Текст книги "Психоанализ характера. Деконструкция принципов терапии творческим самовыражением"

4

Пока же вернемся к тому, с чего мы начали эту главу: к тому, что означающее влечет за собой другое означающее. Что это, в сущности, значит? Допустим, я говорю жене: «Посмотри, пошел дождь!» Но она мне отвечает не «Тогда я возьму с собой зонтик», а «Что ты хотел этим сказать?» Происходит, по Шкловскому, «обнажение приема». Депрессивный человек – это человек с утраченной сферой коннотации, homo denotativus. Ему не может прийти в голову, что, если идет дождь, то это может иметь какой-то иной смысл помимо того, что, если хочешь пойти на улицу, надо надеть плащ и взять с собой зонтик. А если он остается дома, он скажет себе: «Идет дождь, но мне нет до этого никакого дела». Если у человека нет депрессии, он так не скажет и не подумает. У него при взгляде на дождь возникнет какая-то ассоциация. Например, начало стихотворения Аполлона Майкова: «Золото, золото падет с неба. Дети кричат и бегут за дождем…» Или, если он философ, он может вспомнить парадокс Мура: «Идет дождь, но я так не считаю». Я хочу сказать, что не-депрессивное обращение с языком активно использует его поэтическую функцию в терминах статьи Р. О. Якобсона «Лингвистика и поэтика». Мы живем в качестве людей и отличаемся от других животных тем, что у нас есть развитый арбитрарный язык, и наивно думать, что этот язык создан для того, чтобы обозначать вещи и события, облегчая тем самым нам жизнь. Как в «Философских исследованиях» Витгенштейна: «Принеси мне пять красных кирпичей!» Язык нужен не для этого. Как сказал ранний Витгенштейн: «Язык переодевает мысли. И притом так, что по внешней форме этой одежды нельзя заключить о форме переодетой мысли, ибо внешняя форма одежды образуется совсем не для того, чтобы обнаруживать форму тела». Если бы нужно было только строить дома из кирпичей, то язык был бы не нужен. Язык нужен для того, чтобы построить «нарративную онтологию» или «новую модель реальности», в терминах моей одноименной книги. В этой модели реальность – это то, как значат вещи, то есть их смысл. Смысл рождается из ассоциаций. «Поэзия, – писал Лев Якубинский, – рождается из детского лепета». А Мандельштам добавил:

 
Быть может, раньше губ
Уже родился лепет.
 

Что самое главное в жизни человека? Это любовь. Депрессивный человек не способен любить, хотя сам он очень нуждается в любви и получает ее (в противном случае он погибает). Любовь есть не что иное, как свободная ассоциация. На улице идет дождь. – А что ты хочешь этим сказать? – Сегодня дурной день, лучше никуда не ходить и весь день слушать музыку. У одного человека была депрессия, и он все время молчал, потому что сказать ему было нечего по причине отсутствия свободных ассоциаций. Жена просила его рассказать ей что-нибудь, потому что его молчание было тягостно. Ему достаточно было соврать что-нибудь вроде того, что он не спал до четырех часов утра, потому что в голове у него все время звучал соль-минорный прелюд Рахманинова. Он придумывал себе свободные ассоциации, потому что он любил свою жену (когда у него проходила депрессия). Язык нужен не для того, чтобы люди были счастливы, а для того, чтобы они могли быть счастливыми или несчастными. Плод с древа познания добра и зла научил людей говорить. До этого они были счастливы, но ничего не знали об этом.

5

Вообще говоря, принцип «означающее влечет за собой другое означающее» деформируется или разрушается различным образом при любых психических расстройствах. Что происходит, например, в этом смысле при обсессии? При тяжелой обсессии мысль застревает на неотвязном повторении одних и тех же вербальных или невербальных формул. В отличие от депрессии обсессивно-компульсивное расстройство личности не терпит пустоты, не-заполненности. Бессознательное при обсессии, чтобы снять у субъекта тревогу, заполняет его лишенными на первый взгляд смысла ритуалами. В более легких случаях господствует бинарная семантика: пустое ведро/полное – плохое предзнаменование/хорошее – выходить из дому/не выходить. Принцип «означающее влечет за собой другое означающее» здесь резко ограничен антонимичностью, и свободным ассоциациям почти нет места. Поэтому так трудно с компульсивными работать в рамках психоаналитического сеттинга. А что происходит при компульсивной магической импликации, которую мы исследовали в главе 3 этой книги? Например, когда пациент говорит: «Если я повешу пальто неаккуратно, то разразится война». Или случай с академиком: «Если я пойду на дачу не по той тропинке, то моя теща умрет». Здесь есть ассоциации, и означающее следует за другим означающим, но нет никакой свободы выбора: в мире все связано тончайшими нитями и предопределено. Малейшее нарушение заданного порядка ведет к катастрофе. Компульсивный здесь не учитывает «парадокс предопределенности», исследованный нами в книге «Принцип предопределнности: Жизнь против жизни в параллельных мирах» (2017), согласно которому нарушение предопределения входит в предопределение. Когда академик пошел по другой тропинке на дачу и теща действительно умерла, его вины в этом не было, так как отклонение от обычного маршрута было так же предопределено, как и следование ему. Если говорить в рамках многомировой семантики Эверетта – Менского, то можно сказать, что предопределены были равным образом все маршруты. Если при обсессии господствует повторение, то при истерии господствует различие. Что означает «истерическое господство различия»? Да, истерики легко выдают свободные ассоциации, но при этом они часто врут, то есть их свободные ассоциации-коннотации не подкреплены реальными денотатами. В этом плане истерия также противоположна депрессии, которая без денотатов (пусть утраченных) существовать не может. Блейлер говорил, что, когда слишком много истерии, думай о шизофрении. Именно это происходит в сцене вранья с Хлестаковым, где он строит целый вымышленный мир, причем настолько убедительно, что чиновники ему безоговорочно верят (подробно см. главу «Смерть Хлестакова» нашей книги «Полифоническое тело», 2010). Легкая женская истерия с ее нагромождением свободных ассоциаций, по-видимому, вообще не является психическим расстройством, во всяком случае с точки зрения антипсихиатра Томаса Саса (см. его книгу «Миф душевной болезни»). Поэтому истерия так легко излечивалась методом свободных ассоциаций Бройером и Фрейдом. Но когда истерии много, когда она шизофренизируется, как в сцене вранья в «Ревизоре», тогда принцип «означающее влечет за собой другое означающее» выступает в вывернутом наизнанку виде (поскольку при психозе на место сознания становится бессознательное). По этому на примере психоза этот принцип легче всего поддается изучению. И именно так поступил Лакан.

6

Таким образом, при шизофрении человек живет в мире смыслов, не подкрепленных денотатами, – в сущности, в вымышленном мире или, в терминах нашей книги (Руднев В.П. Логика бреда. 2015), в мире подлинного бреда. При депрессии же он, наоборот, живет в мире обессмысленных денотатов, в мире согласованного бреда. В какой же реальности человек живет на самом деле? Мы этого не знаем и никогда не узнаем. Можно ли сказать, что, с одной стороны, более или менее приближенным к реальности является кречмеровский шизоид, который, будучи погружен в смысл, не теряет полностью связь с согласованным бредом, и с другой – циклоид, живущий в реальном денотативном мире, но допускающий поэтическую функцию как «вспомогательный материал»? Но закон смысла является универсальным для всех. Человек отличается от других видов не тем, что он строит дома (подобное делают муравьи и пчелы), а тем, что он пишет стихи и сочиняет симфонии. В начале ХIХ века сочинение симфоний было настолько аутистическим делом, что понадобился великий гений Бетховена, чтобы осмелиться включить в симфонию слова, приблизив ее тем к «реальности». Это был парадоксальный жест авангардного композитора. Люди не могут жить в мире симфонии, в мире подлинного бреда. Кто-то должен выращивать хлеб и строить дома. Все же следует подчеркнуть, что депрессивный человек и на это не способен. Для того чтобы строить дом, чувство смысла необходимо, как и для написания симфонии. Что из этого следует? Любое психическое заболевание – это расстройство смысловой сферы. При шизофрении смыслов избыточно много, при депрессии их почти нет совсем. Но бывают состояния шизофренической депрессии, когда смыслы фрагментируются и инкорпорирутся в тело больного, как, например, в случае, описанном в статье Эжена Минковски «Случай шизофренической депрессии». В целом можно пойти дальше и сказать, что практически любая шизофрения депрессивно окрашена, и поэтому смысл в ней обесценен. Но вот можно ли утверждать обратное: что любая депрессия шизофренично окрашена, поскольку, по Тимоти Кроу, каждый человек немного шизофреник, и смыслы поэтому никуда не могут деться, они лишь редуцируются? Если так, то можно допустить, что бессознательное депрессивного человека не умерло (иначе он сам бы умер), а лишь спит. И что оно просыпается в гипомании. Это сложный вопрос. В психоаналитической традиции считается, что гипомания лишь реактивное образование против депрессии, ее отрицание – см., например, соответствующую главу в книге Нэнси Мак-Вильямс «Психоаналитическая диагностика». Мы не согласны с этим. Просто при гипомании коллективное бессознательное слишком сильно раскрывается, и человек захлестывается смыслами. Почему у гипоманиаков все получается? Потому что к ним смыслы текут рекой. Причем подкрепленные денотатами. По-видимому, умеренный гипоманиак – идеал советской психиатрии: это он ходит на демонстрации и распевает веселые песни. «Жить стало лучше, жить стало веселей!» А то, что где-то в Сибири уничтожают десятки тысяч людей, так это же враги народа. Нам кажется, что радость от переживания смысла не входит в человеческую природу. Более того, смысл по своей сути трагичен. Что такое смысл в логической семантике Фреге? Это способ реализации денотата в знаке, то, чем «морда» отличается от «лица» (пример из книги Ю. С. Степанова «Семиотика», 1972). Вспомним диалог Ивана Бездомного с Мастером в сумасшедшем доме:

– Да… – тут гость вдруг встревожился, – но вы, надеюсь, не буйный? А то я, знаете ли, не выношу шума, возни, насилий и всяких вещей в этом роде. В особенности ненавистен мне людской крик, будь то крик страдания, ярости или иной какой-нибудь крик. Успокойте меня, скажите, вы не буйный?

– Вчера в ресторане я одному типу по морде засветил, – мужественно признался преображенный поэт.

– Основание? – строго спросил гость.

– Да, признаться, без основания, – сконфузившись, ответил Иван.

– Безобразие, – осудил гость Ивана и добавил: – А кроме того, что это вы так выражаетесь: по морде засветил? Ведь неизвестно, что именно имеется у человека, морда или лицо. И, пожалуй, ведь все-таки лицо. Так что, знаете, это вы оставьте навсегда.

Иван находился в состоянии шизофренической интоксикации, острого подлинного бреда. Мастер, уже основательно подлеченный, находится в состоянии вторичного согласованного бреда. Мир обезумевшего Ивана трагичен, потому что он окружен не целостными смыслами, а их осколками, бионовскими «странными объектами». А что такое «целостные смыслы»? По правде говоря, они нам недоступны. Мы за них принимаем ортопедические осколки лакановской стадии зеркала. Неужели нет никакого способа сохранить целостность смыслов? Есть. Но это очень тяжелый и кропотливый труд метанойи, жизни против жизни, предложенный Г. И. Гурджиевым, П. Д. Успенским и Морисом Николлом. Смысл здесь приобретает целостность не вопреки, а благодаря своей изначальной разробленности. Лицо одновременно осмысляется и как «морда», и как «лик». Этого можно добиться лишь при помощи особого рода медитации – самовоспоминания. Но на это способны лишь избранные люди. Мы же вернемся к депрессии.

7

Смысл целостен, только когда он утрачен – в этом зерно идеи депрессивной позиции Мелани Кляйн. Почему утраченный объект представляется ребенку целостным, а наличный объект – осколочным? Мама обрела статус целостного объекта и тут же ушла, исчезла. Я думаю, потому, что целостная мама ребенку не нужна. Что целостный объект человеку не нужен. Ведь есть язык, который развивается как раз на депрессивной позиции, чтобы можно было эти объекты хранить в памяти. Когда все нужное рядом, язык вроде бы и ни к чему. «Принеси мне пять красных кирпичей!» А где они, эти кирпичи? И вот почему Витгенштейн критиковал фразу Мура «Я знаю, что это дерево!» Знаешь, ну и молчи. Говорят, когда чего-то не знают. Таким образом, можно сказать, что депрессивная позиция нужна для усвоения языка. Чтобы младенец мог со всей горечью, на которую он способен, позвать: «Мама!» Утраченный объект очищен от коннотаций. Он лик – морда – лицо в одном лице. Когда он говорит «мама», когда он осмысливает денотат «Мама», этого денотата уже нет. В этом принципиальное отличие деперссивной позиции от депрессии. При депрессии, наоборот, остается денотат, а смысл уходит, и говорить становится не о чем. «Идет дождь, светит солнце, но мне до этого нет никакого дела». Почему целостность и осмысленность исключают друг друга? Это очень просто. Смысл, как реализация значения в знаке, отражает лишь какую-то его сторону. Нельзя знать все семантические вхождения объекта. На этом строится эпистемический сюжет. Он не знает, что «мать Эдипа» и «жена Эдипа» – это одно и то же лицо – царица Иокаста. Что мы можем знать о других людях, когда мы о себе мало что знаем. Всеведение обеспечивается вхождением во все параллельные миры. Депрессивная психика отгорожена от них отсутствием выхода в бессознательное. Депрессивный человек «не умеет мечтать» (по выражению Биона), то есть онтологизировать возможные миры. Язык делит смыслы, а не объединяет. Вероятно, именно поэтому, как говорит Витгенштейн, человек, которому после долгих исканий стал ясен смысл жизни, все же не может сформулировать, в чем этот смысл состоит. Таким интегрированным языком может быть язык Священного Писания, или зашифрованный финал Девятой симфонии Бетховена, или «Хорошо темперированного клавира». Тот, кто знает тайну, не может рассказать о ней словами. Тайне можно только обучиться. Почему наш разговор о депрессии все время склоняется к учению Гурджиева? Потому что депрессия сродни инициации (подробно об этом см. в нашей книге «Гурджиев и современная психология», 2021). Так же как и при инициации, человек при депрессии претерпевает символическую смерть. Это похоже на культуру умирающего и воскресающего Бога. Депрессий не бывает у людей, которым нечего сказать. Но на самом деле за человека все решено заранее. Парадокс механизмов жизни состоит в том, что жизнь предопределена и человек вообще может ничего не делать сознательно. Если он пытается обмануть судьбу, это тоже входит в структуру предопределенности. Вернемся к проблеме означающего, к проблеме поэтической функции, сущностью которой Р. О. Якобсон в указанной статье называет повторение. Гораздо более тонко ее определил Ю. М. Лотман, который говорит, что это сходство в поисках различия и различие в поисках сходства (его книга «Анализ поэтического текста»). Мы должны помнить, что, для того чтобы язык функционировал нормально, должна быть осуществлена связь с бессознательным. Как это связь осуществляется и почему она утрачивается при депрессии?

8

Есть, по-видимому, две функции. Одна из них обеспечивает путь от психики к коллективному бессознательному. Ее мы называем означающим, или поэтической функцией. Но есть другая функция, обеспечивающая путь от психики к внешнему миру. Ее мы в терминах книги (Руднев 2017) будем называть нарративной функцией. Обе эти функции поражаются при депрессивном расстройстве. Поэтическая функция говорит: послушай, как красиво! Нарративная функция говорит: послушай, как интересно! Суть депрессии в том, что ничего не кажется ей красивым и интересным. Эти провода у нее обрезаны. Депрессивный замкнут на себе и своих горьких переживаниях. Если бы путь к внешнему миру был у него не закрыт, то это был бы органик с редуцированной поэтической функцией, потребитель внешней массовой культуры, наррации, которая рассказывает ему о том, чего не бывает в бессознательном. Такой человек занят внешним денотативным миром. Он строит дома, строгает полено. Пьет пиво, смотрит телевизор, спит с женой. Иногда он совершает преступления, так как внешний мир его не удовлетворяет. В отличие от депрессивного, основным механизмом защиты которого является интроекция, защитным механизмом органика является отыгрывание во вне (acting out). Органики очень опасны, они похожи на животных, у которых нет бессознательного. Для органика невозможна метанойя. Парадокс состоит в том, что органиков в обществе большинство, и одухотворенные шизоиды работают на них, создавая айфоны и айпады, чтобы тем было «слаще есть и мягче спать» (Л. Толстой), и органики в конце концов уничтожат шизоидов. Почему же путь к нарративной функции обычно депрессивному заказан, в то время как для органика он не поврежден (если у него нет депрессии). Почему депрессивному неинтересно слушать истории про реальность? В свое время Виктор Шкловский в книге «О теории прозы» (1925) показал, что сюжет и стиль суть разновидности одного и того же явления: стиль – это свернутый сюжет, а сюжет – это развернутый стиль. Можно сказать, что бессознательное – это стиль (смысл), в котором свернут сюжет (наррация) реальности. Если нет стиля, то нет и сюжета. Если нет бессознательного, то нет и реальности. Реальность потому не интересует депрессивного, что реальность не бывает бессмысленной. Что такое дом? Просто дом. Это ничто, если он ничего не напоминает коннотативно. Слово ничего не значит в отрыве от предложения (ранний Витгенштейн) или языковой игры (поздний Витгенштейн). Дом – это обязательно какой-то дом, чей-то дом, дом скорби, дом печати (или дом печали, как называли рижский Дом печати журналисты), дом скорби, желтый дом, веселый дом. И эта закономерность относится к любому слову любого языка. Не бывает просто бессознательного. Оно либо коллективное либо индивидуальное, либо бедное либо богатое. Не бывает просто депрессии. И так далее. Не бывает так, что человек говорит: «А ну-ка, загляну я к своему бессознательному, посмотрю, что там творится!» Вместо этого он видит какой-то сон или допускает опечатку. Было бы неверно думать, что смысл, хранилищем которого является бессознательное, – это некая субстанция. Смысл – это отношение. Именно так я понимаю высказывание Лакана о том, что бессознательное структурировано как язык. Именно язык – система отношений, а не речь. Речь – это развернутое бессознательное. Речь – это реальность. Депрессивный понимает, что такое реальность, но она ему неинтересна, то есть он понимает ее не в духе нарративной онтологии, а в духе диамата: вот это стул – на нем сидят, вот это стол – за ним едят. Но вслед за Блейлером я должен сказать, что там, где слишком много реальности, ищи галлюцинации. Советская власть была страной реальности – за формализм жестоко карали. В то же время это была страна-галлюцинация, огромная потемкинская деревня. Это была паранойяльная страна. В отличие от параноидной шизофрении при паранойе много смыслов, но один сигнификат. Например, при паранойе ревности таким сигнификатом является измена жены. В сталинскую эпоху таким сигнификатом был сам Сталин. Он был олицетворением сердцевины коллективного бессознательного своей страны – ее Самостью. При сталинизме депрессии были, видимо, запрещены. Как у кого было тоскливое недовольное лицо, его сразу хватали. При Брежневе запрещена была шизофрения – всех подряд сажали в психушку. При Путине в моду на короткое время вошла истерия в виде протестных движений. Но так как на нее почти никто не обращал внимания, она быстро прошла. Истерия требует к себе интереса!

Депрессия не требует к себе интереса. В этом смысле депрессивный человек самодостаточен. Хотя, по правде сказать, это не совсем так. Депрессивному нужно, чтобы его жалели, правда, он слишком робок, чтобы высказывать свои жалобы вслух. Но бывает, депрессивные и жалуются. Можно сказать, что в структуру депрессивной личности встроена своеобразная истероидность, и думаю, это не секрет ни для кого из практикующих психотерапевтов: смазанная мимика и жестикуляция депрессивной личности как бы взывают о помощи. В этом смысле (в духе Саса) депрессивного, как и истерика, тоже нужно учить говорить. Нужно ему объяснять, чем тоска отличается от печали, а тревога – от страха. Это очень важно. Потому что если он научится дифференцированно определять, что с ним: тревога или тоска, то, во‑первых, это поможет адекватной терапии, а во‑вторых, он будет в состоянии помогать себе сам в отсутствии психиатра-психотерапевта. Очень важно также ненавязчиво внушать депрессивному (как бы вкладывать эту информацию ему в бессознательное!), что рано или поздно депрессия пройдет и наступят светлые дни, наполненные творчеством и радостью обыденной повседневной жизни. Следует помнить, что депрессивный человек плохо различает смыслы, что его мышление экстенсионально. Ему все равно, утренняя звезда или вечерняя звезда (смысл есть реализация денотата в знаке – Фреге). Как это скорректировать? Его нужно побуждать вглядываться в природу и читать, причем не какую-то ерунду, а в духе ТТС ученые книги, в частности, о депрессии же, чтобы он лучше узнавал себя. Ведь депрессия не характер. Депрессивный человек необязательно циклоид, он может быть кем угодно. Важно, чтобы он изучал характеры и определял, «кто он, куда идет и зачем» (М. Е. Бурно). Также важно объяснить меланхолику, что депрессия – это своеобразный обряд инициации. Эрик Фромм в книге «Забытый язык» анализирует книгу пророка Ионы, который был поглощен огромной рыбой, так как не хотел идти на служение в Ниневию, потому что у него была депрессия. Ту же проблематику поглощения исследовал В. Я. Пропп на примере анализа сказки о царевне Несмеяне. Царевна не может смеяться. У нее меланхолия, ее нужно рассмешить. Для этого надо сделать непристойный эротический жест. Царевна смеется, что является семиотическим показателем ее готовности к сексуальным отношениям, то есть к возращению интереса к актуальному миру и своим женским сексуальным обязанностям. Другой вариант сказки – рука царевны обещана тому, кто узнает ее приметы (сексуальные, конечно), принц или другой герой заставляют принцессу поднимать платье все выше и выше, пока она ему не показывает свой половой орган.

Связь депрессии с отсутствием смеха становится очевидной при интерпретации отсутствия смеха у богини Деметры, матери Персефоны, заключенной в подземное царство.

Деметра не смеется, – пишет Пропп, – по вполне определенной причине: она потеряла свою дочь и грустит по ней (Пропп В. Я. Проблемы комизма и смеха. 1976).

В этом смысле депрессия закономерно толкуется как временная смерть, а ее завершение как возращение к жизни, сопровождаемое смехом, то есть как воскресение. При традициональной инициации человек также должен последовательно претерпеть потерю любимых объектов (родителей и ближайших родственников), а затем вообще потерять весь мир путем удаления в инициационный дом, а потом временно потерять жизнь.

При этом одна из распространенных форм инициации состояла в том, что посвящаемый как бы проглатывался чудовищем, а потом изрыгался им. Вариантом этого поглощения было зашивание в шкуру животного; примеры этого мотива см. в знаменитой книге Проппа «Исторические корни волшебной сказки». Этот мотив был также проиллюстрирован Отто Ранком в статье «Миф о рождении героя», в которой приводятся обширные данные о мифологических персонажах, которых после рождения мать закрывает в бочку или корзину и бросает в море, как в «Сказке о царе Салтане» Пушкина. Мать как бы отбрасывает от себя дитя, тем самым создавая у него комплекс утраты – основу меланхолии. Она как бы моделирует ребенку депрессивную позицию в терминах Мелани Кляйн, которая играет роль инициационного испытания, пройдя через которое герой должен стать сильным, то есть прежде всего обходиться без матери. Здесь проявляется связь между инициацией, травмой рождения (!), депрессией, историей пророка Ионы и стремлением депрессивного обратно в утробу как основы травмы рождения, исследованной Отто Ранком в одноименной книге. Если депрессия не длится у человека всю жизнь, то после ее окончания с необходимостью следует возвращение к актуальной жизни, как бы воскресение после психической смерти. Когда человек, переживший депрессию, говорит девушке «Пойдем в кино!» или «Давай поужинаем вместе!», значит, он готов к сексуальным отношениям. Депрессивный человек никого в кино или поужинать приглашать не станет. Утрата при депрессии сексуального чувства является частным случаем утраты при депрессии чувств вообще, депрессивная деперсонализация, следствием которой является также невозможность воспринимать мир семиотически. Утрата смысла, таким образом, соответствует утрате живого чувства, что закономерно, в частности, и потому, что в некоторых языках понятия чувство и смысл передаются одним словом. Например, в английском языке – sense это и смысл и чувство. Точно так же по-немецки Sinn и по-французски sens, производные от латинского sensus, означают и смысл и чувство.

А вот какие глубокие мысли о депрессии высказывает Юлия Кристева в книге «Черное солнце: Депрессия и меланхолия» (1987):

Депрессивный аффект, следующий за отклонением влечения к смерти, можно интерпретировать как защиту от раздробления. В самом деле, печаль воссоздает аффективную спаянность Я, которое восстанавливает свое единство в оболочке аффекта. Депрессивное настроение задается как нарциссическая поддержка, которая, оставаясь несомненно негативной, тем не менее предлагает Я некую целостность, пусть она и не является вербальной. В силу этого факта депрессивный аффект восполняет символическое аннулирование и прерывание (то есть депрессивное выражение «в этом нет никакого смысла») и одновременно защищает депрессивного человека от отыгрывания, при котором совершается самоубийство. Однако такая защита хрупка. Депрессивный отказ, уничтожающий смысл символического, уничтожает также смысл акта и ведет субъекта к тому, чтобы, не страшась дезинтеграции, совершить самоубийство, оцениваемое как воссоединение с архаической не-интеграцией – летальной и в то же время ликующей, «океанической».

Для мужчины и для женщины потеря матери является биологической и психической необходимостью, первой вехой автономизации. Убийство матери – наша жизненная потребность, условие sine qua non нашей индивидуации; главное – чтобы оно осуществлялось оптимальным образом и могло подвергаться эротизации: либо потерянный объект должен обнаружиться в качестве эротического объекта (таков случай мужской гетеросексуальности и женской гомосексуальности), либо потерянный объект должен переноситься в невероятном символическом усилии, начинанием которого можно только восхищаться, – в усилии, которое эротизирует другого (другой пол – в случае гетеросексуальной женщины) или же преобразует в «сублимированный» эротический объект культурные конструкции (здесь можно вспомнить об инвестированиях мужчинами и женщинами социальных связей, интеллектуальных и эстетических производств и т. д.). Большая или меньшая степень насилия, связываемая с влечением к матереубийству и допускаемая разными индивидуумами и разными средами, приводит в случае блокировки этого влечения к его обращению на Я, – поскольку материнский объект интроецирован, депрессивное или меланхолическое умертвление Я заступает на место матереубийства. Чтобы защитить мамочку, я убиваю себя, зная при этом – благодаря защитному и фантазматическому знанию – что все это из-за нее, из-за нее, смертоносной геенны… Потому моя ненависть остается невредимой, а чувство виновности в матереубийстве притупляется. Ее я превращаю в образ Смерти, чтобы помешать себе разбить самого себя на куски той ненавистью, которую я обращаю на себя, когда отождествляюсь с ней, поскольку это отвращение, в принципе, обращено на нее в качестве индивидуирующего барьера, защищающего от слияния в любви. Таким образом, женский образ смерти – это не только экран моего страха кастрации, но и воображаемый стопор влечения к матереубийству, которое без такого представления распылило бы меня в меланхолии или даже подтолкнуло бы к преступлению. Но нет, это она смертоносна, поэтому я не убиваю себя, чтобы убить ее, но нападаю на нее, преследую ее, представляю ее…

Депрессивный аффект, следующий за отклонением влечения к смерти, можно интерпретировать как защиту от раздробления. В самом деле, печаль воссоздает аффективную спаянность Я, которое восстанавливает свое единство в оболочке аффекта (Кристева Ю. Черное солнце. Депрессия и меланхолия. 1987).

Здесь возможно следующее возражение. Согласно Лакану, защита от этой раздробленности, которую, по мнению Кристевой, дает депрессивный аффект, носит ортопедический характер. Так, в «Стадии зеркала» Лакан писал:

Это развитие переживается как временная диалектика, решительно проецирующая формирование индивидуума на историю: стадия зеркала есть драма, внутренний посыл которой стремительно развивается от недостаточности к опережению и которая для субъекта, пойманного на наживку пространственной идентификации, измышляет фантазмы, постепенно переходящие от раздробленного образа тела к форме, каковую мы назовем ортопедической для его целостности, – и, наконец, к водруженным на себя доспехам некой отчуждающей идентичности, которая отметит своей жесткой структурой все его умственное развитие. Так разрыв круга от Inneiwelt'a к Umwell'y порождает неразрешимую квадратуру инвентаризации эго.

Это раздробленное тело, которое я в качестве термина допускаю таким образом в нашу систему теоретических отсылок, регулярно является в снах, когда аналитический импульс соприкасается с некоторым уровнем агрессивной дезинтеграции индивидуума. Оно появляется тогда в форме разъятых членов и экзоскопически представленных органов, которые окрыляются и вооружаются для внутренних преследований, навсегда запечатленных в живописи визионером Иеронимом Босхом на их подъеме в пятнадцатом веке в воображаемый зенит современного человека. Но эта форма осязаемо проявляет себя с органической точки зрения в направлении охрупчивания, определяющем фантазматическую анатомию, явную в шизоидных или спазмодических симптомах истерии.

В книге «Я» и «реальность» (2019) мы писали по этому поводу следующее: