Текст книги "На путях к Священному союзу: идеи войны и мира в России начала XIX века"

То, что Ростопчин пытался сотрудничать с «Русским вестником», и то, что это сотрудничество оказалось довольно эфемерным, не удивительно. Ростопчин был единомышленником Глинки в плане антифранцузских настроений и любви к отечественным нравам, и это открывало перед ним возможность публикаций на страницах «Русского вестника». Однако его неуживчивый нрав и резкие выпады против московской публики, т. е. потенциальных подписчиков, делало его присутствие в журнале не очень удобным в плане распространения подписки.

Более неожиданным было появление среди авторов журнала графа А.А. Аракчеева, весьма далекого как от литературы, так и от журналистики. Этот факт сам по себе любопытен, и его правильное понимание может многое прояснить в стратегии журнала.

В конце 1807 г. А.А. Аракчеев возвращается в большую политику. Внешним поводом для усиления Аракчеева стало то, что Александр I, критически анализируя состояние русской армии, потерпевшей поражение от Наполеона, остался доволен состоянием одной лишь артиллерии, находящейся как раз в компетенции Аракчеева. В июне 1807 г. он производится в генералы от артиллерии [Шильдер, 1897–1898, т. 2, с. 214]. Но это было лишь начало, за которым последовал ряд рескриптов, с выражением монаршей признательности за оправданное доверие. Аракчеев был назначен состоять при особе императора, а завершением всего этого стал беспрецедентный указ от 14 декабря 1807 г.: «Объявляемые генералом от артиллерии графом Аракчеевым Высочайшие повеления считать именными нашими указами» [Шильдер, 1897–1898, т. 2, с. 215]. Тем самым Аракчеев фактически становился вторым человеком в государстве. Это было неожиданным и поначалу не очень понятным.

Для тогдашних современников имя этого человека прочно ассоциировалось с худшими сторонами павловского царствования и никак не вязалось с либерализмом нового политического курса. И хотя либерализм Александра I, особенно после Тильзита, не пользовался популярностью среди патриотически настроенного дворянства, тем не менее возвращаться к павловскому режиму никто не собирался. И тому и другому противопоставлялись времена Екатерины II, сочетавшие в себе успехи во внешней политике и расширение дворянских привилегий.

Сардинский посланник в Петербурге Жозеф де Местр писал в своих донесениях:

Среди военной олигархии любимцев вдруг вырос из земли, без всяких предварительных знамений, генерал Аракчеев. Он жесток, строг, непоколебим; но, как говорят, нельзя назвать его злым. Я считаю его очень злым, впрочем, это не значит, чтобы я осуждал его назначение, ибо в настоящую минуту порядок может быть восстановлен лишь человеком подобного закала. Остается объяснить, как решился его императорское величество завести себе визиря: ничто не может быть противнее его характеру и его системе. Основное его правило состояло в том, чтобы каждому из своих помощников уделять лишь ограниченную долю доверия. Полагаю, что он захотел поставить рядом с собою пугало пострашнее, по причине внутреннего брожения, здесь господствующего [Дубровин, 2007, с. 223; Местр, 1995, с. 98–99].

О неожиданности такого назначения вспоминал и Ф.Ф. Вигель: «Еще в ребячестве слышал я, как с омерзением и ужасом говорили о людоедстве Аракчеева. С конца 1796 года по 1801 был у нас свой терроризм, и Аракчеев почитался нашим русским Маратом. В кроткое царствование такие люди казались невозможны; этот умел сделаться необходим и всемогущ. Сначала он был употреблен им как исправительная мера для артиллерии, потом как наказание всей армии, и под конец, как мщение всему русскому народу» [Вигель, 2003, кн. 1, с. 444].

Назначение Аракчеева связано не с изменением политического курса, а с обеспечением личной безопасности царя. После Тильзитского мира в ближайшем окружении царя возникло что-то вроде заговора [Пугачев, 1953, с. 223–224], напоминающего недавний дворцовый переворот, прекративший жизнь отца царствующего императора. Возможность повторения такого сценария сам Александр явно учитывал. В личном разговоре с французским посланником Савари царь говорил:

Если эти… собираются отправить меня на тот свет, тот пусть поторопятся, но пусть они не думают, что смогут смягчить меня или обесславить. Я буду толкать Россию навстречу Франции столько, сколько смогу. Не придавайте значения мнению нескольких мерзавцев, в чьих услугах я не нуждаюсь и которые слишком трусливы, чтобы что-то предпринять. Для этого здесь не хватает ни ума, ни решимости. Горе тому, кто не идет прямым путем. Я знаю, что Англия плетет интриги, и то, что вы заметили, есть результат этих происков. Но я их не боюсь, несмотря ни на что я буду идти к своей цели. За это не беспокойтесь. В итоге они покорятся. Я работаю над переменами, но я могу их осуществлять только постепенно. Мое намерение заключается в том, чтобы все изменить. Я очень люблю своих родных, но я царствую и хочу, чтобы мне оказывали должное уважение. Видите, генерал, насколько я вам доверяю, что посвящаю вас в свои семейные дела [Савари, 1807, с. 87–88; Шильдер, 1897, т. 2, с. 299].

Царь, конечно, не случайно упомянул о своей семье. Тильзит расколол и императорскую фамилию. Вдовствующая императрица Мария Федоровна была ярой противницей Наполеона и союза с Францией. Она открыто осуждала своего сына, что делало ее центром оппозиции. Об этом писала императрица Елизавета Алексеевна своей матери: «Императрица, которая как мать должна была поддерживать и защищать интересы своего сына, по непоследовательности, вследствие самолюбия… дошла до того, что стала походить на главу оппозиции; все недовольные, число которых велико, сплачиваются вокруг нее, прославляют ее до небес, и никогда еще она не привлекала столько народу в Павловск, как в этом году. Не могу вам выразить, до какой степени это возмущает меня» [Шильдер, 1897, т. 2, с. 211].

Аракчеев был непопулярен как среди оппозиционеров, не желающих возвращения павловских времен, так и среди либералов, поддерживающих новую политику, направленную на сближение с Францией. В этих условиях новый временщик явно нуждался в издании, пропагандирующем его политику. Таким изданием стал «Русский вестник». Разумеется, речь не идет о том, что Глинка выполнял прямой заказ Аракчеева, создавая свой журнал. Сама идея такого издания давно назрела и давно была им обдумана. Но Аракчеев уже одним своим появлением на страницах журнала придавал ему необходимую правительственную поддержку. Кроме того, в назначении Аракчеева был еще один смысл, может быть не сразу бросающийся в глаза, но который, несомненно, привлек внимание Глинки. Основной его обязанностью по-прежнему оставалась артиллерия, что в условиях того времени могло быть истолковано как подготовка к новой войне. Именно этот момент Глинка сделал основным на страницах своего журнала. Уже в третьем номере «Русского вестника» он писал: «Гений Аракчеева доведя до совершенства во всех частях нашу артиллерию, конечно, воспользуется открытиями республиканцев и сообразя их с характером русских и с их холодным мужеством, составит новое превосходное военное искусство» [Глинка, 1808б, с. 406]. Слово «превосходное» в данном контексте следует понимать как «превосходящее», т. е. способное одержать победу над «республиканцами», под которыми понимались французы.

Посылая этот номер Аракчееву 30 марта 1808 г. Глинка в сопроводительном письме писал: «Украсив именем вашим третью книжку “Русского вестника” в сочинении, сообщенном из Петербурга, долгом поставляю препроводить оную к вашему сиятельству. И сколь счастливым почитаю себя, что при сем случае могу изъявить благоговение к вашим деяниям, которые услаждают слух и сердца всех русских, истинно любящих свое отечество» [Дубровин, 1883, с. 6].

В письме от 31 апреля 1808 г. Глинка просил Аракчеева «украсить» его именем «список особ, удостоивших подпискою своею “Русский вестник”» [Там же, с. 7–8]. Ответное (личное) письмо Аракчеева от 4 мая 1808 г. было опубликовано в пятом номере «Русского вестника» [Аракчеев, 1808]. Публике сообщалось, что якобы это делается без ведома графа, «по долгу издателя», который не может скрыть «сих слов, драгоценных сердцу каждого Россиянина» [Там же, с. 244]. Слова эти заключались в благодарности А.А. Аракчеева издателю «за приглашение подписаться» на журнал, а также в признании, что «Русский вестник» ему «близкой родня как старому русскому дворянину» [Там же, с. 244–245]. О себе Аракчеев писал, что «как бедный дворянин воспитан был совершенно по-русски: учился грамоте по часослову, а не по рисованным картам. Потом выучен будучи читать Псалтырь за упокой по своим родителям, послан на службу Государя и препоручен в C. Петербурге Чудотворной Казанской иконе, с таким родительским приказанием, дабы я все мои дела начинал с Ея соизволения: чему следую и по сие время» [Там же, с. 245]. Эти слова Глинке «чрезвычайно понравились» [Глинка, 2004, с. 280]. В читательском сознании они должны были формировать образ бесхитростного политика, русского не только по происхождению, но по образованию и вкусам.

Аракчеев, видимо, сочтя похвалу себе недостаточной и решив поправить ситуацию, прислал Глинке письмо с приложенными к нему 12 письмами от жителей разных губерний, которые якобы «так увлеклись глубочайшею к нему преданностию, что возвеличили его наименованиями избавителя и спасителя отечества» [Там же, с. 281], и предложил опубликовать эти письма. Глинка в своем искреннем простодушии, решив, что это уже перебор, который лишь повредит репутации Аракчеева, ответил временщику отказом: «Не берусь возражать на восторженные изречения лиц, приветствовавших вас, и искренно желаю, чтобы вы долго проходили поприще свое; но теперь не могу напечатать присланных вами писем. Все то, что относится к случайным [т. е. находящимся в фаворе. – В. П.] людям, разлетается громкою оглаской. Меня назвали бы льстецом, пресмыкающимся перед человеком случайным и добивающимся каких-нибудь у него милостей. А я от юности лет моих ни перед кем не раболепствовал. Но в свете редко верят и самым бескорыстным отзывам. Мнения людей различны, а пересуды привязчивы» [Глинка, 2004, с. 282]. Возможно, Аракчеев внял убеждениям Глинки. Во всяком случае издателю «Русского вестника» это сошло с рук, и, по его собственному признанию, всесильный временщик никогда впоследствии его не преследовал и журналу препятствий не чинил [Там же]. Но сам поступок современникам казался героическим даже много лет спустя. Так, например, даже бесстрашный М.А. Милорадович, когда Глинка пересказал ему эту историю, удивился: «И вы это сделали с таким страшным человеком?» [Там же].

Русская идентичность, поисками которой занимался «Русский вестник», понималась его редактором, в частности, как то, что противостоит французскому влиянию и вообще французской культуре. Глинка выступал в первую очередь как убежденный противник Французской революции. Как и многие люди в Европе того времени он считал, что революция во Франции все еще продолжается, и Наполеон, даже ставши императором, является лишь ее новым этапом. Сама же революция, разумеется, произошла не на пустом месте, а была подготовлена французской философией XVIII в. «Философы осьмагонадесять столетия, – писал он, – никогда не заботились о доказательствах; они писали политические, исторические, нравоучительные, метафизические, физические романы; порицали все, все опровергали, обещивали беспредельное просвещение, неограниченную свободу, не говоря, что такое то и другое, не показывая к ним никакого следа, – словом, они желали преобразить все по-своему. Мы видели, к чему привели сии романы, сии мечты воспаленного и тщеславного воображения! И так, замечая нынешние нравы, воспитание, обычаи, моды и проч., мы будем противополагать им не вымыслы романические, но нравы и добродетели праотцов наших» [Глинка, 1808а, с. 6].

Противопоставление европейским идеям «добродетелей праотцов наших», разумеется, не было отличительной чертой мировоззрения самого Глинки или даже его «Русского вестника». Об этом в начале XIX в. в России много писали А.С. Шишков и его последователи. Но и само обличение просветительских идей, породивших Французскую революцию, не было специфической чертой русской культуры начала XIX в. Это стало общим местом европейских мыслителей, ищущих пути преодоления революционного наследия и восстановления во Франции старого режима. Особую роль здесь играли основатели европейского консерватизма, в первую очередь Э. Берк и Жозеф де Местр, а также Шатобриан, Бональд и др. [Шебунин, 1925]. Различие было в том, что если данные авторы выход из революционной смуты видели в возвращении к христианским (католическим) ценностям, в объединении народов и государей вокруг папского престола, то Глинка, как и его консервативно настроенные соотечественники, решение проблемы видел на путях возрождения национальной самобытности. Для Глинки может быть в большей степени, чем для его единомышленников, характерно соединение вопросов современной политики с национальной историей. Поэтому по верному замечанию П.А. Вяземского «Русский вестник» имел «историческое и политическое значение» [Вяземский, 2004, с. 437].

Наполеоновские войны как современное Глинке продолжение Французской революции, таким образом, становятся в центре его журнала. Он явно не согласен с Тильзитским миром и считает, что даже после тяжелого поражения под Фридландом русские еще могли продолжать борьбу. В статье «Некоторые замечания на некоторые статьи политического сочинения г. Шлецера под названием: взор на прошедшее, настоящее и будущее» Глинка писал, что несмотря на свою победу под Фридландом, Наполеон, вряд ли захотел бы «вновь попытать военного счастья своего против Русских, ибо в продолжении прошедшего похода он всегда был близок к погибели» [Глинка, 1808б, с. 399–400]. Данное положение обосновывалось следующим образом: «Французская армия, чрезвычайно удаленная от отечества, расстроенная потерями и успехами, имела позади себя Австрию, которая готова была объявить войну; может быть к ней пристала бы Дания, может быть самая Гишпания; Шведскую Померанию, куда ежедневно ожидали высадки Английских войск и Шведов, и впереди Россию, восставшую во всем могуществе, имевшую время вооружиться и приготовиться к сей беспримерно кровопролитной войне, ободренную столетними победами». И далее: «Есть ли б миролюбивый Александр не пощадил крови своих подданных и не пожертвовал неверною союзницею благоденствию своей империи; то по сих пор Бог знает, где бы был непобедимый Наполеон и великая армия великой нации» [Глинка, 1880б, с. 400]. Вывод: французам «мир был нужнее, нежели Русским» [Там же, с. 401]. Итак, Тильзитский мир – это ошибка, но эту ошибку еще вполне возможно исправить. Поэтому в осторожной гипотетической форме Глинка допускает, что если «неисповедимыми творческими судьбами назначено когда-нибудь возгореться войне между Россиею и Франциею» [Там же, с. 399–400], то Россия найдет в себе силы для отпора.

Здесь Глинка как нельзя более откровенно для того времени высказался за новую войну с Францией. Понятно, что в условиях франко-русского союза такой призыв не мог остаться незамеченным. Русские патриоты из Английского клуба передавали этот номер из рук в руки. На него же обратил внимание и французский посланник А. Коленкур. По его распоряжению для Наполеона был сделан перевод, после чего Коленкур заявил протест Александру I. Царь, сославшись на собственное незнание о существовании данного журнала, ответил Коленкуру: «Я не мешаюсь в печатные мнения моих подданных; это дело цензуры» [Глинка, 2004, с. 280]. Трудно сказать, в какой степени Александр I был осведомлен об идейной позиции журнала, в котором печатался один из самых близких к нему чиновников А.А. Аракчеев. Во всяком случае, верить безоговорочно дипломатическому ответу императора не приходится.

Глинку и цензора, конечно наказали, но не сильно. Цензору А.Ф. Мерзлякову дали выговор, а Глинку уволили от московского театра. Любопытна даже не незначительность наказания самого по себе, а то, что оно никак вообще не отразилось на судьбе журнала. И это позволяет предположить, что он явно курировался Аракчеевым, а царь, который, видимо, сам смотрел на Тильзит как на временное перемирие, вполне допускал среди своих подданных неофициальные выпады против Франции. Если и можно говорить об оппозиционном характере «Русского вестника», то он был оппозиционен тому политическому курсу, который не очень устраивал самого царя, в тайне поощрявшего такую оппозицию. Впоследствии Глинка вполне мог гордиться тем, что «после Тильзитского мира на него первого пал гнев Наполеона» [Там же, с. 279–280].

Однако было бы неверно считать, что в новом вооруженном столкновении с французами Глинка видел решение всех проблем отечественной культуры. И хотя своей целью он ставил «возбуждение народного духа и вызов к новой и неизбежной борьбе», само понимание борьбы у него было более сложным, чем простое военное столкновение. На страницах «Русского вестника» он противопоставляет «два рода войны: одна явная, производимая вооруженною рукою; другая сокровенная, производимая пронырством… Первая нападает, так сказать, на тело Государственное; другая, на тело и душу его» [Глинка, 1808в, с. 62]. При этом вторая война, разрушающая душу, является более опасной: «Временные потрясения Царств и болезни телесные, не столько вредят, сколько разврат, который вкрадывается исподволь, заражает души, умы и повергает народ во всеобщее расслабление» [Там же, с. 58]. В России уже «при Дворе и столицах владычествует беспредельная роскошь, а в деревнях крайняя нищета и разорение. Кто же водворяет к нам сию роскошь; кто, по правилам Аристотелевым, “чрез чувства нападает на душу”: кто питает у нас сию язву, которая поглощает нравы, имущества, труды, кровавой пот земледельцев, и останавливает успехи Отечественной промышленности? Спросят: но каким образом иноплеменные могут быть законодавцами в чужой земле? Тайна сия объясняется воспитанием» [Глинка, 1808в, с. 64]. Таким образом, одним оружием невозможно победить губительный дух французского влияния на русскую культуру. Война Франции против России, в представлении Глинки, началась задолго до того, как пролилась кровь на полях сражений. Поэтому главным оружием являются не пушки, а идеи, порожденные Французской революцией.

Для создания более полного портрета врага Глинка в 1809 г. выпустил книгу «Зеркало нового Парижа» [Глинка, 1809], имевшую «одинакую цель с Русским вестником». Книжный формат позволял более подробно остановиться на вопросах французской культуры, чем это мог позволить журнал, специально посвященный России. Таким образом, «Зеркало нового Парижа» стало своего рода развернутым комментарием к статьям «Русского вестника». Работая над ним, Глинка старался представить Францию так, чтобы его соотечественники радовались тому, «что они родились Русскими и в России» [Там же, ч. 1, 2].

Историю французских нравов XVIII в. Глинка изображает как прямой путь к революции, ставшей логическим завершением этого столетия: «При Людовике XIV еще строго соблюдали внешнюю пристойность двора, и не смели явно порицать веры и благонравия. В правление Регента самоволие и разврат сделались модою; при нем почитали чудом добродетельную женщину! и при нем Вольтер начал сочинять соблазнительную свою повесть о девице Орлеанской[26]26
  По поводу этой поэмы Глинка писал в «Русском вестнике»: «Подвергнув посмеянию Жан д’Арку, спасительницу Франции, он [Вольтер – В. П.] поругал Веру, добродетель и, наконец, славу и честь Отечества» [Глинка, 1811а, с. 85].


[Закрыть]. В это же почти время осмеяли фельдмаршала Виллара за то, что он приехал ко двору в старинной одежде» [Там же, с. 7]. Главными развратителями нравов, по Глинке, являются французские просветители, или, как он их называет, «лжеумствователи осьмагонадесять столетия» [Глинка, 1808, с. 279]. Они отвергли Бога и надругались над верой, они «раздробили благородные и величественные чувствования души и сердца» и «заразили источники их» [Глинка, 1811, с. 122]. Культивируя разум, французские философы губили души, «желая щеголять остроумием, чуждались здравомыслия». Содержание у них заменила форма: «Щеголеватая речь или фраз сделались главным достоинством в разговорах и во всех родах сочинений… Сия зараза из разговоров о словесности перешла и в нравы: о чем слегка говорили и писали, то и в делах, так сказать, мимоходом наблюдали. Богопочитание, вера, добродетель, терпение, великодушная и постоянная любовь к Отечеству, все сии основания обществ и Держав превратились в мимотекущие обязанности. Главное было то, чтобы блистать умом и наслаждаться минутною жизнию» [Там же, с. 123–124]. В результате искажению подверглась сама идея «общенародного блага» [Там же, с. 129]. Ее искаженный облик пытались воплотить в жизнь деятели Французской революции. «Робеспьеры и Мараты, вдохновленные Вольтером и его последователями, кричали: «“Народ всеведущий, народ всевластный! Сильный правами своими, правами вольности, свободы и равенства. Не только наследственные имущества, но и труды ремесленников, все тебе принадлежит по неоспоримому праву; бери, все твое. Не щади тех, которые дерзнут воспротивиться твоим правам”» [Глинка, 1811б, с. 61–62].

Провозглашение «мнимого равенства» привело к тому, что «скопища разбойников, изверженных адом, наполнили Францию ужасами, каких никогда не было под солнцем. В зверском неистовстве вооружились они на сограждан, на ближних; расстреливали, топили, казнили, мучили лютыми пытками и тысячами отправляли в ссылку» [Глинка, 1812б, с. 29–30].

Характерно, что все беды Франции Глинка объясняет английским влиянием на французскую культуру:

Не Английское ли правительство всегда и повсюду подкупало журналистов, чтобы они во всевозможных видах водворяли везде дух английского учения, соответственный выгодам Англичан? Герцог Дорсет… находившийся до революции во Франции посланником, был главным орудием кабинета Сен-Жамского. Несколько Английских платий дорогой цены предложены были от него придворным госпожам: они приняли их, стали носить и вскоре все преобразилось на Английскую стать, сады, кафтаны, сапоги, завтраки. Все наперерыв друг перед другом превозносили Английское правительство, Английские магазейны, Английские конторы, английскую словесность, Английские очки, в которые смотрели в театре на мрачные зрелища во вкусе английском, и проч. [Глинка, 1808д, с. 60–61].

Франция, погибшая из‑за подражания англичанам, типологически, таким образом, сближается с Россией, гибнущей от французского влияния. Поэтому вполне возможно, что, если Россия не вернется к истокам собственной культуры, ее ждет не менее ужасная революция, чем Францию.

Не только между народом и дворянством прервалась естественная патриархальная связь в ходе петровских преобразований, но и внутри самого дворянства, делящегося Глинкой на галломанов и англоманов, может начаться война, так как «всем известно, что Французы и Англичане исстари во вражде между собою. Учители сии, так сказать, прививают питомцам свой образ мыслей, нравы, склонности; что же из этого воспоследует? Двое Русских, напитанных сими правилами, поневоле будут чувствовать один к другому какую‑то народную ненависть, не свою, но чужую. Что же будет, когда они взойдут на степени государственные? О ком станут они заботиться; о Русских ли?.. и каждый из них не повлечется ли силою привычки к тому или другому народу?» [Глинка, 1808е, с. 260].

Выпады против англомании у Глинки не случайны и объясняются не только борьбой с иноземным влиянием. 7 ноября 1807 г. Россия была вынуждена Наполеоном объявить войну Англии. Таким образом, англичане официально становились врагами и получали «статус агрессора». В бумагах Г.Р. Державина сохранился любопытный документ – «Политический катехизис первенствующей на море Державы». Приведем текст:

Вопрос: Что мы разумеем под названием Политики?

Ответ: Практическую науку несправедливых и подлых поступков.

В: Имеем ли мы потребные для сей науки расположения?

О: В превосходной степени.

В: В чем именно заключается наука сия?

О: В нарушении мира и войны.

В: Что такое мир?

О: То, что заставляет нас желать войны.

В: Что такое война?

О: Лучшее средство для распространения нашей торговли.

В: Чем занимаемся мы в мирное время?

О: Обманом наших соседей.

В: А во время войны?

О: Обманом самих себя.

В: Чем война бывает для нас выгодна?

О: Захвачением торговли всех наций.

В: Что значит право естественное?

О: Древний устав человеческого сердца, который мы исправили по экземплярам, хранящимся у Тунисцев и их соседей.

В: Что значит право народное?

О: Познание вовсе не нужное для того, кто все себе позволяет.

В: Что такое трактат?

О: Обязательство, усыпляющее противную сторону.

В: К чему служат границы?

О: Для удержания слабых и нерешимых.

В: Что значит дружественный двор?

О: Кабинет, жертвующий благочестием своих народов для наших выгод.

В: Много ли у нас таковых дворов?

О: Увы, исключая Швеции, ни одного.

В: Для чего содержали мы союзников?

О: Чтобы показать свету, что мы богаты и можем всеми располагать.

В: Где более всего страждут неприятели наши?

О: В журналах наших, в карикатурах и на Театре.

В: Какие призы почитаем мы выигрышными?

О: Взятые во время мира.

В: Почему?

О: Потому что в военное время и сами много теряем.

В: Какое доставляем удовлетворение судам дружественных держав за неправедное на них нападение?

О: Их заставляем платить за все выстрелы по них сделанные.

В: Повстречавшись в опасных для мореходцев местах с нейтральным кораблем, провождаемым неприятельским лоцманом, что мы делаем?

О: Корабль отпускаем, а лоцмана берем к себе.

В: Для чего?

О: Дабы разорить отваживающихся соперничать с нами по торговле.

В: Когда неприятельское судно платит за себя выкуп кому-нибудь из наших каперов, что ему остается делать для своей безопасности?

О: Заготовить другой для первовстретившегося.

В: Каким образом способствуем мы купеческому нашему флоту содержать себя в цветущем состоянии?

О: Забирая лучших матросов и не препятствуя заменить их охотниками.

В: Чем страшны морские наши силы?

О: Опытными матросами, с целого света набранными.

В: Которые из них лучше?

О: Взятые насильно.

В: Где наши владения?

О: По всем морям.

В: Что оставили бы мы там другим державам, если бы это от нас зависело?

О: Ничего.

В: Для чего начинам мы неприятельские действия задолго до объявления войны?

О: Дабы не удивились, буде станем продолжать военные действия и по заключении мира.

В: Чем отличается наше правительство?

О: Веротерпением и филантропиею.

В: Где наиболее действует веротерпение?

О: В Ирландии.

В: А филантропия?

О: На сей раз в Копенгагене [Катехизис, л. 98–99].

Антианглийская направленность этого «Катехизиса» определяется не только тем, что Англия находилась в войне с Россией. Во всяком случае из самого текста этого не следует. Поводом, как видно из концовки, послужила массированная бомбардировка английским флотом Копенгагена 2–5 сентября, за два месяца до официального объявления войны[27]27
  Эта беспрецедентное по тем временам событие, вызвавшее бурю возмущений в Европе, было неоднозначно воспринято и самими англичанами [Файф, 1889, с. 258; Орлов, 2005, с. 129–130].


[Закрыть], о чем прямо говорится в «Катехизисе». Образ Англии как самобытной, ни на кого не похожей державы, отличающейся «постоянством во всем» [Предтеченский, 1999а, с. 64], был очень популярен в России до Тильзитского мира. После подписания франко-русского союза официальная пропаганда вынуждена была поменять тон и в отношении Франции – с ругательного на хвалебный, и в отношении Англии – наоборот. Причем второе, видимо, соблюдалось строже, чем первое. Это видно на примере «Русского вестника», откуда цензурой была изъята статья княгини Е.Р. Дашковой, написанной в англофильском тоне [Булич, 1902, с. 211], в то время как антифранцузские выпады Глинки если и не поощрялись открыто, то практически не пресекались.

Впрочем, позиция патриота Глинки вполне понятна, он не мог позволить себе хвалу в адрес державы, с которой Россия находится в войне, но и при этом осуждение союзников и их культурного влияния на Россию также вполне отвечало патриотическим настроениям издателя «Русского вестника».

Почти всеобщее недовольство Тильзитским миром – «Глас народа – глас Божий», как писал по этому поводу Карамзин, высказывая «народное» сомнение в том, чтобы «советники Трона в делах внешней политики следовали правилам истинной, мудрой любви к отечеству и к доброму государю» – передавалось царю и заставляло его думать о новой войне с Наполеоном, тем более что Тильзитский мир не только не принес мира России, но и заставил ее «следовать их хищной системе» [Карамзин, 2002, с. 401–402].

Этой же точки зрения придерживался и Сперанский, который в предвоенные годы занимался, помимо прочего, и внешней разведкой. По его инициативе в Париж был отправлен К.В. Нессельроде под предлогом внешнего займа. Но при этом в тайне от русского посла во Франции Александра Куракина и министра иностранных дел Николая Петровича Румянцева должен был собирать сведения «к раскрытию заранее истинных намерений Франции» [Корф, 1861, с. 267]. На основе донесений Нессельроде Сперанский незадолго до своей отставки составил, вероятно, для Александра I записку «О вероятностях войны с Францией после Тильзитского мира». По мнению Сперанского, «вероятность новой войны между Россией и Францией возникла вместе с Тильзитским миром». Французские послы, начиная с Савари, «всегда здесь твердили, что мир сделан с императором, но не с Россией» [Сперанский, 2010, с. 403]. Для Франции Тильзитский мир – «мир вооруженный». Миролюбивым заявлениям Наполеона верить нельзя. Он создал герцогство Варшавское, наращивает военное присутствие в Пруссии и Германии, и это при том, что испанская война требует больших средств. Все это делает войну неизбежной. Вопрос только в том, должна ли Россия входить в коалиции или же «строго держать себя в настоящем положении», т. е. продолжать делать вид, что соблюдает условия Тильзитского мира. Первый вариант ускорит войну и не принесет никакой пользы России. Второй – способен отсрочить войну и дать возможность России подготовиться к ней. Сперанский советует царю придерживаться второго варианта: не давая Наполеону повода для нападения, готовиться к войне «расширением арсенала, запасов, денег, крепостей и воинских образований» [Там же, с. 410].

Записка Сперанского, как и записка Карамзина, не предназначалась для широкого распространения. Обе они были написаны исключительно для Александра I или, как в случае с Карамзиным, для его ближайшего окружения. Но если Карамзин стремился донести до правительства общественное мнение («глас народа»), то Сперанский пытался определять реальную политику.

Подлинно общественным выражением настроений широких кругов, помимо «Русского вестника», которым зачитывалась Москва, стал адмирал А.С. Шишков, развернувший бурную деятельность в Петербурге.