [Там же, с. 143].

Всеобщая война (la guerre généralе) мыслится как война за установление вечного мира (la paix perpetuelle), который для Александра возможен только между обновленными государствами. Поэтому первое выдвигаемое им условие заключается в стремлении «не только не восстанавливать в странах, подлежащих освобождению от ига Бонапарта, прежний порядок вещей со всеми его злоупотреблениями, с которыми умы, познавшие независимость, не будут уже более в состоянии примириться, но, напротив, постараться обеспечить им свободу на ее истинных основах» [Там же, с. 146]. Правительства должны действовать в интересах народов внутри своих государств и во взаимных интересах между собой. Их отношения должны строиться на основе международного права (droit de gens).

Видимо, для наблюдения за действием этого права будет создан специальный орган, наподобие «Европейского сейма» Ш.И. Сен-Пьера, известного автора одного из многочисленных в XVIII в. проектов вечного мира. И хотя прямо этот орган никак не обозначается, Александр упоминает «объединенные вооруженные силы нового союза [курсив мой. – В. П.]». Союз, разумеется, будет добровольным и в первую очередь рассчитан на защиту интересов малых государств от посягательств со стороны больших. Характерно, что Александр, сам находясь во главе огромной империи, считает существование европейских империй угрозой для мира. Поэтому «необходимо… чтобы в состав каждого государства входили однородные национальности (peuples homogènes), которые могли бы жить согласно между собою и со своим правительством». Правда, сам царь при этом признается, что «трудно еще сказать, в какой степени можно будет достичь этой цели» [Там же, с. 148].

В качестве исторического прецедента всеобщего договора Александр приводит Вестфальский мир и объясняет причину его несоблюдения недостаточным уровнем просвещения. Е.Л. Рудницкая обратила внимание на «совпадение идей» этой инструкции с рядом положений книги Василия Федоровича Малиновского «Рассуждение о мире и войне» [Рудницкая, 2003, с. 121]. Эта книга писалась на протяжении многих лет, точнее в три этапа. Первая часть была написана в 1790 г. в Ричмонде, в загородной резиденции русского посла в Лондоне Семена Романовича Воронцова. Вторая часть писалась в 1798 г. уже в России, в имении В.Ф. Малиновского недалеко от Павловска. В 1803 г. обе эти части были изданы отдельной книгой, и тогда же была написана третья часть, оставшаяся неопубликованной.

Первая часть начинается гневным проклятием в адрес войн и человеческого равнодушия, их допускающего:

Привычка делает нас ко всему равнодушными. Ослепленные оною, мы не чувствуем всей лютости войны. Если же бы можно было, освободившись от сего ослепления и равнодушия, рассмотреть войну в настоящем ее виде, мы бы поражены были ужасом и прискорбием о нещастиях, ею причиняемых. Война заключает в себе все бедствия, коим человек по природе может подвергнуться, соединяя всю свирепость зверей с искусством человеческого разума, устремленного на пагубу людей. Она есть адское чудовище, которого следы повсюду означаются кровию, которому везде последует отчаяние, ужас, скорбь, болезни, бедность и смерть [Малиновский, 1958, с. 41].

Исследователи неоднократно подчеркивали связь миротворческих идей Малиновского с просветительскими идеями вечного мира [Алексеев, 1984, с. 206–211; Рудницкая, 2003, с. 115–128]. Отмечался также общий характер этих идей, затрудняющий возведение книги Малиновского к каким‑то конкретным источникам [Кросс, 1996, с. 47]. Малиновский действительно смешивает в своем труде различные просветительские традиции, в частности, относительно проблемы происхождения войн. Так, в первой части он, как и большинство французских просветителей, считает, что человеческой природе как таковой войны не свойственны:

Люди не были в войнах с самого начала света; говорят, было время, когда они не знали оных. Войны начались в те несчастные времена, когда человеческий род стал развращен, когда люди оставили природную невинность, когда они пришли в то несчастнейшее природы человеческой состояние, в коем, не довольствуясь малым, захотели иметь всего более и не знали другого права, кроме права сильнейшего, права, лишающего человека всех прав, права разбойников и завоевателей [Малиновский, 1958, с. 43].

Речь идет о переходе человека от естественного свободного состояния к гражданскому со всеми присущими цивилизации пороками. Здесь Малиновский, пожалуй, ближе всего к Ж.‑Ж. Руссо. Однако во второй части книги говорится: «Война предшествовала учреждению обществ и составила их случайно, как мороз холодных стран внезапно, останавливая быструю воду, превращает ее в безобразные кучи разных кусков неподвижного льда» [Малиновский, 1958, с. 84]. Это противоречие, видимо, следует объяснить эволюцией взглядов. Напомним, что первую и вторую части «Рассуждения о мире и войне» разделяют восемь лет, насыщенных трагическими событиями в европейской истории. Когда писалась первая часть, Малиновский лишь предчувствовал «приближение новой эпохи, эпохи “больших войн”, большой крови» [Лотман, 1997, с. 182]. При этом он, сохраняя, как и большинство просветителей, оптимистическую веру в добрую природу человека, видимо, еще продолжал надеяться, что большую кровь удастся предотвратить и что разум в конечном счете восторжествует над предрассудками. Спустя восемь лет самые мрачные прогнозы уже превратились в историческую реальность, и сама вера в добрую природу человека оказалась подорванной. Поэтому происхождение войн Малиновский теперь уже связывает с тем естественным состоянием человека, которое, по выражению Гоббса, «есть война всех против всех». И если первая часть представляла собой предостережение, в котором акцент ставился на бедствиях, приносимых войной, то во второй части речь идет главным образом о мерах, способных остановить льющуюся кровь и в дальнейшем сделать войны невозможными.

Как просветитель Малиновский исходил из идеи тождества человека и человечества: «Весь человеческий род может быть уподоблен одному человеку» [Малиновский, 1958, с. 43]. Общественный договор, соединяющий отдельных людей в государство, ограничивающий их естественные права, должен действовать и в межгосударственных отношениях. Война, по Малиновскому, «есть не что иное, как продолжение в большем тех насилий, от которых люди думали укрыться в гражданском сожительстве», т. е. война одного государства против другого есть осуществление естественного права «сохранять и защищать себя». Но поскольку это право основано лишь на силе, то более слабое государство лишено постоянной и гарантированной защиты. Поэтому если люди поняли необходимость ценой частичного отказа от своих естественных прав купить надежную безопасность, гарантированную общественным договором, то и правительства, выражающие волю своих народов, должны заключить между собой такой же договор: «Как всякой сочлен покорил свою волю в поступках с другими управлению своей верховной власти, так сия, сохраняя всю силу свою внутри общества, должна оную покорить законам правосудия в отношении себе подобных» [Малиновский, 1958, с. 83–84]. Осуществлять общую международную волю будет общий совет, «составленный из полномочных союзных народов» [Там же, с. 76].

Итак, в основе любого мира, будь то мир в отдельной семье, государстве или в Европе в целом, лежит идея договора, с одной стороны, учитывающего интересы всех народов Европы, а с другой – ограничивающего их притязания. Это довольно старая идея (намного старше эпохи Просвещения) была важна не своей оригинальностью, а возможностью ее реализации в современных В.Ф. Малиновскому условиях.

Периодически в истории Европы возникали моменты, когда казалось, что вечный мир возможен. К моменту выхода отдельного издания «Рассуждений о мире и войне» Малиновский закончил третью часть, рукопись которой послал вместе с уже опубликованной книгой министру иностранных Александру Романовичу Воронцову, а чуть позже его заместителю А. Чарторыйскому [Достян, 1979, с. 33]. Если первые две части посвящены теоретическим проблемам войны и мира, то в третьей части говорится о практических мерах, призванных создать коллективную безопасность в Европе. Основной пафос этой части антиимперский. Автор считает, что «война составила из народов политические неестественные смешения и разделения, которые делают насилие природе, в свое время воспринимающей свои права» [Малиновский, 1991, с. 101]. Для того чтобы установить естественные границы между государствами, следует руководствоваться не «местоположением или владениями», а языками[13]13
  Малиновский термин «язык» сознательно употребляет в двойном значении: как язык, на котором говорят, и как народ, для того чтобы подчеркнуть внутреннее единство каждого народа.


[Закрыть]. Эпоха империй должна уйти в прошлое, и на их месте должны возникнуть мононациональные европейские государства: «каждый язык да будет одна держава» [Там же, с. 105]. Такой проект предполагал расчленение Австрии, Пруссии, Франции и объединение Италии и Германии. После того, как это произойдет, образовавшиеся народы-государства, подобно гражданам одной страны, откажутся от части своих естественных прав и заключат между собой что-то вроде общественного договора – «условное право народов»[14]14
  «Право народов» у Малиновского является калькой с французского droit de gens (международное право).


[Закрыть]. Подобно тому, как граждане одного государства заинтересованы во всеобщем благоденствии, и ответственность за соблюдение общего порядка лежит на всех вместе и на каждом в отдельности, так и народы заинтересованы в равной степени в сохранении всеобщего мира. Отсюда войны не должны и не могут иметь частный характер. Если одно государство нападает на другое, то оно, как преступник в государстве, наносит ущерб всему европейскому сообществу, и не одна из стран не может при этом остаться в стороне. Помимо сдерживающего агрессию внешнего фактора имеется и внутреннее единство, препятствующее разжиганию вражды. «Христианская вера, – пишет Малиновский, – при верном последовании ее учению без всяких иных средств, сама собою может соединить все народы и привести их к мирному между собой сожитию. Она должна быть основанием общего мира и узел всех языков Европы, поелику они все, кроме немногих турок, суть христиане» [Там же, с. 107].

Появление христианства как объединяющей и умиротворяющей силы позволяет говорить о единой европейской семье народов, внутри которой действует не только договор, но и любовь. Однако у Малиновского эта тема намечена лишь пунктиром. Эта новая, по сравнению со второй частью «Рассуждения», мысль пока не получает дальнейшего развития. Но довольно скоро она составит основу миротворческих идей Александра I.

Для ситуации 1803–1805 гг. одной из центральных проблем общеевропейского мира был польский вопрос. Его главным инициатором стал А. Чарторыйский, о чем В.Ф. Малиновский был прекрасно осведомлен. Но именно этот вопрос ставил под сомнение бескорыстность намерений России в деле мирного преобразования Европы. Малиновский довольно осторожно ставит этот вопрос исходя из своей доктрины народности государства: «Две отдельные части Польши[15]15
  Имеются в виду польские земли, вошедшие в состав Австрии и Пруссии после разделов Польши.


[Закрыть] должны соединиться с третьею, принадлежащею России и составить один славяно-российский язык, управляющийся главными отделениями по местоположению и различию» [Малиновский, 1991, с. 103]. Расчленяя европейские империи, Малиновский явно планирует создание новой славянской империи на востоке Европы под видом того, что славяне представляют собой один народ. Воссоединение Польши в составе России было лишь первым этапом во внешнеполитических планах А. Чарторыйского. Следующим шагом должна была стать независимость Польши, возможно под протекторатом России.

Представление о том, что Россия может стать восстановителем государственности у народов, утративших ее в ходе имперских завоеваний, так как сама не претендует на европейские территории, было распространено не только в политических кругах самой России. На рубеже столетий эта идея имела международный резонанс. В конце 1804 г. в Россию прибыл флорентийский аббат Сципионe Пьяттоли [Берти, 1959, с. 219]. Видный масон и политический деятель довольно радикальных взглядов, он шесть лет провел в австрийской тюрьме по подозрению в якобинстве. В свое время Пьяттоли был воспитателем А. Чарторыйского, которого настраивал в духе польского патриотизма [D’Ancona, 1915]. Видимо, по приглашению Чарторыйского он появился в России и был допущен в ближайшее окружение Александра I.

На имя Александра I Пьяттоли подал докладную записку «О политической системе, которой должна следовать Россия» (Sur le système politique que devrait suivre la Russie). Эта записка представляет собой очередной миротворческий проект, главная роль в котором отводится России. Отечественные историки практически не уделяли внимания этому документу. И если о нем и упоминалось, то, как правило, в связи с эпопей Л.Н. Толстого «Война и мир». В черновиках первой части Пьяттоли присутствует среди гостей салона Анны Павловны Шеррер:

…Скромный, чистенький старичок иностранец был еще более замечательное лицо. Это был l’abbé Piattoli, которого тогда все знали в Петербурге. Это был изгнанник, философ и политик, привезший в Петербург проект совершенно нового политического устройства Европы, которое, как сказывали, он уже имел счастие через кн. Адама Чарторыжского представить молодому императору [Толстой, 1949, с. 186][16]16
  В первой завершенной редакции романа Андрей Болконский после вечера у Анны Павловны излагает Пьеру Безухову суть внешнеполитического курса России в соответствии с планом Пьяттоли, правда, без упоминания его имени. У Толстого это приводится в виде несобственно-прямой речи: «И он, с таким видом, как будто все то, про что они говорили, было делом его собственных или близких ему людей, изложил Пьеру ходившее тогда в высших кружках петербургского общества воззрение на политическое назначение России в Европе в то время. Европа со времени революции страдает от войн. Причина войн, кроме честолюбия Наполеона, заключалась в неправильности европейского равновесия. Нужно было, чтоб одна великая держава искренно и бескорыстно взялась за дело и, составив союз, обозначила бы новые границы государствам и установила бы новое европейское равновесие и новое народное право, в силу которого война оказывалась бы невозможною и все недоразумения между государствами решались бы посредничеством. Эту бескорыстную роль брала на себя Россия в предстоящей войне. Россия будет стремиться только к тому, чтобы возвратить Францию в границы 1796 г., предоставляя самим французам выбор образа правления, также к возобновлению независимости Италии, Цезальпийского королевства, нового государства двух Бельгий, нового Германского союза и даже к восстановлению Польши» [Толстой, 1983, с. 98].


[Закрыть].

Для Толстого Пьяттоли – одна из примет начала Александровского царствования с его поиском новых путей в международной политике. Сведения о нем и его проекте писатель почерпнул в пятом томе «Истории консульства и империи» Адольфа Тьера. Для Тьера Пьяттоли был «один тех искателей приключений (aventuriers), наделенных выдающимися способностями, который принес на Север дух и ученость Юга» [Thiers, 1845, s. 349].

План Пьяттоли очень напоминал инструкцию, данную Н.Н. Новосильцеву 11 сентября 1804 г., и даже одно время считалось, что он и послужил ее источником [D’Ancona, 1915, р. 119]. Однако установленная Дж. Берти точная дата прибытия Пьяттоли в Петербург (29 ноября 1804 г.) [Берти, 1959, с. 219], говорит о том, что инструкции были даны Новосильцеву раньше, чем этот план мог быть представлен Александру I. Идейная близость этих документов объясняется тем, что за обоими текстами стоял Чарторыйский, который был учеником Пьяттоли в политике, и который привлек своего учителя к разработке внешнеполитического курса России. И инструкции, данные Новосильцеву, и план Пьяттоли объединены единой концепцией умиротворения Европы. Флорентийский аббат не столько формировал, сколько формулировал идеи Александра I по глобальной организации Европы. Своим планом он поддерживал и раздувал царские амбиции выступить в роли великого преобразователя Европейского континента.

Суть плана Пьяттоли состояла в том, что бессмысленно создавать третью коалицию против Франции, так как очередная война в Европе ни к чему не приведет. Вместо этого Россия как страна, наименее заинтересованная в территориальных приобретениях в Европе, должна предложить основать посреднический союз для умиротворения Европы (une alliance de médiation pour la pacification de l’Europe). Этот союз должен будет создать европейское равновесие за счет восстановления и усиления раздробленных государств. Три великие европейские державы: Франция, Пруссия и Австрия – не должны иметь общей границы и должны быть отделены друг от друга тремя конфедерациями: германской, швейцарской и итальянской. Этот план также предусматривал нейтралитет Швейцарии и поэтапное объединение Италии.

Особое место занимал польский вопрос, в котором Пьяттоли был особенно компетентен и полностью солидарен с Чарторыйским. Члены Негласного комитета, как и сам Александр I, считали, что разделы Польши – историческая несправедливость, нуждающаяся в исправлении. Был только один путь восстановления Польши: сначала соединить все ее части в составе России, после чего русский царь должен даровать ей независимость. К этой мысли, как отмечалось выше, подводил в своем «Рассуждении о мире и войне» Малиновский. Пьяттоли уже прямо говорит о том, что Польша должна получить независимость из рук России.

Именно этот пункт вызвал скептическое замечание А. Тьера относительно бескорыстия нового политического курса Александра I: «Это благородное негодование против посягательства прошлого века, это благородное бескорыстие, вмененное всем дворам для того, чтобы сдержать амбиции Франции, должны были привести в конечном счете к восстановлению Польши, чтобы отдать ее России! Не в первый раз под пышными добродетелями, выставляющими себя напоказ всему миру, скрываются огромное тщеславие и огромная амбиция. Русский двор, громче всех высказывавшийся за равновесие и бескорыстие, претендовавший свысока давать уроки Англии и Франции, мечтал таким образом завладеть всей Польшей!» [Thiers, 1845, р. 352].

К довершению этого проекта планировалось обращение Александра I к ученым Европы с тем, чтобы они выработали новое международное право, согласно которому одно государство не могло объявить войну другому без предварительного обращения в международный арбитраж.

Мысль вступить в единоборство с Наполеоном за европейское господство с 1804 г. все сильнее укореняется в голове Александра. Но речь пока идет не о военном противостоянии, а о моральном преобладании. Политике международного эгоизма и захвата территорий, неизбежно ведущей к войне, Александр пытается противопоставить старую, по сути, идею вечного мира в ее новом обличье. На языке просветительской философии это означало переход от естественного права в международных отношениях к общественному договору, или, как выражался Малиновский, к «условному праву». Иными словами, речь шла о поиске политического равновесия, предполагающего расчленение европейских империй и образование на их обломках мононациональных государств.