Текст книги "Песчаная жизнь (сборник)"

– Алло!

Говорю:

– Привет.

Отвечает:

– Привет.

Продолжая ничего не понимать, спрашиваю:

– Как дела?

Отвечает:

– Хорошо.

Спрашиваю:

– Почему тебя дома нет?

Отвечает:

– Гуляю.

– Где?

Молчит.

Я понимаю, что весь этот разговор звучит крайне глупо, но делаю попытку придать ему хоть какой-то смысл?

– Давай погуляем вместе.

– Молчит.

Молчу.

Проходит пару минут.

– Давай…

Она живет на Спортининку – параллельная Манто улица, берущая свое начало от футбольного поля клайпедского клуба «Жальгирис». Через пятнадцать секунд я с букетом цветов под её окнами. Угадываю окно. Жду. Весь такой красивый, вот только то здесь, то там пластырь. Памятник герою. У подножья Меня крошат клювами асфальт воробьи. Ползают дурные от весны мухи – совсем скоро жужжать и блестеть зеленым брюхом, а пока разрешено немного поползать. А я без движения – ебстесь – монумент!

Но вот слышно, как кто-то стучит каблучками по ступенькам, слух обострен как-то странно, слышно только это, остальное приглушено-призрачно. Памятник покрывается трещинами. Рушится.

Распахнулась дверь подъезда, выбежала какая-то малолетка с собакой. Собака тут же прилипла задницей к газону.

Даны все не было.

Когда воробьи и мухи растаскали все обломки, и от меня остался только жалкий юноша, которого плющило от похмелья и от страха, что она не придет, появилась Дана.

Она:

– Куда пойдем?

Он: Это тебе…

Она: Спасибо.

Он: Поехали на косу?

Она: Далеко и холодно.

Он (позволив себе ухмыльнуться) : Я согрею тебя.

Она: Фиг тебе.

Смотрит на небо. Щурится. Через некоторое время:

– Хотя ладно. В смысле, поехали.

Паром медленно полз по Данге, мимо пришвартованных к каменной высокой набережной катеров и высоких слепых заборов рыбпорта. Из-за заборов были видны громадины портовых кранов, как неотъемлемая часть горизонта портовых городов, они чем-то похожи на аистов. С выходом в длинный узкий клюв Курского залива стали видны и корабли: большие и маленькие рыболовные суда, танкеры, военные крейсера – что-то иностранное, что-то – ржавое и неприглядное, оставшееся в наследство от советских времен. В воздухе ловлю своим теперь увеличенным носом морскую соль, запах рыбы, дым переработанного топлива. Глаза хватают чаек. Одного батона едва ли хватит для их прожорливых криков. Особое удовольствие с криком: «Смотри – моя поймала!!» – швырять мякоть, как можно выше, насаживая тем самым прямо на глупый клюв. На губах всё та же соль, облизываю их сухую поверхность, хочу поцеловать бледную шею глупой чайки.

Мы стояли у правого борта. Рядом, не прикасаясь. Даже не разговаривая.

– Да, черт! Объясни, наконец, что случилось?!

– Ты вел себя вчера ужасно…

– И чего теперь…

– Ничего!

И опять молчим.

– Дануте…

– Что?

– Да ну тебя!

Некоторое время, три раза бьется волна об борт, размышляет, но, наконец, улыбается.

Курская коса – это «удивительный природный комплекс». А еще сосны, песчаные дюны, шум волн, рвущий одежду ветер, в несколько секунд тебя наполняет все это, и ты не в силах продохнуть, да вот, трещит под ногой шишка, и ты возвращаешься в тело. Но на протяжении всего времени, что ты тут, трепещут в благоговении крылышки носа, ты боишься слово произнести, чтоб только не нарушить незримо царящее здесь спокойствие, прячешься за пригорками только чтоб не смазать своим присутствием взрывающуюся здесь красоту.

Впрочем, не для этого я сегодня здесь.

Мы сошли на берег. Купили сладкой кукурузы и гренок. Ушли на это все оставшиеся после вчерашнего сабантуя деньги, но кто в этом сознается. По тропинке здоровья (метров сорок по лесу мимо турникетов и проворачивающихся под ногами бревен) мы отправились к морю. В лесу еще не сошел снег, но солнце грело, на пляже было холодно от пронзающего холодного ветра. Ветер гнал волны.

– Мне холодно.

Это был знак.

Мы спрятались в дюнах. Лишившись силы ветра, солнце грело плечи. Прикосновения становились все более настойчивыми. Задергались пальцы в застежках лифчика.

– Стой. Не надо…

Но кто, скажите, на это клюнет?

Ко мне в ладони прыгнула её грудь.

В следующий момент я получил коленом в пах.

Странно. Не было этого раньше. Был стеснителен. При одном прикосновении покрывался красными пятнами, стыдливо опускал ресницы, длинные, как и у мамы. В общем, был мальчиком. Потом началось. Проснулся интерес к теме. Разглядывание себя. И этого. Давным-давно нашел у отца некий журнальчик. Долго не мог понять, что это у всех такое. Потащил журнал Валерке, он на пять лет старше, он знает! Валерка ничего объяснять не стал, сделал кучу фотографий, стал всем продавать за бешенные бабки. Я же получил по ушам от отца, когда зачем-то во всем признался. Он мне тоже ничего не стал объяснять.

В итоге, понимание как-то само пришло, точно из космоса.

И теперь опять собачья делема. Все понимаю, но сделать ничего не могу. Проблема!

И каждый из моих товарищей её решает, как может.

К примеру, Мишка, Лешка, Сашка – скинулись, пошли к проститутке. У них там чего-то не заладилось, что-то не получилось, хотя, казалось бы, что там может не получится? Отмалчиваются, все отрицают.

Женька, тоже одноклассник, потащил толстую Катю на дачу, но она ни в какую, подавай ей резинку!

– Стерку, што-ль?

Заржала хрипло. Развернулась, ушла. Потом до него дошло. Запасся, до конца жизни хватит, сидит, ждет. Курит. Она опаздывает. Он курит. Выкурил с волнения пачку. В итоге, когда она все же пришла, он был настолько расслаблен, что ни уговоры, ни действия не возымели результата.

Все конечно, здорово, но где тут любовь? Где смысл? Я хотел для себя иного.

– Всё в задницу!

Она не звонила. Я из упрямства сидел в полной темноте, не зажигая свет, ждал. Не дождался. Решил лечь спать. Не мог заснуть. В итоге не выдержал, сломался.

Позвонил. Ночь. Услышав её сонный голос, был вне себя от счастья.

– Алло…

– Привет, это я…

– Чего тебе надо?

– Я хочу сказать, что люблю тебя.

– Придурок.

И, правда. Вешаю трубку.

7.

Сегодня. Он должен был приехать сегодня.

Я сидел и вспоминал, как ждал маленьким мальчиком его возвращения, боялся его усов и радовался подаркам. Как у каких-то проходных мы с матерью ждали, мечась от одного человека к другому, с одним вопросом:

– Когда их выпустят?

А я:

– Мама, где же папа?

Над головой нависали жирафы портовых кранов, черное небо и слепящий свет белых прожекторов.

Прижимаясь руками изо всех сил к нему, повисаю на шее, смеюсь, мне радостно и щекотно от колючей щетины.

– Папа, ты привез жвачки?

– Хоть жопой жуй, сынок.

Я свалил с третьего урока. Всё по правилам, отпросился у классухи, мол, приезжает отец, надо встречать. Поехали вместе с бабушкой в Палангу, в аэропорт.

Если уменьшить масштаб до высоты птичьего полета Клайпеда и Паланга покажутся грязной пеной по кромке большой лужи. Высота полета чайки по имени Джонатан Ливингстон.

Но не в этом суть.

Расстояние между городами небольшое. Легко добраться до Паланги автостопом. Пару раз так ездили. Разбиваясь на пары. Однажды ехал так с Нерингой, подружкой товарища, который был в другой паре. Так почему-то получилось. Она ни бе ни ме по-русски, я ни бе ни ме по-литовски. Но все равно сладили. И поцелуй я ей все же влепил. Стояли под дождем, и не одна сволочь не останавливалась.

Бабуль, пользуясь случаем, сидела у меня на ушах. Я проклял все на свете, хотел сойти с автобуса и добираться своим ходом. Но мы уже опаздывали, самолет вот-вот должен был приземлиться. Еще я поел в школьной столовке сосисок, и меня мутило. Не слушал бабуль совершенно. В себя вслушивался, доеду-не доеду, сблюю-не сблюю. Не доехал.

– Тебе плохо? – озадаченно прервала свой монолог бабушка.

Я размазал куски сосисок ботинком и ответил:

– Мне хорошо.

В результате произошло чудо, она замолчала.

Смотрел в окно на аккуратные домики и поля. Над ними кружили черные птицы.

Самолет задержали на два часа. Я нервничал. Я никогда в жизни ни разу не летал. Боялся, к тому же, что тут говорить, если меня даже в автобусе укачивало. А еще в детстве я хотел стать космонавтом…

Наконец, объявили приземление.

Скоро появился и он. Весь увешен сумками. Темнолицый, с сияющими глазами, отыскивающими нас в толпе, усатый и живой.

Заметив нас, замахал руками и, отпихивая всех, расталкивая сумками, не обращая внимания на возмущенные какие-то там возгласы, устремился к нам. Я ринулся к нему. И был уже готов обнять его, как он обогнул меня, оставил за своей спиной.

Он обнял бабуль и спросил:

– А где сын?

– Так вот же он, – ткнула в меня пальцем.

Он обернулся и недоуменно посмотрел на меня:

– Как это?..

Наконец узнал.

– Оба-на! Во, как вымахал! Я ведь помню тебя на голову ниже, без этого пушка под носом, да, кстати, что у тебя с носом?

Тут включила громкость бабуль:

– Он ведет себя ужасно. Пьет! Курит! Ночами где-то пропадает.

На что отец засмеялся и сказал:

– Мой сын!

Дома первым делом отец сбрил усы и заставил побриться меня.

У отца традиция, уходя в море отпускать усы, на берегу бриться до синевы кожи.

– Всякая растительность на лицо неприятна барышням при поцелуях, запомни, сын!

Дальше он поел и лег спать. Мне же дал пятьдесят долларов и сказал, чтобы к вечеру они были истрачены. Нет проблем!

Отец приехал. Супер!

Хоть яйца еще болели, первым делом я позвонил Дануте. Память влюбленного коротка, но в ответ только длинны телефонные гудки и бесконечно ожидание. Вот сейчас, да, в следующее мгновение, я услышу её голос. Боже! Нет на свете ничего лучше! Конец мучением, пусть будет все, как и прежде.

Вдруг:

– Урод, что ты мне названиваешь?

Ла-ла-ла-ла-ла!

Съел. Глаза заслезились, виляющий в радости хвост – поджал, заскулил, зажав в руке доллары США, вышел во двор…

Ла-ла-ла!

Вспомнил, что у меня есть дружбан, он живет здесь рядышком. Неплохо было бы к нему зайти. Хоть он и не пьет, так хоть выслушает. Андрюха, человек с печальными глазами, только ты сможешь меня теперь спасти!

По лестнице и лестничным пролетам были разбросаны цветы и еловые ветки. Пахло тягуче, толи Новым годом, толи похоронами. Я поднялся на третий этаж, начал барабанить ногой в дверь. Без скрипа дверь открылась. В воздухе в призрачной темноте я увидел бледное изможденное лицо.

– Привет, Андрюха! У меня батя приехал, денег дал! Идем бухать.

Я потащил его по лестнице вниз, в притворном воодушевлении, скрывая вселенское свое горе. Скоро вывалю его на тебя, Андрюха, ты уж извини…

Я, не давая ему сказать слова, говорил и говорил, рассказывая о том, как приехал отец, как мы его встречали, как он меня не узнал, как…

– Смотри… Не, дай руку! Чувствуешь, как гладко! Да, да! Я побрился!

Мы шли по Манто. Было тепло и влажно. В воздухе висела влага, делая расплывчатыми ближайшие предметы и четче далекие. Фонари цвели электрическими лучистыми одуванчиками. Мы завалились в «Пингвин»!

Кафе «Пингвин» – при советской власти здесь только и можно было, что поклевать ванильного мороженного из алюминиевых вазочек, при новых же реалиях – пиво, водка, абсент, стриптизерши на барной стойке, плюс весь комплекс всевозможных развлечений, только бабки плати.

Сели за столик в глубине зала. Было шумно и накурено. Официантку было не дозваться, а я, чувствуя невероятную уверенность от присутствия зеленой банкноты в кошельке, все вскакивал и вопил:

– Девушка! Мать-перемать! Нам водки!

На мое удивление, Андрей сам наполнил себе рюмку, и, не глядя на меня, по– прежнему опустив взгляд вниз, выпил.

– Во! это я понимаю! – завопил я. Невероятно обрадовавшись, что Андрюха забухал.

Быстренько наполнил вновь рюмки и чокнулся с Андрюхой, пристально наблюдая за его движениями. Опять в точности повторилось все тоже самое. Он, даже не поморщившись, выпил еще один стопарь.

Я закурил, очень довольный происходящим. Он, словно в точности повторяя каждое мое движение, взял сигарету и закурил. Закашлялся, при этом, наконец, поднял взгляд, виновато улыбнулся…

– Ну, как ты? Пришел, наконец, в себя?

Он кивнул. Лицо его просветлело. Кожа заблестела от проступившего пьяного пота. Я разлил по стопкам еще. Он опять выпил.

Мы славно набухались в «Пигвинасе». Зацепили каких-то мергалок. Ногастые, сиськастые. На лицо лошади. То, что надо! Но моих пятидесяти долларов не хватило бы даже на легкий поцелуйчик в нос.

Шли домой, обнявшись, я то пел песни, то грузил Андрюхой повестями о Дане.

– Понимаешь, Андрюха, бабы они есть бабы. Ну, что им в жизни нужно? Ясно дело, лифчики и помадки. Другое дело настоящая мужская дружба! Андрюха ты мой лучший друг. Я люблю тебя больше всех!

Я крепко обнял его.

Тут произошло нечто незапланированное, Андрюха тоже обнял меня и начал меня целовать, судорожно и нежно прикасаясь губами к моим губам. Я не сразу врубился, что происходит. Слезы потекли по его щекам.

Я отпихнул его. Вмиг протрезвев.

– Ты что пидор?!

Он дернулся. Весь сжался. Взгляд его опять упал на асфальт. Все также молча, он развернулся и побрел по направлению к своему подъезду. Я ошарашено смотрел ему вслед, на его сгорбленную спину.

– Во, дела!

На следующее утро я узнал, что еловые ветки на лестничных пролетах в подъезде были не случайны. В тот день хоронили андрюхиного отца. Он умер в сорок шесть лет от… хрен его знает, от чего он умер.

Я все больше и больше запутывался. Что происходит с этим миром? Почему так странно ведут себя люди. Андрюха пидорастит в день похорон отца. Дана посылает меня раз за разом, как по телефону, так и в школе, трется о руку Батизада, словно кошка, а он криво издевательски улыбится. Отец вернулся, но только и знает, что совать мне деньги, а сам блядствует и кутит, меня вообще не замечает.

– ДА, ПОШЛИ ВЫ ВСЕ В ЖОПУ! УРОДЫ!

Весна бродила у меня по венам, лишая покоя рассудка и сна. Настроение скрещивало минусы и ломало плюсы. У меня началось помешательство. Зеленый свет сочился у меня по венам. И я не мог себе позволить ни на один день напялить на себя узкие джинсы.

Ходил в одиночестве, пялился на задницы, и думал об этом весенним уродстве – всеми называемом – обострением.

Но знал, что рано или поздно это все закончится.

8.

Я закатил истерику прямо на перемене. Я вцепился ей в руку и не отпускал. Я рыдал. Молил её вернуться. Она кривила лицо. Брезгливо отнимала руку. Во время подоспел Батизад, впечатал мне кулак в лицо и пару раз пнул. Рассек мне кожу на подбородке. Айваров (Большого и Маленького) отпустили с уроков, они возили меня в больницу, накладывать швы. Ржали надо мной. А я был неразговорчив, но уже пришел в себя.

Естественно, после больнички мы нажрались в «Мелодии».

Я вернулся в тот день домой часов в одиннадцать. Протрезвевший, хмурый, измученный мыслями о Дане. Отец опять устроил дома глобальную попойку. Веселье было в самом разгаре. Отцовские дружбаны с женами и любовницами сотрясали сервант своими танцами под Аллу Пугачеву.

– Сын, иди сюда!

Я подошел к отцу, он тут же подгреб меня к себе.

– Таня, знакомься – мой сын.

– Привет! – Таня показала свои зубы, которые влажно сверкнули в электрическом свете, и, пьяно горя щеками, нырнула в потный клубок танцующих.

– Как тебе? – подмигнул мне отец.

Я лишь нахмурился и, высвободившись из-под его руки, ушел в свою комнату. Задвинул щеколду… Не мог заснуть от шума за стеной. Мне было некуда спрятаться. Грудная клетка ныла от тоски. Я смотрел в потолок на отсветы проезжающих по двору машин. Стало невыносимо. Все порывался встать, одеться и уйти слоняться по улицам. Но я лежал и пытался не думать ни о чем. Хотелось женщину.

Когда умерла мама, почти сразу в доме стали появляться разные женщины. Они дарили мне заводных обезьянок. Обезьянки играли на скрипках и ударяли в жестяные блюдца. Я садился на пол и заводил всех подаренных мне обезьянок. Их было много. Незнакомая тетя гладила меня по голове, я выворачивался, сидел хмурый и замкнутый. Знал точно, что и эта не задержится надолго. Они все пропадали, когда отец уходил в море.

Я рос. Однажды пришло знание, что женщины не просто так. Разрезая им животы, из них достают маленьких детей. Аисты тут ни при чем.

Вместе с этим знанием я почувствовал, что во мне просыпается интерес. Чувствовалось, что по этому вопросу я полностью не осведомлен. Любопытство не давало мне спать спокойно, я просыпался от странных звуков. Кто-то ходил босиком по квартире. Вздыхал и, судя по стонам, мучился. Быть может, в этот момент им папа разрезал живот?

Когда пришло понимание, я взял молоток и проломил головы всем подаренным мне обезьянкам.

И еще я понял: то, что в моей памяти, все эти светлые солнечные картинки – фантазия, самообман.

Я проснулся рано. Была суббота. Вставать надобности не было никакой. Но я все равно поднялся, прошлепал на кухню, поставил чайник.

Дверь в комнату отца была приоткрыта.

Она лежала на кровати совершенно голая и спала. Отца не было. Я, не в силах оторвать взгляд, смотрел на её грудь, живот, бедра. В ужасе чувствовал, как в трусах разгораются костры. Зашумело в голове. Я попытался выдохнуть. Отступил на шаг. Заглянул в комнату бабушки, она похрапывала. Отца и здесь не было. Наверняка он урулил ночью с друзьями по кабакам. Но почему осталась здесь эта Таня? Я вернулся к двери в отцовскую комнату…

Не знаю, как так получилось, но в совершенно невменяемом состоянии я переступил порог и, осторожно ступая, подошел к кровати. Половица под ногой скрипнула. Таня открыла глаза и мутным полным снов взглядом посмотрела на испуганного, с большим трудом дышащего, меня. И улыбнулась.

– Привет! – сказала она, взяла меня за локоть и притянула меня к себе. Я коснулся пальцами её груди. Лопнула на моих трусах резинка. И это произошло.

Ей было лет двадцать пять… Мне шестнадцать…

Так я потерял девственность.

Моя история подходит к концу.

На дворе последние дни мая. Много всего произошло за эту весну. Впрочем, не так уж и много. Много глупостей – это – да! Очень много глупостей. Но пусть так… почему бы и нет. Еще одну глупость я припас для вас напоследок.

9. Последняя капля

А у меня появилась мачеха.

Отец женился на Татьяне, как только стало ясно, что она беременна.

Так я стал братом собственных детей.

Ужас! Ужас! Ужас!

Снег

Снежинки щекочут и щипают кожу. Я долго пытался понять, точно ли я подобрал слова этому снегу. Прислушивался к ощущениям. Все глубже и глубже погружаясь в себя, и только тогда, когда уже перестал чувствовать что-либо. И даже видеть. Уверился и успокоился. Оставил как есть.

Я хожу по пустой квартире. Всматриваюсь в предметы, которые окружают меня. Хлебница стоит на холодильнике. В ней какая-то крупа. На ручке от холодильника наклеен коричневый тонкий пластик, который едва держится на липком старом клее, большой и указательный палец прилипают друг к другу. И если отлепить этот пластик, очистить ручку от клея, стало бы гораздо лучше. Но почему-то никто этого не сделает. На холодильнике какие-то старые наклейки. Их несколько. Есть и такие – роботы из кинофильма «Звездные войны» – R2D2 и золотой андройд. И еще старая роза, потрескавшаяся и облупившаяся. Но таких наклеек несколько по всей квартире: собака Плуто на двери в столовую, наклейка девочки с большой головой и толстыми коленками на двери в спальню, еще наклейка на двери в кладовку, приклеена кусками и видно, что неправильно. С этими переводными наклейками одна морока. Мочишь в теплой воде, отлепляешь первый слой, клеишь на поверхность, а дальше уже осторожно тянешь за уголок. И здесь важно, чтобы вся картинка полностью осталась на стене. Если сразу не получилось, ничего не поделаешь, оставляй так.

Между окнами пыль. Уже давно там лежат сухие мухи. Тоже пыльные. Никто их оттуда не вытаскивает. Только иногда они оживают. Летают некоторое время между рамами, бьются то в одно стекло, то в другое. Потом опять умирают… Подоконник покрыт белой краской, ковыряю ее ногтем, отковыриваю куски, впрочем, под ними опять же краска. На подоконнике стоит пепельница, это воняющая пеплом старая морская ракушка. Она обычно забита окурками, но сейчас пустая. В столовой на серванте есть еще морские раковины: покрытые шипами панцири, шершавые и острые снаружи, но гладкие и словно отшлифованные с внутренней стороны, прикладывая к ним ухо, можно услышать, как шумит далекий океан, в глубине ракушки, в той ее части, куда не пробраться, как не пропихивай руку. По всему дому очень много расставлено ракушек. Они большие и маленькие. Говорят, что морские ракушки в доме держать нельзя, так как они приносят несчастье. Но выбросить жалко. Они такие красивые. Это моя коллекция несчастий.

Яркие страшные сны. Горят дома, и в куче мусора плачет ребенок. Но когда я выхватываю его – это всего лишь пластмассовая кукла. Я прислушиваюсь, лежа в кровати. Я жду очередного пробуждения. Но вместо него снова приходят лишь сны.

В детстве я закапывал снегом канализационные люки, их черные жадные рты. Мне хотелось, чтобы все было белым. Весь мой асфальтированный двор. Пар вырывался из моего и их ртов. Поднимая голову к матовому небу, жмурился от прикосновений тяжелых хлопьев снега.

День сменяет день. Месяц сменяет месяц. И только сны приходят, приходят. Один на другой, они опускаются на меня, словно снег на эту крышу, на которую смотрю из окна. Это старые сараи, и в крыше одного из них дыра. К ней идут кошачьи следы.

Кожное голодание. Я говорил тебе всегда, что каждое твое прикосновение это нечто совершенно иное, чем просто прикосновение. Оно болезненно, я так отвык, что кто-то своей кожей и теплом может приблизиться к этому яростному бою, что разрывает мое настоящее. Жил был мальчик, у него были родители, но они умерли, как умерли и бабушка и дедушка, и все все все… Что делать, видимо очень кому-то там на небе нужно, чтобы этот мальчик остался один.

И могло бы быть совершенно иначе, если бы ты тогда не поверила мне. И не отпустила. Ты назвала меня холодной рыбой, ты плакала и целовала меня, а я только кривился. Мне нечего было сказать тебе. Снег. Снег. Снег. И следы к разинутому рту канализационного люка. Знаешь, я однажды провалился в него. Мы шли из школы. Мама держала меня за руку. И тогда я понял, сколько силы в этой руке. Кто же сможет удержать меня, как она тогда?

Я лежу в бессоннице. Корабли терпят крушение. Только это и приходит в голову, когда смотришь на эти облака, которые гонит сильный ветер. Но ты не чувствуешь его мощи, не слышишь, как он ревет за окном. Только тикают часы. И ты, то и дело, куда-то проваливаешься, находясь очень близко, ты ускользаешь от себя самого и ты уже совсем не тот, кто ты есть…

Знаешь, я долго наблюдал за тобой исподтишка. Я был даже одержим тобой. Думал о тебе и мечтал. Я думал о том, как мы родим с тобой детей. Каких-нибудь совсем малышей. Как мы будем растить их день за днем, разделяя заботу и прикосновения. Пальцы, маленькие пальцы, будут цепляться за мои руки, и мягкая кожа прижиматься к моей щеке, в поисках ласки или утешения. И тогда мне становилось невыносимо. Мне казалось, что эти маленькие дети слишком многого от меня требуют. Я не могу всего этого. Где мне взять в себе столько тепла. Если даже снег, опускаясь на мои руки, режет мою кожу на лоскуты.

У нас во дворе вырыли большую яму. Прорвало трубу, и яма была доверху наполнена водой. Я стоял у края ямы, когда ты сказала, что не стоит бояться, что это только вода, которая разлилась по асфальту, что никакой ямы и нет, и хотя я знал, что это не так, я с кривой улыбкой, предложил тебе проверить и сделать шаг. Тебе было, может быть, три или четыре года, а мне пять. Когда ты провалилась и стала кричать в ужасе, я отбежал к этим сараям и вжался в их кривые двери. Ты кричала, а я только и думал, что я совсем не виноват, что я тебя предупреждал, что ты не слушала меня, что… Я в панике отползал от этой ямы, не потому что я ее боялся, нет, ямы больше не существовало, а была ты, именно это вселяло такой панический страх. На крики выбежал твой отец. Крики удалились. Я только смотрел вверх на твои окна, боясь, что ты вот выглянешь, будешь показывать на меня, и рядом с твоим лицом будут появляться другие лица, и их будет становиться все больше и больше.

Свет фонарей яркий, большие хлопья снега облепили ветки, лежат шапкой на фонаре, и с его понурой головы капает, а перед его сияющим лицом они проносятся, как воспоминания. Я с удивлением подумал, что в этой старой квартире уже давно пора сделать ремонт, в первую очередь поменять двери, но едва ли у меня хватит денег хоть на что-либо. И если здесь прожили, ничего не меняя, сорок лет, то зачем и мне будоражить эти неподвижные отражения. Ведь не просто так замазал кто-то когда-то все щели пластилином. Может быть, из них дуло или лезли насекомые и мыши, и квартира наполнялась шелестом, шуршанием и невидимым движением. И люди здесь, словно, не жили, только лишь какой-то мальчик с худенькими ручками и ножками, спасающий мух, закрывая их в пустые спичечные коробки, сбегая через две ступеньки вниз по лестнице, вылетая из подъезда на улицу в безлюдный двор.

Эту собаку никогда не выгуливали. Она гадила на пороге. И доски пожелтели от ее мочи, которая так и высыхала. Собака убегала из дома. Ее ловили всем двором. Она, думая, что с нею играют, замирала, дожидалась, когда к ней приблизятся, и тогда отпрыгивала. В глазах ее была радость. Когда ее все же ловили, лупили и отправляли домой.

Собачье дерьмо рассыпалось от времени в желтый порошок.

Помню как, почему-то решил, что ты должна прийти ко мне. Я заметался по квартире, поднимая пыль и хватаясь за случайные предметы. Мне нужно было как-то не испугать тебя всем этим. Но я не знал к чему притронуться, чтобы не растерять все свои силы и вновь не наполниться отчаянием и, в итоге, безразличием. И тогда я сел в коридоре, закрыв все двери в комнаты, прямо напротив входа, зажег свет, сидел и ждал. Я до сих пор не могу понять, почему я так решил, что ты непременно должна прийти. Но тогда я не думал об этом. Я только счастливо улыбался, обхватив свои худые колени. Смеялся, отстраняясь от холодного носа глупой и такой же радостной собаки. Я проснулся утром. Тело затекло. Слабый свет с кухни впитывал в себя слабое электрическое освещение, наполняя коридор сумраком.

Одна комната полутемная, застывшая. В дальнем углу отсвечивал сломанный старый телевизор. Вдоль стены тянулся сервант с почти черными лакированными дверцами и стеклом, за которым пыльные полки. На противоположной стене висет ковер со стаей оленей, один из которых вскинул голову и застыл. Ковер до сих пор воняет клопами, как и диван под ним, где посередине прожжена ткань и торчат из дыры пружины и грязная вата. На этом диване раньше спал мой дядька, умерший от рака легких, захлебнувшийся собственной кровью.

Я знал, что он дома, потому что дверь в столовую была закрыта, он вернулся из больницы, где его лечили от воспаления легких. Я убежал гулять. Вернулся поздно. И ночью меня разбудили его приглушенные крики:

– Мне больно.

Держась за стены в туалете, он стоял над унитазом, и изо рта потоком лилась кровь. Я побежал звонить в «Скорую».

– Мальчик, позови взрослых.

Он лежал головой на столе на кухне, последние выдохи пузырились кровью, растекшейся перед его лицом, стекавшей по клеенке и капавшей на пол.

Его уложили на его диван. Утром приехал брат отца, чтобы обмыть его тело. На второй день его белое тело забрали в морг. Остался лишь тяжелый запах, который показывался еще долго после из внутреннего пространства этого старого дивана.

Комната, в которой спал дядька, называлась столовой. В ней стоял большой и низкий прямоугольный стол. Он был покрыт толстым слоем лака – с краю можно было подцепить ногтем и отколоть кусочек, который отстреливался куда-то в сторону, словно гильза. В серванте, во всю стену, верхние части которого закрывались раздвигающимся стеклом, с правой стороны были книги, с левой стороны бесконечное количество хрустальной посуды. В центре зеркало из длинных вертикальных кусков, расположенных друг к другу под легким, в пол градуса, углом, искажавшим отражение, скрадывая у отражавшихся в нем лицах нос или глаз. Здесь же перед этим зеркалом стояла статуэтка фарфоровой собаки, которая легко бежала, казалось, на охоту, следом, почему-то непременно, за Тургеневым.

Мое воображение будоражило гусиное перо, которое дядька прятал за прямоугольным столом в одной из секций этого серванта, там были папки, в которые он вырезал литературные статьи из газет и журналов, бумажные папки, которые уже не сходились по краям, и держались только за счет тряпичных завязок. Стояла жестяная банка из-под импортного кофе, куда дядька ссыпал табак из хабариков «Примы». Дядька напивался каждый день, падал с лестницы, ломал руки, ссался, орал на бабку, бля, сука, отдай водку, иди на хуй. Получал ссаной тряпкой (у бабушки было недержание и она затыкала промежность марлей, выхватывала ее била по лицу – ты мне не ахай). А потом долго стояла под дверью и выговаривала ему часами, наплывами слов, приливами слез, яростно, то заговаривая, то декламируя. А он лежал на своем диване и материл ее или уже спал. Я играл с собакой. Она смотрела на меня глазами, залепленными коричневыми сухими слезами, я выдирал их из уголков ее глаз, руки неприятно пахли чем-то отмершим. От ее шести ладони начинали чесаться, а за ними все тело. Почесывал себя и ее за ухом. За бабушкой волоклась марля.

У бабушки было девять детей. Семь умерло.

Все началось с аборта. А потом был первенец. Затем война. И дети умирали после рождения. Они должны были рождаться – мальчик, затем девочка, но рождались только мальчики, и пока война не кончилась, один за другим они ложились в землю, и бабушка уже не всегда могла вспомнить, где, кого и когда похоронила. После войны родилась девочка. Она была синяя-синяя. Но ее шлепнули по тощему заду, и она захныкала и ожила. И через неделю, месяц, все еще жила. И выросла и стала красавицей, поступила в мединситут, вышла замуж, родила дочь, развелась, вернулась домой, привела человека с чемоданом, человек этот сказал, что будет здесь жить, был стремительно выгнан бабушкой вон. А первенец вместе с бабушкой хоронил своих братьев, воспитывал свою сестренку, поступил в педагогический институт, стал учителем по литературе. Преподавал в вечерней школе. Однажды его избили, потому что у него было похожее пальто и его спутали с другим человеком. Сломали челюсть и нос. Изуродовав и лишив уверенности в чем бы то ни было. Только и оставалось собирать вырезки. В школу он не вернулся. Сильно пил. Много лет прошло. Работал там и там. И еще там. И все это было неважно. У него не было семьи. А он мечтал о маленькой дочке. Попросил даже знакомую, записать, если она кого родит, что это его ребенок. Но она или никого не родила или его не послушала.

Мы выходили с ним из дома ранним утром. По пустынным улицам бегали только беспризорные шавки, чудом спавшиеся от очередного ночного отстрела. Солнце, поднимаясь над улицей, запутывало тени деревьев, и асфальт пускал зайчики, быстро сохнущими лужами после полива. Мы шли мимо закрытых ларьков до автобусной остановки. И вглядывались вдаль. Ждали автобуса. «4» или «6». Мы забирались внутрь «Икаруса». Дядька пробивал билетик. Я смотрел на дырочки. Мимо уходил город. Мы выкатывали к городскому парку, и дальше него за город, минуя железнодорожный мост, дальше, дальше… я стоял у кабины водителя, смотрел через стеклянную дверь, как он отстраненно крутит огромный руль, курит и нажимает кнопки, чтобы открывались двери. Доезжали до леса. Ходили у телевизионной вышки, мимо развалин разрушенного в войну дома, с заросших стен, я смотрел внутрь, там был затопленный водой выложенный плиткой пол, и росли высокие травы с белыми сморщенными цветками. Садились и играли в ножички. На обратном пути заходили у автобусной остановки в магазин. Покупали плетеную булку. Иногда кефир. Возвращались с полными корзинами грибов. Под пластиночными шляпками куда-то медлили улитки.