Текст книги "Писатель с мозгами набекрень"

– Знаете, голубчик, этот дом пользуется дьявольской репутацией. Кто и когда его построил – точно неизвестно. Подвал появился в незапамятные времена. Возможно, что в середине двенадцатого века. Так же неизвестно, как выглядело первоначальное здание. Гораздо позже, в середине восемнадцатого века, над старым подвалом был возведён вот этот дом с полуциркульными окнами. Есть легенда, что из него подземный ход ведёт в Каролинум, а именно в комплекс самых старых зданий Карлова университета, в которых сейчас располагается университетская администрация. Поверху между ними всего метров семьсот, под землёй, если по прямой, и того нет. Между прочим, сорок лет назад во дворе были проведены археологические раскопки. Самые старые из находок относятся к середине десятого века. Представляете себе? Были найдены могилы, которые дали основание думать, что когда-то на этом месте находилось кладбище.

Я смотрю на дом с дьявольской репутацией. Обветшавшая постройка выглядит заброшенной. Единственный признак жизни – серый дым, поднимающийся из трубы на крыше.

– А кто сейчас там живёт? – задаю я вопрос Подъяблонскому.

– О, за века у этого дома сменилось множество владельцев. Сейчас им владеет одна столетняя неуравновешенная старуха. Юлия часто жалуется на хозяйку, на её постоянные депрессии и вспышки ярости. Старуха живёт наверху – в восьмикомнатных хоромах за теми чёрными шторами, а Юлия занимает часть первого этажа. Она снимает двухкомнатную квартиру как раз над подвалом. Кроме них двоих других жильцов в доме нет.

– А почему у этой развалины плохая репутация?

Подъяблонский смущённо поправляет очки.

– Считается, что злые астральные силы владеют этим местом. Говорят, дух самой первой хозяйки по сей день бродит по дому. Его шаги слышали многие.

– И Юлия Леонидовна слышала? – не могу я сдержать усмешки.

– Вы можете улыбаться, голубчик, сколько вашей душе угодно, но Юлия говорила нам с Ульяной, что с домом не всё в порядке. Он полон секретов.

– Угу.

Я не верю в бесплотное потустороннее зло. Заодно не верю в колдунов, медленно оживающих покойников, пришельцев с того света, зомби, оборотней, вампиров и сиреневых человечков из Нави. Гораздо хуже, когда зло пишет вполне реальные рассказы об умерщвлении и пожирании людей. И совсем плохо, когда пропадает вполне реальная Юлия Леонидовна.

Подъяблонский вежливо стучит в растрескавшуюся дверь дома с дьявольской репутацией. Никто не отзывается. Профессор колотит сильнее. Опять нет отклика. Тогда уже я барабаню кулаком по щелястым доскам. Поднимаю такой шум, что закопанные во дворе покойники вполне могут вопросительно выглянуть из могил. Но тоже мимо. Некстати начинает накрапывать дождь.

– Придётся возвращаться ни с чем, – с досадой произносит Подъяблонский.

Хорошенько пнув дверь напоследок, я разворачиваю себя в обратную дорогу. Профессор следует моему примеру, однако неприятный скрежет за спиной заставляет нас оглянуться. Моё сердце исполняет испуганное сальто. В тёмном дверном проёме, как в адских вратах, стоит высокая костлявая фигура. Это измождённая старушенция с длинным смертельно-бледным лицом, закутанная во всё чёрное. Точь-в-точь Смерть с плаката «А ты застраховался?». Только без косы.

– Халло! – с трудом шевелю я внезапно пересохшими губами.

– Бла-бла-бла? – нечленораздельно каркает старушенция.

Я не понимаю ни слова, но Подъяблонский, видимо, что-то понимает, потому что отвечает таким же нечленораздельным «бла-бла-бла». Профессор говорит довольно долго. Потом суёт в руки старушенции свою визитную карточку. Прочитав карточку, та делает приглашающий жест и отступает в мрачное нутро нехорошего дома.

– Заходите скорее, голубчик, пока она не передумала, – подталкивает меня к порогу Подъяблонский.

– А кто эта милая старушка? Нынешняя столетняя хозяйка этой развалины или дух самой первой? – понизив голос, спрашиваю я профессора.

– Ни та, ни другая. Это пани Кнедликова, внучка хозяйки.

Входим. Внутри дом оказывается такой же затрапезный, как снаружи. В нём сумеречно, сыро, гнусно. Рябь времени на стенах с отклеившимися обоями. В воздухе витает стойкий запах гнилого дерева и нищей старости. Но, по крайней мере, не видно чудных механизмов, катафалков, кровожадных клоунов или жутких карликов. Всё выглядит вполне банально – просто старая лачуга.

Следом за пани Кнедликовой, неслышно скользящей впереди нас, пробираемся сквозь тусклый коридор, забитый разной рухлядью, к квартире Юлии Леонидовны.

– Что вы ей сказали, профессор? – по пути интересуюсь я у Подъяблонского.

– Объяснил, что мы друзья Юлии. Спросил, не знает ли она, где Юлия. Она не знает. Вообще Юлию не видела. Дело в том, что пани Кнедликова в Стинадлах не живёт. Она приехала сюда во вторник из-за бабушки.

– А почему она нас впустила?

– Я сказал, что Юлия уже второй день не ходит на работу, и попросил разрешения заглянуть в её квартиру. Вдруг с ней что-то случилось.

Подходим к очередной двери. Эта дверь смотрится гораздо современнее. Уж точно не двенадцатый век. На мой взгляд, не старше восемнадцатого. В общем, почти новая.

Пани Кнедликова громко стучит, прислушивается. Я тоже прислушиваюсь. В квартире Юлии Леонидовны стоит мёртвая тишина.

– Похоже на то, что нужно открыть дверь и посмотреть, есть ли кто внутри, – рассуждает вслух Подъяблонский. Он переходит на чешский: – Бла-бла-бла!

Пани Кнедликова вытаскивает из своих траурных одежд ключ и с громким щелчком отпирает замок. Она входит первой, а за ней мы с профессором. Очень быстро нам становится ясно, что в квартире никого нет. Вещи, вроде, на своих местах, беспорядка не видно. Форточка в кухне полуоткрыта. На плите кастрюлька с овощным рагу. В раковине сложена пара немытых тарелок и чашка. В маленькой спальне на кровати кучкой лежат колготки. На спинке стула висит блейзер в полоску. Хозяйка жилища просто исчезла из жизни. Боюсь, что она навсегда переместилась из Яви в Навь. Если это так, то я постараюсь узнать, какой нелюдь помог ей совершить это преждевременное путешествие. Кто-то же должен бороться со злом, даже если этот кто-то неуклюжий инвалид, с трудом цепляющийся ногтями за Явь? Иногда и инвалид может сделать полезное дело.

Моё внимание привлекают большие, в рост человека, напольные часы. Настоящий шкаф из потемневшего дерева со стеклянной дверцей. За стеклом виден круглый циферблат, а ниже неподвижный маятник. Часы стоят. Рядом с ними на стене висит фотография улыбающейся женщины.

– Это Юлия Леонидовна? – киваю на фотографию.

– Да, это Юлия, голубчик.

Пододвигаю себя ближе. И совсем не карга. Наоборот – симпатичная. Большие глаза, аккуратный нос, губы средней полноты, длинные прямые светлые волосы, распущенные по плечам.

Подъяблонский подходит к компьютеру.

– Бла-бла-бла! – поворачивается он к пани Кнедликовой.

– Бла-бла-бла! – кивает та и бесшумно выходит из квартиры.

– Куда пошла наша милая пани, профессор?

Подъяблонский рассеянно отвечает, возясь с компьютером:

– Ей нужно проведать бабушку.

Профессор несколько минут смотрит на экран монитора, потом разочарованно поправляет очки.

– Какая досада! Чтобы войти, нужно знать пароль. Тут мог бы помочь Чаркин.

– Почему Чаркин?

– Костя отлично разбирается в компьютерах. У Чаркина ведь в Праге магазин электроники. Он и поднялся-то на всяких там планшетах, айподах, айпэдах, гаджетах и тому подобной абракадабре.

– Вот как? Я не знал.

– Ну, да. Костя давно живёт в Праге, знает тут каждый закоулок. Он учил чешский язык на курсах в центре науки и культуры. Там я с ним и познакомился. Раньше мы часто вместе бродили по историческому центру.

Я предлагаю:

– Попробуйте подобрать пароль, профессор, а я пока попытаюсь поговорить с бабушкой. Может быть, она что-нибудь знает про Юлию Леонидовну.

– Вы же не говорите по-чешски?

– Зато я владею русским, немецким и английским. Даже по-французски немного изъясняюсь. В крайнем случае, позову вас.

– Хорошо, голубчик.

Поправив очки в знак согласия, Подъяблонский возвращается к компьютеру, а я вывожу себя в тусклый коридор. В самом его конце меня ждёт крутая лестница с широченными перилами. Я так и знал, что в Праге мне не избежать подъёмов и спусков! Отругав себя за легкомыслие, начинаю скрипучий подъём. Скриплю не я, а ветхие половицы.

На втором этаже царит темень. Окна закрыты ставнями. Зато играет музыка. Медленная печальная мелодия сопровождает хор мужских и женских голосов. Эта сжимающая сердце музыка, раздающаяся во мраке старинного дома, производит потрясающее впечатление. Я невольно замираю на месте. Музыка сковывает меня. Сколько я простоял в темноте, не помню. Наконец, усилием воли стряхнув с себя дурман, ковыляю на звуки мрачного хорала. Ковыляю осторожно, будто по тающему льду. Нехороший дом похож на лабиринт. Как в ночном кошмаре я миную несколько безлюдных комнат, делаю пяток поворотов, пока музыка не становится оглушительной. Она могучей рекой льётся из распахнутых дверей. Отбросив присущую мне застенчивость, решительно переступаю порог. «Халло?» Лучше бы я этого не делал. Бессознательно барабаню пальцами по бедру. На моём тайном языке это означает: «И чего тебе дома не сиделось, чудик?»

Посреди огромного пустого зала, скупо освещённого свечами, чёрный лакированный гроб, в котором лежит напудренная покойница, выглядит чудовищной иллюзией.

Глава 7

За окнами колышется декабрьская пасмурь. Мы с профессором мирно сидим в жарко натопленной гостиной, сбоку от зала с покойницей. Купаемся в роскоши. Гостиная – настоящий антикварный магазин. Канапе с цветистой обивкой, мягкие кожаные кресла, картины в резных овальных рамах, шикарный ковёр на полу, правда от старости выглядящий словно шкура оплешивевшего барсука, большая люстра в бронзовой оправе. Ампир не ампир, рококо не рококо, барокко не барокко, но, в общем, супер. Профессор со вкусом пускает дым из сигары, любезно предложенной пани Кнедликовой. Пароль к компьютеру Юлии Леонидовны он не подобрал. Я смачиваю губы бехеровкой из того же источника, что и сигара. Кто не знает, бехеровка – крепкий карловарский ликёр, настоянный на двадцати травах. Очень помогает от желудочных болезней и нервных стрессов.

Мы беседуем с пани Кнедликовой, как две капли воды похожей на собственную смерть. Но это моё субъективное мнение. Бабушкина радость внучка-наследница каркающим голосом рассказывает о своём горестном наследстве – доме с дьявольской репутацией. В гостиной тихо. Пани Кнедликова выключила музыку. Такова была последняя воля бабушки. Старушка пожелала, чтобы на её похоронах звучал «Реквием» Антонина Дворжака. Бабушка умерла позавчера. Похороны назначены на понедельник.

Пани Кнедликова сетует, что бабушка так внезапно скончалась. Ну, не совсем внезапно, конечно. Когда тебе сто лет, впереди светит лишь кладбищенская решётка. При помощи бехеровки я постепенно прихожу в себя, размышляя о том, что в такое место нужно приходить с гробом в подарок.

Пока я размышляю, пани Кнедликова всё каркает. Подъяблонский переводит. «Да, это нехороший дом, проклятый. Продам его, как можно быстрее. Вечно какие-то шаги, шорохи, тени. Вещи сами собой меняют место. Особенно в последние дни. Вчера я даже услышала злобный женский смех. Я всегда боялась в нём бывать. Редко приезжала, а ночевать вообще никогда не оставалась. Если бы не смерть бабушки и сейчас бы ноги здесь моей не было. Но на ночь я ни за что не останусь. Ночевать уеду домой в Зличин».

Подъяблонский многозначительно смотрит на меня, поправляя очки. Я делаю вид, что полностью поглощён дегустацией ликёра. Впрочем, кое-что из слов пани Кнедликовой меня заинтересовало.

«Да, приходится всё организовывать самой. Родители пани Кнедликовой тоже уже умерли. Муж, пан Кнедлик, – простой бухгалтер – когда-то давно допустил крупную растрату и сбежал в Аргентину, словно нацистский преступник. С тех пор о нём ни слуху, ни духу».

– Спросите её о Юлии Леонидовне, профессор, – пробую я направить разговор в нужное русло. Подъяблонский переводит мои слова на чешский:

– Бла-бла-бла, пани Кнедликова?

«Да, бабушка говорила, что к пани Юлии ходит мужчина. Русский. Больше я ничего не знаю. Пани Юлия была спокойной квартиранткой. Понятия не имею, куда она могла деться».

Через узкий проход между заборами возвращаемся к шкоде. На улице почти сухо. Снег давно сошёл, а дождь только погрозил пражанам слюнявым пальцем, но ничего серьёзного не натворил.

Интересно, как там мой, замурованный в машине, ангел-хранитель? Не замёрз, бедолага? Откуда-то я знаю, что сытая собака не мёрзнет. Значит, Малыша, если он ещё жив, нужно покормить. Да и себя тоже. Мой желудок скулит, как голодная собака. (Хорошо, что Малыш меня не слышит!) Как я только что выяснил, рюмочка бехеровки не заменяет хорошо прожаренный бифштекс.

Пёс встречает меня укоризненно поднятой левой бровью и негодующим воем. Мол, нет у тебя ни стыда, ни совести. Ничего лишнего.

– Прости, Малыш, – примирительно говорю я, выпуская его из машины, – а в качестве скромной компенсации за причинённые неудобства, обещаю больше не называть тебя Ппуко.

Малыш меня не слушает. Он занят тем, что выбирает, какой из двух фонарных столбов ему нравится больше, но решает, что оба нравятся ему одинаково, поэтому задирает заднюю ногу по очереди возле каждого.

– Куда сейчас, профессор? – спрашиваю я Подъяблонского, когда мы занимаем свои места и шкода трогается.

– Открытие фестиваля уже прошло, – отвечает тот, посмотрев на часы. – Сейчас начинается обед. Поедем в центр науки и культуры?

– Мне хотелось бы с вами поговорить. Так, чтобы никто не мешал.

– Тогда давайте, голубчик, и мы где-нибудь пообедаем. Я знаю одно недорогое, но приличное кафе неподалёку отсюда. И в него пускают с собаками.

Я ласково треплю Малыша по холке. Слышал, псина? И на твоей улице бывают праздники.

Подъяблонский привозит меня на набережную Влтавы. Оставляем машину и заходим в кафе. Меня качает, как морехода, долго носившегося по бурным волнам. Ноги болят немилосердно. Недорогое, но приличное кафе ютится в полуразрушенной каменной избе и смахивает на подземный гараж. Впрочем, для Праги в этом нет ничего необычного. Например, на Вацлавской площади кафе устроено в старом трамвае. А здесь местный люд заполняет большой зал с цементным полом. Это в основном простецки одетые мужчины. Они повально смолят крепкие сигареты, пьют пиво и заедают его каким-то чешским народным блюдом, похожим на гуляш. Со всех сторон несёт спиртным и куревом.

– Нам туда, – показывает профессор на низкие двери в дальней стене.

Проходим гараж, ныряем в двери и оказываемся, словно в другой жизни. За стеной гаража скрывается зальчик всего на пять круглых столиков. Здесь царствует полумрак, но каждый столик освещён собственной лампой с персиковым абажуром. Пахнет кофе. Звучит негромкая музыка. Зальчик почти пуст. Я волоку себя к ближайшему столику и плюхаю на стул. Подъяблонский располагается напротив меня. Малыш прячется под столиком. К нам уже спешит официантка – мощная белобрысая девица с безвкусной стрижкой.

– Добри дэн!

– Добри дэн!

Профессор делает заказ: для меня брамборачку, себе цибулачку, нам обоим по порции брамбораков с утопенцами и на десерт трдельники с кофе. Утопенцы? Трдельники? Жду кушаний с некоторой опаской. Через несколько минут белобрысая девица возвращается с подносом. Облегчённо перевожу дух. Я зря опасался. Цибулачка оказывается луковым супом с сырными гренками, брамборачка – картофельным супом с овощами. Брамбораки – это картофельные лепёшки с майораном, а утопенцы, от названия которых стынет в жилах кровь, – всего лишь маринованные сардельки. Трдельники – сдобные витые калачики, обсыпанные орехами и сахарной пудрой. Так что ничего страшного. На Урале мы и не такое едали.

– О чём вы хотели со мной поговорить, голубчик? – задаёт мне вопрос Подъяблонский, когда мы переходим к десерту. Малыш под столом уже расправился с утопенцами, которыми я честно с ним поделился, упал на бок и временно оцепенел.

Рассказываю профессору про «Умри от удовольствия». Слушая меня, он пощипывает бородку со скептическим выражением на лице.

– В жизни не слышал более необычной истории, – говорит Подъяблонский, когда я замолкаю. – Значит, вы полагаете, голубчик, что нашу Юлию убил и съел какой-то маньяк? И заранее сообщил о своём преступлении, послав рассказ об этом на конкурс? – Профессор внимательно заглядывает мне в глаза. – А вроде производите впечатление серьёзного человека.

– Но вы же сами, профессор, только что убедились, что, оказывается, Юлию Леонидовну потерять легко, а вот найти не так-то просто. Её нет со вторника, с того самого вечера, о котором писал автор рассказа.

Подъяблонский снисходительно поправляет очки.

– Отсутствие Юлии ровным счётом ничего не доказывает. Мало ли, какие у неё возникли обстоятельства. Если обратиться в полицию, они просто посмеются. К тому же вы утверждаете, что этот жуткий рассказ никто кроме вас не видел.

– Он должен быть в компьютере Юлии Леонидовны.

– Обещаю, если до завтра Юлия не появится, я попрошу Костю найти пароль. И с пани Кнедликовой договорюсь.

– Боюсь, профессор, что Юлия Леонидовна больше никогда не появится. Живой эту жизнь покинуть невозможно. Сейчас она такая же мёртвая, как бабушка пани Кнедликовой.

– Типун вам на язык, голубчик! – сердито восклицает Подъяблонский. – Что вы такое говорите!

Я улыбаюсь (хотя это и не улыбка вовсе):

– Чего вы беспокоитесь? Вы же всё равно мне не верите.

– Не верю. Пока я слышал от вас одни лишь домыслы. Вот, если бы я сам увидел этот ваш «Умри от удовольствия»…

– Не мой, профессор. В нём есть только одна зацепка – Зелёный муж, под которым у людоеда есть уединённое гнёздышко. Я отлично запомнил это место в рассказе.

Малыш высовывает плоскую морду из-под стола – проверить обстановку. Я глажу пса по тёплой шёрстке.

– Выспался? Сейчас пойдём.

Подъяблонский зовёт официантку, и пока белобрысая девица несёт нам счёт, добродушно произносит:

– Хотя вы меня не убедили, я предлагаю сделать вот что. Вечером я просмотрю в интернете всех пражских зелёных мужей и попробую выбрать наиболее подходящих. Завтра мы сможем их осмотреть. Упоминание в вашем «Умри от удовольствия» Зелёного мужа меня заинтересовало гораздо больше, чем мифическая смерть Юлии. Не сердитесь, голубчик.

– Не в моём и я не сержусь. Здоровый скептицизм ещё никому не повредил. Спасибо и на этом, профессор.

После обеда Подъяблонский доставляет нас с Малышом обратно в Российский центр науки и культуры.

– Пожалуйста, голубчик, передайте моей супруге, что Юлии нет дома, а я вынужден откланяться. У меня через двадцать минут начинаются лекции в университете. Всего доброго!

– Всего!

Чёрная шкода отчаливает, а я, в сопровождении Малыша, тащу себя к зданию с триколором. Ловя ртом воздух, достигаю второго этажа. В актовом зале никого нет. Ну, это понятно. Согласно программе фестиваля сейчас идут рабочие мероприятия: презентации, мастер-классы, встречи с гостями. Все литераторы там. Подвожу себя к стенду с книгами, небрежно листаю сборники поэзии, рассказы о родном крае, сказки для самых маленьких. Малыш преданно несёт вахту у моих ног, задумчиво пуская вязкие слюни.

– Что вы тут делаете, Вадимчик? Вы нашли Юлию?

Вздрогнув от неожиданности, торопливо оглядываюсь. Блин! Чуть не упал. Малыш тоже взволновано поднимает правую бровь. Нас напугала Ульяна Сергеевна в платье на размер меньше. Рассказываю ей о нашей поездке в Стинадлу, о проблеме с паролем.

– Раз вы не нашли Юлию, значит теперь у меня осталась последняя надежда на Костю Чаркина, – в панике всплёскивает руками Ульяна Сергеевна. – Ой!

– Что означает ваше «ой»?

– Моё «ой» означает вопрос: что будет, если и Костя не сможет подобрать пароль? Кого я буду награждать в воскресенье? Что же мне делать, Вадимчик, детка?

У организатора фестиваля на глазах вскипают слёзы. Я, как могу, успокаиваю Ульяну Сергеевну. Хорошо ещё, что она не видела напудренную бабушку пани Кнедликовой в блистающем чёрном гробу. Да и саму сохлую кочергу внучку, похожую на Смерть без косы. Совсем бы с рельсов сошла.

– Мне нужно жене в Баварию позвонить, – пытаюсь я отвлечь Ульяну Сергеевну от тревог. – Я второй день в Праге, а жене так и не доложился. Мой мобильник в Чехии не работает. Марина меня убьёт. Мне бы какой-нибудь никому не нужный скайп.

– Ой, да сколько угодно, Вадимчик! – вытирая платочком глаза, всхлипывает Ульяна Сергеевна. – У нас здесь есть восхитительный компьютерный класс с интернетом.

– О’кей.

Отправляю себя в восхитительный компьютерный класс. Малыш бежит сзади. В компьютерном классе за одним из столов сидит кудрявый брюнет, глубоко зарытый в шерстяной свитер. Дешёвая одёжка, вьющиеся кудри и чеканный профиль делают брюнета похожим на древнеримского императора в изгнании. Он не отрывает от монитора покрасневшие глаза, пальцы сведены судорогой на лазерной мышке. Сразу видно, что брюнет давным-давно живёт в виртуальной реальности. Возможно, со дня открытия класса.

– Здравствуйте. Можно мне воспользоваться компьютером, чтобы сделать видеозвонок по скайпу? – прошу я разрешения.

Прорвавшись на секунду в нашу реальность, брюнет, молча, мотает головой, будто отгоняет комара. Переглядываемся с Малышом. Это добрый знак? Решаем, что добрый. Значит, можно. Сажаю себя за соседний стол, звоню Марине.

– Халло, родная! Это твой любимый камень на шее, – говорю я, когда на экране появляется супруга.

– Халло, дорогой недорогой! Не мог ещё позже позвонить? Я тут вся извелась, – недовольно ворчит Марина. Впрочем, она не в состоянии скрыть улыбку, а в голосе – нотки радости.

Объясняю супруге ситуацию с мобильником. Всё, я прощён. Как известно, от любви до ненависти один шаг. И наоборот.

Рассказываю о Праге, фестивале, участниках. Отвечаю на тысячу вопросов. Какая в Чехии погода? Что носят? Какие цены в магазинах? Как я себя чувствую? Где живу? Чем питаюсь? Не соскучился ли по дому? Не завел ли интрижку? Ну и всё в таком духе. Женщина же…

– И не забывай принимать таблетки! – успевает напомнить Марина, до того, как я отключаю соединение.

Пора уходить, но я колеблюсь. А не позвонить ли мне ещё и Агафону? Я соскучился по младшему брату. Когда наша мама умерла, на всём белом свете у меня остались только он и папа. Впрочем, с мамой я постоянно чувствую неразрывную связь. На девятый день после смерти она мне приснилась. Мама, как живая, улыбалась из Нави. Она была такая весёлая и радостная, какую я её не помню при жизни. Почему-то после этого сна мне стало гораздо легче на сердце.

Малыш, навострив уши, сочувственно поскуливает. Я сердито вытираю внезапно заслезившиеся глаза. Ну, вот! Распустил нюни. После инсульта я стал такой чувствительный!

Решив не беспокоить Агафона, отправляю себя на улицу. На моё вежливое «до свидания» брюнет не реагирует. Видимо, его опять всосала в себя виртуальная реальность. Ну и ладно.

Снаружи ветрено, сыро, но дождь так и не собрался. Зато серые тучи почти погасили утреннее солнце. До экскурсии по Праге у меня есть ещё три часа. Сбор назначен на Вацлавской площади. Постановляю до экскурсии поближе познакомиться с главной площадью чешской столицы. Вчера вечером я видел её только мельком, тем не менее, она произвела на меня приятное впечатление. Сегодня посмотрю Вацлавскую площадь при свете дня. Сказано – сделано. Возвращаемся с Малышом на станцию метро «Намести миру». Под землю следуем привычным порядком: я с сумкой на плече, пёс в сумке. Садимся в поезд и – «Бла-бла-бла, двержесезавирайи!» – через пять минут добираемся до следующей станции – «Музеум». Кто не знает, здесь находится начало Вацлавской площади с памятником святому Вацлаву перед Национальным музеем.

Поднимаемся с Малышом наверх. Вацлавске намести топчут праздные орды туристов. Чехов не видно. Пражане пашут на работе. Площадь заполнена множеством низкорослых скуластых азиатов, обвешанных оптикой. Только без обид, ладно? Кажется, что здесь собралась околачивать груши добрая половина Китая, значительная часть Японии, немалые куски обеих Корей, краешек Вьетнама и долька Монголии. Остальные туристы в основном представляют золотой миллиард: американцы, британцы, французы, немцы, итальянцы. Попадаются группы россиян. Одиноких зевак, вроде нас с Малышом, практически нет.

Подобравшись к памятнику поближе, делаю фото на камеру мобильника. Потом разглядываю коня под святым Вацлавом. Я люблю коней. Кроме троянских. Жизнь вокруг идёт своим чередом. Наблюдаю, как чешский полицейский останавливает старенький опель с немецкими номерами. Выскочившие из машины толстая молодая африканка и тощий жилистый турок, размахивая руками, отчаянно что-то ему доказывают, но весь их южный темперамент пылает напрасно – полицейский невозмутимо заполняет какие-то бумаги. Другие стражи порядка в это время цепляют к переднему колесу опеля огромный блокиратор или как там он называется. Теперь пока не заплатишь штраф, отсюда не уедешь.

Поболтавшись по площади и замёрзнув, замечаю кафе «Старбакс» и беру направление на него. Пора выпить кофе. В шумном неуютном кафе заказываю латте и шоколадный маффин. Непочтительно тыкаясь носом мне в голень, Малыш пытается привлечь моё внимание к своей персоне, но я запинываю его глубже под стол. Сиди тихо, псина, пока нас из-за тебя не выгнали! От шоколада полнеют.

Пью жидкий невкусный кофе, несъедобный на вид маффин не трогаю, думаю о своём. Во мне растёт уверенность в том, что как ни старайся, но Юлию Леонидовну вызвать обратно в жизнь не удастся. Кроме того, не дают покоя слова пани Кнедликовой и запястья золотозубого Кости Чаркина, которые он так неосторожно показал сегодня утром, воздев руки горе перед Ульяной Сергеевной.

На пешеходную экскурсию собирается всего два десятка пешеходов. Из знакомых лиц: Ульяна Сергеевна в куцем пальтишке, Валера со здоровенным портфелем, меланхоличный пчеловод Закарлюка, большая шведская семья, пан Плечистый, пара из солнечного Ашдода, юная Катя Дырофеева с очень полной мамой, Настюша Пижонкова, Платон Ли, Альберт Осечкин. Склочный товарищ Крысин украсил грудь иконостасом орденов, медалей и значков. Я угадал – он бывший военный. Чаркина и Алёны не видно. Профессор Подъяблонский проводит занятия в универе.

Гид – апоплексического вида громогласный здоровяк с маленьким ярким флажком на пластиковом прутике – шустро раздаёт участникам фестиваля бесплатные путеводители по Праге, выстраивает парами и увлекает за собой. Мы с Малышом замыкаем колонну.

– Сейчас, господа, мы пройдём к жемчужине средневековой архитектуры Староместской площади, осмотрим знаменитый пражский орлой и закончим наше первое знакомство со Златой Прагой на всемирно известном Карловом мосту, – молодецким голосом знакомит нас экскурсовод с программой экскурсии.

– Мама, что такое орлой? – тихо спрашивает юная Катя Дырофеева.

– Понятия не имею, доченька. Наверное, что-нибудь связанное с птицами.

– Пражский орлой, господа, – это астрономические часы-куранты, установленные в начале пятнадцатого века на башне Староместской ратуши на Староместской площади, – оглушительно чеканит наш чичероне, словно отвечая на Катин вопрос. – Эти часы являются настоящим чудом, созданным гением средневековых мастеров. Пражский орлой показывает годы, месяцы, дни и часы, время восхода и захода солнца и луны, а также положение знаков зодиака. Каждый час можно видеть целое представление в традициях средневекового кукольного театра. Фигуры, изображающие смерть и воздаяние за грехи, начинают двигаться Своими движениями они доказывают верующим, что рай и ад – это полезные учреждения. Скелет дёргает за верёвку колокола. Ангел поднимает и опускает карающий меч. В окошках над циферблатом происходит, так называемая «прогулка апостолов». Затем слышен крик петуха и, наконец, раздаётся бой курантов.

Мы достигаем Староместской площади. Она, как и Вацлавская, кишит туристами. Большую часть площади занимает рождественская ёлка и базар. Огромная ёлка украшена роскошными гирляндами огней. Базарные прилавки завалены сувенирами, посудой, ароматическими свечами, печёными каштанами, имбирными пряниками в форме сердца, печеньем, вездесущими трдельниками, блинчиками с начинкой, копчёной колбасой, свиными окороками на вертеле. Озябшая публика греется горячим чаем, грогом, глинтвейном и медовым ликёром.

Чтобы не потеряться среди торговых палаток, кучкуемся возле исполинского памятника Яну Гусу – проповеднику, который, как известно, шесть веков назад оказался в нужное время в нужном месте, где его низвели до пакостного еретика и сожгли на костре, превратив в чешского национального героя. Мы слушаем объяснения экскурсовода, дожидаясь, когда башенные часы оживут. Мне тяжело долго стоять, поэтому я устраиваю себя на широкой каменной ограде памятника. Разумеется, ледяной огонь камней не самый лучший вариант для отдыха утомлённого малоизвестного писателя, но я подложил под себя толстый путеводитель. Малыш с умной мордой тоже внимает гиду, сидя у моих ног.

Когда куранты начинают бить, туристы, все как один, приходят в экстаз и, мешая друг другу, фотографируют шевелящиеся фигуры. Затем, подчиняясь знаку багроволицего Сусанина, наша колонна марширует по старинным улочкам в сторону Влтавы. Впереди над головами подпрыгивает яркий флажок экскурсовода, а позади трусит бульдожка, мотая башкой и делая вид, что она тут совершенно не при делах.

Небо быстро темнеет. Вблизи реки гораздо холоднее. В воздухе стоит сладкий запах трдельников. Чем ближе к Карлову мосту, тем больше встречается забегаловок, где эти калачики выпекают на открытом огне. До цели остаётся совсем немного, но я слишком устал. Целый день на ногах не прошёл даром. Меня болтает на скользких, как рыбины, камнях мостовой. Несчастные ступни в зверских туфлях молят о пощаде. На такие испытания они согласия не давали. О том, чтобы дойти до моста я смело могу не мечтать. Меня охватывает неодолимое желание повернуть назад, дохромать до метро и вернуться на Врановскую в постель. Подумаешь, Карлов мост. Зато я видел Мону Лизу!

Принимаю твёрдое решение слинять. Мужик сказал – мужик сделал. Такое правило. Проковыляв для проформы ещё несколько метров, торможу себя и провожаю взглядом литераторов, исчезающих за поворотом. Мы с Малышом остаёмся одни посреди какой-то невзрачной улицы, застроенной обшарпанными зданиями с глухими стенами. Кроме нас двоих вокруг нет ни души. Сгущающаяся тьма, резкий пронизывающий ветер, холод, отваливающиеся ноги и очень хочется есть. Как говорится: «Я есть хочу. Я спать хочу. Наверно, я болею». Кажется, что ещё больше испортить моё самочувствие невозможно, ан нет – возможно.