Текст книги "Песчаная жизнь (сборник)"

– Тебе чего?

– Андрей дома?

– А, Андрей, – дверь раскрывается шире, появляется вспухшее, болезненно серое лицо, – Зайди.

Я протискиваюсь внутрь, по-прежнему, темно, еще темнее, когда закрывается за мной дверь. Я знаю, ничего теперь не стоит огреть меня кочергой, выскрести из карманов деньги, снять куртку, ботинки, джинсы, для верности всадить мне в сердце нож, а потом, пропив мои деньги, продав мои вещи, срезать с моего тела мясо и стоять на углу у аптеки и предлагать прохожим под видом только что освежеванной свиньи. Вот идет моя бабушка, она останавливается и покупает, варит из меня суп, ждет, когда я вернусь из школы. Я поем и, быть может, попрошу добавки.

Но ничего такого не случается, открывается еще одна дверь, я попадаю в прихожую, чуть не наступаю в собачье дерьмо, которое лежит прямо на пороге, собака тут же, прыгает мне и радуется, и для полной картины, от радости мочится.

Тусклый свет добирается с кухни. А это болезненное существо, по всей видимости, женщина, сгорбившись, кутаясь в грязный халат, медленно уходит на свет. Меня поражают её белые в содранных болячках руки, поражает её худоба. Я обалдевший все так же стою без движения, только у ног извивается лохматая грязная собака. Я честно, такого не ожидал.

– Извините, Андрей дома?

Но никто мне не отвечает.

В квартире гробовая тишина, я иду по коридору, вижу перед собой дверь, еще две двери по каждую руку, мне кажется, что дверь в андрюхину комнату слева, я приоткрываю её, вижу кровать, на ней в груде грязного тряпья спит человек, прямо в одежде, только ширинка расстегнута и видно отсутствие нижнего белья, в воздухе стоит тяжелый запах перегара, я распахиваю дверь шире, передо мной окно, перед ним еще одна кровать, и хотя на ней такой же грудой лежит всякое тряпье, видны скомканные серые простыни – на ней нет никого. Больше в комнате нет ничего, на противоположной первой кровати стене виден след стоявшего здесь шкафа, в углу навалены платья и пальто, какие-то советские книги. Человек на кровати ворочается и открывает глаза, смотрит на меня невидящим взглядом, кожа лица отчетливо желтая.

– Андрей здесь? – спрашиваю.

Но лицо искривляется, глаза в мучении закрываются. Мне не отвечают. Я прикрываю дверь.

Я стучусь в дверь напротив, толкаю плечом, передо мною маленькая комнатка. В окне небо, деревья с кисточками первой листвы. Все остальное в комнате погружено в полумрак и покрыто ровным слоем пыли: стол, телевизор, сервант с застывшем в нем тусклым хрусталем и ровными корешками книг. Крашенные темной краской доски пола со следами босых ног, обрывающиеся посредине комнаты. Я смотрю вверх – люстры нет, только черный крюк. Но и здесь никого нет.

Иду на кухню. Там сидит маленькая, измученная похмельем, женщина, болезненно курит, сутулится, смотрит на меня в раздражении:

– Принес?

– Что принес?

– Не юродствуй, доставай скорее и наливай…

– Но у меня нет ничего.

– Тогда иди скорее и принеси, я то я сейчас, бля, сдохну!

– Мне только нужен Андрей.

– Андрей?.. Его нет… его больше нет…

– В смысле?

– Ты принес? Наконец! Доставай скорее, и налей мне, я очень прошу, не мучь меня, налей!

Боже, все это просто неправдоподобно, я пячусь к выходу, меня охватывает ужас, панический страх, я разворачиваюсь и чуть ли не бегом устремляюсь к выходу.

На лестнице встречаю его, Андрея.

– Ну, слава Богу! Ты живой!

– А почему я должен быть мертвым?

– Я только что был у тебя, мне твоя мать сказала, что тебя больше нет!

– Меня нет, я для них больше не существую, есть только это…

Он достает бутылку водки. Улыбается своей шутке.

– Ты что ходишь им за водкой?

– Да.

Он отпихивает меня и начинает подниматься по лестнице.

Я слышу тихое:

– Чем скорее они сдохнут, тем лучше…

Я иду, меня пробирает озноб. Ветер продувает навылет мою легкую курточку, небо заволакивает облаками, начинается снег, крупными пушистыми снежинками. Мир становится сумрачным, холодным и пустым.

Мне становится страшно и одиноко. Нет меня во всем городе, город пуст, все умерли и похоронены, все собаки и кошки сдохли, а птицы попадали с неба мертвыми, и я точно знаю, что умру сейчас и я – в следующее мгновение, и этому никак не помешать, но больше пугает не смерть, а именно одиночество. С твоей смертью пустота не заполнится ни печалью, ни доброй памятью. Вот это ужасно. Как это…

– Привет, Димка! – из снежной пелены появляется Дана, мне тепло улыбается. Я теряюсь и застываю посреди тротуара, на меня налетает прохожий, бурчит: «Асилас».

Дана тоже в легкой курточке. Тепла улыбок не хватает, плечи её подрагивают.

– Зима вернулась.

– Да, – отвечаю. Потом, спохватившись, – Слушай! Идем в кафе?

– Идем! А куда, я здесь ничего не знаю…

– Ну, как же! Тут совсем рядом!

Тащу её в кафе «Сваля», что на левой стороне Манто, при пересечении с Мажвидо аллеей, веду мимо столиков приставленных к стойке бара, кафе похоже на вагон-ресторан – такое же вытянутое, и так же покачивает, когда разворачиваешь поезд на обратный путь домой. Но не пить мы сюда сегодня пришли. «Нет, нет, не неси, официант, улыбаясь и подмигивая, пиво со специальным раскрепощающим порошком! Неси сегодня кофе! Два кофе! И не дергай ты так похабно своим правым глазом, пойми, это же Дана, моя милая Дана!»

– Как тебе здесь?

– Классно, но уж больно накурено!

– Хочешь, уйдем!

– Но мы ведь уже заказали…

– Плевать! Сваливаем!

– Нет-нет, давай сначала попьем кофе… Я опять сегодня не засну.

– Почему?

– Так на меня кофе действует – совсем не сплю.

– У меня тоже бывает, – улыбаюсь смущенно ласково. Интересно, что эта улыбка должна значить?

Несут кофе, прямо перегнувшись через стойку, ставят нам на столик. Рассеянно киваю – весь в опасениях сморозить или сделать что-то не так.

– Дима, ты так вчера напился. Меня целовал.

– Правда! – ужасаюсь.

– Шутка! – смеется, – ты правда ничего не помнишь?

– Нет. Я вел себя ужасно?

– Предлагал нам пожениться.

– А ты?

– Я, конечно же, была согласна.

– А потом?..

– А потом ты с Айварами, с Большим и Маленьким куда-то срулил.

Так вот почему так ухмыляется этот официант. Мы бухали именно тут. Именно тут я и подцепил какую-то кралю, помню, тискал ей сиськи и целовал в засос. А Айвары вдвоем напротив хлестали рюмку за рюмкой и меня провожали в дальний путь. Я вспомнил, что это было что-то вроде мальчишника.

Мальчишник удался. Да уж.

Я побледнел.

– Мы что, правда, женимся.

Дана засмеялась. Звонко смеялась, а я сидел, дурак-дураком, все решал, является ли этот смех зловещим.

– Конечно, нет!

С облегчением, я вдруг почувствовал разочарование и обиделся. Меня развели, как лоха. А почему, собственно, как!

Тем не менее, мы начали встречаться. Сбылись мечты идиота!

Справка. У нас в классе есть два Айвара. Один очень высокий – играет в баскетбол и говорит по-русски с едва заметным стальным акцентом. Другой коренастый, жмет у себя в подвале штангу, и курит траву с Тимкой, соседом из соседней парадной. Носит широкие штаны и слушает ICE CUBE. Большой Айвар предпочитает пиво и литовскую попсню. Что Большой, что Маленький – они мои дружбаны. Как уже стало понятно, частенько все вместе, и с Витюхой тоже, напиваемся в драбадан! Витюха смешно чихает и чем-то похож на индейца из книжек Фенимора Купера. Книжки я не читал, но видел картинки – вылитый Витюха! Пьем частенько и у Витюхе на квартире, режемся на «SEGА» – в «Мортал Комбат», смотрим порнуху и фильмы с Джимом Керри и веселыми нигерами. Все это удивляет и радует. Маленький Айвар шарит в математике. Витюха много прогуливает изо того, что много спит. Но только Большой Айвар и может вытащить меня из дома, когда у меня хандра. Конец справки. Продолжаем разговор…

Кто-то кидает камушки в окно. Наверное, Андрюха, но я лежу на своей кровати и даже не думаю выглядывать в окно. Мне он стал неприятен. Так нельзя. Я ничего не понимаю. Но мне плевать. У меня есть Дана. Думая о ней, я улыбаюсь.

Раздается звон разбиваемого стекла, в комнату влетает массивный булыжник.

– Бля! Ты что охренел! – подлетаю я к окну. Смотрю во двор. Там никого нет, только ветер тащит по земле лист газеты. Испуганно, поджав хвост, пробегает мимо собака, шмыгает под арку.

Небо серое. Неприветливое. Бабушка храпит за стеной. В комнате быстро становится холодно. Меня пробирает дрожь.

Вздрагиваю от телефонного звонка.

– Алло!

– Алло! Алло! Сын!

– Папа?!

– Слышишь меня? Как вы там?

– Хорошо папа! Все хорошо! Как ты! Мы очень скучаем!

– У меня все отлично! Мы сейчас у берегов Аргентины! Скоро уже поплывем домой!

– Папа, как погода? Хотя плевать… Сейчас позову бабушку!

– Сын, как ты? Как учеба? Я не слышу тебя! Как бабушка? Дима! Я не слышу…

Связь обрывается. Слушаю, сжав судорожно трубку, короткие гудки. Жду. Жду чуда! Так хочется опять слушать отца, его взволнованный и радостный голос. Я понимаю, что невероятно по нему скучаю, по щекам текут слезы. Я не замечаю, я пытаюсь между коротких гудков поймать его голос.

– Папа, я так по тебе скучаю…

Комната усыпана осколками. Телефонная трубка захлебнулась гудками. Бабушка спит. Я сползаю на пол, и у меня начинается истерика. Слезы душат меня.

– Я так по вам скучаю…

Мне было шесть, когда умерла мама. Я ничего не понимал. Совсем ничего. Мне только сказали:

– Мама улетела на небо.

Но не настолько я был мал.

– Мама умерла?

– Да.

Вокруг меня были незнакомые все люди, они меня гладили по голове и повторяли:

– Бедный мальчик…

– Почему мама умерла? – допытывался я.

– Она болела и умерла.

– Почему врачи её не вылечили? – не успокаивался я.

Я не плакал. Был серьезен, сосредоточен, требователен к ответам.

А они все повторяли:

– Бедный мальчик.

Я смотрел на маму. Она, закрыв глаза, лежала неестественно вытянувшись, была ненастоящей. Я еще сомневался, но, когда мне сказали поцеловать её в лоб, перед тем, как её начнут засыпать землей, под губами я почувствовал что-то очень холодное и твердое. Как лед. Я заплакал. Заплакал от ужаса.

Они шептали вокруг все одно и тоже:

– Бедный… бедный…

А я точно знал, что меня обманули. Что это не может быть моей мамой. И я очень боялся то, что закапывали. Я обхватил ноги отца, вжался в них и дрожал. И требовал:

– Я хочу к маме! Пустите маму ко мне.

Мне казалось, что её не пускают эти все люди. Я рыдал от ненависти к ним.

Смотрите, вот фотография. Я сижу рядом с мамой. В руках у меня шариковая ручка, я рисую самолеты со звездами на крыльях, но теперь отвлекся и смотрю в объектив. Улыбаюсь. Улыбается мама. Мы улыбками очень похожи, овал лица, глаза – мамины, нос – папин. Мама чистит картошку и бросает её в кастрюлю с водой, картошка, падая, брызгается, капли взрывают мои самолеты. За нашими спинами, посмотрите, видны – старые часы с кукушкой, часть окна, занавески, тюль с крупными изображениями ромашек. Мама в домашнем халате. Я в оранжевой пижаме. Фотография черно-белая.

Еще есть аудио пленка.

– Мама, я хочу риса.

– Больше ты ничего не хочешь?

– Мама, я хочу риса!

– Расскажи лучше стишок.

– Какой стишок! Какой еще стишок! Я усе скагал (коверкаю слова)

– Не балуйся! Вот на елку пойдешь – что ты будешь рассказывать Деду Морозу?

– Вырастала елка!!!

– И все?

– Всё!

– Ну и подарка не получишь! Вот прошлый раз только благодаря мне ты получил котика!

– У меня уже был такой котик, не надо мне два таких котика…

– Ы-ы! Поплачь…

– Ты! Поплачь!

– А если Лена придет, что ты ей скажешь?

– Лена, покажи калена!.. Писать хочу!

– Давай, пописай в баночку.

(журчащий звук)

– А-а-а… – блаженный вздох.

– А теперь покакай, – смех.

– Риса хочу!

Приходит Большой Айвар, чуть ли не силой вытаскивает меня на улицу, спасает от накатившей тупой меланхолии. Идем к Маленькому Айвару. Берем с собой его собаку, зовут её Герда, парода «коли», добрая и неповоротливая, идем в парк Мажвидаса, материмся, пошлим, разглядываем впереди идущие задницы, у меня выпытывают подробности моего соития с Даной, я бессовестно вру, со смехом имитирую, как она вскрикивает в экстазе, а самому мерзко и печально. По-прежнему, пасмурно.

5.

Последняя фишка – спать по два часа в сутки. Ночью либо рисую, либо читаю. Собственно не важно, чем ты занимаешься, главное ради чего ты себя мучаешь – это тишина в квартире, в городе. Человеческое существование невероятно захламлено звуками. Только ночью словно снимаешь с себя грязные одежды, слоняешься голый из комнаты в комнату, разглядывая себя в черно-белые зеркала. Ты возбужден и беззвучен, расправляет крылья черная уродливая летучая мышь. Перелетает с места на место. Пытаешься поймать её взглядом, но видишь только краешком глаза. Запираешься в ванной. Долго смотришь на себя в зеркало, глаза в глаза, в тебе и намека нет на сон. Маешься.

Просыпаюсь с рассветом. Смотрю, сидя на кухне, как светлеет воздух, и ползут длинные тени. Небо сильное, краски еще не разбавлены дневной суетой, солнце испаряется. Скребет асфальт метла печального дворника. Завариваю кофе, пью медленно, не спеша. Поднимается бабуль, звуков все больше и больше, звенят кастрюли, бьются и пищат водопроводные трубы, дом просыпается. На лестничной площадке уже слышны перебирающие ступени шаги – шуршат подошвы.

На первый урок все равно опаздываешь. Это как курить – вредная привычка, от которой так просто не отделаться. Математичка ставит в журнал всем опоздавшим нолики. Берешь мел, и вместо того, чтобы решать примеры с производными и интегралами – ставишь крестики – но вот ответный нолик – опять никто не победил. Ладонью смазываешь – все размазываешь. Еще пытаешься доказать теорему, но это невозможно, так как язык не слушается и слово «перпендикулярно» – превращается в «перпендир». Все ржут. Тебе вяжет язык. Хочется подойти к окну, распахнуть его и покурить. Математичка издевается. Поднимает одного за другим – ищет решения.

Саня Желобаев, сморозив полный бред, возмущенно вскакивает:

– А я что сказал?

Математичка бесится. Лепит двоечку.

После математики химия. Кабинет, по каким-то там правилам, проветривается, все стоят у подоконника смотрят на собачьи игрища. Как видно из титров, кабель прилип, письку не вытащить, сей факт крайне интересен для юных натуралистов. Все улюлюкают и лыбятся. Химичка обнимает классный журнал, тихо, но настойчиво зовет в класс. Никто не реагирует. Все повернуты к ней спиной, делают вид, что это в порядке вещей. Химичка тихо бесится. Предложение свое повторяет. Результат все тот же. Минут через пятнадцать, когда уже и коту понятно, что урок сорван, у химички истерика, и по коридору слышны гулкие шаги Барвена – измученный кабель падает – сучка дергается – жучка за внучку – вытянули репку:

– Ого-го! – всеобщее одобрительное. Барвен багровеет и что-то орет. Химичка в обмороке, а в классном журнале «перпендир» тридцати двух двоек.

Дальше биология. Полученные знания идут в дело, скрещиваем кроликов белых с черными – получаем зайчат фиолетовых. Красивыми зелено-прозрачными становятся листья комнатных растений в лучах солнца. Играешь ресницами, расщепляя солнечный свет по спектру. У биологички блузка облегающая, джинсы подчеркивающие – к доске все выходить отказываются. Не спасают даже просторные джинсы.

Физика – кабинет темный, сумрачно и холодно. Рядом в полной темноте ползают странные твари, кожа их теплая, бьется вместе с кровью внутри жизнь, они проскальзывают в каких-то миллиметрах от меня, я чувствую лишь движение воздуха, дотронуться до них, поймать, нестерпимо хочется, и вместе с тем при одной лишь мысли, появляется панический страх.

– Дмирий Андреев! Не спать!

Никто и не спит, я только сижу, закрыв глаза, а рядом в миллиметрах от меня – одноклассницы. А у училки торчат соски, точно!

На пятом уроке поем еврейскую песенку, выстроившись каждый у своей парты: «Авени шалом лейхем, авени шалом алейхем – шалом, шалом, шалом – алейхем» – на радость учителю по русскому и литературе, Анатолию Соломоновичу. У него гноятся глаза, и непослушные еврейские кудри торчат во все стороны, учебник литературы замещен Библией, как же иначе, нет иной Книги.

В свое время я ходил к нему на факультативные занятия по субботам, моей любимой писательницей была Кристина Рой, потом это как-то стремительно исчезло, но не пропало только мое умение писать безграмотно. Объясняется все просто, вместо правил, мы учили псалмы. Но и их я теперь не помню. Помню только, как к нам на урок пришли баптисты, и я, как наиболее способный ученик, должен был задать вопрос, я не растерялся и, поднявшись со стула, в искренней озабоченности, спросил:

– Вы ведь не станете отрицать, что инопланетяне существуют? – было преддверием моего вопроса.

Мне закивали, немного недоуменно.

– И Бог создал нас и их по образу и подобию Своему?

Мне опять кивнули.

– Тогда объясните, почему мы так не похожи?!

Баптисты так и не нашлись, что мне ответить, но подарили еще одну книжку Кристины Рой. Мой вопрос был признан лучшим.

Шестым уроком у нас была физ-ра. Бежали по вытаявшим собачьим следам два километра на время. Проклял все и себя и прокуренные легкие. Отхаркивался слизью с прожилками темной крови. Я пришел третьим, но на финише поскользнулся и упал носом в…

Я заскочил домой только чтоб бросить сумку с тетрадями. Затем тут же помчался к Дане. Так было заранее оговорено.

– Привет. Чмок.

– Чмок. Привет.

– Куда пойдем?

– Давай, просто погуляем…

Гуляем.

– Дима, расскажи мне что-нибудь…

– Что?

– Что-нибудь…

– Сказку?

– Быть может и сказку…

– Как дед насрал в коляску?

– Дурак!

Я смеюсь, но все равно начинаю рассказывать. Не про деда, не про коляску…

… а как я проснулся от солнца. Очень давно, много лет назад. Проснулся лишь по одной причине, мне хотелось проснуться… иль, быть может, меня разбудила своим мурлыканием кошка, та самая кошка, с мордочкой мартышки и кривым хвостом, что совсем недавно котенком лакала молоко под моей ладонью, приседая от ласки. А теперь щурится от солнца, разрывающего грезы и сны на светлые кусочки дня. Я маленький мальчик. Меня зовут Дима. Здравствуй день.

На лице моей бабушки не счесть числа морщин. Не счесть числа лет, прожитых. Шлёпаю босяком из спальни, наперегонки с кошкой, на звук готовящихся запахов завтрака.

– Бабуль, с добрым утром! – хватаю за руку, теплую, мягкую, целую подставленную щеку. Бурлит, грохочет крышкой кастрюлька, стреляет масло на сковороду. В окне в зеленых липах прыгают с ветки на ветку и щебечут воробьи. Гуляют по подоконнику голуби.

Вдруг становиться грустно. Я забираюсь с ногами на стул и смотрю с мольбой.

– Чего ты, Дима?

Губы дрожат, шмыгаю носом.

Бабушка ставит передо мною чай. Размешивает сладость в каждом глотке ложкой, звенит в воздухе подобно колокольчику. Только лишь улыбается. Запрыгивает на стол кошка. Ворует сухари.

Окна выходят на площадь. В утренних лучах она пустынна и спокойна. Лишь подобно китам фыркают неповоротливые «икарусы», распахивая двери на остановке, впуская во внутрь сонных и растрепанных пассажиров.

В спальне в поисках носка заглядываю под кровать. Выискивая шорты, смотрю под стулом. Майка на зеркале. Кепка на цветке. Гляжу в окно. Птицы в небе. Канализационные люки и крыши гаражей внизу. Дикие котята играют с тенями и своими хвостами. Я с тоской смотрю на всё это. А солнце все выше и мысли светлее. Внизу под окнами ждет меня мама.

– Дана, как хочется не взрослеть, быть этим маленьким мальчиком.

– Да, в детстве я любила лазать по деревьям и драться с пацанами, мои коленки были всегда изодраны, локти тоже. Помню, как всегда хотелось содрать застывшую коросту с раны, сдирала, пила свою кровь. Или наемся зеленых яблок и потом неделями…

– Я не совсем об этом…

– А о чем?

– Я о том, как чувствовалась тогда жизнь. Я о том, как хотелось просыпаться утром, и о том, как не хотелось засыпать. Как каждый день был, что ли, совершенно законченным, весь в себе. Каждое утро, словно, просыпался в новом удивительном и теплом мире…

– Мы всегда приписываем детству многое, чего не было.

– Почему ты так говоришь?

– Мы придумываем прожитую жизнь, переписываем её, на свое усмотрение, а все было совсем не так… После и этот день ты перепишешь. Он станет еще одной живописной страницей твоей юности, а на самом деле ты только и делаешь сегодня, что лезешь мне рукой под юбку и жуешь мой язык. А после некоторой корректуры, лет так через десять, у тебя получатся одни только целомудренные разговоры, разве не так?

– По-твоему лучше – ляжки и языки?!

– По моему – да. Но хватит! Мне так сложно разбирать твои слова, ты или целуй меня, или разглагольствуй.

– Лаэ, э оаэ, воыэ…

Мы целуемся. Но при этом мне не отделаться от ощущения, что одновременно меня накрывает светом того самого дня из моего детства, когда я сбежал по лестнице, вылетел из подъезда и обнял маму. Реальное воспоминание или мои фантазии? Не знаю, но иногда мне кажется, что Дана похожа, впрочем, едва заметно, на мою маму. Возможно, я по данному пункту – двинутый.

Я вжимаюсь в Дану. Нащупываю её грудь, и прямо через одежду впиваюсь в нее зубами. Чувствую вкус молока. Орущий до посинения ребенок во мне замолкает. По венам тепло. В груди счастье.

– Мама, я люблю тебя!

– Что?!

– Дана, я люблю тебя!

Я точно – двинутый. Точно – что-то там по Фрейду!

Я гулял как-то странно с Данной. Все больше по каким-то подворотням. Прогуливаться с ней на Манто мне было тягостно. Все норовил выдернуть из её руки свою руку. Мне кажется, что я не хотел, чтобы нас видели вместе. Почему, я сам не знаю.

Когда уже темнело, провожал её до подъезда, и там мы целовались. Жевались. Сладостно. Теряя ощущения времени и пространства. Когда приходил в себя, я был уже почти у собственного дома. Веют сквозняки, моя ширинка неизменно расстегнута.

Нет, я уверен, что я был счастливым ребенком. Мне помниться, несмотря ни на что, чувство нежности – теперь превратившеесяв уксусную кислоту – пью маленькими глотками – морщусь вначале, потом выворачивает наизнанку.

Фотография: мама папа молодые, целуются на балконе, на линии горизонта, прически у них странные, советские, но у отца уже видна пусть маленькая, но проплешина, мама закрыла глаза, фотограф, быть может, тоже выпивший смеётся и улюлюкает, а им все посрано.

Разглядывая сейчас свои голые ноги, здесь в два-тридцать четыре часа ночи, я поражаюсь насколько мы с отцом все же похожи.

Ноги кривые, тонкие, волосатые. Такие ноги любят женщины. Мать смеялась нам вдогонку, находя сходство в наших походках, и в том, как не заправлены сзади рубашки.

Отец, часто отправляясь по рюмочным, не противясь моему присутствию рядом, говорил, быть может, через чур громко, чтоб девушкам идущим впереди, обязательно что-нибудь да слышалось:

– Как тебе эти ножки, сын?

– Нечего! – отвечал я довольный.

– А по-моему немного угловаты.

Его оценки смягчались на пути обратном. Раскрасневшийся, жизнерадостный, отец цеплял женщин, что за тридцать, говорил:

– Привет. Как дела, милая?

Они отвечали:

– Замечательно, милый, – улыбались и отыскивали для меня конфеты.

Я спрашивал:

– Ты знаешь их?

– Нет, – отвечал и, довольный, шел дальше.

Маме мы дарили макароны и партизанами переглядывались.

После, взрослея, с друзьями и в одиночестве, я улыбался девушкам, говорил в юной нетрезвости:

– Как дела, милая?

Не отвечали. Шли, виляя незрелыми бедрами на узловатых ногах. Сказочно.

А на других фотографиях утро. Мать курит. На мне, на спине, спит сиамская кошка. Отца нет. Он просто за кадром. Он фотографирует. Да, да – вот его тень, падающая от солнечного света в спину, тень на моей кровати, прикасающаяся к вылезшей из-под одеяла голой пятке.

Отец должен вернуться через две недели. Жду. Жду жвачек и сникерсов. Перебираю фотографии. Наверное, скучаю.

6.

Так совпало, что в пятницу класс решил провести «Огонек». Это не собрание пионеров, и не обсуждение того или иного комсомольца. «Огонек» это, когда весь класс собирается и, с позволения школьных властей (на это просто закрываются глаза), под присмотром классухи, дружно напивается. А затем танцы-шманцы и долгие разговоры с толчком в обнимку, что поделать, организм еще молодой и неприученный.

В нашем классе тридцать два человека, после всех вычетов, ну там, ботаны и кривые девицы на «жибурелис» (это если по-литовски) является человек двадцать пять. Накрывается стол, пироги и пряники, груши, яблоки, бананы – для острых девичьих зубочков, а под стол, по всем правилам, батарея бутылок: пиво, там, винцо, водочка – все, как полагается. Но в последнее время пиво закупаем канистрами, поэтому пить пиво теперь целый ритуал, ведь скучно просто из стаканчика или бутылки, нужно прямо из канистры, глотая пену по семь восемь глотков темного крепкого балтийского. Кстати, нет вкуснее литовского пива и красивее прибалтийских девушек. В этом все мы патриоты. Я притаскиваю из дома магнитофон, он у меня хоть и старенький, но фирменный, не то, что там всякие китайские подделки, «панасоникс» и шнарп, чистой воды «SONY»! Врубаем на самую мощь басы, чтоб дрожали стекла. Все вытаскивают свои кассеты. И начинается битва вкусов и предпочтений. Металл соседствует с рэпом, Буланова с Виктором Цоем, «Мальчишник» с Кобзоном, в общем, все пляшут и морщатся попеременно. Морщатся вначале и от музыки и от алкоголя, затем только от музыки, после вовсе не морщатся, отплясывают на столах.

Был один фантик, так он, как упьется, так начинает кривить лицо и дрыгать руками и ногами, как Майкл Джексон. Ладно, в классе, но он умудрялся локтями крутить на площадках, где весь город собирается, выглядит все это – обхохочешься, но его при этом хлопаешь по плечу, предвещаешь великое будущее, он скромненько опускает глаза, а сам изнутри светится, выключаем свет в классе, смотрим, как его кожа в темноте серебрится, фосфоресцирует.

Естественно, я держался рядом с Даной. Подливал ей вина, сам не отставал, запивая водку пивом. То и дело в класс заглядывала классная Ирена Ионовна. Делая вид, что мы совсем не пьяные, мы предлагали ей лимонад с печеньем. Она играла по правилам, пила лимонад, не морщась, закусывая колбасой.

Через некоторое время все чаще выключался свет, начали течь медляки. Я утаскивал в темноту Дану, с каждым па (топтание на месте с ноги на ногу) прижимался все ближе, вскоре чувствовал каждый изгиб её тела: грудь, живот, бедра. Мы были порядочно выпившие, начали целоваться. Меня не стало. Я куда-то провалился. Растворился в ней. В чувство меня привел прямой удар в нос.

Я теряю равновесие. Падаю. Кто-то визжит в темноте. Включается свет.

Батизад стоит надо мной.

– Тварь, я тебя предупреждал. Держись от неё подальше.

– Пошел в жопу, урод!

Удар ногой в голову. Вспышка – по воздуху очень медленно летят кровавые пузыри. Падают на пол – лопаются.

Меня поднимают. Батизада скручивают, и под дружное улюлюканье все вместе идем по пустым и темным коридорам школы, спускаемся по лестнице, выбиваем дверь, идем на футбольное поле. Как и были в тонких потных рубашечках под мокрый снег.

Батизад скалится:

– Тебе не жить, урод!

Я сплевываю кровь. Мне ни хрена не больно и страха нет. Под боком Айвары: Большой и Маленький – если что, его запинают. На остальное – мне посрать.

Батизад крупнее меня, видны бугры бицепсов. Максимум на что я могу рассчитывать, успеть ему разбить глаз, если не мешкать и бить сразу.

Поэтому не размышляю, как только меня отпускают, лечу, словно мотылек на свет – прямиком на его нахальную ухмылку. Распрямляю зажатую в кулак руку в продолжение движения тела и бью.

Глаз вылетает у него из глазницы и падает в талое собачье говно. Что-то вспыхивает. Батизад начинает искриться из него летят пружины, в три секунды он разваливается на части. Кто-то подходит к нему, трогает ногой:

– Ребзя, это киборг!!!

Тут же я получаю ответный удар под дых. Не время фантазиям. От моего удара Батизад только дернулся и еще больше оскалился.

– Ну что щенок, хочешь драки! Её получишь!

Дальше не интересно…

Когда меня привели в чувство, я, постанывая, поднимаясь из лужи, весь грязный, только и нашелся, что сказать:

– Чуваки, надо бухнуть.

В тот вечер мы пьянствовали в каком-то подъезде с Витюхой и Айварами, а потом еще поиграли в баскетбол.

А Дана? Наверное, домой ушла, не помню…

На следующий день ужасно болела голова, нос был заклеен пластырем, под глазами фонари. За окном солнце. Его лучи грели лицо.

Я лежал и рассматривал трещину на потолке. Какой все это будет иметь смысл, если, к примеру, эта трещинка вдруг зазмеится, разрастаясь, и толстый пласт штукатурки обрушится на меня и погребет под собой, вздымая клубы пыли и белила…

От таких мыслей, я сполз с кровати, переполз на кресло, но не удержался и вновь поднял голову, увидел, как меняет свое направление змейка трещины, тянется ко мне. Поморщившись, выполз из моей комнаты, дополз до ванной. И только сполоснув лицо, немного пришел в себя. Похмельный психоз.

Я поднял взгляд. Отшатнулся, но потом все же узнал себя в зеркале. Присмотрелся. Все не так и плохо. Изначально думалось, будет хуже. Да, нос вспух, пластырь, не знаю, кто его налепил, уже отклеивался. Нос был, однозначно, сломал, о том, чтобы дотронуться до него и речи не могло было быть. Я стал еще больше похож на обезьяну – черты, заложенные в меня самой природой, получили вдруг неожиданное усиление. Фонарь под левым глазом светил интенсивным фиолетовым светом. Можно будет затушить каким-нибудь бабушкиным кремом. На лбу шишка. По всему телу синяки. Черт, он меня славно отметелил!

В остальном, я был прекрасен. Раны только добавляли мужественности.

– Не достоин ты бандита, если морда не подбита, – заглянула в ванную бабуль, – Дима, что с тобой происходит?!

– А что такое? – удивился я.

– Ты был таким хорошим мальчиком, а сейчас пьешь, дерешься, скоро в дом еще и заразу какую принесешь!

– Какую такую заразу?

– СПИД!

– Бабуль, меньше смотри свой телевизор!

– Я передачу видела!

Бесполезно. Завелась. Нужно скорее из дома сваливать. Это надолго. Часами теперь будет промывать мозги.

Но бабуль вдруг замолчала и в тишине ушла на кухню. Поставила чайник. Налила мне крепкого чаю, и со вздохом сказала:

– Звонил отец. Он через три дня приезжает.

Я застыл. По телу пробежала толпа радостных мурашек. Сердце екнуло.

Наконец-то! Супер! Батя возвращается. На восторгах я чмокнул бабушку в щеку.

Нет, конечно, я знал, что он вот-вот должен приехать. И ждал этого момента с нетерпением, но в последнее время из-за этих всех влюбленностей и волнений всё прочно вылетело из головы.

Подумал я о Дане, вспомнил только через некоторое время спустя. «Стоп! А куда делась вчера Дана?!» Начал ей звонить.

– Здравствуйте.

– Здравствуйте, – голос Даны.

– Позовите, пожалуйста…

– Её нет!

– Нет…

– Нет!

– Извините…

Полный бред. Вешаю трубку. Ничего не понимаю. Набираю номер еще раз. Поднимает трубку опять она: