Текст книги "На путях к Священному союзу: идеи войны и мира в России начала XIX века"

Тильзитский мир, заключенный в июле 1807 г., был воспринят Шишковым как национальное унижение:

Тильзитский мир уничтожил чело могущественной России принятием самых постыднейших для ней условий, превративших презираемого доселе и страшившегося нас Бонапарте в грозного Наполеона. Он принудил нас, а за нами уже легко и другие державы как то Австрию, Пруссию и проч., не только признать себя французским императором, но даже сделался некоторым образом повелителем и господином над всеми. Коленкур, прибывший в Петербург, был первейшею в нем особой, едва не считавшею себя наравне с Александром Первым. Я не мог без сокрушения сердца видеть сию возносчивость его и радовался только тому, что, не будучи в кругу двора приметен, мог избегать от неприятного для меня с ним знакомства [Шишков, 2010, с. 433].

Таким было почти всеобщее настроение, царившее среди русского дворянства той поры [Пугачев, 1953]. Кредит доверия, отпущенный царю обществом после Аустерлица, оказался исчерпанным. Тем более важными Шишкову стали казаться вопросы языка.

В свое время Ю.М. Лотман и Б.А. Успенский убедительно показали, что обостренный интерес к языку в русском обществе начала XIX в. не был ни попыткой уйти от политики в филологические проблемы, ни стремлением скрыть за обсуждением вопросов языка общественно значимые темы, которые по цензурным соображениям не могли гласно обсуждаться [Лотман, Успенский, 2002, с. 446 и сл.]. Язык для Шишкова был непосредственным образом связан со смыслом. Он не считал язык условной системой, способной передавать любое содержание. Напротив, он видел прямую связь между средствами языка и передаваемым ими содержанием. По его мнению, на церковнославянском языке, языке русской церкви, невозможно выражать безбожные революционные идеи: «Никогда безбожник не может говорить языком Давида». Так же, как и в обратном случае: «Где учение основано на мраке лжеумствований, там в языке не воссияет истина; там в наглых и невежественных писаниях господствует один только разврат и ложь» [Шишков, 2010, с. 275]. Здесь явно подразумевается французский язык, и поэтому борьба с галлицизмами для Шишкова становится одним из проявлений недовольства внешней политикой царя, заключившего с Францией Тильзитский мир. Правда, бороться с галлицизмами Шишков начал еще в 1803 г., опубликовав «Рассуждение о старом и новом слоге российского языка». Тогда главным его врагом были Карамзин и его последователи – проводники «французской заразы» в русской культуре. Теперь лингвистические изыскания адмирала приобрели политический смысл. В современном ему состоянии русского языка Шишков видел, как в зеркале, отражение всех бед современной России, и спасение страны ему представлялось как спасение ее языка. Многие современные Шишкову литераторы и государственные деятели также усматривали прямую связь между состоянием языка и состоянием общества и полагали, что язык несет в себе огромные преобразовательные возможности. В самом обществе назревала потребность обсуждения путей развития русского языка, русской культуры и русской политики. Поэтому идея Шишкова, подсказанная ему князем Б.В. Голицыным, придать литературно-языковым занятиям публичный и организованный характер, имела большой резонанс. Так, в 1811 г. появилась на свет «Беседа любителей русского слова».

«Беседу» особенно на первых порах ее существования нельзя рассматривать как выразительницу шишковских представлений о языке. Она включала многих литераторов и государственных деятелей, среди которых были не только сторонники, но противники Шишкова. Среди почетных членов «Беседы» встречаем М.М. Сперанского, занимавшего как в вопросах политики, так и языка, позицию диаметрально противоположную Шишкову; Н.М. Карамзина, в котором Шишков видел главу враждебной литературной партии; С.С. Уварова, в то время карамзиниста и западника, а в будущем основателя антишишковского литературного общества «Арзамас». Позже в «Беседу» войдут С.П. Жихарев, в будущем член «Арзамаса», и карамзинист Н.И. Греч. Среди попечителей «Беседы» – министр юстиции и поэт-карамзинист И.И. Дмитриев. В целом среди «беседчиков» преобладали авторы и деятели культуры, далекие в вопросах языка как от крайностей истых карамзинистов, так и Шишкова: Г.Р. Державин, И.А. Крылов, И.М. Муравьев-Апостол, А.Н. Оленин, Д.И. Хвостов, Ф.И. Львов и др. Все это свидетельствует о том, что «Беседа» претендовала не на выражение узко партийных литературных взглядов, а на объединение литературной и бюрократической элиты. Имена гениальных писателей Г.Р. Державина, Н.М. Карамзина и И.А. Крылова соседствовали с именами высокопоставленных чиновников: государственного секретаря М.М. Сперанского (кстати, в отличие от Шишкова, внесшего реальный вклад в развитие русского языка [Левин, 1964]), министра просвещения А.К. Разумовского, председателя департамента законов во вновь учрежденном Государственном совете П.В. Завадовского, председателя департамента государственной экономии Н.С. Мордвинова, обер-прокурора Синода А.Н. Голицына и др.

Сам Шишков смотрел на «Беседу» как на своего рода филиал Российской академии, занимающийся популяризацией отечественной словесности. При этом, как он писал, «Беседа не присвояла себе никогда прав Академии, и большей частью состояла из ее членов…Вся цель ее была только та, чтобы читать перед публикою (чего Академия делать не могла) избранные произведения писателей, доставляя им через то ободрение и приятность публике, в которой старалась она распространять вкус и охоту к отечественной словесности» [Шишков, 1870, с. 158–159]. Действительно, определить как-то иначе общую платформу для объединения столь различных по своим взглядам людей очень трудно. Всех их объединяла любовь к русскому языку, но разделяло представление о путях его развития. Последнее обстоятельство отходило на второй план, и споры о самом языке уступали место всеобщему осуждению галломании. По словам А.С. Стурдзы, «Беседа» «была выражением пламенной любви ко всему отечественному, родному – любви, пробужденной роковыми событиями того времени» [Стурдза, 1994, с. 44].

Если образование «Беседы» можно объяснить литературными причинами, то вхождение в нее высокопоставленных чиновников стало отражением изменений, наметившихся во внешнеполитическом курсе. Всю вторую половину 1811 г. шло наращивание российских войск вдоль западной границы, и к концу года там были сосредоточены две армии в полной боевой готовности. Закончив военные приготовления, Александр сделал следующий шаг, нанеся Франции удар «в области торговых интересов, к которым Наполеон относился особенно чутко и подозрительно». Царь поручил компетентным лицам разработать новый таможенный тариф. «По этому указу товары, ввозимые по суше, т. е. французские, были обложены суровыми, а некоторые даже запретительными пошлинами. В случае проникновения их в Россию путем контрабанды приказано было сжигать их. Это было равносильно, – заключает А. Вандаль, – объявлению Франции экономической войны, – самой жестокой и самой несправедливой из войн» [Вандаль, 1995, т. 3, с. 541].

И хотя официально Россия оставалась союзницей Франции, и Александр не переставал подтверждать свою приверженность этому союзу, верхи русского общества чутко улавливали изменения в настроении царя. Торжественные и многолюдные заседания «Беседы» в залитой светом гостиной державинского особняка были пышным выражением общественной поддержки тайных замыслов царя. По мнению А.Н. Шебунина, «“Беседа” была своего рода дворянским блоком, правой организацией дворянского мнения на почве недовольства союза с Францией и подготовки к назревшей войне» [Шебунин, 1936, с. 28].

14 марта 1811 г. состоялось первое публичное заседание «Беседы». На нем «в присутствии двухсот избраннейших особ» [Хвостов, 1938, с. 369] А.С. Шишков произнес вступительную речь. Он говорил о высоком предназначении слова как о даре, не только отличающем человека от животного, но связующем общество, побуждающем героев к подвигам и хранящем память о них. От общих рассуждений о языке Шишков перешел к русскому языку и в очередной раз подчеркнул его богатство и древность. Далее, продолжая двигаться от общего к частному, дошел он до русской словесности и выделил в ней три рода, противопоставив их между собой, как древние и новый и как книжный и народный. К древним Шишков отнес религиозную письменность и народные стихотворения (т. е. фольклор), к новым – светскую литературу, возникшую в послепетровскую эпоху. Если первые два рода представляют собой образцы, требующие «немалого в них упражнения, дабы напитаться духом их, и научиться чувствовать красоты оных» [Шишков, 1825, с. 140], то третий род словесности требует очищения от подражания иностранным образцам и преобразования на основе первых двух родов. В этой речи Шишков не только воздержался от полемики с карамзинистами, но сделал значительный реверанс в сторону женского вкуса, как языкового критерия: «Трудолюбивые умы вымышляют, пишут, составляют выражения, определяют слова; женщины, читая их, научаются чистоте и правильности языка; но сей язык, проходя через уста их, становится яснее, глаже, приятнее, слаще» [Там же, с. 144].

Апофеозом деятельности Шишкова в «Беседе» стала его речь о любви к Отечеству [Сандомирская, 2001, с. 169–188], произнесенная 16 декабря 1811 г. Свое выступление Шишков начал с обличения космополитизма: «Человек, почитающий себя гражданином света, то есть, не принадлежащим никакому народу, делает тоже, как бы он не признавал у себя ни отца, ни матери, ни роду, ни племени. Он, исторгаясь из рода людей, причисляет сам себя к роду животных». Отождествление космополита с животным подразумевает знак равенства между патриотом и человеком, а, следовательно, сама идея патриотизма для Шишкова не нуждается ни в каком дополнительном обосновании и априорно объявляется «священным долгом, который всякому благородному сердцу столь сладостен». Отечество, по его мнению, как женщина «требует любви пристрастной». Прозрение здесь может иметь печальные для патриотизма последствия. Поэтому желательно, чтобы «свое» и «чужое» нигде не соприкасались: «Две любви не бывают совместны между собою». Для этого Шишков предлагает целую систему воспитания слепого патриотизма. Такое воспитание предполагает взгляд на чужой мир как неизбежно враждебный и более опасный в состоянии мира, чем войны. «Отсюда явствует, – пишет Шишков (не поясняя, правда, откуда именно это явствует), – что не одно оружие и сила одного народа опасно бывает другому; тайное покушение прельстить умы, очаровать сердца, поколебать в них любовь к земле своей и гордость к имени своему, есть средство надежнейшее мечей и пушек» [Шишков, 2010, с. 269]. Психология патриота, в представлении Шишкова, это психология человека, живущего во враждебном окружении и всегда готового отдать свою жизнь, свое здоровье для защиты Отечества. Отсюда патриотическая идея ассоциируется со смертью, страданием, членовредительством и прочей ущербностью, а само отечество предстает как языческий идол, требующий человеческих жертвоприношений. Своего рода эмблемой патриотизма у Шишкова служит поле, усеянное трупами и ранеными: «Взглянем после сражения на ратное поле, посмотрим с ужасом на сии многие тысячи людей, лежащих без ног, без рук, обезглавленных, растерзанных, умирающих и мертвых» [Там же, с. 272].

Воспитание обязательно «должно быть отечественное, а не чужеземное». Шишков не отрицает, что «чужестранец может преподать нам, когда нужно, некоторые знания свои в науках». Но эти науки, в его глазах, изначально скомпрометированы, так как они не замешаны на вере и родном языке, а, следовательно, иностранное воспитание уже само по себе направлено на повреждение отечественных нравов. Знание чужого языка и чужой культуры, в представлении Шишкова, априорно предполагает незнание своего языка и своих традиций. Иностранный учитель «даже нехотя, вложит в меня все свое, истребит во мне все мое, и сближа меня с своими обычаями и нравами удалит от моих». Поэтому воспитание должно носить не столько познавательный, сколько охранительный характер: «Оно есть весьма важное дело, требующее великой прозорливости и предусмотрения» [Там же, с. 275]. Европейские знания, как и знания вообще, для патриота излишни, гораздо важнее чувство «народной гордости», заставляющее даже в собственных недостатках видеть достоинства и чуждаться всего иностранного. Итак, укрепление веры, отечественное воспитание и забота о языке составляют основу патриотизма. Речь Шишкова в преддверии наступающей войны пришлась весьма кстати и была хорошо принята не только «Беседой», но и Александром I, давно уже всерьез готовившимся к войне с Наполеоном[28]28
  Что, впрочем, не помешало отдельным скептикам отметить ряд несуразностей в выступлении Шишкова. Причем одним из таких скептиков был беседчик Д.И. Хвостов: «16‑го декабря, – писал он, – было чтение Шишкова “Речь о любви к отечеству”. Публика ею довольна, члены Беседы были без памяти, но право речь худа. Примеры ребяческие, доказательства плохи, как то вера, воспитание и язык. Вера есть любовь к Горним, и внушает ли она патриотизм не знаю. История часто доказывает противное. Говоря о воспитании, автор отвергает иностранных наставников, то как же страна просветиться может, и третье, язык народа, чуждающегося произведений чужих стран, чем обогатиться может. Местами писано сильно и недурно, но вообще могла годиться при царе Михаиле Романове, а не потомков его. Оттого один просвещенный муж… [Ив. Ив. Дмитриев] сказал шутку, хваля ее: хоть бы митрополиту…Как бы то ни было, сия любовь к отечеству пожаловала автора в государственные секретари» [Хвостов, 1938, с. 378].


[Закрыть].

Глава 4
Жозеф де Местр в планах Александра I накануне войны 1812 г

В 1812 г. Александру I предстояло принять два трудных для него решения: отправить в отставку государственного секретаря М.М. Сперанского и начать войну против Наполеона. Оба эти решения были следствием изменения как внутренней, так и внешней политики. Сложность отставки госсекретаря заключалось в том, что Александр I не видел ему замены. Царю нечего было противопоставить имеющемуся у Сперанского плану преобразования России. Сам же Сперанский вызывал у Александра двойственное отношение: с одной стороны, царя раздражало ощущение интеллектуального превосходства госсекретаря, которое тот скорее подчеркивал, чем скрывал; с другой – царь не был уверен, что сможет без него обойтись, во всяком случае до тех пор, пока в его распоряжении не будет альтернативной политической программы.

Уже в 1811 г. Александр начинает прислушиваться к оппозиционным мнениям. Видимо, еще в марте 1811 г. он прочитал написанную специально для него записку «О древней и новой России» Н.М. Карамзина [Шильдер, 1897–1898, т. 3, с. 32], содержащую резкую критику как самого царя, так и всей его политики. В конце того же или в самом начале 1812 г. Александр ознакомился с «Рассуждением о любви к Отечеству». Его автор, А.С. Шишков, ничего не зная о сомнениях царя в Сперанском, опасался вызвать монарший гнев за «смелое покушение без воли правительства возбуждать гордость народную» [Шишков, 2010, с. 451 и сл.]. Между тем именно это «Рассуждение», как пишет сам Шишков, стало поводом для назначения его на должность госсекретаря, вскоре после отставки Сперанского. Известно также и то, что еще до Шишкова в качестве замены Сперанскому рассматривалась кандидатура Карамзина [Шильдер, 1897–1898, т. 3, с. 64].

В этот же ряд стоит включить и сардинского посланника в Петербурге Жозефа де Местра. Его положение при русском дворе до 1812 г. было непростым. Помимо скудного материального положения и разлуки с семьей Местр, де-юре оставаясь подданным Франции, в любой момент мог быть затребован Наполеоном. При этом Александр I, как союзник Наполеона, не имел никаких формальных причин отказать в его выдаче. В письме к кавалеру де Росси от 13 (26) марта 1810 г. Местр писал: «Единственное предположение, приводящее меня в ужас до такой степени, что даже страшно подумать, заключается в том, что император Франции может потребовать моего возвращения вместе с сыном, ведь несмотря на все мои усилия, я остаюсь просто-напросто французом». И далее в том же письме: «Предположим, что Наполеон меня потребует, и Александр на это скажет: “Я не могу удерживать чужого подданного”. Что делать?» [Maistre 1885, t. 11, p. 436–437].

Видимо, и Александр, не исключая такой возможности, предпочитал держаться в стороне от сардинского посланника. Об этом, в частности, свидетельствует запись Местра, сделанная в январе 1809 г.: «При дворе император проходит мимо меня. Он скользит как капля воды по навощенной крыше. Я ловлю вежливое: «Как поживаете? – Очень хорошо, Сир» [Vermail, 1927, р. 105]. По мнению Ф. Вермаля, холодность царя объяснялась еще тем, что Местр после неудач Наполеона в Испании открыто говорил о необходимости разорвать союз с французами, не одобрял встречу императоров в Эрфурте и высказывался против русско-шведской войны [Ibid.].

К началу 1812 г. отношение царя к сардинскому посланнику меняется. 13 (26) февраля Местр записал в дневнике: «Граф Толстой, обер-гофмаршал, сделал мне важное предложение от имени Его Императорского Величества» [Maistre, 1923, р. 194][29]29
  Из письма Местра кавалеру де Росси от 21 февраля (4 марта), предложение это было сделано 14 февраля [Maistre, 1884–1886, t. 8, р. 91]. Даты, проставленные в письмах, часто не совпадают с датами в Записных книжках.


[Закрыть]. Речь шла о том, чтобы «стать во время войны, которая кажется неизбежной, редактором всех официальных документов (как публичных, так и секретных), исходящих непосредственно от него» [Maistre, 1884–1886, t. 8, р. 91]. На следующий день, 14 февраля, Местру было сказано, что «все его идеи одобрены» [Maistre, 1923, р. 194]. 5 марта вечером, с 8 ч до 9 ч 45 мин., на квартире Николая Александровича Толстого состоялась неофициальная встреча Местра с царем. Встреча носила почти конспиративный характер. На ней Местр согласился, не покидая своей службы, редактировать для царя государственные бумаги. При этом он особо оговорил, что не сможет «иметь секретов от короля Сардинии», на что Александр ответил: «Я никогда не потребую от Вас ничего, что могло бы поставить Вас в неловкое положение» [Maistre, 1884–1886, t. 12, р. 96].

Местр был обольщен настолько, что полагал себя едва ли не главой российского министерства иностранных дел. Во всяком случае, в связи с этим он испытывал некоторую неловкость по отношению к Н.П. Румянцеву, исполняющему эту должность. Сразу после секретной аудиенции Местр поделился своими опасениями с Толстым и, в частности, тем, что вызовет недовольство канцлера, так как может показаться, что он будет делать его работу. На это Толстой ответил: «Этот человек должен валяться у вас в ногах… Его работу за него будет делать другой, который при этом не сможет занять его место» [Ibid., р. 97]. Разговор с самим Румянцевым у Местра состоялся 17 марта, в день отставки Сперанского. Речь, хотя и обтекаемо, шла о том, чтобы Местр перешел на русскую службу: «Он мне сказал, что часто имел беседы с Его Величеством о том, как меня заполучить, но император ему всегда отвечал, что я не соглашусь. Я со своей стороны добавил, что Его Величество выразил мои истинные чувства и что пока существует Савойская династия и нуждается во мне, я не перестану ей служить» [Ibid., р. 195]. Румянцев, явно по поручению Александра I, предложил договориться с сардинским королем, чтобы тот отпустил Местра на русскую службу: «Это можно устроить надлежащим образом, если попросить Вас у его Величества короля Сардинии». Это предложение, сколь бы заманчивым оно на первый взгляд ни казалось Местру, уязвило его самолюбие: «Я и вообразить себе не могу, чтобы один государь мог предложить другому уступить ему подданного, не спросив согласия последнего» [Ibid., р. 96–97].

Итак, оставаясь на службе у сардинского короля[30]30
  В литературе о Местре существует мнение, что он принял русское подданство. Впервые об этом написал Ф. Вермаль: «…после Ваграма опасность сильно возросла. Чтобы избежать возможной высылки из России, Местр становится русским. Факт принятия подданства (naturalisation) не оставляет никакого сомнения после публикации письма от 24 августа 1813 г. графу де Блака, в котором он признается в своем “положении русского подданного” [Vermale, 1927, p. 106]. Вот это место: «Для него [т. е. Александра I. – В. П.] я здесь нахожусь всецело как человек короля и для короля [имеется в виду Людовик XVIII. – В. П.]. Это обстоятельство заставляло меня изыскивать возможность оставаться в России до настоящего времени. В случае, если Вы дадите мне какое-нибудь необычное поручение либо к императору, либо вдруг за границей, необходимо, чтобы король соблаговолил напрямую написать императору, ибо мое положение русского подданного требует этой предусмотрительности, чтобы быть аккредитованным соответствующим образом при особе этого государя» [Daudet, 1908, с. 259]. Указание на русское подданство Местра, не подтвержденное никакими источниками и противоречащее фактам, о которых пойдет речь дальше, вряд ли может быть основанием для столь категорического вывода Вермаля. Его последователь Р. Триомф высказался по этому поводу более осторожно: «Обстоятельства и точная дата этого принятия подданства, о котором писал Вермаль, не известны» [Triomphe, 1968, p. 247]. Скорее всего, русского подданства Местр не принимал. Граф де Блака, к которому пишет Местр, был ближайшим человеком графа Прованского, будущего Людовика XVIII. Через Местра он пытался всячески отстаивать интересы своего патрона. Местр, видевший свою главную задачу в восстановлении Бурбонов на французском престоле, был, как показал в свое время Вермаль, тайным агентом французского короля в изгнании. В период заграничных походов, которые, по мнению Местра, совершались в интересах Бурбонов, он уже не считал нужным скрывать свои отношения с ними. Поскольку он находился в России и в этом смысле зависел от Александра I, то он счел нужным, чтобы сам Людовик обратился к царю и как бы легализовал в его глазах действия Местра в интересах Бурбонов. Возможно, отсюда и появилось самоопределение «русский подданный» (sujet russe), в том смысле, что он постоянно живет в России и не собирается ее покидать.


[Закрыть], Местр фактически начинает служить русскому царю. Вопрос о его реальной роли на этой службе по‑разному оценивается исследователями. Ф. Вермаль очень высоко оценивал роль Местра при особе царя и даже главу в своей книге «Жозеф де Местр эмигрант» назвал «Ж. де Местр, министр царя». По его мнению, царь видел в Местре пророка, что, по Вермалю, соответствует восточной культуре вообще: «Не следует забывать, что мы в России, т. е. в Азии. Необходимо отрешиться от нашей европейской ментальности и нашей любви к разуму. Более того, надо вспомнить, что Александр I с его непреодолимой нерешительностью, подозрениями и т. д. был человеком двуличным. Кроме того, он был жертвой острого кризиса мистицизма» [Vermale, 1927, p. 112–13]. Таким образом, по мнению французского исследователя, склонность Местра к пророчествам, совпавшая с пророческими ожиданиями царя, обусловили кратковременное, но сильное влияние Местра на Александра I. Р. Триомф, соглашаясь с такой трактовкой, добавлял, что, вероятно, царь «мог рассчитывать получить от савояра некоторые практические сведения о польских иезуитах и французских монархистах» [Triomphe, 1968, p. 260]. Более поздний исследователь Б. Микель, не склонный преувеличивать роль Местра при русском дворе, считал, что «Александр I нанял его в военных обстоятельствах за его образ мыслей» [Miquel, 2000, p. 203]. Царя привлек «аристократический дух» идей Местра, не лишенный «легкого безумия», свойственного крестовым походам, сродни которым были антинаполеоновские войны. А.Н. Шебунин также не преувеличивал роль Местра, но, в отличие от Микеля, писавшего много лет после него, Шебунин считал, что консерватизм Местра стал не причиной интереса к нему царя, а, наоборот причиной быстротечности этого интереса: «В предстоявшей борьбе, где требовалось широкое воздействие на Европу, при том на все классы ее населения, нужны были люди с менее крайними взглядами, более гибкие и готовые на “сделку с XVIII веком”». Роль Местра при русском царе в 1812 г. Шебунин свел к «проекту о Польше и другим документам, связанным с польскими и иезуитскими делами» [Шебунин, 1937, с. 604]. Между тем, несмотря на то что взаимоотношения Местра и Александра I в 1812 г. постоянно находились в центре внимания исследователей, до сих нет ни хронологически выверенной истории этих отношений, ни ясного понимания того, как они были связаны с планами войны.

В 1810 г., сразу же как началась подготовка к войне, встал вопрос о ее пропагандистском обеспечении. Вопрос этот стоял тем более остро, что России, как тогда казалось, предстояло действовать в условиях дипломатической изоляции. «Россия, – говорилось в “Записке” военного министра М.Б. Барклая де Толи Александру I, – останется в одиночестве сопротивляться приуготовляемому скрытно против нее ополчению, может быть, всех сил твердой земли в Европе». Впрочем, это не мешало планировать опережающее вторжение в Европу русских войск, сосредоточивающихся вдоль западной границы: «Хотя война сия, по цели своей и свойству, представляется в виде оборонительной, но не должно ограничивать ее единственным предметом обороны. Счастливый успех в сопротивлении тогда токмо быть может, когда предназначены и приуготовлены будут все средства действовать и наступательно на места, самые важные для неприятеля, пользуясь обстоятельствами и временем» [Барклай де Толли, 1900, с. 1]. Под словом «оборонительная» здесь понимается не война на русской территории, а защита национальных интересов России, которые, как казалось Барклаю, лучше будут обеспечены, если русские первыми начнут войну.

Поэтому одновременно с разработкой наступательных планов начинается зондирование общественного мнения на пограничных территориях, доставшихся России в результате польских разделов. Еще в мае 1810 г. барон И.И. Дибич, в то время дежурный штаб-офицер в корпусе П.Х. Витгенштейна, был командирован в польские земли для изучения ситуации на месте. Его главными информаторами были иезуиты. 9 мая Дибич из Динабурга доносил Барклаю де Толли о существовании международного заговора иллюминатов с целью уничтожения «всех религий и образования, так называемой, умственной религии», а также с целью разрушения «всех существующих государственных составов и престолов, чтоб на развалинах оных основать всеобщую монархию, правление которой зависело бы тогда от влияния тайного сего общества, ласкающегося сим средством утвердить вечный мир» [Дибич, 1900, с. 90–91]. Членом этого общества является Наполеон, поэтому вся его завоевательная политика направлена на службу иллюминатов. Из этого следует, что «каждая минута мира, даруемая Наполеоном союзникам своим и всему свету, без сомнения проводится в приуготовлениях к нападению и к совершенному разрушению сим их и ожидать можно найти в государстве вкравшихся подосланцев, старающихся распространить правила тайного сословия и наипаче обращающихся к склонным ко всяким мечтам молодым и другим людям, которые охотно входят в намерение их и могут служить средством к достижению цели» [Дибич, 1900, с. 91].

Иезуиты, раскрывшие заговор иллюминатов, являются врагами Наполеона, и, следовательно, естественными союзниками России. В то же время они пользуются расположением поляков («С некоторого времени вошли во всеобщее почти употребление красные шапки [цвет короны польских королей. – В. П.] и езуиты»), которые настроены против России: «Несогласия между русскими и поляками везде приметны». Таким образом, иезуиты, при соответствующей политике по отношению к ним со стороны России, могут служить средством воздействия на поляков.

Записку Дибича Барклай де Толли получил 2 июля 1810 г. Хронологически это совпало с работой Жозефа де Местра над письмами об общественном образовании в России, адресованными министру просвещения Алексею Кирилловичу Разумовскому. Последние два письма, датированные 26 июня и 18 июля, посвящены обществу Иисуса. В них прямо говорится, что иезуиты являются «естественными, непримиримыми и неутомимыми врагами» иллюминатов [Maistre, 1853, р. 331]. Вряд ли между запиской Дибича и письмами Местра к Разумовскому следует усматривать причинно-следственные отношения. Однако связь между ними, несомненно, существует. Генерал ордена иезуитов Т. Бжозовский еще в 1806 г. просил вывести иезуитские школы в Белоруссии из‑под юрисдикции Виленского университета. Тогда этот вопрос не казался актуальным, и царь не отреагировал на просьбу иезуитов. В июне 1810 г. Бжозовский направил новое прошение, на этот раз на имя министра просвещения [Инглот, 2004, с. 157], видимо, рассчитывая на поддержку Местра. Поддержка эта, разумеется, была оказана. Местр подробно обосновал необходимость создания в Полоцке иезуитской академии, которая могла бы составить свободную конкуренцию Виленскому университету. Александр I со своей стороны обратился к А.К. Разумовскому с просьбой «защитить» иезуитов, но при этом, как пишет Местр, «не осмелился решить вопрос» [Maistre, 1884–1886, t. 12, p. 74].

Примерно через год в разговоре с А.Н. Голицыным Местр высказал о России «вещи, поразившие его [Голицына. – В. П.]», и тот просил изложить все это на бумаге. «Я написал, – продолжает Местр, – довольно значительную записку, в которой рассматривал Россию в трех отношениях: в отношении религии, науки и свободы». Работа еще не была завершена, как иезуиты снова стали предметом обсуждения. Они в очередной раз потребовали от Александра I, «чтобы им предоставили один из Университетов, какие у них были в Польше» [Ibid., p. 74]. Царь поручил кабинету министров рассмотреть этот вопрос. Местр, в свою очередь, предложил А.Н. Голицыну свои услуги в качестве эксперта: «Хотите ли вы, чтобы я составил обстоятельную записку с изложением некоторых идей по этому вопросу» [Ibid.]. 16 сентября 1811 г. «Записка о свободе общественного образования» была написана и передана Голицыну. Ее текст представляет собой сжатое изложение двух последних писем А.К. Разумовскому об общественном образовании в России. Голицын якобы вопреки воле Местра («Я возразил соответствующим образом, что мне не подобает вмешиваться в дела страны и т. д.») передал ее Александру I, представив все дело как «сугубо личное» [Ibid.]. Скорее всего, записка изначально писалась для царя. Подпись «Philalexandre» свидетельствует именно об этом. Свою поддержку иезуитам в России Местр оказывал без согласия короля Виктора Эммануила I: «Защищая здесь Иезуитов, я вовсе не знаю, что об этом думает Ваше Величество» [Ibid., p. 76]. Орден был официально запрещен в Европе, и поэтому католический король не мог оказывать ему через своего посланника официальной поддержки. Местр же при этом не считал, что идет против желания своего короля или даже против воли римского папы, отстаивая права иезуитов. Он был уверен, что упразднение их ордена папой Климентом XIV произошло не по доброй воле понтифика, а под сильным давлением протестантов. Он опасается, что в России, приютившей иезуитов, ситуация может повториться: «Существование ордена Иезуитов здесь, как и везде, наводит ужас на иллюминатов… Ниспровергатели не упускают случаев его преследовать» [Maistre, 1884–1886, t. 12, p. 73].

Ситуация, сложившаяся в системе российского образования на тот момент, напоминает Местру Францию XVI в., когда только что созданный орден иезуитов составил конкуренцию европейским университетам в сфере образования, и французское правительство «имело мудрость, не стесняя одну систему обучения, допустить другую и поставить их в условия свободной конкуренции». А поскольку «история – это экспериментальная политика», то и Россия, следуя французскому опыту, «должна в данном случае обеспечить две хорошие системы обучения вместо одной плохой» [Ibid., p. 267].

Иными словами, Александру I предлагалось создать рядом с университетской системой образования иезуитскую. Мотивировалось это не только тем, что иезуиты опытные учителя, и их педагогическая система превосходит систему университетского образования, но и политическими соображениями. Иезуиты являются последовательными противниками любых революционных заговоров и преобразований: «Главный, природный, врожденный, непримиримый враг иллюмината, это Иезуит. Они чуют и находят друг друга, как собака и волк. Там, где они предоставлены друг другу, один неизбежно пожрет другого» [Ibid., p. 268]. Если бы иезуиты не были изгнаны из Европы в 1773 г. специальным указом папы (а произошло это в результате упорной работы кальвинистов), то Французской революции не произошло бы. При этом Местр ссылается на «авторитет» Ж.П. Рабо Сен-Этьена, протестантского священника и жирондиста («яростного революционера»), который якобы сказал, что «если бы не предварительное упразднение иезуитов, то Французская революция была бы невозможной» [Ibid., p. 269]. Таким образом, Россия, открывая двери иезуитскому ордену, страхует себя от революции во главе с Пугачевым, окончившим университет (Pugatscheff d’université) [Ibid., p. 298].

Приближающаяся война с Наполеоном изначально мыслилась как война против революционной Франции. В этом смысле идеи Местра упали на подготовленную почву. Александр I одобрил записку Местра и попросил его через Голицына «написать остальное» [Maistre, 1884–1886, t. 12, p. 81], т. е. те отрывки о России, над которыми Местр уже работал по просьбе того же Голицына. Но теперь у него появился еще более высокопоставленный заказчик. Так были написаны «Четыре главы о России», датированные 16 декабря 1811 г.: «О свободе», «О науке», «О религии», «Об иллюминизме». Три первые касаются внутреннего положения России, последняя рассматривает ее как часть Европы, опутанной международным заговором иллюминатов.

Имя Сперанского в «Главах о России» ни разу не упоминается, но вся записка Местра направлена против проводимых в то время в России реформ. Эти реформы (Местр прозрачно ассоциирует их с иллюминизмом) приближают Россию к революции. Понятию иллюминизма посвящена отдельная глава «De l’illuminisme», название которой на русский язык неточно переводится как «О Просвещении» [Местр, 2007, с. 79]. В русском языке того времени слово «иллюминат» часто выступало как синоним слова «заговорщик». Иллюминатом, например, называли Сперанского. Отмечая многозначность слова «иллюминат», Местр выделяет три основных значения. Первое – это «простое масонство (franc-maçonnerie simple). В этой организации Местр не видит ничего плохого [Maistre, 1884–1886, t. 8, p. 326]. Второе значение предполагает, что словом «иллюминат» называют мартинистов и пиетистов. Первых ошибочно считают последователями Сен-Мартена, в то время как «их название происходит от имени некоего Мартина Паскуалиса, жившего когда-то давно во Франции и умершего лет сорок, наверное, назад в Америке» [Ibid., p. 327]. Эти люди также, по мнению Местра, не внушают политической опасности [Ibid., p. 330]. Реальную угрозу для России представляют иллюминаты в третьем значении этого слова: «Истинный иллюминизм – это современная философия, привитая к протестантизму, а точнее к кальвинизму» [Ibid.]. Иными словами, под иллюминизмом Местр понимает философию французского Просвещения. Ее корни, как и Французской революции, он усматривает в протестантизме.