Текст книги "Психоанализ характера. Деконструкция принципов терапии творческим самовыражением"

Шизоидные черты выявляются раньше, чем особенности характера всех других типов. С детских лет поражает ребенок, который любит играть один, не тянется к сверстникам, предпочитает держаться среди взрослых, иногда подолгу молча слушает их. К этому добавляется какая-то холодность и недетская сдержанность. <…> Замкнутость, отгороженность от сверстников бросаются в глаза <…> Внутренний мир почти всегда закрыт от посторонних взоров. Лишь перед немногими избранными занавес может внезапно приподняться, но никогда до конца. И столь же нежданно вновь упасть (Ср. письмо Онегину: «Вообрази я здесь одна, / Никто меня не понимает…» – В. Р.) <…> Большинство шизоидных подростков любит книги, поглощает их запоем, чтению предпочитает все другие развлечения.

 
Ей рано нравились романы;
Они ей заменяли всё;
Она влюблялася в обманы
И Ричардсона и Руссо.
 

Вот характерное для Татьяны совмещение шизоидного и истерического поведения. С одной стороны, она все время читает, с другой стороны, примеряет на себя чужие маски:

 
Воображаясь героиней?
Своих возлюбленных творцов,
Клариссой, Юлией, Дельфиной,
Татьяна в тишине лесов
Одна с опасной книгой бродит.
Она в ней ищет и находит
Свой тайный жар, свои мечты,
Плоды сердечной полноты,
Вздыхает и, себе присвоя
Чужой восторг, чужую грусть,
В забвенье шепчет наизусть
Письмо для милого героя…
 

Здесь нет той разлаженности, которую мы всегда наблюдаем у шизофреников. Татьяна вполне гармонично сочетает в себе шизоидное тяготение к знанию и одиночество на лоне природе. С другой стороны, плавающая идентичность – фантазии отождествления себя с героинями романов. Сочетание одиночества, погруженности в себя и плавающей идентичности у нее не механическое, а «химическое», «не сумбур вместо музыки», а прекрасная мелодия юной души.

На протяжении романа Татьяна все время плачет:

Татьяна, милая Татьяна! С тобой теперь я слезы лью <…> Я плакать, я рыдать готова <…> Татьяны бледные красы, / И распущенные власы, / И капли слез <…> Перед тобою слезы лью <…> Она приветствий двух друзей / Не слышит, слезы из очей / Хотят уж капать <…> уж готова / Бедняжка в обморок упасть <…> И между тем душа в ней ныла, / И слез был полон томный взор <…> И облегченья не находит / Она подавленным слезам <…> Я плачу… если вашей Тани / Вы не забыли до сих пор <…> И этим письмам и слезам <…> И тихо слезы льет рекой, / Опёршись на руку щекой<…> «Увижу ль вас?..» И слёз ручей / У Тани льется из очей / И долго плакала она (курсив мой. – В. Р.).

Однако когда Онегин уезжает, Татьяна берет себя в руки и поступает не как инфантильная истеричка: не плачет, не застывает в истерической обездвиженности, не носится в истерической фуге. Она идет в дом Онегина и читает его книги. То есть в ней просыпается ее зрелая шизоидная часть:

 
И в молчаливом кабинете,
Забыв на время все на свете,
Осталась наконец одна,
И долго плакала она.
 

(Вот то сочетание шизоидного и истерического, о котором мы говорим: чтение книг в одиночестве, с одной стороны, и плач – с другой; и эти две части личности не вступают с друг другом в противоречие, а гармонически дополняют друг друга. Ср. у Пушкина в элегии: «Над вымыслом слезами обольюсь».)

 
…Чтенью предалася
Татьяна жадною душой;
И ей открылся мир иной.
Что ж он? Ужели подражанье,
Ничтожный призрак, иль еще
Москвич в Гарольдовом плаще,
Чужих причуд истолкованье,
Слов модных полный лексикон?..
Уж не пародия ли он?
Ужель загадку разрешила?
Ужели слово найдено? (курсив мой. – В. Р.)
 

Так же, как и Татьяна, в конце романа Онегин берет себя в руки и начинает читать:

 
Стал вновь читать он без разбора.
Прочел он Гиббона, Руссо,
Манзони, Гердера, Шамфора,
Madame de Staеl, Биша, Тиссо,
Прочел скептического Беля,
Прочел творенья Фонтенеля,
Прочел из наших кой-кого,
Не отвергая ничего…
 

Почему случай Татьяны Лариной нельзя рассматривать как случай шизоида с истероидным напластованием, как, вероятнее всего, рассмотрели бы его М. Е. Бурно и П. В. Волков, или, если не напластование, то вариант полифонического характера? Относительно последнего мы уже отмечали, что в описанных случаях мы не видим специфической шизофренической разлаженности и схизиса. Нет там и противопоставления синтонного и аутистического, что составляет главную ось шизотипического характера.

Зато в описанных случаях имеет место кречмеровская психестеическая пропорция – гиперчувствительность к одному и бесчувственность к другому. Татьяна Ларина глубоко чувствует природу, но равнодушна к родителям. В то же время истерическая часть – пропорция между двигательной бурей и оцепенением – также характерна для Татьяны Лариной.

Все же мы еще не выяснили, в чем состоит самая суть шизоистерического характера. Разберем подробнее, что такое шизоид и что такое истерик.

Шизоид – замкнуто углубленный характер, аутист. Затрудненность в коммуникации, амбивалентное отношения к человеческой близости.

Фриц Риман приводит такой пример:

Один молодой человек под давлением своей подруги, которая хотела этого в течение нескольких лет, наконец, обручился с ней. Он пришел к ней с кольцом, и они вместе отпраздновали обручение. Как только он вышел из дома, он опустил в ее почтовый ящик письмо, в котором отменил только что совершенное обручение.

Вспоминается Подколёсин из «Женитьбы» Гоголя, который в решающий момент выпрыгнул в окно, и Кафка, который несколько раз обручался с разными девушками, а потом отказывался от женитьбы, дорожа своим одиночеством как возможностью замкнуться в творчестве.

Как пишет Нэнси Мак-Вильямс, цитируя А. Роббинса, «шизоид как бы говорит: “подойди ближе – я одинок, но оставайся в стороне, так как я боюсь внедрения”». Фриц Риман пишет, что «шизоиды чувствуют свое существование как угрозу». Что это такое – боязнь внедрения, и что это за угроза, откуда они взялись? Первое, что приходит в голову, – это, конечно, Мелани Кляйн – шизоидно-параноидная позиция, где как раз идет речь о том, что младенец боится, что его поглотит «плохая грудь». Но согласно Мелани Кляйн, младенец, который не прошел эту стадию, становится впоследствии шизофреником, именно шизофреником, а не шизоидом, хотя статья, на которую мы только что сослались, называется «Заметки о некоторых шизоидных механизмах». Впрочем, кречмеровский шизоид не так далек от шизофреника. Понимание шизотимной психопатии, как не переходящей в шизофрению, – отечественная традиция, идущая от Ганнушкина и разделяемая М. Е. Бурно и П. В. Волковым. Можно предположить, что будущий шизоид в отличие от будущего шизофреника все-таки кое-как прошел шизоидно-параноидную позицию, но все же была фиксация, пусть небольшая, но оставившая шизоидный рубец. Такое предположение соотносится с представлением о ранней фиксации шизоидов. Что это за рубец и где психодинамическая граница между шизоидной психопатией, шизотипическим расстройством личности и шизофренией? Здесь может пролить определенный свет суждение М. Балинта о базисном дефекте. (См. его книгу Базисный дефект: Терапевтические аспекты регрессии.)

…базисный дефект образуется на ранних стадиях развития индивида, когда обнаруживается значительное расхождение между его психобиологическими потребностями, с одной стороны, и тем количеством внимания и любви, материальной и психологической заботы, которые доступны для него на тот момент, – с другой. Так возникает состояние нехватки, дефицита последствия и отсроченный эффект которых в будущем могут быть обратимыми лишь отчасти.

По-видимому, все упирается в отношения между младенцем и родителями, прежде всего матерью. Если мать холодна и отчуждена, то может возникнуть ранний аутизм или балинтовский базисный дефект. Райх считал, что холодность матери может проявляться еще в период вынашивания плода, когда плод находится, по выражению Лоуэна, в «холодной матке», то есть внутри бесчувственной холодной женщины, которая, возможно, и не хочет этого ребенка.

Теперь рассмотрим истерика. Он (или чаще она) вытесняет неприятное, любит поговорить, сексуально амбивалентно ориентирован, у него плавающая идентичность. И вот здесь опять-таки заходит речь о фиксации. Типичный истерик фиксирован на эдиповой стадии развития. Но вот что пишет по этому поводу Нэнси Мак-Вильямс:

Фрейд и многие последующие аналитики выдвинули предположение о двойной фиксации при истерии – на оральных и эдипальных проблемах. В упрощенном виде это можно сформулировать следующим образом: очень чувствительная и голодная маленькая девочка нуждается в особенно отзывчивой материнской заботе. Она разочаровывается в своей матери, которой не удается сделать так, чтобы девочка почувствовала себя адекватно защищенной, сытой и ценимой. По мере приближения к эдиповой фазе она достигает отделения от матери посредством ее обесценивания и обращает свою интенсивную любовь на отца как наиболее привлекательный объект, в особенности потому, что ее неудовлетворенные оральные потребности объединяются с более поздними генитальными интересами и заметно усиливают эдипальную динамику. Но как девочка может достичь достижения эдипова конфликта, идентифицируясь с матерью и одновременно соревнуясь с ней? Она все еще нуждается в матери и в то же время уже обесценила ее (Мак-Вильямс Н. Психоаналитическая диагностика. 2007).

В данной дилемме и раскрывается проявление у нее Эдипова комплекса. В результате подобной фиксации она продолжает видеть мужчин как сильных и восхитительных, а женщин – как слабых и незначительных. Поскольку девочка считает силу врожденным мужским атрибутом, она смотрит на мужчин снизу вверх, но также – большей частью бессознательно – ненавидит их и завидует им. Она пытается усилить свое ощущение адекватности и самоуважения, привязываясь к мужчинам, в то же время исподволь наказывая их за предполагаемое превосходство. Она использует свою сексуальность как единственно возможную силу, которую, как она считает, имеет ее пол, вместе с идеализацией и женской хитростью – стратегией субъективно слабых, – для того чтобы достичь мужской силы. Поскольку она использует секс скорее как защиту, а не как самовыражение, она с трудом достигает наслаждения от интимной близости и может страдать от физических эквивалентов страха и отвержения (боль или бесчувствие при сексе, вагинизм и отсутствие оргазма).

Здесь вызывает сомнение тезис о том, что оральная проблематика свойственна истерикам. Традиционно со времен Абрахама считалось, что оральность связана с депрессией. Но обращает на себя внимание идея двойной фиксации. Если такое в принципе возможно, то почему бы не предположить, что именно у нашего шизоистерика имела место двойная фиксация – одна на ранней стадии (базисный дефект), а другая на эдиповой стадии. Что нам даст эта гипотеза? Если удастся каким-то образом доказать, что это действительно так, то вопрос о шизоистерическом характере как самостоятельной конституции может быть решен в положительную сторону.

В противоположность истерику шизоид имеет редуцированное тело. (См. об этом подробно книгу Александра Лоуэна «Предательство тела», целиком посвященную телесности шизоида.)

«Невротическое «я» доминирует над телом, шизоидное «я» отрицает тело, а шизофреническое – диссоциируется с ним».

Философ Плотин, согласно легенде, говорил, что он стыдится того, что у него есть тело. Шизоид стремится к тому, чтобы быть чистым духом, к тому, чтобы превратиться в текст, и саму реальность понимает как сложную совокупность текстов.

Что же говорит Бог шизоиду? Он говорит ему словами Пушкина:

 
Ты царь: живи один. Дорогою свободной
Иди, куда влечет тебя свободный ум,
Усовершенствуя плоды любимых дум,
Не требуя наград за подвиг благородный.
 
 
Они в самом тебе. Ты сам свой высший суд;
Всех строже оценить сумеешь ты свой труд.
Ты им доволен ли, взыскательный художник?
Доволен? Так пускай толпа его бранит
И плю_́ет на алтарь, где твой огонь горит,
И в детской резвости колеблет твой треножник.
 

Поэт-шизоид отвечает Богу своими текстами. Что же он говорит окружающим его людям? – «Не трогайте мои чертежи!»

Так же, как и у истерика, у шизоида важную роль играет его Эго, но в противоположность истерику его Эго развитое и зрелое, оно лишь подточено ранним младенческим рубцом. Чем творчество шизоида отличается от творчества шизофреника? Чем Тютчев отличается от Мандельштама, Лермонтов от Введенского, Бах от Бетховена? Шизоид строит аутистическую систему, гармонию.

 
Невозмутимый строй во всем,
Созвучье полное в природе, –
Лишь в нашей призрачной свободе
Разлад мы с нею сознаем.
 

Ф. Тютчев

Все-таки разлад есть, но он находится на уровне бессознательного, в призрачной свободе шизоида, зависящего от своего творчества. У шизофреника все не так, его построения гораздо более парадоксальны. Его поэзия в каком-то смысле деструктивна. Однако и шизоид не только создает, но и разрушает, отрицая предшествующую традицию. Витгенштейн писал в своих заметках, которые после его смерти опубликовал Георг фон Фригт: «…Я думал над своей работой по философии и приговаривал: “Я разрушаю, разрушаю, разрушаю, разрушаю”».

Рассмотрим творчество И. С. Баха, одного из самых великих шизоидов мировой культуры. Считается, что Бах был строителем полифонической формы. Однако это мнение ошибочно. Бах довел полифонию до ее логического завершения, частности в «Искусстве фуги», и разрушил ее, создав предпосылки для возникновения сонатной формы венского классицизма, для музыкального языка Моцарта и Гайдна. В свою очередь, Бетховен, в юности освоив венскую сонатную форму, под конец жизни разрушил ее, подготовив пути раннему экспрессионизму Малера. От Баха же шла линия к додекафонии Шенберга, то есть возврат к строгому контрапункту, как показал в своем очерке «Путь новой музыке» ученик Шенберга Антон Веберн.

Как же все это сочетается у шизоистерика? С одной стороны, рыхлое попустительское истерическое Суперэго, с другой – творческое шизоидное Суперэго. Шизодный рубец и эдипальная расплывчатая идентичность истерика. Сексуальная озабоченность и духовная творческая жизнь, гипертрофированная фаллическая телесность и редуцированное отрицаемое тело. Молчаливое одиночество и шумная демонстративность.

Любая конституция – это диалог между двумя ее частями: Суперэго-характером и Id-характером. Мы полагаем, что, в принципе, существуют только двойные характеры, так как диалогичность – это фундаментальное свойство личности.

Здесь могут быть разные сочетания: «циклоид – шизоид» (вовсе не обязательно шизофреник), «циклоид – истерик», «истерик – ананкаст», «шизоид – анакаст психастеник – шизоид» и т. д. Примеры: Кант – обсессивный шизоид, Гегель – обсессивный шизоид, Гёте – циклоид и шизоид («Две души живут в душе моей»): Личность Гёте представляет собой смесь циклоидных и шизоидных элементов; Брюсов – шизоид и истерик! (Шувалов А. Безумные грани таланта: Энциклопедия патографий, 2004).

Глава вторая
Депрессия

Слово – это то, что умалчивается.

Жак Лакан.

Этика психоанализа

Привожу здесь полностью главу «Новая модель депрессии» из моей книги «Механизмы жизни». Книга опубликована в Белграде в 2018 году тиражом 300 экземпляров и московскому читателю совершенно неизвестна.

Новая модель депрессии

1

Наша основная гипотеза заключается в том, что при депрессии утрачивается или значительно ослабляется связь психики с бессознательным. Депрессия, прежде всего, это утрата смысла жизни и смыслов вообще, а смыслы находятся в бессознательном. Поэтому депрессивному человеку становится все равно. Происходит это потому, что сфера означаемого, денотации играет в жизни здорового человека гораздо меньшую роль, чем сфера означающего, коннотации. Мы коммуницируем не для того, чтобы сообщить какую-то информацию, во всяком случае, не только и не столько для этого, а для того, чтобы, так сказать, выразить себя. Существует закон Лакана, сформулированный им в семинарах «Психозы», в соответствии с которым «означающее влечет за собой другое означающее». По-другому о том же самом говорила известный лингвист профессор Т. М. Николаева: «Забудьте про денотат, ищите сигнификат!» Важно не то, что сказано, а как это сказано. Если бы это было не так, то техника свободных ассоциаций была бы невозможна. Все слова связаны между собой, и речевая компетенция находится в бессознательном. Вот почему у больных депрессией плохо идут ассоциации, они утратили связь с бессознательным. Вот почему Фрейд рассматривал меланхолию как нарциссический невроз (в скобках обычно ставилось психоз), плохо поддающийся психоаналитической психотерапии. Почему и каким образом при депрессии утрачивается связь с бессознательным, можно строить догадки и выдвигать дополнительные гипотезы. Прежде всего, если связь психики с бессознательным утрачена или значительно ослаблена, что остается депрессивному? Ему остается то, что традиционно называют сознанием, то есть как раз той частью психики, которая заведует означаемым, денотацией, референцией, в общем, связью денотата и объекта. Это показывает, насколько жалкую роль играет сознание в жизни человека. Какова роль денотативной функции при коммуникации? Указать на истинность или ложность того или иного высказывания. В книге «Против истины» (Руднев В.П. Против истины. 2017) мы показали, следуя выводам Фуко, что истина это иллюзия, которая формируется властью. Более того, истина это иллюзия и по логико-семантическим критериям. Г. Фреге показал, что в предложениях с пропозициональными установками в косвенном контексте на место денотата (истина или ложь) становится смысл, который не является ни истинным, ни ложным. Согласно перформативной гипотезе А. Вежбицкой, любой контекст является косвенным, что всегда сообщается смысл высказывания, а не его истинность или ложность. Вот почему истина является фикцией. Это положение лежит в основе нашей нарративной онтологии: мы просто рассказываем друг другу истории, которые выдаем за истинные или ложные. Какая здесь связь с бессознательным? Бессознательное – это сфера чистых смыслов. Эти смыслы имеют текучий, нестабильный характер, один смысл переходит в другой. Если бы человек полностью жил в сфере бессознательного, он стал бы сумасшедшим или гениальным поэтом типа Хлебникова или Введенского. Но для обычного, умеренно творческого человека необходим некий баланс между бессознательным и той частью психики, которую называют сознанием и которую можно назвать не вытесненным бессознательным или бессознательным в широком смысле. Для чего людям нужна истина и ложь? Чтобы как-то взаимно регулировать поведение друг друга. – Ты пойдешь в кино? Да. – Ты меня любишь? – Да. В первом случае ответ как будто уместен и оправдан. Его можно как-то верифицировать. Во втором случае ответ ни верифицировать, ни фальсифицировать невозможно. Он сам не знает, сказал ли он правду или соврал. Вернемся к депрессии. Депрессивные с редуцированной сферой означающих, сферой смыслов, обречены на «сознание», на правду-неправду. У них закрыта сфера фантазии. Почему? В психоанализе господствует теория, в соответствии с которой депрессия связана с утратой любимого объекта. Но иногда с утратой любимого объекта депрессия не происходит. А иногда любимый объект на месте, а депрессия налицо. Например, она носит сезонный характер. При биполярном расстройстве, как правило, хотя и не всегда, депрессия начинается с уменьшением светового дня, то есть осенью, а заканчивается с его увеличением, то есть в наших широтах где-то в середине марта. Весьма возможно, что солнечный свет и есть тот утраченный объект, благодаря которому возникает сезонная депрессия. Но почему при этом редуцируется бессознательное? Что такое солнце? Всякий кто знаком с мифологией и с юнгианской психологией, знает, что солнце есть символ божества и вариант архетипа Самости, Иисуса Христа. С утратой солнца человек утрачивает свою Самость. Самость, как любой архетип, хранится в коллективном бессознательном. Связь очевидна. Но было бы невозможно, если бы у депрессивного сфера бессознательного была утрачена совсем. Она просто прячется, прежде всего, в сновидениях. Известно, что сон для депрессивного это единственная отрада в его мучительной жизни. И сны он видит, как правило, яркие и запоминающиеся. В отличие от гипоманиакальных, которые после дневной активности спят, как убитые, и не помнят своих снов. Сновидения при депрессии являются компенсацией за бедную ассоциациями бодрствующую жизнь. Можно сказать, что именно при депрессии жизнь делится на две половины, в то время как при шизофрении сновидения и реальность могут сливаться. И вот теперь стоит поговорить, как обстоит дело с бессознательным при шизофрении.

2

В противоположность депрессии при шизофрении почти полностью отключаются сознательные функции психики, и она затопляется бессознательным. Это соответствует тому, что денотативная сфера для шизофреника перестает быть важной, он всецело погружен в сферу смыслов. Поэтому острый шизофреник, находящийся в состоянии галлюцинаторного бреда, не может ориентироваться в окружающей действительности. Смыслы, не подкрепленные денотатами, создают в психике мешанину, один наплывает на другой. Появляются странные объекты. Шизофреник уходит за пределы окружающей действительности. Что такое подлинный бред? Это такое положение вещей, когда согласованный бред рассогласовывается. Все жизненные конвенции разрушаются. На вопрос: «Ты пойдешь в кино?» шизофреник может ответить: «Я вчера смотрел интересное кино». При согласованном бреде синтаксические и семантические конвенции организуются таким образом, чтобы людям было удобно поддерживать иллюзию общения. Шизофреник не может жить в иллюзии. Особенность этого заболевания состоит в том, что оно таит в себе нечто подлинное. Подлинный бред – это подлинная не-реальность. Он скорее сможет ответить на вопрос: «Ты меня любишь?», но ответить по-своему. Этот вопрос ему более понятен, чем вопрос про кино, потому что здесь задействована сфера аффектов. Шизофреник понимает, что такое любовь, может быть, лучше здорового человека. Но он понимает ее в регистре подлинного бреда. Он может ответить: «Любовь – это когда женщина теплая. От тебя исходит холод. Это значит, что я люблю тебя, если ты не задаешь этих глупых вопросов». С другой стороны, любовь другого человека очень нужна депрессивному. Любовь-забота. Потому что ему плохо без смыслов. Он сам не может чувствовать любви, но испытывает в ней потребность. Но любовь приходит из бессознательного, а бессознательное для него почти закрыто. Тот факт, что бессознательное закрыто для депрессивного, может быть оспорен ортодоксальным психоаналитиком, который разделяет мнение о наличии жесткого Суперэго при депрессии. Но что такое жесткое Суперэго? Оно не всегда бессознательно. Это может быть просто суровый отец или неласковая жена. Конечно, какие-то функции бессознательного при депрессии сохраняются. Но его семантическая функция редуцируется. Это касается прежде всего коллективного бессознательного, откуда черпаются смыслы. Именно оно редуцируется при депрессии. При шизофрении, напротив, коллективное бессознательное затопляет психику, а функция Суперэго ослабляется или исчезает вовсе. Можно обобщить сказанное так: у депрессивного остаются какие-то служебные функции индивидуального бессознательного, а у шизофреника на первый план выступает коллективное бессознательное, сфера смыслов. При депрессии реальность обессмысливается, при шизофрении она обеспредмечивается. При обоих заболеваниях человек выходит за рамки согласованного бреда. Но при шизофрении на первый план выходит подлинный бред, где в пределе все равно всему, а при депрессии это вовсе не бред. Депрессивный человек, так же как и шизофреник, не может жить в рамках согласованного бреда, но не потому, что он его не понимает, а потому, что конвенции ему больше не нужны. – Ты пойдешь завтра на работу? Депрессивный в отличие от шизофреника понимает, что завтра нужно идти на работу. Но работа становится бессмысленной, и поэтому справляться с ней трудно. Апатия и тоска блокируют творческие функции. Это происходит потому, что связь с бессознательным нарушается. Радость от работы, от творчества исчезает. То, что казалось само собой разумеющимся – он приходит на работу, общается с коллегами, разбирает бумаги и т. д., – теперь кажется бессмысленным. Зачем все это делать, когда все так плохо и тяжело? Почему же депрессивному так плохо и тяжело? Почему ему не хочется ничего делать? Почему он кажется себе плохим? Ответить на эти вопросы в рамках нашей модели не просто. Что такое бессознательное? Это главный порождающий механизм жизни. Без него жизнь человека невозможна. Это как если бы у человека не было ни отца, ни матери. Он был бы нерожденным. Он бы жил в каком-то приюте для нерожденных. Если полное бессознательное – это отражение малого зеркала индивидуального бессознательного в большом зеркале коллективного бессознательного, то это направление зеркал по отношению друг к другу при депрессии утрачивается. Большое зеркало блекнет. И от этого функция малого зеркала также редуцируется. Что такое коллективное бессознательное? Это система архетипов. Анима, Анимус, Персона, Тень, Самость. Коллективное бессознательное формирует осмысленность человеческой жизни только в сотрудничестве с индивидуальным бессознательным. Анима проецируется на мать или жену, Анимус – на отца или мужа, Персона – на тот социальный статус, на который претендует человек, Тень – на его представления о смерти, Самость – на его жизненный идеал. Очень важно, чтобы коллективное бессознательное работало в сотрудничестве с индивидуальным, потому что так живет здоровый человек. При депрессии коллективное бессознательное блекнет. Анима больше не Анима, потому что любить нет сил, Персона больше не Персона, потому что ему теперь наплевать на карьеру, Тень больше не Тень – она может редуцироваться в сознательное желание смерти как избавления от мук депрессии. Самость тоже исчезает, так как следовать идеалу нет сил. При шизофрении происходит противоположное. Архетипы затопляют психику, они перемешиваются, наползают друг на друга и выплывают в галлюцинаторной реальности как странные объекты. При депрессии не бывает странных объектов. Само понятие странного, причудливого чуждо депрессивному. Депрессивный живет в мире обыденности. Эта обыденность не является согласованным бредом, потому что депрессивный лишается конвенций. Чем же является обыденный мир для депрессивного человека?

3

Можно предположить, что именно вследствие того, что депрессивный человек в зависимости от тяжести депрессии полностью отключается от своего бессознательного, либо связь с ним значительно ослаблена, не понимает смысла своего состояния, смысла тех слов и выражений, которыми характеризуется депрессия. Обычно больные, если у них нет достаточного опыта общения с психотерапевтом, затрудняются определить, что с ними, собственно, происходит. Они говорят: «Мне плохо!» Ощущают ли они тоску, тревогу, отчаяние, подавленность и т. п.? Они могут ощущать все эти эмоции, но они, как правило, с трудом могут дифференцировать их. Но их на самом деле трудно дифференцировать. Мы живем в мире слов, не похожих на то, что они обозначают. Слово «стол» не похоже на стол, но зато оно четко обозначает стол. Сказать, похоже ли слово «тревога» на саму тревогу, затруднительно. Именно поэтому значение его расплывчато. Можно сказать, что тревога – это страх чего-то неопределенного, а страх – это страх чего-то определенного. Так обычно различают страх и тревогу. Но можно сказать, что человек тревожится по какому-то поводу, например, студенту тревожно от того, что он боится, что не сдаст экзамен. Слова «тоска» и «подавленность» близки по значению, но что они означают? Обычно здоровый, или лучше сказать, психически адаптированный человек не задает себе таких вопросов. Это происходит потому, что он живет в мире слов с определенными значениями. Эта определенность в значительной степени обусловлена тем, что здоровый человек находится в движении. Он встает утром и ложится вечером. На протяжении дня у него нет времени вдумываться в значения слов, которые он употребляет. Депрессивный же человек, как правило, все время лежит и думает о своем состоянии. И он не понимает, что с ним происходит. Если у человека тоска, то это может сопровождаться ощущением тяжести в области груди или сердца, но это не сама тоска, это ее соматические эквиваленты. Что значит само слово «тоска»? «Мне тоскливо!» Это очень трудно понять, потому что слово «тоска» и денотат «тоска» связаны весьма неопределенной связью. Непонятно, что такое тоска, как ее определить. «Мне тоскливо!» Это происходит оттого, что депрессивный человек живет за пределами шизореальности, то есть обыденной реальности здорового человека, где слова не похожи на вещи. Если бы депрессивный человек твердо знал, что такое тоска и чем она отличается от печали, ему было бы легче. Но он не знает. Ему просто плохо от того, что его ничего не радует. Что-то блокирует радость, которую испытывает человек от обычных жизненных функций. Например, от еды или ходьбы, от дефекации и от многого другого. От тех шизореальных функций, среди которых здоровый человек чувствует себя как рыба в воде. Бессознательное, как мы уже говорили, наделяет слова и высказывания смыслами. Именно смыслами, а не значениями. Депрессивный человек понимает значение слов «Я хочу есть», но они ему безразличны. Какой смысл у предложения «Я хочу есть»? Желание утолить голод. Есть – это вкусно. Но депрессивному человеку невкусно есть. Смысл слова «вкусно» ему недоступен. Ему вообще не вкусно жить. Он живет мучительной жизнью психического выживания. Он может вообще почти не есть, а может, наоборот, есть слишком много, не ощущая при этом вкуса. Еда имеет такую особенность, что она заглушает тревогу. Психоаналитики связывают это с оральной фиксацией. Ребенок был по тем или иным причинам резко отлучен от груди. И бессознательное это зафиксировало как оральную травму. На оральной депрессивной позиции, как эту стадию психосексуального развития назвала Мелани Кляйн, когда ребенок уже начинает говорить, мать воспринимается как целостный объект, но объект потенциально утраченный. Какое значение имеет этот факт, что депрессивный человек воспринимает вещи и объекты как нечто целостное, а шизофреник как нечто осколочное, как словесную окрошку? Это тоже связано с проблемой бессознательного. Что такое «целостный объект»? Лакан в «Стадии зеркала» подчеркнул, что это иллюзорный объект. По Фуко, зеркало – это гетеротопический объект, мы видим себя там, где нас нет. С тех пор в обычной реальности мы продолжаем видеть себя там, где нас нет. Мы живем в системе зеркал, отражающих друг друга (что и есть, по нашему мнению, бессознательное). Согласованный бред и есть система таких многочисленных взаимных отражений. Но у депрессивного человека нет таких отражений. Он себя не видит со стороны. Он погружен в свои сукцессивные размышления о том, как ему плохо. Что в данном случае значит «сукцессивные»? Это значит, что время депрессивного – это энтропийное одномерное время, которое длится бесконечно долго. Почему время при депрессии субъективно воспринимается как нечто мучительно долгое? Потому что оно отключено от бессознательного. Обычно здоровый человек живет и действует в режиме неосознанных действий, и время проходит незаметно. Время осмысливается теми житейскими действиями, в которых живет здоровый. У депрессивного все иначе, его семантическая сфера опустошена. Он смотрит на одни и те же предметы в своей комнате, и они ему ничего не говорят. Человек смотрит на вещь и не видит в ней никакого смысла. Он вспоминает время, когда вещи его радовали, и не может представить себе этого времени. Потому что это был как бы совсем другой человек. Депрессия связана с энтропией. Все угасает. Это мучительно. Но бессознательное никуда не девается. Оно только прячется или спит. Наступит время, и оно проснется.