Текст книги "Писатель с мозгами набекрень"

Поймав момент, я спрашиваю его:

– Константин, сколько рассказов вы оценивали в финале?

Чаркин с удивлением смотрит на меня.

– Пятнадцать, а что?

– Просто спросил.

В этот момент ужин в подвале обретает новый смысл. На нашем дне появляются артисты: гибкая девушка с голыми плечами и саблями в руках; с ней два парня – один с какой-то замысловатой дудой, другой – с чем-то струнным. Все трое одеты в старинные костюмы. Разговоры смолкают, все поворачиваются лицом к артистам. После короткой паузы, парни начинают играть, а девушка танцевать, ловко управляясь со сверкающим оружием. У неё это здорово получается, несмотря на то, что между столами особо не развернёшься. Одно неверное движение и невезучий посетитель ресторана может лишиться скальпа.

– Смотри, Вадик. Это ж мастерское шоу, – шепчет мне на ухо Алёна. – Во второй части выступления будет жонглирование огнями. Тоже очень круто.

– Ты уже была здесь? – спрашиваю я Алёну, но она не отвечает, а снова шепчет на ухо:

– Вадик, скажи: почему у тебя всё время грустные глаза?

– Потому что.

Алёна прижимается ко мне мягкой грудью.

– Я хотела бы тебя развеселить. Ты разрешишь мне сделать попытку?

– Попытка – это первый шаг к провалу, Алёна. Я понимаю, что женщинам позволено многое, но нет.

– Тогда… Может, хочешь ещё пива?

– Хочешь.

Это Виолетта, когда ещё была просто женой без прилагательного «бывшая», научила меня никогда не отказываться от угощения. Да и пиво, кто бы мог подумать, отменно лечит от клаустрофобии.

Алёна заказывает по второй литровой кружке крепкого напитка, но наши габариты позволяют. Утоляем жажду и, затаив дыхание, смотрим танец с саблями. Круто. Особенно с пивом. Когда выступление заканчивается и под восторженные аплодисменты артисты уходят, я обращаюсь к Подъяблонскому:

– Скажите, профессор, кто такой Зелёный муж?

Глава 5

Подъяблонский с воодушевлением поправляет очки.

– А, так вы интересуетесь пражской стариной, голубчик?

– Нет, я интересуюсь Зелёным мужем.

Профессор немного остывает.

– Ну, что же. Зелёный муж или, если хотите, Зелёный человек – это мотив в искусстве раннего Средневековья. Его характерное изображение – мужское лицо в окружении листьев и частично закрытое листвой. Встречаются лица, выполненные из самих листьев. Из уголков рта вырастают ветви или лозы, часто с желудями, цветами или фруктами, которые указывают, что листья – это слова Зелёного мужа. Самый старый Зелёный муж изображён во французском Сент-Илер-ле-Гран на гробнице Сент-Абр. Он датирован четырёхсотым годом нашей эры. У него ветви вырастают не из уст, а из носа.

– А что означает такое изображение?

– Есть три типа зелёных мужей. Первый – это благородный, духовный Зелёный муж. Он несёт людям свет знания. Второй – Зелёный муж—царь леса. Он несёт магическое могущество. Третий – это демон, причём очень скверный и опасный демон. Этот Зелёный муж считается нечеловеческой сущность, мощью зла. Его зелёный свет далёк от бога. Он не ведёт себя благородно. У такого Зелёного мужа есть собственный жестокий мир. Он обладает скверным чувством юмора. Он несёт знания, запрещённые людям. Он не помощник людям, его не интересует человеческая душа. Такого Зелёного мужа нужно всячески избегать, иначе однажды может произойти страшная встреча.

– Очень интересно, профессор. А где в Праге есть изображения Зелёного мужа?

Подъяблонский усмехается в седую бородку:

– Ну, голубчик, таких мест не мало. Например, дом «У каменного колокола» на Староместской площади. Там же на Староместской площади на своде аркады Тынской школы находится один из красивейших чешских зелёных мужей. Вроде бы целых восемь штук насчитали на кафедральном соборе святого Вита в Пражском граде. Один есть на эркере часовни Каролинума напротив Сословного театра. Ещё один в зале на первом этаже Каролинума. Парочка смотрит на прохожих со знаменитых Пороховых ворот. И с Малостранской мостовой башни. Но это далеко не все пражские зелёные мужья, голубчик.

Я разочарован. Как там было написано? «У меня есть уединённое гнёздышко под Зелёным мужем». Где же может быть это уединённое гнёздышко?

– Разрешите, я встану! – перебивает профессора Валера, поднимаясь с лавки. Язык поэта заметно заплетается. Что совершенно неудивительно: перед Валерой стоят три пустых кружки из-под пива. – Скажите, Аркадий Валентинович, а правда, что по-чешски «чёрствый» означает свежий?

– Примерно так. Черстви потравини – свежие продукты. Вообще с чешским языком нужно быть аккуратным. Хотя он и похож на русский, но часто знакомые нам слова имеют другое или противоположное значение.

– Например? – спрашиваю я.

– О, таких слов великое множество. Фрукты – овоцэ, овощи – зеленина, запах – вуне, вонь – запах, прекрасный – ужасни, проститутка – невестка, гречка – поганка, стол – стул, дурак – питомец, холостяк – младенец, нюхать – чихат, забыл – запомел, запомнил – запаматавал. Это далеко не все, конечно.

– Господи, профессор. Это прям кошмарный ужас какой-то! – манерничает Белит.

Артисты возвращаются на дно. Танцовщица переоделась в одежду, более подходящую для работы с огнём, в руках тонкие стальные цепочки с шариками, пропитанными горючим составом. Парни поджигают шарики и фаер-шоу начинается. Девушка вращает горящими шариками, потом один из парней подаёт ей факел. Девушка выдувает горючее вещество сквозь пламя факела. На секунду в воздухе образуется большой огненный шар и гаснет. Артисты кланяются. Фаер-шоу окончено.

В подвале совсем нечем дышать. Смотрю на часы. Ульяна Сергеевна замечает моё движение, встаёт, опираясь на плечо мужа, и объявляет:

– Пора отдыхать, друзья. Уже поздно, а завтра нам предстоит насыщенный день.

– Я встану! Что вы такое говорите, Ульяна Сергеевна? – выражает своё несогласие сильно захмелевший Валера. – Время же детское, братцы! Я требую продолжение банкета!

– Не вставай, Валера! – кричит Чаркин. – Я присоединяюсь к предыдущему оратору! Настоящий писатель должен быть всегда слегка выбрит и до синевы пьян!

Похоже, что чешское пиво сплавило воедино непьющего поэта с пьющим сказочником. К их дуэту присоединяется ещё пара-тройка мастеров российской словесности.

– Тогда давайте продолжим ужин у нас на Врановской, – предлагает компромисс Ульяна Сергеевна. – Кто «за», поднимите руки.

Это предложение принимается большинством голосов. Дружно встаём, одеваемся и, поддерживая друг друга, выбираемся из подвала. Мне помогает Алёна – тянет мощной дланью во мрак ночи. У выхода рассчитываемся за удовольствия. Огненное шоу – отдельно. Цены на удовольствия божеские, никто из наших не ропщет. На улице чуть светлее, чем в подвале, дождя нет, светят звёзды, блестят мокрые камни мостовой. Я с наслаждением вдыхаю влажный воздух. Сейчас он особенно сладок и приятен. Почти как «дым отечества».

– Мы с Аркадием Валентиновичем едем домой на машине, – говорит Ульяна Сергеевна. – Можем взять с собой трёх человек. Кто с нами, друзья?

– Я с вами! – кричит Чаркин.

– Вадимчик, детка, вы поедете? – спрашивает меня Ульяна Сергеевна. – Я вижу, что вы не очень здоровы.

Чувствую, как у меня вздуваются желваки. Какая же она внимательная! Даже противно. Я несправедлив? Чтобы не развивать тему моего нездоровья, бурчу сквозь зубы:

– О’кей.

– Женечка, одно место ещё свободно, – заманивает Ульяна Сергеевна литератора из Львова.

Пан Плечистый бурчит:

– Не люблю авто. Самодвижущийся контейнер с донорами органов внутри.

– Ой, ну как знаете!

– Можно, я поеду? – встревает Алёна.

– Ну, конечно, можно, свет моих очей, – великодушно разрешает Чаркин, пытаясь обнять Алёну за талию. Женщина автоматически уворачивается.

– Вот и договорились, – снова берёт бразды правления в свои руки Ульяна Сергеевна. – Значит, мы четверо ждём машину здесь – Аркадий Валентинович уже пошёл за ней. Остальные возвращаются домой на метро. До завтра, друзья! Напоминаю, торжественное открытие фестиваля в десять утра в Российском центре науки и культуры, улица На заторце, шестнадцать. Прошу не опаздывать.

Пока мы прощаемся, подъезжает Подъяблонский. У него шкода октавия чёрного цвета. Нормальная тачамба. Грузимся. Чаркин намеревается сесть сзади вместе с дамами, но Алёна бесцеремонно пихает его к передней дверце.

– Идите к нам, Вадимчик, – зовёт меня Ульяна Сергеевна.

Сажаю себя рядом с ней на заднее сиденье. Следом за мной в машину забирается Алёна. Повозившись, пока это её не устроило, Ульяна Сергеевна произносит дежурную фразу:

– В тесноте да не в обиде. Поехали, Аркадий.

Едем. За окнами мелькают пражские улицы. Здесь они пустынны и тихи. Завтра новый рабочий день и трудовой люд уже давно спит, а иностранные туристы сюда не забредают.

– Вы, голубчик, ведь германский житель, не так ли? Как вам Прага? – задаёт мне вопрос Подъяблонский. Чаркин уже задремал, даже всхрапывает. Ульяна Сергеевна тоже прикрыла глаза.

– Красивый город, – мямлю я в ответ. – Настоящий музей под открытым небом. Правда, я его пока почти не видел.

– Прага исстари считается городом волшебным, но колдовским и страшным, где всё предвещает несчастье. Нужно уметь только разглядеть. Эти мглистые запутанные улочки переполнены дýхами.

– Дýхами?

– Совершенно верно. Привидениями. Первосортными призраками обезглавленных рыцарей, сорвавшихся с эшафота преступников, некрещёных младенцев, проклятых злодеев, пропащих душ, заколдованных странников, распутных монашек и монахов. Учтите, при встрече все они будут вас умолять об искуплении и погребении.

– Ну, я вряд ли смогу им помочь, – замечаю я.

Профессор бросает на меня короткий взгляд в зеркало заднего вида и продолжает кошмарить:

– По ночам в коридорах и подвалах дворцов с непонятными гербами, в давно заброшенных монастырях и ветхих домах странной архитектуры бродят окровавленные тела с кинжалом в груди, обезглавленные графини, скелеты, огненные собаки. Городские старожилы рассказывают, что в полночь на старинном кладбище у церкви святого Мартина с печальным пением прогуливается призрачная красавица. Если какой-нибудь пылкий юноша сядет в серебряную карету коварной соблазнительницы, то никто больше его на этом свете не увидит.

– Та ладно, Аркадий Валентинович, – смеётся Алёна. – Я живу в Праге уже скоро год и ничего про эти страсти не слышала.

– Не смейтесь, голуба моя. Прага – город каббалистов, чернокнижников и некромантов, кровавых историй, оживающих мумий, восковых статуй, беспокойных чучел в витринах, чудовищных механических кукол и марионеток. Здесь вы запросто столкнётесь с вампирами, домовыми, адскими чудищами, посланниками смерти. Например, сохранился рассказ о том, как в мартовскую ночь тысяча семьсот тринадцатого года в снежную метель в Прагу прискакал на хромом чёрном коне некий кавалер. Он спешился в одном из староместских трактиров. Лицо кавалера было жёлтым, как воск, губы – сухими и посиневшими, а под одеждой скрывался скелет. Жуткий кавалер обнял и поцеловал смрадными губами молодую горничную, которая готовила ему постель. Несчастная девушка стала первой жертвой ужасающей эпидемии, прокатившейся по всей Чехии. Разумеется, это был никакой не кавалер. Это сама чума посетила Прагу.

– Это просто была нездоровая фантазия трактирных завсегдатаев, – усмехаюсь я.

– Возможно, вы правы, голубчик, – кивает Подъяблонский. – И эта нездоровая фантазия также пробудила к жизни чёрную карету, запряжённую адскими козлами. Согласно поверью, каждую ночь карета появляется у церкви святого Яна на Прадле. В карете сидит чёрный монах и объезжает окрестности. Нездоровая фантазия пробудила и Плачущую Белую Пани в туфлях из хлеба.

– Почему из хлеба?

– Обычная обувь ей наскучила.

Я молчу. Не хочу обременять профессора новостью о том, что чья-то нездоровая фантазия пробудила к жизни и некий рассказ, из-за которого я сейчас еду с ним в одной шкоде.

Подъяблонский сворачивает на Врановскую, проезжает несколько десятков метров, останавливает машину у знакомой калитки, глушит двигатель. К калитке подходят остальные участники ужина «У фландрского короля». Оказывается, они прибыли одновременно с нами.

– Чаркин, подъём! – командует Алёна. – Хватит дрыхнуть. Мы уже на месте.

Ульяна Сергеевна отпирает гостевой дом. Входим. Слышно радостное гавканье Малыша.

– Ой, Вадимчик, детка, так вы с собакой?! – поражается Ульяна Сергеевна.

– Это мой ангел-хранитель на неделю, – бормочу я, открывая свою комнату.

Малыш прыгает вокруг меня, норовя лизнуть руки. Пёс-счастье. Соскучился или хочет в туалет? Скорее второе. Поскорее выпускаю собаку из дома. «Гулять!»

– Это ваша зверюга? – склочным тоном обращается ко мне прямой, как фонарный столб, строгий пожилой тип, выходя из кухни.

– Моя, а что?

– Из-за вашей зверюги товарищ Закарлюка весь вечер не может попасть к себе в комнату. Он боится собак. Я правду говорю, Василий?

Из кухни осторожно выглядывает щуплый старичок. Подгибающиеся ноги, редкие седые волосы, пергаментная кожа цвета чайной заварки, рот на боку. Старичок запросто мог бы выиграть конкурс на самого несчастного писателя.

– Ну, тык…

– Готов встать на колени и извиниться, – сдержано говорю я. – Я думал, что все будут в ресторане, поэтому закрыл Малыша здесь.

– Мы с товарищем Крысиным в ресторан не пошли, – произносит Закарлюка. – Я хотел зайти в комнату, а барбос лает – домой не пускает.

– Ваша зверюга кусается? – спрашивает склочный тип.

Я пожимаю плечами:

– Не знаю. Самому интересно.

– Да ладно вам, ребята, краски сгущать. Мы же интеллигентные люди! – прерывает Чаркин наш разговор. Он вносит в прихожую несколько упаковок с пивом. – Где сядем, на кухне?

Начинается суета – подготовка к продолжению банкета. Я в ней не участвую. Я смертельно устал, хочу в постель, и у меня болят ноги. Забираю с улицы Малыша. Не обращая внимания на его недовольный скулёж, загоняю в комнату. Ко мне подходит Алёна.

– Спокойной ночи, Вадик. Если передумаешь, приходи в гости. Я живу под самой крышей в мансарде. Одна.

Пользуясь, что в прихожей в этот момент никого нет, Алёна целует меня в щёку. Ну и ладно.

В своей комнате, прежде всего, занимаюсь техобслуживаем ног. С трудом выхожу из туфель. Так я и думал – пальцы стёрты до крови. Всё равно зверские туфли заменить нечем, поэтому завтра напихаю в носки побольше бумажных салфеток. Морщась от боли, протираю раны носовым платком, смоченным одеколоном. Когда решаю, что я достаточно над собой поиздевался, тушу свет и укладываю себя на неудобное ложе. Слышно, как за стеной гуляют мастера российской словесности. Опускаю руку и глажу расстроенного Малыша, лежащего на коврике возле кровати. Чтобы не расстраивать его ещё больше, тихо говорю:

– Отдыхай, Малыш. Ничего стоящего ты не пропустил.

…

Наверное, я сплю, потому, что меня сверлит взглядом крошечный сиреневый человечек, каких в Яви не бывает. Значит – это Навь.

– Почему у тебя задница, как второе лицо? – с насмешкой спрашивает человечек.

Я обижаюсь:

– Думаешь, если это сон, то можно задавать дурацкие вопросы?

– Ну, признайся, почему у тебя задница, как второе лицо? – настаивает человечек.

– Какой же ты нудный! Она просто большая, поэтому бросается в глаза.

Человечек долго обдумывает мой ответ. Потом спрашивает совсем о другом:

– А ты знаешь, что красивый – по-нашему плюмбум?

– Не знаю. По-нашему плюмбум – это свинец.

Вдруг человечек начинает горько плакать:

– Вадимчик, обними меня, поцелуй и загадай желание. Оно обязательно сбудется.

Каким-то чудом мне удаётся обнять крошечного человечка, но загадать желание я не успеваю. Просыпаюсь. Из окна в комнату падает холодный лунный свет. На соседней кровати храпит Закарлюка, исторгая перегар. Малыш стоит перед дверью и, ощетинившись, злобно рычит. Я смотрю туда же, куда смотрит пёс. О, нет! Моё сердце едва не останавливается от страха. Нельзя сказать, что у меня перед глазами пролетела вся моя жизнь, однако я реально испугался. Видимо подействовали недавние истории профессора Подъяблонского о духах и призраках. Духи духами, но я явственно вижу, как дверная ручка, скрипнув, поворачивается (рычание Малыша становится громче), а затем медленно возвращается на место.

Глава 6

Четверг. Кошмарно раннее утро. Напрасно солнце своим медовым краешком выманивает что-нибудь живое из земли – на палой листве тонким слоем лежит снег. Но, конечно, от местных морозов ёлки в обморок не падают. Снег уже слегка подтаял. Некоторые находят это зрелище красивым. Я – нет. Гуляем с Малышом на участке за домом. Вернее, пёс справляет естественные надобности, а я пытаюсь справиться с сонной одурью. Совы ведь не любят вставать вместе с жаворонками.

Пока Малыш освежает горячими кучками однообразный пейзаж, я разглядываю дом на улице Врановска. Теперь я знаю, что моё временное жилище состоит из двух неравных крыльев. В коротком крыле живут хозяева – чета Подъяблонских, а в длинном находятся комнаты для гостей. На первом этаже длинного крыла есть всего одна жилая комната, в которой живу я со стариком Закарлюкой. Кроме того, там же расположены кухня и туалет. В кухне на диване спит рязанский поэт Валера Водостой. Почему в кухне? Я не знаю. Потом у него спрошу. На втором этаже есть целых три комнаты – две малых и одна большая. В большой размещается компания из Гётеборга: румяный швед Харри с Томатным Паулем и их шумеро-вавилонские богини – Белит и Иштар. В одной малой комнате – пан Плечистый из Львова и Агат Крысин – тот самый пожилой склочный тип, который вчера интересовался, кусается ли зверюга Малыш. Мне кажется, что товарищ Крысин из военных. В другой малой комнате – юная Катя Дырофеева из Лейпцига с очень полной мамой. И, наконец, в мансарде под самой крышей ютится Алёна Жолобайло из Одессы.

С соседнего участка доносятся громкие вздорные голоса – словно бабы ругаются. Слов, впрочем, не разобрать. Моё внимание привлекает Чаркин, пробирающийся по улице. Очевидно, что золотозубый сказочник незаметно покинул наш дом и устремился к станции метро. Интересно, у кого же он ночевал?

– Малыш, домой!

Пёс прекращает загаживать участок и трусит за мной к крыльцу.

Завтракаем вчетвером на кухне: я, Валера, Закарлюка и Малыш. Валера предложил. Остальные постояльцы гостевого дома завтракают у себя на этажах.

– Скажите, Валера, почему вы спите на кухне? – спрашиваю я поэта, который хлопочет у плиты – жарит на всех яичницу и кипятит чайник. Мы с Закарлюкой сидим за столом, Малыш крутится внизу. Старичок испуганно поджимает ноги, когда Малыш тычется в них носом.

– Знаете, Вадим, я должен был жить с Василием, но Ульяна Сергеевна сказала, что очень важно, чтобы судьи присутствовали на фестивале, поэтому это койко-место отдали вам.

– Я не знал. Простите, Валера. Мне очень неприятно.

– Да что вы! – протестующе машет руками Валера. – Какие пустяки! Мне на кухне гораздо удобнее! Всё под боком: и холодильник, и плита, и микроволновка, и чайник. Как дома. Я дома тоже в кухне практически живу. И сочиняется здесь лучше. Лежу тут по вечерам, смотрю в окно на звёзды в небе, и задушевные строки сами собой в голову приходят.

– Всё в жизни пустяки, кроме пчёл, да и пчёлы пустяки – если ты в воде, – делится с нами Закарлюка пчеловодческой мудростью.

А я гну своё. Мне же хочется узнать, кто ночью пытался попасть в нашу комнату.

– Ну, я думаю, вчера вечером вам было не до стихов?

– Вообще-то я не пью, – виновато говорит Валера. – Это всё Чаркин. И чешское пиво очень пьяное.

– Кстати, когда он уехал домой?

Валера вопросительно смотрит на Закарлюку, но тот вопросительно смотрит на Валеру. Тогда поэт пожимает плечами:

– Понятия не имею, куда он делся. Все ходили туда-сюда. Агат Крысин, Женя Плечистый, Алёна Жолобайло, Харри Вилликок и его девки, дружок Харри. Ну и, конечно, Чаркин. Туалет же в прихожей.

– И как долго Чаркин был с вами?

– Он был с нами допоздна, а почему вы спрашиваете?

– Потому, что он дал отсюда дёру всего час назад.

Валера с недоверием смотрит на меня. Закарлюка усмехается кривым ртом и показывает трясущимся пальцем на потолок.

– Значит, у этой здоровой бабы задержался. Рисковый он парень. Такая баба лошадь может до смерти запинать.

– Я надеюсь, мы сейчас об Алёне Жолобайло говорим?

– Ну, тык…

– О’кей. А вы, Василий, когда пошли спать?

– Выпил стакан пива и ушёл. Шумные компании не для меня. Зашёл в комнату, смотрю – вы спите, ваш барбос тоже. Ну, я закрыл дверь на ключ и лёг.

Раздаётся свист, пронзительный и резкий, как крик умирающей птицы. Вскипевший чайник эякулирует кипятком. Закарлюка со значением ставит на стол стеклянную банку, плотно закупоренную самодельной крышкой.

– Угощайтесь, мужики. Настоящий сибирский мёд. С таким мёдом гравий можно есть. Я ведь, когда на пенсию вышел, пасеку завёл, семьдесят ульев. Теперь ко мне с других районов приезжают за мёдом. Чистейший био-продукт!

Пробуем с Валерой био-продукт. Валера с чаем, я – просто так. После инсульта я чай не пью. Действительно, вкусно. В гостевом доме стоит тишина, которую нарушают только голоса ссорящихся баб из соседнего дома. И чего они не поделили с самого утра? Орут и орут, перебивая друг друга. Даже в кухне слышно.

– Кто это там так разошёлся? – спрашиваю я Валеру.

– Не обращайте внимания, Вадим. Это попугаи.

– Какие попугаи?!

– Обычные. Тропические. Мне Аркадий Валентинович сказал, что соседи недавно завели пару попугаев. Вот эти птички теперь и болтают в самое неурочное время.

Попугаи… Вот, так. Век живи – век учись.

После завтрака меня ожидают костюм, рубашка, галстук в тон. И зверские туфли. На этот раз я не решаюсь оставить Малыша одного, поэтому беру его с собой. До метро пёс уныло плетётся за мной следом, как обречённый французский король на гильотину, а на станции я засовываю его в сумку. Иначе придётся платить шестнадцать крон, а это против моей религии.

«Бла-бла-бла, двержесезавирайи!»

В вагоне мы с Малышом едем не одни. Компанию нам составляют почти все мастера российской словесности с улицы Врановской. С нами нет, по неизвестной мне причине, только Алёны. По дороге Белит и Иштар жалуются остальным на собачий (Малыш, не слушай их!) холод в гостевом доме. Батареи в большой комнате чуть тёплые, потому, что эти скупердяи Подъяблонские экономят на отоплении. Если бы они заранее знали, что их ждёт такой дубак, они бы сняли гостиницу в центре, а не катались каждый день взад и вперёд на метро. Томатный Пауль согласно кивает после каждого стенания белокурых богинь. Румяный Харри улыбается и молчит.

«Бла-бла-бла, двержесезавирайи!»

Я не слушаю нытьё замёрзших скандинавок. Я обдумываю странное происшествие с дверной ручкой. Кто же к нам приходил ночью? Если исключить женщин и моего соседа Закарлюку, то остаются Валера, Чаркин, Харри, Томатный Пауль, Крысин и Плечистый. Да! Чуть не забыл профессора Подъяблонского. Он хоть и обитает в другом крыле, но ничего не мешает ему совершить небольшую прогулку до нашей комнаты. Как видно, кандидатов на роль ночного гостя много. А почему я исключаю женщин? Может, это Алёна, не дождавшись моего визита, решила сама сделать мне приятное – неожиданно зайти на огонёк? Шутю. Алёна не могла этого сделать, потому, что в это время трахалась с Чаркиным. С какой стати я использую такой грубый глагол: «трахаться»? Ревную?

Постукиваю пальцами по сиденью. На моём тайном языке это означает: «А я в ответ на твой обман найду ещё кудрявее!»

«Бла-бла-бла, двержесезавирайи!»

Вторая загадка прошедшего дня – это Алёна Жолобайло. Что она делает в Праге почти год? Почему живёт в гостевом доме Подъяблонских? Зачем очаровывает меня, если трах.., то есть, спит с Чаркиным? Впрочем, последнее обстоятельство меня не касается. Пусть спит, с кем хочет. Она уже большая девочка. Почти одного роста со мной. Но я отвлёкся.

Очень плохо, что по-прежнему неизвестно, куда делась Юлия Леонидовна. «Шикарная женщина» по мнению Чаркина. Неутешительный вывод: к решению главной загадки – кто из конкурсантов прислал Юлии Леонидовне людоедский «Умри от удовольствия», я не приблизился ни на волос.

«Бла-бла-бла, двержесезавирайи!»

Доезжаем до станции «Мустек», делаем пересадку на зелёную линию «А» и едем до станции «Намести миру».

«Бла-бла-бла, двержесезавирайи!»

Прибыли. На площади Мира эскалатор поднимает нас наверх. Здесь тоже устроен рождественский базар с павильонами и аттракционами для детей. В сказочных домиках можно купить кукол в национальных костюмах, изделия из богемского хрусталя, ёлочные игрушки, свечи, перчатки, украшения. Тут же продают жареные сосиски и горячее вино. Разумеется, все товары с конскими ценниками.

Погода ветреная, холодная, но снег почти растаял. Похоже, что к обеду его совсем не останется. Я выпускаю из сумки Малыша. Хватит меня обременять. Топай теперь собственными ножками.

Российский центр науки и культуры мы находим легко. Сворачиваем с просторной Под каштанами на неширокую улицу, заставленную по обеим сторонам легковыми автомобилями. Это и есть На заторце. Она застроена редкими, прячущимися за оградами, домами. Центр науки и культуры занимает невзрачное трёхэтажное здание, напоминающее дворец культуры какого-нибудь райцентра в Нечерноземье. Над входом висит российский триколор, во дворе растут голубые ели, на ограде висит стенд с объявлениями. Всё выглядит очень скромно, даже слишком. Впрочем, это моё субъективное мнение.

Кавалькада литераторов с Малышом в хвосте беспрепятственно входит в центр, поднимается на второй этаж и оказывается в актовом зале. Хотя до открытия фестиваля ещё полчаса там уже полно народа. Стоит ровный гул, как в трансформаторной будке. Собравшись группами, мастера российской словесности негромко беседуют. Некоторые заранее занимают места поудобнее. Другие бесцельно слоняются по проходам. Узнаю знакомых: Чаркина, молодых людей из солнечного Ашдода, Настюшу Пижонкову, Платона Ли, Альберта Осечкина. Кроме знакомых в зале находится ещё много других талантов, видимо, безымянных.

У стены Алёна раскладывает на стенде книги, готовит выставку произведений участников фестиваля. Я направляю себя в сторону стенда. Малыш семенит, было, следом за мной, но, не доходя до Алёны, останавливается и принимается рычать на неё.

– Ты что, Малыш? Встал не с той ноги?

Пёс поднимает правую бровь в знак того, что он меня слышит, но рычать не прекращает. Алёна оглядывается на нас и улыбается:

– Доброе утро, Вадик. Как спалось на новом месте?

– Чаркин провёл ночь у тебя? – враждебно спрашиваю я вместо ответа.

Алёна небрежно машет рукой:

– Та и шо? Ты ж не пришёл, а он пришёл, хотя я ждала именно тебя.

Чувствую, как кровь приливает к лицу. Вот ведь шлюха! Я несправедлив?

К нам подбегает Ульяна Сергеевна в другом коротком платье на размер меньше. Она сильно взволнована. Хотя, как я успел заметить, находиться в состоянии нервного возбуждения для Ульяны Сергеевны вполне нормально.

– Ой, как хорошо, что вы здесь, Вадимчик! Можно вас на минуточку?

Отходим в сторону. Ульяна Сергеевна заламывает руки.

– Я просто в панике!

– Что такое?

– Фестиваль под угрозой грандиозного срыва! Юлия как в воду канула! Она не отвечает на звонки! В воскресенье награждение победителей, а я не знаю, кто из «прозы», какое занял место! Все материалы у Юлии! Я просто не представляю, что буду делать, если до воскресенья Юлия так и не появится. Видел бы всё это Давид Луарсабович!

– Так чем я могу помочь?

Ульяна Сергеевна хватает меня за рукав:

– Вадимчик, детка, поезжайте сейчас с Аркадием Валентиновичем к Юлии на квартиру. Нужно узнать, что с ней случилось и найти ваши с Костей оценки произведений. Я умоляю вас – если не хотите моей ранней смерти, спасайте фестиваль!

– Ульяна Сергеевна, может, я тоже с ними? – спрашивает Чаркин. Оказывается, он незаметно подкрался сзади. Подслушивал, негодяй?

– Ой, нет! – трясёт головой Ульяна Сергеевна. – Пусть едут Аркадий Валентинович и Вадим, а вы, Костя, оставайтесь. Кому-то же нужно сказать несколько тёплых слов от номинации «проза». Я уверена, у вас это отлично получится. И не спорьте со мной! Я и так вся на нервах.

– Хорошо-хорошо, Ульяна Сергеевна! – Чаркин, смеясь, поднимает руки в знак того, что сдаётся. – Я выступлю. Только не волнуйтесь так.

Я не хочу ранней смерти Ульяны Сергеевны, поэтому хромаю на улицу. Малыш бодро семенит следом. Перед входом нас ожидает чёрная шкода октавия. За рулём нетерпеливо поправляет очки Подъяблонский. Я давно заметил, что в тех случаях, когда Малыш поднимает брови, Аркадий Валентинович поправляет очки.

– Здравствуйте, профессор.

– Здравствуйте, голубчик. Это вас мобилизовала моя супруга?

– Угу.

Сажаю себя на переднее сиденье. Малыш заскакивает следом и скромно сворачивается у меня в ногах. Шкода плавно отъезжает от тротуара.

– Куда мы едем, профессор?

– О, это весьма любопытное местечко! – восклицает Подъяблонский. – Наша Юлия Леонидовна живёт в Стинадле. Слышали?

– Про Стинадлу? Нет, никогда. Что это?

– Стинадла – древний квартал возле Анежского монастыря в Старе Место. Вернее теперь от него осталась лишь короткая улочка Ве Стинадлех. В Стинадлах, в общем.

– Что же любопытного в этих Стинадлах?

– Это был самый загадочный квартал старой Праги. Обиталище забытых теней, полное тёмных углов и запутанных проходов. Говорят, что в старину на этом месте казнили преступников. Но у него есть своеобразное обаяние.

Пока Подъяблонский рассказывает о Стинадле, мы доезжаем до Влтавы, пересекаем её по мосту и углубляемся в средневековые улицы, закрученные в спирали, плотно застроенные причудливыми строениями без начала и конца, неопределённой этажности, неожиданно переходящими друг в друга, вырастающими друг из друга, словно их нагородило здесь стихийное бедствие. Шкода трясётся по камням, как голова эпилептика. Чем глубже мы углубляемся в потрёпанные кварталы, тем старше выглядят причудливые строения. Куда ни кинь взгляд, всюду несуразные кирпичные сараи с облупившейся штукатуркой, трещинами, разбитыми окнами. Великовозрастные балбесы или малолетние футболисты превратили стёкла в воздух. Городские вандалы намалевали цветные граффити на все вертикальные поверхности. Краски из баллончиков они не пожалели. Злата Прага? Нет, скорее гетто.

– До войны здесь обитала чернь, беднота, – замечает профессор, словно услыхав мои мысли. Значит, я угадал – гетто!

Подъяблонский тормозит шкоду возле какой-то ободранной руины. Спешиваемся (жалобно заскулившего Малыша я оставляю сторожить машину) и по узкому проходу шагаем к торчащему над остальными строениями большому дому. С одной стороны проход огорожен сетчатым забором, с другой – каменным. За сетчатым забором виден дворик с травой и деревьями. Наверное, летом в нём классно грилить и шашлычить. За каменным – не видно ни фига.

По дороге профессор продолжает свой рассказ: