Текст книги "Психоанализ характера. Деконструкция принципов терапии творческим самовыражением"

Безнравственные истерики (психопаты), дабы как-то звучать на сцене жизни, иметь зрителей, поклонников, клевещут и вершат в разных размерах геростратово зло, плетут интриги, пишут анонимки, наказывая так (порою жестоко) за невнимание к ним или насмешки.

В молодости многие из демонстративных (истериков) удивляют, особенно сверстников, живостью мысли, чувства, богатой памятью, сообразительностью. В юноше трудно бывает усмотреть на всем этом налет истерической театральности, отсутствие подлинной, углубленной самобытности. От них многого ждут в зрелости, а продолжается все та же юношеская живость-театральность-капризность, соединенная обычно с довольно высоким, «пожизненным юношеским» сексуальным влечением, что побуждает к бурному сексуальному разнообразию с последующими житейскими неприятностями. Однако красочное вытеснение неугодного из сознания, способность уверить себя, что это все необходимо для творчества, здоровья и т. д., освобождает демонстративного (истерика) от чувства вины перед тем, кто им оставлен и мучается. Чувство этих мужчин и женщин нередко внешне мягкое, нежное, теплое, красивое, но, если присмотреться, – детски несложное-неглубокое, навсегда незрелое, подернутое колко-капризным прозрачным холодком. Телосложение может быть детски миниатюрным, а может быть и весьма грузным; душа же всегда остается неуемно-юношеской, любвеобильной – вплоть до инсультов в дряхлости.

Любвеобильность у истерических женщин нередко бывает лишь внешне-театральной, флиртовой, без способности упоенно-чувственно соединиться с возлюбленным. Эту утонченную, тронутую красивым ледком эротическую игру холодной (фригидной) истерички с замечательной проникновенностью изобразил Мопассан в романе «Наше сердце». Но ведь в этом и трагедия такой, в сущности, несчастной женщины.

Демонстративные (истерики) – всегда вечные дети, отличаются неустойчивостью, капризностью своих чувств (легкочувствием), сравнительным легкомыслием, пылкой образностью, стремлением «выставляться», быть в центре внимания, склонностью к бессмысленному упрямству от высокой внушаемости, к юношеской картинной пессимистичности. Потому и нетрудно (обычно!) расположить к себе такого человека, сердитого за что-то на нас, восхитившись им искренне и сказав ему что-то действительно доброе. И тогда многие из них мягчают, добреют, даже те, в ком ясно проглядывает чувственно-хищное.

Как ты можешь деконструировать это развернутое выказывание Марка Евгеньевича? Что ты можешь сказать, в частности, о самовнушаемости истериков, о которой пишет М. Е.? Я думаю, что это действительно имеет место. И это связано с тем, что я называю истерией с самим собой между внутренним инстанциями Я, между Суперэго и Id. Почему истерик самовнушаем? Он беззащитен перед своим слабым Суперэго. Оно очень уступчиво, оно позволяет вытеснять неприятное в бессознательное. «“Я это сделал!” – говорит память. – “Я не мог этого сделать!” – говорит совесть. И память отступает» (Ницше). Почему у истериков такое сильное вытеснение, которое позволят им быть такими «воздушными», легкими, как «Легкое дыхание» у героини бунинского рассказа? Только ли из-за потворствующего Суперэго? Нет, не только. Я чувствую, что не только, но не могу сформулировать почему. Поищи ответ в тексте Марка Евгеньевича. Он пишет: «Вообще сильная вытеснительная защита практически исключает глубинность-сложность мысли, переживания и, значит, серьезную способность критически относиться к себе. Этой вытеснительной зависимостью мыслей, взглядов от существенно поправляющих, изменяющих в противоположные стороны мышление чувств демонстративный человек может быть и глуп, и тоже по-своему счастлив, защищен». Получается, что тут виновато некритическое отношение к себе. Как ты это понимаешь? Что значит «некритически к себе относиться»? Это значит потворствовать своим слабостям. Нет, не точно. Относиться к себе некритически – это значит не замечать своих слабостей. А что происходит, если не замечаешь своих слабостей? Тогда тебе кажется, что ты лучше всех. Логично! Отсюда пресловутая истерическая демонстративность. На самом деле, он (или она) довольно заурядная личность, и он или она недоумевает, почему, если она (допустим она!) такая прекрасная, а ее никто не замечает. И она начинает позировать, чтобы привлечь другого к своей якобы исключительности. Вот откуда оказывается демонстративность! От некритического отношения к себе. Хорошо, что еще ты можешь почерпнуть из текста Марка Евгеньевича? «Позирование сказывается и в стремлении демонстративно “приукрашивать”, преувеличивать свою болезнь, даже серьезную». Вот это очень интересно! Зачем преувеличивать свою болезнь, тем более что она и так серьезна? А чтобы тебя жалели! А как преувеличивать? При помощи мутизма, астазии-абазии и т. д. Как завещал доктор Сас. Интересно, он пробовал применять свои теории на практике, – я имею в виду учить истериков говорить? Кто-то, кажется Блейлер, сказал, что истериков надо учить думать, а ананкастов – учить чувствовать.

М. Е.: Трудно говорить о мироощущении демонстративных, поскольку оно тоже здесь основано на самовнушении, способности верить в то, во что хочется верить, оно декоративно (от мистики до вульгарного материализма), в соответствии с возможностью восхитить, удивить или даже разозлить зрителей, читателей, которыми для такого человека становятся, в сущности, все окружающие его люди и даже он сам. Вообще о мироощущении здесь можно говорить так же условно, зависимо от обстоятельств, как и о мироощущении детей. Как и дети, демонстративные (истерики), за некоторыми исключениями, есть народные сказочники, язычники, неспособные к сложным духовно-абстрактным представлениям-переживаниям Бога, к сложному философскому идеализму.

Я не согласен, что применительно к истерикам и детям трудно говорить о мироощущении, что оно «декоративно». Просто Марк Евгеньевич не принимает психоанализ. У младенцев на депрессивной позиции Мелани Кляйн развитое мироощущение: представление о целостности матери и том, что она уйдет и не вернется. Я думаю, что в определенном смысле мироощущение есть даже у кролика и кошки, особенно у кошки. Это же миро-ощущение, а не миро-воззрение: кошки бывают ласковые, злые и т. д. Смешно говорить о декоративном мироощущении у гениального Бунина. В книге «Характеры и расстройства личности» (2002) я вслед за Эрнстом Кречмером ввожу понятие истерической пропорции. У Игоря Северянина:

Поэза странностей жизни

 
Встречаются, чтоб разлучаться…
Влюбляются, чтобы разлюбить…
Мне хочется расхохотаться,
И разрыдаться – и не жить!
 
 
Клянутся, чтоб нарушить клятвы…
Мечтают, чтоб клянуть мечты…
О, скорбь тому, кому понятны
Все наслаждения тщетны!..
 
 
В деревне хочется столицы…
В столице хочется глуши…
И всюду человечьи лица
Без человеческой души…
 
 
Как часто красота уродна
И есть в уродстве красота…
Как часто низость благородна
И злы невинные уста.
 
 
Так как же не расхохотаться,
Не разрыдаться, как же жить,
Когда возможно расставаться,
Когда возможно разлюбить?!
 

Так часто клянут демонстративных, смеются-потешаются над ними. Но ведь многие из них приносят людям прекрасные (в том числе и целебностью своей) театральные, эстрадные, поэтические, живописные радости, освежают вечной детскостью, учат живым подробностям чувственной жизни, замечательным именно своей несерьезностью-незрелостью. А дефензивные демонстративные (истерические) женщины способны на сцене жизни на незаурядное самопожертвование ради повседневного спасения тяжелого алкоголика-мужа или душевнобольного родственника, если, конечно, знакомые, близкие постоянно восхищаются их небывалым подвигом, редким терпением и т. д.

Полностью согласен! Вспоминаю теплых истеричек Фрейда из его (и Йозефа Брейера) книги «Очерки по истерии» (1894), книги, с которой начался психоанализ.

Лев Выготский в книге «Психология искусства» писал:

Рассказ недаром называется «Легкое дыхание», и не надо долго приглядываться к нему особенно внимательно для того, чтобы открыть, что в результате чтения у нас создается впечатление, которое никак нельзя охарактеризовать иначе, как сказать, что оно является полной противоположностью тому впечатлению, которое дают события, о которых рассказано, взятые сами по себе. Автор достигает как раз противоположного эффекта, и истинную тему его рассказа, конечно, составляет легкое дыхание, а не история путаной жизни провинциальной гимназистки. Это рассказ не об Оле Мещерской, а о легком дыхании; его основная черта – это то чувство освобождения, легкости, отрешенности и совершенной прозрачности жизни, которое никак нельзя вывести из самих событий, лежащих в его основе. Нигде эта двойственность рассказа не представлена с такой очевидностью, как в обрамляющей весь рассказ истории классной дамы Оли Мещерской. Эта классная дама, которую приводит в изумление, граничащее с тупостью, могила Оли Мещерской, которая отдала бы полжизни, лишь бы не было перед ее глазами этого мертвого венка, и которая в глубине души все же счастлива, как все влюбленные и преданные страстной мечте люди, – вдруг придает совершенно новый смысл и тон всему рассказу. Эта классная дама давно живет какой-нибудь выдумкой, заменяющей ей действительную жизнь, и Бунин с беспощадной безжалостностью истинного поэта совершенно ясно говорит нам о том, что это идущее от его рассказа впечатление легкого дыхания есть выдумка, заменяющая ему действительную жизнь. И в самом деле, здесь поражает то смелое сопоставление, которое допускает автор. Он называет подряд три выдумки, которые заменяли этой классной даме действительную жизнь: сперва такой выдумкой был ее брат, бедный и ничем не замечательный прапорщик – это действительность, а выдумка была в том, что жила она в странном ожидании, что ее судьба как-то сказочно изменится благодаря ему. Затем она жила мечтой о том, что она идейная труженица, и опять это была выдумка, заменявшая действительность. «Смерть Оли Мещерской пленила ее новой мечтой», – говорит автор, совершенно вплотную придвигая эту новую выдумку к двум прежним. Он этим приемом опять совершенно раздваивает наше впечатление, и, заставляя весь рассказ преломиться и отразиться как в зеркале в восприятии новой героини, он разлагает, как в спектре, его лучи на их составные части. Мы совершенно явно ощущаем и переживаем расщепленную жизнь этого рассказа, то, что в нем есть от действительности и что от мечты. И отсюда наша мысль легко переходит сама собой к тому анализу структуры, который нами был сделан выше. Прямая линия – это и есть действительность, заключенная в этом рассказе, а та сложная кривая построения этой действительности, которой мы обозначили композицию новеллы, есть его легкое дыхание. Мы догадываемся: события соединены и сцеплены так, что они утрачивают свою житейскую тягость и непрозрачную муть; они мелодически сцеплены друг с другом, и в своих нарастаниях, разрешениях и переходах они как бы развязывают стягивающие их нити; они высвобождаются из тех обычных связей, в которых они даны нам в жизни и во впечатлении о жизни; они отрешаются от действительности, они соединяются одно с другим, как слова соединяются в стихе. Мы решаемся уже формулировать нашу догадку и сказать, что автор для того чертил в своем рассказе сложную кривую, чтобы уничтожить его житейскую муть, чтобы превратить ее прозрачность, чтобы отрешить ее от действительности, чтобы претворить воду в вино, как это делает всегда художественное произведение. Слова рассказа или стиха несут его простой смысл, его воду, а композиция, создавая над этими словами, поверх их, новый смысл, располагает все это в совершенно другом плане и претворяет это в вино. Так житейская история о беспутной гимназистке претворена здесь в легкое дыхание бунинского рассказа.

«Душечка» Чехова. Бунин – шизоистерик! В статье «Шизоистерический дискурс» мы писали:

Шизоистерический характер – парадоксальное сочетание. Замкнуто-углубленный интеллектуал, неразговорчивый, погруженный в себя шизоид, с одной стороны, и демонстративная, инфантильная, болтливая и поверхностная истеричка (впрочем, Фрейд уважал своих первых пациенток-истеричек и некоторых из них считал наделенными высоким интеллектом; но мы говорим не об истерии как неврозе, а об истерическом характере; однако расхожее представление об истеричках претит и нам (см. главу «Апология истерии» в нашей книге «Характеры и расстройства личности»).

В этой связи вспоминается понятие деиксомании, введенное Александром Сосландом в его книге «Фундаментальная структура психотерапевтического метода». Деиксомания – это стремление демонстрировать себя, свойственное всем людям. Так шизоид может демонстрировать свою замкнутость. Вот первое пересечение между истериком и шизоидом.

Вообще, конечно, можно было бы сказать, что шизоистерики – это просто один из вариантов многочисленных мозаических конституций: шизотипической (выделенной еще Ганнушкиным в 1914 году в статье «К вопросу о шизофренической конституции»), органической, эндокринной, эпилептической. Если выделять шесть характеров: циклоиды, шизоиды, истерики, ананкасты, эпилептоиды, психастеники, то, перемноженные друг на друга, они дадут огромное сочетание психических конституций.

Истерический характер формируется достаточно поздно, в период активного эдипова комплекса, то есть идет где-то рядом с обсессией: истеричные сильно связаны с сексуальной проблематикой, то есть они одновременно влекутся к сексу, и он одновременно их пугает. С другой стороны, самая первая реакция младенца – его истошный крик как результат травмы рождения – по сути истерическая. И крик, и двигательная буря – все это сопровождает самые первые месяцы младенческого развития, что в целом и немудрено, потому что истерическая реакция, как сформулировал Кречмер, – это животная реакция, поэтому она сопровождает жизнь младенца с первых пеленок. Но только ли реакция или же возникновения истерии как невроза или даже как характера связана с первыми днями развития младенца, – на этот вопрос пока нет ответа.

Во всяком случае, истерическое противопоставление «плохой – хороший», «приятный – неприятный» достаточно раннее, так как очень мало связанно с принципом реальности и чрезвычайно тесно связано с принципом удовольствия. К соотношению истерии и обсессии заметим что, механизм защиты «изоляция» относят только к обсессивным, но он может таким же образом быть применен и к истерикам. Разница лишь в том, что у обсессивных происходит изоляция интеллектуального от эмоционального (обсессивных нужно обучать эмоциям), а у истеричных это изоляция эмоционального от интеллектуального (истерика надо учить думать).

Итак, какова же природа истерии?

Рассмотрим вначале, возможно, самую важную проблему из затронутых выше: амбивалентное отношение истерика к сексуальной проблеме. Напомним, что эта проблема состоит в том, что истерик или истеричка проявляют необычайный интерес к сексуальной жизни, но когда наступает момент возможной близости, они либо в последний момент увиливают, либо при коитусе не получают никакого удовлетворения.

Итак, мы будем рассматривать истеричку традиционно как дитя эдипова комплекса, то есть это девочка, которая недополучила ласки от матери (матери истеричек традиционно считаются «плохими», у обсессивных скорее «плохой» отец, излишне суровый, из которого формируется суровое обсессивное Суперэго). Период активного эдипова комплекса Фрейд называл фаллическим, в нем область интересов психосексуального развития ребенка перешло от рта и ануса к гениталиям, но это еще инфантильные, несформировавшиеся гениталии, это скорее символы гениталий, фаллос как универсальный символ обладания мужской силой и властью, а не отцовский пенис, сколь бы он велик ни был. Проблема обладания фаллосом и размышления по этому поводу – главная черта фаллической стадии. Для девочки здесь характерно развитие зависти к пенису и в то же время наделение матери символическим фаллосом. В чем проявляется озабоченность маленькой истерички сексуальной проблематикой и в чем сказывается истерическая специфика этой «озабоченности»? Итак, для этого периода характерно разочарование в матери как не снабдившей нашу героиню-истеричку фаллосом и в то же время отождествление с матерью как соперницей в праве хотя бы временного обладания большим отцовским пенисом. Казалось бы, все просто: стремление к тому, чтобы ею обладал отец, и ненависть к матери как сопернице и формирует в дальнейшем амбивалентную динамику по отношению к сексу. Желание по отношению к отцу очень велико, но оно также находится под чрезвычайным запретом, мать в фантазиях будущей истерички не дает девочке обладать отцом. Таким образом, во взрослом состоянии все мужчины для истерички – это потенциальные отцы, а все женщины потенциальные матери. Поэтому все мужчины желанны, но желание это находится под запретом, оно инцестуозно по своей природе и карается матерью. Вот в двух словах объяснение истерической сексуальной динамики.

Что же специфически истерического в таком положении дел? Ведь известно, что любой невроз – прежде всего неудача или проблемность в сексуальной жизни. Отличие других невротиков в том, что их не так влечет сексуальная сфера и нет такой амбивалентности в области сексуального опыта.

Возраст ребенка, при котором происходит истерическая фиксация, характеризуется зрелыми объектными отношениями, то есть, говоря точнее, переходом от диадных отношений «ребенок – мать» к триадным отношениям «ребенок – мать – отец». Только при триадных отношениях возможен активный невротический эдипов комплекс. Предшествующие диадные отношения не являются полноценными, и если ребенок фиксируется на них, то это может привести позднее к психотическим взрывам. Почему так происходит? Когда ребенок находится только в диалоге с матерью, весь мир для него сосредоточен на одном объекте (отец и сиблинги могут играть или не играть какую-то роль, а также бабушки и дедушки, но на этом этапе развития ребенку достаточно одной матери), его фундаментальная реальность ограничивается только ею, потому что именно она постоянно кормит, ласкает его и защищает от внешнего мира. Но она, как правило, не дает ему никаких жестких норм поведения, потому что он еще слишком мал.