Текст книги "Песчаная жизнь (сборник)"

Вадим Шамшурин
Песчаная жизнь

Весеннее обострение

1.

Меня разбудил резкий стеклянный звук. Кто-то кидал камушки. Второй этаж. Сторона солнечная. Я, жмурясь от яркого солнца, выглянул в окно. Внизу стоял Андрюха.

Я прошлепал до двери своей комнаты, отдернул щеколду, выглянул в коридор. Все вроде было спокойно. Бабуль не спала, это однозначно, но и на кухне её не было. Быть может, пребывая в похмельных снах, я не услышал, как она ушла. К примеру, на базар. Я заглянул в её комнату. Её не было и там. Так и есть.

Андрюха прошагал в мою комнату, не разуваясь. Меня всегда приводила в ужас эта его привычка. Хотя привычкой это назвать было сложно. Просто у него в доме не принято снимать уличную обувь, порою даже когда ложишься спать. Впрочем, почему бы нет. Если людям так удобно.

Андрюха бухнулся в кресло. Мартовское солнце уперлось ему затылок. Он молча смотрел, как я собираю диван и запихиваю постельное белье. Потом подбираю повсюду вещи, которые вчера раскидал в пьяном угаре.

Помню, стараясь не шуметь, пробрался в свою комнату, мимо дозоров бабушки, которая не спала, несмотря на поздний час, и если бы не её любимый сериал, она бы не прозевала меня и устроила бы мне полуторачасовую проповедь. Но я задвинул засов – и опаньки – бурчи под дверью не бурчи – я в домике!

– Ох, и крепко я вчера напился! – блаженно закатил я глаза.

Андрей передернул плечами, но ничего не сказал.

Я, впрочем, продолжать и не стал, наконец, натянул второй носок:

– Чаю будешь?

Он скривился. Скрестил руки и сидел так довольно долго, потом, наконец, произнес:

– Буду.

Мы с Андрюхой друзья с детского сада, к тому же живем в одном дворе. Андрюха немного того – двинутый. Хоть и не пристало такое говорить о собственном друге, но что есть, то есть. Но у этого есть причина. У него семья, мать, отец – все повально алкоголики.

Когда я прихожу к Андрюхе в гости он редко приглашает меня войти, обычно треплемся на лестнице. Трепаться у него на лестнице – в этом есть своя романтика, раньше целой дворовой компанией собирались и допоздна ржали и плевали на стены. Одно из развлечений измазать один конец спички в мокром от слюны мелу и поджечь, затем швырнуть к потолку, почти всегда спичка цепляется мокрым мелом за потолочную пыль и догорает на потолке, оставляя после себя черный каплевидный след. Весь потолок на лестничной площадке в таких узорах. Андрюха тихий, не прекословит, его родителям по фигу, соседям страшно, а нам весело. Хотя на счет соседей это я зря. Тут наблюдается определенная неоднородность, некоторые и правда настолько робки, что и носу не кажут, но другие – только успевай улепетывать. К примеру, из тринадцатой неврастеничка – то нас водой из таза окатит, то полицию вызовет, то с двустволкой вылетит, в ночнушке и тапках. В общем, бывало ржачно.

Андрюха ест уже третий бутерброд, это я не к тому, что считаю, сколько он там у меня ест, а к тому, что он постоянно голоден. Я обычно утром вообще ничего не ем – люблю чай сладкий с лимоном, и сегодня сижу – прихлебываю, а он за меня лопает – в этом есть свои плюсы – бабушка решит, что порубил все я, ей радость, а мне спокойствие. Она вообще за меня постоянно переживает страшно, по сути, она мне за мать. Мама умерла, когда я был еще совсем маленький. Но я её помню, помню, как она водила меня в детский сад. Это было осенью, под ногами расползались гнилые листья. Я вертел пальцами кольца на маминых пальцах. Было темно, холодно и тоскливо.

Отец же постоянно в морях и океанах, и получается, что бабуль мне и за отца. Что не всегда здорово.

Андрюха дожевал третий бутер, потянулся к четвертому, но тут же отдернул руку. Я как бы невзначай пододвинул ему тарелку.

– Так ты пойдешь сегодня в школу?

– Нет.

– А я иду. По математике контрольная.

– Угу.

В этом весь он. Лишнего слова из него не вытянешь. Порою он похож на дикого испуганного зверька.

Я уже проспал первый урок. Вчера хоть и напился, но голова не болела, впрочем, как обычно. Бухали мы у Эдвина на кухне. Вершиной нашего опьянения было тот момент, когда мы забрались на стол и решили выпить за милых дам. Милые дамы, впрочем, тоже уже были невменяемы. Шарили под столом руками, расстегивали ширинки. И вот стоим мы на столе, ширинки расстегнуты, и в этот самый момент возвращаются домой родители.

Я в пять минут собрал рюкзак, накидав туда ручек и тетрадей. Андрюха тем временем завладел какой-то там книжицей из книжного шкафа, в котором в тщательной подобранной цветовой гамме стояли полные собрания нечитанных никем произведений. Луч солнца сверкнул на золотом тиснении – конечно же, это был Достоевский. На вопросительный взгляд, я равнодушно кивнул:

– Конечно, бери.

Мы вышли из подъезда. Ударило солнце. Пожали друг другу руки и разошлись. Я в школу. Андрюха незнамо куда, но наверняка уж не домой – а ходить – слоняться по старому городу.

Он идет, опустив голову, погрузившись в себя, в руке черная книга.

Солнце распирает небо.

Путь в школу имеет две здравых траектории. Если использовать в качестве сравнения шахматные фигуры, то одна траектория – ход конем – шагаешь по Манто, доходишь до перекрестка с Дауканто, поворачиваешь направо, и уже видно красное типовое строение школы. Вторая средняя имени М. Кое-кого (Горького). Другая траектория – ход ферзем – по дворам наискосок, мимо немецких домиков, двух-трех этажных, из труб которых испаряются локально отопительные дрова. По дворам гуляют курицы. В детстве именно здесь меня ловили хулиганы и не раз отбирали кровный рубль в видео салон на фильм про ниндзю.

Второй путь более короткий – выигрываешь минуты три, но обычно все равно опаздываешь, так как выходишь из дома экстремально поздно, может спасти только чудо, но чудеса случаются крайне редко – в этом их главное качество.

Но можно обойтись и без чудес – завернув по обыкновению в курилку.

Курилка за зданием детской библиотеки.

Спокойно стоят курят выпускники – последняя школьная весна – мы дядьки – никого круче на всем белом свете – мы щуримся весеннему солнцу, жизнь наполнена и прекрасна. В сторонке стоят испуганные и наглые семиклассники, от асфальта метр с бумбончиком, а уже в поисках крутости – экономят на завтраках, покупают первую пачку «Red&White», а потом бледнеют и кашляют, и от третьей затяжки блюют.

Я пробегаю мимо. И так я опаздываю. Покурю на большой перемене за место школьных котлет с отвратными макаронами. Двери на перемены из школы закрывают. Поэтому часто курим в туалете в малышовском крыле. Учительницы начальных классов почти что ровесницы. Стоят с нами, судорожно затягиваются – только так и можно успокоить нервы от этих маленьких засранцев: «Коля из 2–ого „А“– меня опять послал на…!»

Я спешу на историю. В классе появилась новенькая. Она будоражит мое воображение. Ночами я не могу заснуть – думаю о ней.

Так исторически сложилось, что я был влюблен почти что в каждую девчонку нашего класса.

Я был влюблен в Аню, сидел с ней за одной партой во втором классе, и пока ей не сделали очки, терпел от неё постоянные: «Что-что там написано? А там? А третий пример?» Мне это нравилось, но я ворчал, чтоб не быть уличенным в дружбе с девчонками.

Я был влюблен в Машу, ходил к ней домой вышивать слоников крестиком.

Я был влюблен в Ольгу – сидел с ней на английском, и все у неё списывал.

С Мариной мы гуляли по коридорам школы, взявшись за руки.

Карина – Ирина – Катерина —… кому-то я носил портфели, кого-то целовал в парадной, у кого-то учился расстегивать лифчики, у кого-то снимать трусики зубами.

Моим влюбленностям было не счесть числа. Но постоянство утомляет. Так порою хочется изменить. Как только я увидел новенькую, я понял, что нельзя упустить эту возможность.

Каштанка. Волосы до плеч, чуть вьются. Глаза зеленые. Хлоп, хлоп ресницами. Скромница. Симпотяшка. Впрочем, пора начинать мою историю.

Её зовут Дануте, она приехала из Вильнюса.

2.

В Клайпеде полно каштанов. Их листья взрывают огромные липкие почки, появляются бледно зеленые кулачки, темно-коричневая шелуха летит вниз, падает на прошлогодний опад. Так гнилые старые листья получают авиа поцелуйчики от внучатых племянников. Фраза достойна школьного сочинения. Впрочем, я не о том. Написал про Дануте – каштанка, и вспомнилось, как мы с Витюхой, набрав каштанов, сидели на остановке, рядом с кинотеатром «Жемайтия» и бросали их на проезжую часть, выискивая похожести, давали им имена ненавистных одноклассников и учителей. Был Барвен – директор школы. Был Куликов – толстый и весь какой-то засаленный, грязно волосатый, потеющий. Был Давыдов с его бабушкой. Мы взрывали его пеналы новогодними бомбочками и воровали бутерброды из портфеля, а его бабушка таскала нас за уши. Каштаны прыгали по дороге, скорее скорее, лишь бы успеть на другую сторону, но везет крайне редко, и вот, застыв от ужаса, смотришь, как мчится на тебя автомобильное колесо, сдавленно вскрикиваешь, а потом понять не можешь, почему это ты такой плоский. А мы с Витюхой ржем и даем новые имена.

Такие вот воспоминания вызывала у меня Дануте.

– Да, ну тебя – Дануте!

– Да, ну тебя – мой милый Дим!

Точно.

В советские времена было модно отдавать детей в русские школы. Но не только по причине интеграции, ассимиляции или еще какой – ции, часто мама или папа были просто русскими по национальности, или наоборот, и поэтому существовало два возможных варианта, отдать ребенка в русскую школу или в литовскую. Вот, к примеру, Витюху отдали сначала в литовский детский сад, потом в русскую школу, не думаю, что от этого он что-то там выиграл или потерял. Я имею в виду, что во времена сегодняшней независимости и знаменитого прибалтийского национального вопроса, было бы лучше, если бы он учился в литовской школе. Ерунда, теорема не доказуема. На самом деле, не знаю, почему я заговорил о Витюхе, а не о Дане. У нее, в общем, похожий случай, поэтому она со мной сейчас и рядышком. Это я к вопросу об её литовском имени. Но она не совсем литовка. Мама у неё русская. И так как воспитывает её только мать, то вопрос о национальности снимается. Для меня он вообще не злободневен. Мне, да и многим – все равно, на каком языке ты разговариваешь. Все дело в понимании.

Ерунда это все. Старики и политики только по этому вопросу и загоняются, уж если говорить о национализме – в основном эта штука только и обсасывается лишь ими. А как по мне, если не нравится тебе человек, русский, литовец или еще там кто – бей в лицо или плюй в глаз.

Тем более что разница стирается. Русские школы превращают в литовские. Так школа Максима Горького превращается в Gorkio mokykla. И Иван Иванов превращается в Ионаса Ивановаса. Зачастую болезненно.

Помню, как веселили нас костры и танки на улицах. Но что-то меня все тянет на воспоминания, словно пенсиона какого, а до пенсии мне еще расти и расти. Мне шестнадцать, весна на улице, год 97-ой, сижу на уроке литовского ловлю и прячу Данутины взгляды. Пытаюсь её рисовать, это получается несравненно хуже, чем мертвецы и монстры, но стать художником мне все же мечтается. По пятницам кружок рисования у Эмиля Игоревича. Сам он любитель рисовать натюрморты, немецкие домики, те самые с дымными трубами. Но он не противится моему пристрастию к изображению кровавых сцен – плати только денежку. Но я, наверное, к нему не совсем справедлив, быть может, он считает, что из меня что-нибудь да получится. Его кружок кроме меня посещают первоклассники и дети заучихи.

В кабинете литовского столы расставлены не в три ряда, а буквой «П», поэтому наблюдать за Данной и оставаться незамеченным сложно и не нужно. Мы до сих пор и словом не обмолвились. А свой интерес к ней нужно проявлять более явно.

Дана сосредоточенно склоняет множественные числа страдательного залога. Солнечный луч падает на ее руку, делая её по-зимнему еще более бледной, видны голубые венки. Рисовать руки – самое сложное. И хоть по всем правилам, вначале нужно набросать фигуру полностью, затем начать уточнять детали, но никогда я не придерживаюсь этого правила, всегда рисую вначале глаза, остальное потом, при этом остальное с ними вяжется крайне редко, комкаю, запихиваю между партами. Пробую рисовать её грудь. Опять же очень похоже на глаза.

– Dima, ką jus darote? – Дима, что вы делаете?

– Nieko, Irena Jonovna. – Ничего, Ирена Йоновна.

– Kodėl gi nerašote? – Почему не пишите?

– Rašau. – Пишу.

Говорить по-литовски мне тягостно. Все время теряюсь, и язык не слушается. Краснею, заикаюсь, под мышки льют ручейки. Да впрочем, не только по-литовски, но и по-английски, в большинстве случаев по-русски. По-грузински проще. Знаю пару слов и одно ругательство: «Гамарджоба, генецвали, мадлопт, захрума – захрузма!»

Моя бабушка родом из Тбилиси. Говорит по-русски с легким акцентом. Одно время она пыталась научить меня грузинскому, но оставила все попытки, когда три дня кряду ходил за ней и, копируя манеру кавказцев импульсивно жестикулировать, говорил:

– Вах, бабюшка, умэю гаварит я по-хрузинскы, как ти понят нэ можишь, вай ме!

Приезжали родственники из Грузии, привозили злого сиамского кота и моего троюродного дядю, который пропадал ночами по злачным местам Клайпеды и постоянно лечился от всяких венерических болезней. Приезжали тетя Вера и дедушка Рема – бабушкин старший брат, от чего мой «грузинский» становился только лучше. Они приезжали каждое лето до тех пор, пока не закрыли границы. Я боялся сиамского кота и мучил своего троюродного дядю, заставляя его по утрам (как только откроет похмельные глаза) рисовать или срисовывать с фотографий афиш заграничных фильмов разные черепа и ужасы. Когда в Грузии началась война, он ушел добровольцем, и его контузило разорвавшимся рядом снарядом, первое время он совсем не мог разговаривать, а сейчас говорит, но страшно за-за-икается.

Теперь только и возможно, что звонить им изредка. Дорого.

Впрочем, во мне от грузинских кровей совсем чуть. Если моему отцу от всяких уродов еще достается по причине темной кожи (черножопости), то мне только по причине… впрочем, давно я что-то не получал.

К примеру, идет мой отец пьяный, во внутреннем кармане бутылка водки, обязательно поймают и отметелят, и не обязательно это должны быть литовцы, скорее наоборот.

Клайпеда город темный, к тому же портовый, и как следствие бандитский, полно наркоманов, пьяниц, и насмотревшихся фильмов про крутящих ногами супергероев и мечтающих быть на них похожими. Город полон мечтателями.

Взять, к примеру, андрюхину семью. Семья мечтателей. Отец и мать бухают и мечтают о том, чтобы времена былого благоденствия вернулись. А сам Андрюха мечтает превратить весь мир в иллюзию, подобную роману про Мышкина, где можно было бы взять однажды и перевернуть страницу, или начать читать заново, перечеркивая или переписывая непонравившиеся места. Чем такие мечты кончатся?..

А я мечтаю целовать Дану в живот и во всякие другие места. И если меня сейчас вызовут к доске, то я не смогу подняться из-за парты, вследствие того, что джинсы уж слишком обтягивающие.

Звенит звонок, собираешь рюкзак, и странной походкой вслед за Данной покидаешь класс. Джинсы вскоре уже не так жмут, но волнение не проходит, а только усиливается. Я словно болен. Мир лихорадит и плавится. Куришь в туалете, но лучше не становится. Тошнит, словно семиклассника, но может это запоздавшее похмелье. Вряд ли, скорее – прелесть полового созревание и внезапно нахлынувшая на город весна. Кривишься. На следующий день решаешь надеть джинсы попросторнее.

После школы плетешься за ней следом. Не следишь и не преследуешь, просто хочется, ой, как хочется, сократить это расстояние и быть близко-близко. Идешь и вспоминаешь, как мог бы потерять девственность. Пьяно, грязно, прошлым летом на даче у Эдвина в теплой ночи на мокрой от росы траве, сползая по склону в реку с пьяной Катей, необъятно толстой и хрипло смеющейся твоему судорожному дыханию и незнанию куда что вставляется, спящей по пьяни с кем ни попадя, после меня еще человека три на очереди, в волнении разгораются угольки сигарет, курят «Приму», забывая о возможных последствиях: «Минздрав предупреждает курение опасно для вашего…».

Но быть может, всего этого не было. Быть может, это только грязные полночные фильмы и мокрые сны… Хотя, разницы теперь не чувствуется. Перед Данной стыдно, поэтому не приближаешься. Не достоин, слаб, грязен – себя мучаешь, чуть не плачешь от отчаяния, готов повеситься. Вешаешься. Висишь под её окном, при её взгляде во двор, приветливо машешь рукой. Теплый ветер тебя слегка покачивает. Знаешь, что скоро начнешь пованивать, и от мух уже нельзя будет спрятаться. Поэтому тебе себя становится жалко. Не сразу замечаешь, что уже вплотную подошел к Дане, она остановилась и смотрит на тебя своими большими зелеными глазами, ветер играет её прядями, она изгибает бровь:

– Привет. Нам разве по пути?

– Да, – вру, – я живу вот в том доме.

– Так мы соседи, вот, здорово.

– Да.

– Так, тогда можно ходить в школу вместе.

– Да.

– Если хочешь, – чувствует неладное, и улыбка гаснет.

– Хочу, – делаешь все, чтобы вернуть эту улыбку. Даже демонстративно входишь в совершенно незнакомый подъезд, имитируя то, что уже почти дома. Обещаешь встретится завтра утром, и вместе пойти в школу.

– А то я совсем никого не знаю, но так хочется с кем-нибудь подружиться, – говорит она на прощание.

Тебя кажется все это неправдоподобным, по всем законам ты должен висеть на этом столбе, а не мило кокетничать. Но вопреки всем законам, говоришь:

– До завтра!

Сидишь минут десять в темном, сыром и кислом от мочи подъезде. Словно мартовский кот, метящий территорию, не в силах терпеть, писаешь кому-то на коврик. Тебе легче.

На утро, за десять минут до обозначенного времени, крошишь ботинками смерзшиеся при ночном заморозке лист каштана, изо рта вырывается пар вперемешку с дымом. Дверь её подъезда открывается и вылетает толстая Катя.

– Ну, что идем?

Налетаешь на встречного прохожего – приходишь в себя.

3.

Сегодня опять солнечно. Просыпаться легче. Несмотря на ранний час, во дворе уже не так холодно. Одеваю легкую курточку.

Вообще-то в Клайпеде очень гнилой климат. Имею в виду, кроме его чрезмерной изменчивости, еще и постоянное присутствие туманов и дождей. Если был бы я по специальности климатолог, отучившийся для этого, скажем, пять лет, и поступивший затем в аспирантуру, я бы написал, что климат Клайпеды конечно объясняется прежде всего географическим расположением, непосредственным влиянием атлантических воздушных масс, с ярко выраженным западным переносом, усугубленными близостью Балтийского моря – в итоге, на выходе и получаем – морской прибрежный климат. Но так как такими сведениями я не владею, то расскажу лучше литовскую легенду, объясняющую название города.

В переводе с литовского название города переводится, как «след Клая». Согласно легенде, давным-давно жили на земле два брата, одного из которых звали Клай. Однажды Клай ушел на охоту и не вернулся, и тогда его брат отправился искать брата, долго шел он по его следам и зашел в болото. Долго шел он по болоту, пока не нашел последний, очень отчетливый след своего брата, после которого не было ничего, только топь, и понял брат, что нет больше брата, и заплакал. Наполнился след Клая слезами брата и, уважая его горе, земля сохранила этот след на долгие столетия в предупреждение забредшему в болото путнику. На этом месте и возник впоследствии город Клайпеда.

Город Клайпеда основан в 1245 году. Это третий по величине город Литвы, с населением в 230 тысяч человек, или около того. По городу протекает река Данес. Из достопримечательностей: «Меридианас» – трехмачтовый парусник начала девятнадцатого века, Морской музей с кучей всяких рыбок и рыб, Дельфинарий, Музей часов, Геруляйский лес, парк Мажвидо в сотней скульптурных композиций под открытым небом, баром «Мелодия» – где мы частенько бухаем, «Жвею барас» (Рыбацкий бар – грубо отесанные доски столов, деревянные балки под потолком, дыра в полу вместо тубзика) – где мы тоже бухаем, «Йоно калняляй» (Ивановские холмики) – где мы бухаем, когда тепло, и где кое-кто из нас потерял невинность, казалось бы, просто сидя на скамеечке – на удивление проходящим мимо людям.

Вчера весь вечер маялся. На улице было слякотно. Идти никуда не хотелось. Читать – нет. Рисовать своих монстров – нет. Лежать на диване – нет. Смотреть телевизор… смотрел, сидел рядом с бабуль, «Санта-Барбару» – переводил ей с литовского, удивлялся себе – все понимаю, но сказать ничего не могу. Как собака.

Бывает, все надоедает, чувствуешь полное отвращение к жизни, понимаешь отчетливо свою никчемность. Зачем ты нужен такой? И даже напиться не хочется… но знаешь, что было бы все по-другому, если бы чувствовал кончиками своих пальцев тепло, исходящее от кожи спящей в твоих объятьях женщины. Не думаешь вовсе о Дане. Женщина – становится чем-то обезличенным, безымянным, и чуть ли не бестелесным, только тепло и твоя любовь глазами. Мужчины любят глазами, чем же любят юноши? Быть может – мечтами?

В моих мечтах женщина старше меня на лет десять. Она совершенно голая гуляет по квартире, бабуль её не видит – поглощена сериалами – одним за другим со времен рабыни Изауры. Голая женщина бесстыдно виляет бедрами, и грудь её колышется от плавных движений. Она совершенно бесшумна, беззвучен смех, блестят в электрическом свете ровные белые зубы, темнота вечера рисует её отражение в оконном стекле. Окно запотевает и изрыто – изъедено холодными каплями.

Я беру её за руку, запираюсь в своей комнате и… но и этого не хочется.

Хандра. Весенняя апатия. Не хватает витаминов. Дергаю зубами заусениц, собираю ртом с пальца кровь. Ем.

Жаль, что у меня нет собаки. Звали бы её, допустим, Мара. Пошел бы в парк при доме офицеров. Ходил бы по битому кирпичу дорожек, закидывал голову, считал звезды. Их было бы видно, ой, как отчетливо, их было, ой, как много. Стоп, если бы не было так пасмурно. Быть может, встретил бы возвращающегося в общежитие пьяного Альгиса, был бы избит до потери сознания, валялся бы до тех пор, пока на меня не наткнулись Адомас, Нерька и Арнестас, они подняли бы меня, отряхнули, поинтересовались: «нет ли у меня денег?», я сказал бы: «Есть, в носке – заначка – вытаскивайте», вместе бы мы пошли в ларек и купили бы пива, а потом сели бы на мокрую скамейку под дикой яблоней и разговаривали бы о жизни и мергинос (что значит – девушках), не мучая себя: «как это сказать по-литовски…», а без всяких словарей, понимая друг друга с полуслова. Что запросто.

Тогда, получалось бы что я и понимающая и говорящая собака.

Жаль, что у меня нет собаки.

Вчера весь вечер я так промаялся. Еще к тому же долго не мог заснуть. Но на хрена эти все дневниковые записи.

Я сидел на уроке английского и опять маялся. Маленький кабинет, в шесть парт, был затоплен солнцем, за окном таяли последние грязные ледяные кочки, пуская воду по быстро просыхающему асфальту. Училка, Людмила Ивановна, коротенькая старушенция, советской закалки, опять диктовала нам песню. Песня была про долгий путь к сердцу Мери – Пеперери. Мы уже изучили тытырнадцать песен и, по-видимому, должны в будущем при встречи с каким-нибудь иностранцем на его вопросы отвечать какой-нибудь песней.

– What time is it?

– It's long long way to Peperery, it's long way to go!

Примерно так.

Андрей по-прежнему в школу не ходил. Все из-за этой же Людмилы Ивановны. Однажды она попросила его задержаться после урока.

– Андрей, я узнала про твоих родителей. Это очень грустно. Бедный мой мальчик. Тебе живется не сладко…

Андрей опустил голову и покраснел. Забилась нервно вена на его шее.

– Я обсудила создавшееся положение с моей подругой, а она со своей дочкой. Мы решили купить тебе одежду. Она здесь в пакете. Пиджак, брюки. Тебе должно подойти. Померь, пожалуйста.

Он поднял глаза. В глазах была толи боль, толи ненависть. Не сказав ни слова, отпихнув пакет с одеждой, он вышел вон.

Я догнал его, взял под локоть, он вырвался, и, глядя в пол, шел, сбивая с ног пятиклассников.

Я вижу на улицах города бомжей и пьяниц, их становится ни больше, ни меньше, но лица их меняются, мне странно все это порою до отвращения. От сладковатого запаха разложения их жизни хочется зажать нос. Проходишь мимо, бросаешь монетку, от этой вот своей милости – тебе становится не по себе. На тебя наваливается усталость, идешь, на ходу засыпаешь, видишь, как проступает отчетливой сон:

… собака лижет пьяное лицо. Во вспухших веках и мутных глазах – наблюдается движение. Вместе со спиртным запахом изо рта – из рта – растекается улыбка. Пьяная женщина что-то бормочет и если это слова, то они обращены к собаке и в них что-то от перебродившей нежности. Собака вся извивается, виляет в радости – бьется хвост. Прыгают в шерсти блохи. В комнате полумрак.

В городе вечер.

Зажигаются лампы на улицах. Пьяный мужчина нетвердо бредет в тени деревьев, пряча в кулаке измятости – пряча в кулаке – кулаки в карманах – карманы в куртке, которую носил еще будучи сознательным. В сознании – в тридцать лет все было иначе: пить вино, щупать проституток за толстые ляжки – теперь даже и не вспомнить – так дрожат пальцы, и колотится сердце.

Он переходит улицу, ныряет в подворотню. Совсем темно – только пропечатаны светом окна четвертого этажа. Мигают звезды – россыпью. Скрипит и бьется ржавая пружина. Он поднимается выше – у бабы Риммы – дешевый самогон.

На обратном пути его избивают молодчики, смеются и крутят ногами, как на шарнирах, вскрикивая по-модному: «Кий-Я!» – по-китайскому.

Его лицо-тело в ранах и ссадинах. Рассказывает он шамкая – шам – шам – шу – рин – дайте, мне – бесплатно – маргарин – жарить блины – печь пироги. Но что это я? Рифмы плету – плюю – кровью – шамкаю.

В комнате полумрак. Рядом что-то лепечет пьяная женщина. Тянет тонкие руки, ищет среди окурков – хабарики. Бегут, разбегаются по столу тараканы.

Над пьяной женщиной, пьяным мужчиной, тараканами – стоит бледный юноша. В отвращении морщится. Зовут его Павлик – Дед Мороз ему родственник. В отвращении смотрит, как целуются собака и пьяная женщина. Внутри ненависть.

Пьяный мужчина протягивает кулак, там – смятая. Юноша кивает – разворачивает – разворачивается. Уходит.

И уже не возвращается.

Сидит в кофейне, тратит смятую, щипает за жирные ляжки студенток. Жалеет себя…

… просыпаешься. Облегченно вздыхаешь – сон – всего лишь сон.

Но на хрен такие сны!

Как мало сюжетности в этих моих последних днях. Сны, мечты, пространные размышления. А не напиться мне сегодня.

– Айвар, что сегодня делаешь вечером?

– А, что где-нибудь кто пьет?

– Собственно, есть предложение.

Походит Димка Носко, Саня Жеболаев – у каждого в ушах кнопки наушников – слушают жесткие басы «Metalicа» – наушники из ушей выпрыгивают:

– Ага, и мы не против! Куда идем?

В своем малиновом пиджаке подплывает Вадька Гусев:

– Весну нужно отпраздновать.

Тут же Эдвин:

– Не, ребята, не ко мне! У меня все двери досками заколочены, на коврике спит старушка с ружьем.

Выныривают из объятий Вовки Гусятина Вика и Шишка:

– Мальчишки – мы с вами!

Олег Луканов крутит ключами от новой машины, подаренной папой:

– Все вы не поместитесь – так бы можно было бы сгонять в Палангу.

– На хрен, Палангу! Давайте на море!

– Холодно!

– Или в городской парк.

– Можно!

– Поехали!

Звенит звонок на последний урок – музыка. Все дружно проходят мимо кабинета музыки. Спускаемся в фойе первого этажа, выламываем входные двери, на мгновение ослепляет солнце, от свежего воздуха в головах уже хмельно. Прогуливаем всем классом полностью. Дана должна быть рядом. И правда, поворачиваю голову, она как раз краешком глаза поймала мое движение и тоже смотрит на меня. Я, не будь дураком, улыбаюсь, но загораживает её пингвин нашего класса – Ермолаев – существо из параллельного мира – и мне не поймать её ответную улыбку. А чертов Ермол плавно шагает себе, и в свой пушистый ус не дует. Хлопает своими пушистыми ресницами, женственно и призрачно так улыбается. Я вам говорю, он точно – под цвет безоблачного неба.

Мы пошли в «Iki», затоварились, размеры алкогольного отдела впечатляли, в этом первом в городе супермаркете, казалось, можно заблудится, поговаривали, что, и правда, были случаи. Сэкономив по три цента с бутылки, мы тормознули автобус, запрыгали в руках ученические, исчезли в ладони кондукторши кругляшки монет. До городского парка три остановки – и там уж можно не бояться полиции, на манер западной, следящей за моральным обликом молодого поколения. Хреново следящей. Но мы то что, мы клей не нюхаем. Впрочем, Вадька и Эдвин пробовали. Судя по рассказам, в этом что-то есть. Быть может это тот самый пунктик в списке того, что следует в жизни испытать, требующий, по крайней мере, галочки.

Галочки-моргалочки, я пробираюсь к Дане. В моем брюхе плещется уже целая бутылка пива, в руке вторая, я весел, энергичен и самоуверен. Все бредут толпой по парковым дорожкам, солнце клонится к горизонту, спотыкаясь лучами о гипотенузы сосен (сумма квадратов катетов и т. д. ). Воздух тяжел и пахнет шишками. Густеет, вместе с падающим солнцем, холод.

Она говорит о чем-то с Наташкой Стефанович, которая чем-то похожа на Софи Ротару, впрочем, наверное, натянутой кожей лица собранными волосами в конский хвост.

– Привет, девчонки, – говорю я.

Наташка едва удостаивает взглядом:

– Уже виделись…

Но мне на неё в данный момент наплевать.

– Данутя, как тебе наш класс?

– Хороший класс, дружный!

– Да, наш класс дружный! – ухмыляюсь.

Стефанович на меня косится, мол, что это ему тут надо, хотя ясно чего, кабель…

– Пошел вон, Димка!

– Да кстати, меня зовут Дима, – я не отрываясь, наглый, смотрю прямо в глаза Дане.

– Я знаю, Дима, – отвечает она, мне кажется на её щеках легкий румянец, – впрочем, приятно познакомится.

– И мне!

И я убегаю.

Ко мне пробирается Батизад. Наглый хулиганистого вида весь в цепях и серьгах. Он уже порядком выпивший. Глаза его зло горят, на губах в самых уголках белая пена:

– Слышь, чмо!

Я поворачиваюсь:

– Оставь её в покое…

– Чего? – я тоже пьяный и возбужденный, – бля, ты чего там, будешь мне указывать?!

– Я тебя, тварь, предупредил!

Победа, как видится, за мной. Свободный и счастливый готов выпить с каждым. Напиваюсь пьяным.

Нахожу себя на утро дома. В руке зажата бумажка с каким-то телефоном, питая надежду, звоню:

– Здравствуйте, позовите, пожалуйста, Дануте.

– Привет, Димка, – отвечают, – какая на хрен я тебе Дануте, я Арина, мы познакомились в баре. Помнишь?

– Нет!

Вешаю трубку. Карманы пусты. Голова тоже.

4.

Стучусь к Андрюхе. Звонок не работает. Барабаню ногой со всей силы, пробивая до дыр тупым массивным ботинком фанерную дверь. Заглядываю в дыру – темно, все без движения. Вдруг дверь дергается и открывается, вижу настороженный глаз.