Текст книги "Преподавание в кризисе"

Новая формула воспитания

Обычно родители хотят видеть в детях свое продолжение. Но в данном случае – видимо, подспудно – родители из моего поколения хотели, чтобы дети стали другими, не такими, как мы. И, кажется, мы этого добились. Попутно возникла своеобразная формула воспитания, включающая три связанных элемента: плотный родительский контроль + растущие инвестиции в детей + повышенные ожидания в отношении детей. С самых ранних лет родители постоянно опекали и контролировали своих детей-миллениалов как ни в одном из предшествующих поколений, буквально нависая над ними в стиле «helicopter parenting» и не упуская их из зоны своего внимания. Инвестиции в детей всегда были характерны, по крайней мере для образованных семей, но в последний период они явно выросли, а попутно детям выставляли требования к достижению успеха.

В результате всех этих воспитательных усилий у детей формировались повышенные притязания, возникал так называемый социальный перфекционизм, порожденный ориентацией на зачастую нереальные, изначально недостижимые стандарты совершенства [Сторр, 2019]. Такого рода перфекционизм закономерно сопрягался с нарастающей боязнью неудачи, с повышенной чувствительностью ко всякой критике, с прокрастинацией (откладыванием важных решений) и незавершением начатых дел. По словам В. Губайловского, «молодые люди за все берутся, смело начинают, а потом почти ничего не заканчивают» [Губайловский, 2019, с. 167]. Поэтому последующие столкновения с реальной жизнью в период взросления нередко порождали у них фрустрации и проблемы с самооценкой[3]3
  Подробнее о проблемах ментального здоровья см.: Поколения и ментальное здоровье. Обсуждаем с Вадимом Радаевым. Подкаст «Все ОК». <https://anchor.fm/15669/episodes/ep-e1d7548>.


[Закрыть].

В реальной жизни миллениалы столкнулись с изобилием новых возможностей и необходимостью выбора в условиях нарастающей неопределенности, которой все труднее управлять психологически. Это привело к большей свободе и гибкости, но одновременно к трудностям при планировании собственного будущего с постоянными сменами ориентиров и желаемых мест приложения своих способностей, а в итоге – к разрушению линейных жизненных траекторий, которым старшие поколения были столь привержены. В итоге индивидуализм молодых поколений развивается в сочетании с неуверенностью в завтрашнем дне [Твенге, 2019, с. 357].

У миллениалов проявилось выраженное стремление работать на более демократичных рынках с низкими издержками входа (прежде всего в виртуальных средах), где можно заниматься индивидуальным творчеством без накопления экономического, социального и культурного капитала. Поэтому среди них больше фрилансеров и приверженцев слэш-карьер, связанных с совмещением нескольких видов работ и разных карьерных траекторий. Правда, на этих рынках закономерно оказалась и более высокая конкуренция.

В отличие от старших поколений, выросших в советское время, миллениалы не захотели становиться закоренелыми трудоголиками, они ищут иного – более здорового и правильного, как они считают, – баланса между трудом и жизнью, работой и семьей. Помимо самореализации в работе, миллениалы нацелены на полноценный досуг, где также пытаются самореализоваться. Отсюда проистекает важный сдвиг жизненных ориентиров – меньшая привязанность к профессиональной карьере и зарабатыванию денег как таковому, хотя от приличных заработков большинство тоже не хотело бы отказываться.

Смартфон как продолжение руки

Миллениалы во все возрастающей мере поглощены использованием смартфонов и других современных гаджетов. Сегодня мы все к этому склонны в той или иной мере. Но это первое поколение, для которого смартфон стал продолжением руки. И это не могло не отразиться в том числе на том, как они учатся. На занятиях большинство из них не вылезают из смартфонов, которые используются большей частью отнюдь не в учебных целях. Исследователи Мичиганского государственного университета, которые в течение семестра отслеживали интернет-трафики группы своих студентов во время их нахождения на аудиторных занятиях, установили, что на вещи, как-то связанные с обучением в данном классе, студенты тратили в Интернете лишь девятую часть времени, проведенного онлайн [May, 2017]. И это еще студенты знали, что они являются объектом трекинга.

Непрерывное нахождение в параллельной виртуальной среде, необходимость поддержания принудительной поверхностной коммуникации со многими контрагентами сразу по множеству параллельных каналов порождают усиливающуюся раздерганность сознания, которую вполне можно назвать «болезнью XXI века» – с постоянными отвлечениями и переключениями, а в итоге с хронической неспособностью концентрироваться на чем-то одном, погружаться в том числе в учебные дела на относительно продолжительное время [Радаев, 2020а]. Возникает привычка делать по два-три дела одновременно, практикуя параллельное выполнение множественных задач (multitasking) и пытаясь всячески экономить время, находясь сразу в нескольких средах. Подобная многозадачность, помимо потери концентрации, приводит к когнитивным перегрузкам [Rubinstein, Meyer, Evans, 2001]. Все это имеет серьезные последствия для процесса обучения и в пределе может приводить к фактической неспособности чему-либо учиться всерьез.

Множественность форм коммуникации с отрывочными мыслями и суждениями превращается в источник неврозов и депрессий, частичного слома рациональности поведения, понимаемого как устойчивое следование своему интересу. Неврозы порождаются также чудовищным по объему и постоянно растущим потоком информации при отсутствии времени на ее фильтрацию и тем более на ее освоение, когда усиливается ощущение, что ты тонешь в информационном потоке. Но главная причина неврозов, на наш взгляд, кроется не в обилии информации как таковой, а в потере смысловых ориентиров, неспособности сформировать для себя общую картину мира. Не случайно именно в этом поколении выросло потребление антидепрессантов и потребность в посещении персональных психологов [Твенге, 2019, с. 150][4]4
  Это касается, впрочем, не только молодых поколений. В целом в 2013–2018 гг. продажи антидепрессантов в России в рублевом выражении увеличились почти в 2 раза, а в натуральном выражении – на треть. В 2018–2020 гг. рынок антидепрессантов прибавил в рублях еще 60 %, достигнув уровня 5,8 млрд руб. По оценкам экспертов, в России депрессия выявляется более чем у 5 % населения, причем три четверти людей с депрессивными состояниями не получают необходимую помощь. В итоге депрессия грозит выйти на первое место среди болезней по числу дней нетрудоспособности [Дубравицкая, Звездина, 2019; Рувинский, 2017; Догузова, 2021]. Добавим, что число людей, страдающих депрессией, в последнее время растет во всем мире. И пандемия несомненно внесла вклад в этот рост.


[Закрыть].

Многие из обозначенных проблем остаются скрытыми от внешних глаз, по крайней мере до поры. На поверхности мы видим поведение в социальных сетях, которое в сильной степени регулируется стратегиями селф-брендинга, или создания улучшенной версии собственного бытования. Большинство пользователей социальных сетей занимаются здесь «перфекционистской демонстрацией», то есть старательно изображают из себя счастливцев, живущих интересной и полнокровной жизнью.

Конечно, перечисленные выше характеристики касаются и старших поколений, мы все в той или иной мере этому подвержены. Но молодые поколения вовлечены все же в большей степени.

Прогрессирующий индивидуализм

У миллениалов проявились и другие важные особенности. Взрослея в новой постсоветской среде, они свободнее от коллективистских идеологий и более индивидуалистичны. В целом миллениалы чувствуют себя более свободными и независимыми по сравнению со старшими поколениями, которые дисциплинировались более строгими советскими порядками. У нового поколения сформировалась встроенная способность отстаивать свои права, которая отсутствовала в столь выраженном и органичном виде у старших. Речь вовсе не обязательно идет о притязаниях политического свойства. Это в большей мере ощущение изначального права на личный суверенитет и сохранение зоны личного комфорта. И эти притязания легко переводятся в моральную плоскость с настойчивыми призывами к соблюдению справедливого порядка, а при определенных условиях могут политизироваться, когда текущие бытовые или учебные вопросы начинают трактоваться в терминах нарушения и защиты чьих-либо прав. Причем новые социальные медиа позволяют им быстро формировать интенсивные протестные волны. Сила нового поколения «не в традиционных политических действиях, а в умении быстро распространять информацию о какой-либо проблеме» [Твенге, 2019, с. 368].

Мы чувствуем, что стало сложнее завоевать корпоративную и личную лояльность молодых людей, задерживать их на продолжительное время, особенно если их что-то не устраивает (а при высоких притязаниях их может не устраивать многое). И в этом росте индивидуализма заключается немалое преимущество молодого поколения. Оно же становится одной из причин раскола со старшими поколениями, которые охотно обвиняют молодых в «мании независимости» [Конец привычного мира, 2021, с. 91]. И как мы писали ранее, речь здесь идет уже не об обычном конфликте отцов и детей, который все же является одной из нормальных (пусть и не самых приятных) форм коммуникации, обозначением противоречивой, но тесной содержательной связи. То, что мы наблюдаем сегодня в случае с молодыми взрослыми и их родителями, следует считать, скорее, нарушением, а иногда и разрывом коммуникации, когда стороны уже не спорят по жизненно важным вопросам, а попросту не слышат друг друга, все более располагаясь в ортогональных мирах [Радаев, 2020а].

Разумеется, все эти проблемы самым непосредственным образом отражаются на сфере университетского образования.

Раскол миллениалов

Поколение миллениалов (как и любое другое поколение) внутренне неоднородно, тем более что его возрастные границы превышают полтора десятилетия – достаточно длительный срок для периода ускоряющихся технологических и социальных изменений. Например, упомянутая ранее Джин Твенге считает, что наиболее важные изменения произошли не в 2000-е годы, а на рубеже 2010-х годов, когда большинство молодых людей обзавелись смартфонами и начали активно использовать социальные сети. Она даже назвала соответствующую возрастную когорту айдженерами. По сути, речь идет о молодых когортах миллениалов, которые противопоставлены более старшим миллениалам и в то же время не отождествляются с еще более молодыми зумерами [Твенге, 2019].

Осознавая неоднородность поколения миллениалов, мы, в свою очередь, разделили его на две возрастные группы – старшую и младшую [Радаев, 2020б; 2020в]. Представители первой группы (старшие миллениалы) родились в 1982–1990 гг., то есть на излете советского периода, и вступили в период своего взросления с 1999 по 2007 г. Важно, что взросление этой группы в России происходило в наиболее благополучный период экономического роста, когда среднегодовой прирост реальных располагаемых доходов составлял в России около 12 %. При этом оставались на подходе и еще не стали массовыми важные новые технологии и потребительские сервисы, к которым перейдем чуть ниже.

Представители второй группы (младшие миллениалы) родились в 1991–2000 гг., то есть уже в начале постсоветского времени, и начали вступать в период взросления с 2008 г. Именно в этот период экономический рост завершается, и разворачивается продолжительный спад российской экономики – наступает кризис 2008–2009 гг., а затем с 2012–2014 гг. – длительная рецессия. Среднегодовой прирост реальных доходов российского населения притормаживает до 3–4 %, а впоследствии уходит в минусовые значения. Наконец, все это увенчивается в 2020 г. глобальной пандемией и еще более жестким экономическим кризисом, а в 2022 г. – началом военных действий в Украине и введением против России жестких международных санкций.

Но, что не менее важно, именно в этот сжатый период (буквально несколько лет до и после 2008 г.) происходит массовое распространение новых технологий и цифровых пользовательских сервисов. Так, в 2006 г. среднемесячная доля пользователей Интернета превысила 50 % среди 18–24-летних, а в 2008 г. – среди 25–34-летних. В том же 2008 г. 50 %-й рубеж превысила доля тех, кто пользовался Интернетом хотя бы один раз за последние сутки. Дальнейшему распространению Интернета способствовало с 2009 г. серьезное продвижение беспроводного протокола обмена данными Wi-Fi с утверждением стандарта IEEE 802.11n, позволившего в несколько раз повысить скорость передачи данных.

Среди других важных событий, в 2005 г. запускается видеохостинговый портал YouTube, а в 2007 г. – его русская версия. В 2006 г. заработала социальная сеть для публичного обмена короткими сообщениями Twitter[5]5
  Социальная сеть Twitter заблокирована на территории РФ с 4 марта 2022 г. на основании решения Генпрокуратуры от 24 февраля 2022 г.


[Закрыть]. В том же 2006 г. в России создаются первые социальные сети («Одноклассники», «ВКонтакте»), а в 2008 г. появляется русскоязычная версия запущенного за пятилетие до этого Facebook[6]6
  Социальная сеть Facebook официально запрещена на территории РФ. Соответствующее решение 21 марта 2022 г. вынес Тверской суд Москвы.


[Закрыть]. В 2008 г. в Россию начинает официально поставляться первый бес-клавиатурный аппарат iPhone. В 2009 г. запускается мессенджер WhatsApp, в 2010 г. – приложение для обмена фотографиями и видеозаписями Instagram[7]7
  Социальная сеть Instagram официально запрещена на территории РФ. Соответствующее решение 21 марта 2022 г. вынес Тверской суд Москвы.


[Закрыть], в 2013 г. – кроссплатформенный мессенджер Telegram, наиболее популярный среди молодежных групп. Добавим к этому растущую вовлеченность в виртуальные игровые миры, которая произошла чуть ранее.

Перед нами неполный список свидетельств того, что возникновение и, главное, массовое распространение новых технологий и пользовательских сервисов происходили в весьма ограниченный по историческим меркам период. Именно в это время в свои формативные годы вступает младшая группа миллениалов, которую мы назвали миллениалами 3С (3С – от слов «смартфоны», «социальные сети», «спад экономики»), имея в виду, что эта группа взрослела в других условиях и испытала значительно большее формирующее воздействие современных «умных» гаджетов и социальных медиа [Радаев, 2020б; 2020в]. Добавим, что первые зумеры в конце 2000-х годов еще только направлялись в школу, но тоже массово вовлекались в использование новых технологий и стали первым поколением, которое активно осваивало социальные сети еще в подростковом возрасте. И если миллениалов называют первыми «цифровыми аборигенами» (digital natives), то зумеры стали первыми аборигенами социальных медиа (social-media natives).

Анализ репрезентативных эмпирических данных Российского мониторинга экономического положения и здоровья населения НИУ ВШЭ (RLMS-HSE) показал, что миллениалы 3С отличаются от своих предшественников, включая старших миллениалов, по десяткам самых разных параметров, связанных с поведенческими практиками и способами восприятия мира. Миллениалы 3С, вполне ожидаемо, начинали пользоваться новыми цифровыми технологиями в более раннем (подростковом) возрасте и чаще пользуются ими сегодня. Они еще более образованны и имеют более образованных родителей. Миллениалы 3С еще в большей степени откладывают важные решения, которые ассоциируются со взрослостью (вступление в брак, первая беременность и рождение детей, выход на рынок труда), становясь, по популярному выражению, «поколением Питера Пэна» (сказочного мальчика, не желающего взрослеть). Они еще реже пьют алкоголь и пьют его в меньших количествах, воздерживаясь от крепких напитков и их чрезмерного употребления. Они реже и меньше курят, чаще занимаются физической культурой и спортом. Миллениалы 3С реже смотрят телевизор, но больше читают, чаще вовлечены в культурную жизнь и творческие занятия, но чуть реже занимаются шопингом. Они менее религиозны и пока еще более оптимистичны в отношении своего материального положения и жизни в целом. Многие из указанных различий весомы, статистически значимы и сохраняют устойчивость при введении множества контрольных переменных. Они также не являются результатом сугубо возрастной разницы, сохраняясь при приведении смежных поколений к аналогичному медианному возрасту [Радаев, 2020б; 2020в].

Из других общих наблюдений упомянем, что по множеству самых разных социальных признаков именно в группе миллениалов 3С происходит размывание гендерных различий (вплоть до их полного исчезновения), характерных для более старших поколений. Это касается, например, всех основных признаков цифровизации (пользование компьютером и Интернетом, владение смартфонами и посещение социальных сетей), общей доли потребителей алкоголя и доли его чрезмерных потребителей, уровня религиозности. Почему так происходит, пока остается загадкой. Одной только «беспрецедентной верой в гендерное равенство» молодых людей [Твенге, 2019, с. 303] это не объяснить.

Молодые миллениалы и зумеры

Итак, нами было сделано общее заключение о том, что при сохранении многих межпоколенческих различий само поколение миллениалов тоже неоднородно – оно раскалывается на старших и младших по множеству разных признаков. Причем этот раскол не сводится к одному лишь возрасту, он исторически обусловлен, порожден важными экономическими, технологическими и культурными сдвигами. Но пока мы разбирались с поколением миллениалов, вплотную подступило еще более молодое поколение Z (зумеры), которое только начало вступать в период своего взросления и с каждым годом занимает все больше мест на студенческих скамьях (пока на бакалаврских программах, а через пару лет – и в магистратуре). В упомянутой выше книге мы сделали предположение, что за приходом зуме-ров последуют многие изменения, но чаще всего речь пойдет об ускорении и умножении ранее возникших процессов [Радаев, 2020а]. Впрочем, это предположение еще ожидает эмпирической проверки.

Пока же без особого риска можем утверждать, что зумеры по своему поведению и установкам должны быть ближе если не к поколению миллениалов в целом, то к его более молодой части. Иными словами, мы вправе предположить, что молодая часть поколения миллениалов, или миллениалы 3С, во многом предугадывает характеристики следующего поколения зумеров – вчерашних подростков, которые на рубеже 2020-х годов начали входить в университетские аудитории.

В целом можем предположить, что старшие миллениалы, взрослевшие в благополучные 2000-е годы, оказываются более притязательными и более расслабленными. Они вступали в мир, как порой казалось, неограниченных возможностей, и потому они более уязвимы. По контрасту, миллениалы 3С (а вслед за ними и зумеры), взрослеющие в кризисное время, когда поле возможностей неумолимо сжимается, при прочих равных, должны быть более устойчивы, адаптивны и менее уязвимы по отношению к поджидающим нас за поворотами внешним шокам.

* * *

Рассуждая о поколениях, мы вполне отдаем себе отчет в том, что любое поколение (как и, вообще, любая большая группа людей) внутренне неоднородно. И студенческие группы гетерогенны по множеству параметров. Причем по мере массовизации высшего образования эта гетерогенность только возрастает. Со своей стороны, преподавательский состав тоже неоднороден, и выделенные черты нельзя переносить на каждого отдельного человека[8]8
  Поколенческий подход по-прежнему встречает немало скептицизма и непонимания. Порой встречаются и досадные казусы. Например, взрослых сравнивают с подростками (хорошо еще, что не с дошкольниками) и на этой основе делают громкие выводы типа: «нет оснований утверждать, что по уровню освоения современных информационных технологий “поколение Z” как-то отличается от поколения своих родителей и учителей» [Богачева, Сивак, 2019, с. 30]. Авторам просто не приходит в голову, что сравнивать подростков и взрослых по уровню владения технологиями и другим показателям и тем более делать на этой основе выводы об отсутствии межпоколенческих различий не слишком корректно. Если прикинуть, как будут выглядеть те же 12-лет-ние дети, которые уже догнали взрослых, хотя бы в период своего взросления (в студенческом возрасте), или, скажем, ретроспективно оценить былой уровень грамотности нынешних взрослых в их подростковом возрасте, то все сразу встанет на свои места, обнаружатся не замечаемые в упор разительные межпоколенческие различия.


[Закрыть]. Наша задача заключается в том, чтобы выявить и объяснить некоторые новые важные тренды, которые переопределяют ситуацию с преподаванием и преподавательскую работу в целом. К их описанию мы и переходим.

2. Погружение в кризис: что именно пошло не так

Как и любое другое сложное явление, свершившийся кризис в преподавании не может иметь одной-единственной причины. Попробуем разложить этот кризис на основные элементы и рассмотреть его более подробно. Мы поговорим о подрыве традиционной текстовой культуры и прогрессирующем отказе от накопления культурного багажа, о возникновении альтернативных образовательных возможностей и новых требованиях к упаковке образовательного материала, о возрастающих сложностях с удержанием внимания обучающихся и размывании их устойчивой мотивации, о заметном снижении авторитета преподавателя и все более настойчивых попытках поставить под вопрос способы оценивания образовательных результатов, о распространении новой этики и усиливающемся желании студентов защищать собственные права.

Кризис текстовой культуры

Сразу начнем с одной из ключевых проблем – с неготовности студентов нового поколения читать и разбирать сложные академические тексты. Эта проблема наиболее тяжела для социальных и гуманитарных наук, где на таких текстах, как правило, строился, по сути, весь процесс преподавания. Мы, представители старших поколений – люди книжной культуры, были воспитаны на литературе (научной и художественной). Когда мы были студентами, наше обучение опиралось прежде всего на длинные сложные тексты. Нас учили думать с помощью этих текстов, и через них мы осваивали не только многие науки, но в сильной степени и окружающий мир – именно в этих текстах мы зачастую искали ответы на самые важные жизненные вопросы. Иными словами, литература служила для нас «моделью обобщенного понимания» [Ридингс, 2010]. И сегодня, несмотря на все изменения и постепенную утрату литературой былой ключевой роли, мы во многом продолжаем воспринимать эту жизнь через текст в его традиционном, а не нынешнем медийном понимании. В качестве преподавателей мы тоже волей-неволей продолжаем следовать традиции, делая то, что умеем лучше всего, и большинство наших преподавательских приемов по-прежнему базируется на книжной культуре, на работе с текстами.

И здесь нас поджидает немалое разочарование: наши студенты все менее охотно читают предлагаемые нами длинные сложные тексты (под длинными текстами я имею в виду даже не книги, а обычные академические статьи), наблюдается эффект их отторжения. А если они их и читают (во многом под нашим давлением), то делают это как-то иначе и воспринимают их по-иному. Главное отличие заключается в том, что нынешние студенты, как правило, не склонны продираться через сложные текстовые построения и преодолевать сопротивление тугого материала, чтобы добывать сокрытый в них смысл. Не то чтобы они вовсе не были способны к такому преодолению (хотя этот навык постепенно утрачивается), скорее, студенты часто искренне не понимают, зачем они должны это делать, и к чему, как говорили ранее, «грызть гранит науки». Формируется принципиально иное отношение к тексту – не как к источнику сокрытого в его недрах смысла, который еще нужно из него добывать непосильным трудом, как шахтеру в забое, а как к источнику информации, которая должна быть очищена, нарезана, упакована и готова к употреблению, подобно продуктам в супермаркете. Студенты эпохи Интернета смолоду привыкли получать информацию небольшими дозами, со значительной долей визуального и звукового сопровождения. На этой почве сформировалось устойчивое стремление к выдержкам и конспектам, дайджестам и википедиям, то есть к потреблению отфильтрованной информации маленькими порциями вместо утомительной работы с «сырыми» многостраничными документами. Такое стремление, разумеется, было и раньше, но сейчас оно превращается в своего рода организующий принцип. Быстро утрачивается – или, скорее, не приобретается – навык так называемого «медленного чтения». На смену ему приходит быстрое просматривание, или скольжение по поверхности текста (серфинг), в ходе которого, по оценкам, выхватывается не более 20 % «прочитанного» без особых попыток погрузиться в его содержание [Губайловский, 2019, с. 121].

В связи с этим перед нами встает довольно неприятный вопрос: что нам в таком случае делать – продолжать навязывать длинные и сложные академические тексты или вовсе отказаться от лонгридов, заменив их на нечто более простое и понятное с содержательной и инструментальной точек зрения?