Текст книги "Песчаная жизнь (сборник)"

В тех местах, где высохла вода, остались пыльные узоры на коричневых облупленных досках. Мама заливала пол водой, а потом собирала тряпкой, так мыла полы. Меня оставляли в сетчатом вольере. Я потом видел его в сарае. Полусгнивший. Многое отправляли в сарай. Все что не выкидывали сразу. А сразу ничего не выкидывали. Крыша в сарае текла. Битый шифер. Меня, как самого легкого, отправляли застилать дырки, целыми листами, я просто закрывал дырку, и осторожно, чтобы не провалиться, полз обратно по гаражам к кирпичной кладке, по которой можно было спуститься. Когда был еще меньше, лез вслед за старшими мальчишками, цепляясь за стебли травы, что росла сквозь кирпичи. Помню только, что трава оказалась в сжатых руках, и я полетел вниз головой на асфальт. Меня принесла домой соседка. После я целую неделю сидел дома. Был наказан. Или просто тошнило и болела голова. Смотрел из окна, как кошки, отодвигая мой шифер, таскают в сарай дохлых мышей.

Я был всегда предоставлен сам себе. У меня нет ни одного воспоминания, когда бы кто-нибудь из взрослых, кроме моего дядьки, и то я скорее просто копошился рядом, повторяя за ним какие-нибудь действия, например, резал ножницами бумагу, занимался со мной каким-нибудь делом, пусть просто даже рисовал или читал мне книжку. Взрослые всегда были где-то вдалеке, я слышал их шумные споры, но через стену или закрытую дверь. Я запирался в кладовке, где по полкам были распиханы кули с какой-то старой еще довоенной одеждой, такие же кули были набросаны на пол, баулы, один рядом с другим, в нагромождении и беспорядке. Из всего из этого я и обустраивал свое логово. Кроме одежды в этой кладовки стояла старая электрическая печка, ее вытаскивали зимой, когда центральное отопление не справлялось, включали ее, и тонкая скрученная в спираль проволока краснела, и пахло паленой пылью. Бабушка ставила ближе свои тяжелые ноги и пыталась согреться. У бабушки отекали ноги так, что они становились внизу такими же толстыми, как и наверху, как у слонов. Она передвигалась из комнаты в комнату очень медленно, переставляя их как подпорки, шаркая по полу. Она уже не выходила на улицу. Хотя раньше я выносил ей в теплые дни во двор стул, и она сидела в тени сарая, глядя на голубей и матеря соседок. У нее было парочку подруг, которые тоже появлялись во дворе со своими стульями. Они люто ненавидели друг друга. Сидя бок о бок, гневно шипели и иногда плевали в лицо. Вначале одна плюнет, потом другая. Иногда к нам во двор привозили целую гору досок, так как хотя все дома были на центральном отоплении, но один все же отапливался зимой дровами. Мы забирались на эту кучу и затевали игры. Раскачивались на торчащих концах, пока те не переламывались. Однажды я всадил себе в ногу через резиновые кеды ржавый гвоздь. Был ранен, как немец. И не играл в футбол, а дергался на воротах.

Поэтому бабушка садилась на балконе, выходящий на площадь, нависая над улицей, что шумела машинами и шуршала прохожими и липами. С лип капал липкий сок и падали под ноги прохожим волосатые гусеницы. А на балконе сидела моя бабушка и иногда плакала. Повязав голову платочком. Черным с красными цветами.

Бабушка копила себе на похороны. Откладывала с пенсии и обманывала кого-нибудь, когда тот напивался на кухне, выпрашивая у него деньги на кварплату, а сама все копила и копила. Я ходил за картошкой на базар. Покупал очень мелкую, за каких-то пятнадцать центов, сущий горох, мы садились с бабушкой на кухне и чистили ее. Подушечки пальцев, особенно большого, чернели и еще долго потом не отмывались. Сметану покупали только изредка. Ели маргарин «Rama», соленый и недорогой. Но иногда бабушка вытаскивала из своей могилы деньги, и я бежал за шоколадом. Мы ели по маленькому кусочку и нам хватало надолго одного батончика. Райское наслаждение. И кокос летит из телевизора и разбивается об пол.

Соседка, чтобы как-то помочь нам, уговорила весь подъезд нанимать меня, чтобы я каждую субботу мыл лестницу с самого верхнего четверного этажа до самого низа, парадную, выходившую во двор и вечно закрытый спуск с первого этажа в подвал. Здесь всегда было нассано. Меня выворачивало, когда я елозил тряпкой по вонючим ступенькам и мечтал об одном, чтобы эта соседка провалилась в ад. Деньги я тратил на Хедли Чейза. Мечтая собрать все тридцать восемь томов. Уже тогда я научился тратить деньги и время впустую. Я даже не делал уроки, и не выходил на улицу, лишь бы, спрятавшись в кладовке, скрючившись так, что тело затекало и уже было не разогнуться, читал о похождениях какого-нибудь очередного головореза из кровавых трущоб Нью-Йорка.

Противоположная комната, выходившая во двор, была наоборот наполнена светом. Я ведь помню, что каждое утро просыпался от солнечных лучей. Герань, стоявшая на подоконнике, едва шевелила листьями от слабого ветерка, спускавшегося из открытой форточки. Для того чтобы открыть форточку, которая была у самого потолка, нужно было поднажать на рычаг, откидывавший тяжелую створку. Закрывалась форточка с помощью веревки, которую нужно было тянуть на себя.

Кроме герани, были еще растения. Одно из них бабушка называла «Доктором». С мясистыми листьями, по краям которых росли в несметном множестве такие же, только маленькие растения. Их можно было бросить на землю, и они уже скоро подрастали и набирались соком. Этот сок бабушка капала мне в нос, а потом мы считали, сколько раз я чихну. Вылетали не то что сопли, а мозги. Когда у меня болели уши, бабушка повязывала мне на голову платок, а в ухо скатывала шарик из листьев герани, который щекотался, я устраивал истерики, но ничего не добивался, сколько я его не выковыривал из уха, он все равно оказывался через некоторое время там опять. Такая вот игра в наперсток. Цветы стояли не на подоконнике, потому что он был очень узок, а на столе, за которым я должен был делать уроки. Но мне было неудобно, я перебирался на кровать, раскладывал учебники на холодильник «Саратов». Стоя на коленях, было тепло от круглоголовой лампы на гибкой тонкой шее, со стальным обручем и серебристой чашкой, вращая, можно было ее вытащить, свет тогда становился рассеянным и потерявшим силу, а внутри была пыль. На этом холодильнике еще стаяли часы «Пионер», на которых и правда, был нарисован маленький пионер, трубящий в горн, и была надпись про пять камней. Часы были на сломанной подставке, поэтому всегда падали, стоило их нечаянно задеть. Падая, они начинали верещать будильником, который впрочем, не имел никакой силы и сразу замолкал. Кроме этих часов, были еще одни часы, в деревянном корпусе с большим старинным циферблатом, и плоским верхом, на котором стояли бабушкины иконы. Иисус Христос. Дева Мария. В пластмассовом окладе. И еще одна Дева Мария, но поменьше, из плотного картона. Ложась спать, бабушка шептала молитвы, которые часто превращались в яростный шёпот и самоотверженные слезы. Всегда есть, кого ненавидеть. У бабушки это был мой отец. Она ненавидела его до капель валерьянки и валокордина. Пару раз пыталась вцепиться своими крепкими ногтями ему в глаза, когда он терял бдительность. Она не могла простить ему, что он муж моей матери, что он существует. Сидя на кухне, пили «Пшеничную», заедая слипшимися пельменями из прямоугольных коробок. С одного края стола мать, рядом на маленькой табуретке (скорее подставка для ног) дядька, дальше бабушка, и с другого стола – отец. Бутылку за бутылкой. Я вбегаю, от меня прячут, но я проворней, хватаю и бегу выливать в туалет. За мною не гонятся. Просто сразу же отправляются в магазин. А у меня привычная для всех истерика. Которая вскоре сменяется бледной улыбочкой и презрительными репликами, что я шепчу сам себе, вышагивая вдоль по улице. Дальше, дальше. Прочь.

Собака лежит в углу, свернувшись. Сгустившейся тенью. Иногда она вздрагивает и повизгивает. Приглушенно шумит дом звуками и шорохами людей, существ и предметов, наполняющих его. Фонари с улицы заглядывают в окна темно-желтым светом, по которому катятся хлопьями тени снега, по полу, по стенам, по скатерти на столе, истертую и в нескольких местах изрезанную. Улица пустынна. Каштаны на площади вырисованы тщательно, но грифель притупился, ветки и ствол черны и отчетливы. На скамейке сидят мама с папой. Они не смотрят друг на друга и не прикасаются. Словно чужие. Но взаимное расположение фигур, напряжение и сами позы – соотносятся и связаны, не мыслимы друг без друга, не только в моих глазах, это то естественно, я их ребенок, а в этом темном вечере, на этой пустынной площади, среди этого снега, который валит и валит. Отец встает и уходит. Февраль – пора уходить. Мама вдруг начинает озираться и плакать. Она вскакивает и устремляется вначале в одну сторону, потом в другую. Ей холодно. Она одета в пальто с меховым воротником, но воротник обтерся и пальто слишком легкое, как молодость. Она возвращается на скамейку и ложится. Я смотрю на нее. Жду. Внутри меня шевелит плавниками и открывает, закрывает рот рыба. Мне некуда деться из этого аквариума.

Они умерли, почти в один и тот же день. Не это ли знак счастливой совместной семейной жизни? Но я отчетливо помню, как мне приходилось постоянно сводить их руки вместе, или же тормозить отца, который все время устремлялся впереди мамы на несколько метров, и так они шли. Куда отец бежал от мамы? И если так, то почему позволял мне тормозить его и, пусть со злым выражением на лице, но молча, позволял брать его под руку? Почему он не вырвался? Давным-давно, еще до того, как тело уже контролировало своими болезнями любое движение воли? До того как вспухли веки и пожелтели от цирроза глазные белки? До того как в пожаре, возникшего от недокуренной сигареты, он сдергивая плавящийся тюль с окон и запутавшись в нем, а потом больницы и ожоговые центры, пересадка кожи со спины и с ног на грудь, обезображенное тело, крокодилова кожа, и усталость, несовместимая с жизнью. И медленное сползание, в несколько лет, вниз, вниз, в мир сумрачной комнаты, с занавешенными окнами, с, заваленным объедками и окурками, столом, с вонючими простынями и сломанными стульями и битыми стеклами, странными собутыльниками и тщетными попытками протрезветь и вырваться, похмельными днями, трясущимися руками и снова пьянством, и злобой, и покорностью.

Солнечные лучи, пробивающиеся через щель в шторах, кружащая в свете сияющая пыль.

Голуби вышагивают по жестяному карнизу, воркуя и постукивая клювом по оконному стеклу. Глубоко во дворе в сугробе играет мальчик. Он говорит с кем-то невидимым и поет и смеется. Ему хорошо. Ему нравится снег. Такой белый, такой чистый. Над ним течет мимо серое влажное небо.

Балкон засыпает снегом. На периллах снежные шапки, сбитые голубиными следами. Бьется картонка, которая приставлена к бетонным столбам, вяло сопротивляясь ветру. Мир размыт и только сгущается тенями и силуэтами. Противоположный дом едва виден. Скребутся по небу тяжелыми ветвями старые каштаны.

Ты приснилась мне. Во сне ты стала хозяйкой в этой квартире. И мы с бабушкой должны уехать. Освободить комнаты. Но ты не торопишь. Ты рассказываешь нам о себе. Ты добилась в жизни успеха и спокойствия. Я вижу, как мир твой гармоничен и наполнен людьми, событиями и делами. А я кляну себя и упрекаю в слабости. Для меня становится очевидным, что все это запустение наступило только по моей вине. Я мог бы сделать многое. Но во сне я понимаю, что мне уже никуда не деться. Я только знаю, все то, что произошло, не изменить и не исправить. А мне так хочется остаться. Остаться с тобой. И вместе строить этот дом, наполняя его светом и теплом. Но только сворачиваюсь и сжимаюсь под одеялом, не открывая глаза, знаю, что уже проснулся.

Но теперь я знаю, что мне надо уходить. И пусть, нет никого, кому бы нужно было, чтобы я ушел. Но нет никого кому бы нужно было, чтобы я остался. Я понимаю это и чувствую странное освобождение. И все это только нагромождение вещей и воспоминаний. Мне не надо оставаться. Но прежде чем уйти, мне нужно освободить и все то, что окружает меня. И я начинаю.

Я выношу во двор все. Я не оставляю в квартире ни мебели, ни вещей. Я выставляю под снег черные тени. Старые вещи. Кули с одеждой. Все это превращается в своем нагромождении, лишенное привычного местоположения и внутренней связи, в кучу мусора, которую забирает мрачный мужик на своей мусорной машине. Он просто приезжает, грузит и уезжает. Не говоря ни слова. Я не чувствую усталости. Я таскаю вниз по лестнице. И бегом, как на крыльях, возвращаюсь обратно.

Я набираю в ведро воду. Я заливаю полы и собираю тряпкой грязь. Я оттираю доски. Я не успокаиваюсь, пока каждый уголок не вымыт и не вычищен.

Я раскрываю ссохшиеся рамы. В комнаты врывается свежесть и снег. Я распахиваю везде двери. Я хожу по пустой квартире, и гулко разносится звук моих шагов. И уже темно. Но я не включаю свет. На полу отражается свет уличных фонарей.

Я подзываю собаку. Беру ее на руки. Выношу во двор. Опускаю на снег. Она убегает куда-то, но скоро уже бежит обратно. Подзывая ее время от времени, я прохожу мимо сараев и выхожу со двора. На белом снегу мы не оставляем следов. Чтобы никогда не найти дорогу обратно.

Последняя зима

Я сидел на кухне и слушал радио. Постановку Гоголя. За окном темнота. В окне не разобрать ничего, только мое отражение в свете настольной лампы. Приемник был вытянутый и желтый. Я крутил колесико, настраивая волну. Гоголь потрескивал, как огонь в камине. В квартире было холодно. Я притащил из комнаты одеяло и закутался в него. Бабушка спала, охая и вздыхая во сне. На ней сидела кошка. Толи грела, толи грелась.

Мы постепенно обживались. Квартира была маленькой, к тому же захламленной всеми вещами, которые мы перевезли из старой квартиры. Так на кухне оказался мой письменный стол, он стоял вдоль стены в соседстве с холодильником. Я должен был делать уроки. Но дело не двигалось. Мне было тоскливо.

Наша старая квартира была в центре города, окна выходили на центральную площадь. А эта квартира в низком блочном доме, с холодными стенами и темным прямоугольным двором. Пустынным, чужим и тревожным. Мне ничего не нужно было в этом дворе, я всегда стремительно его пересекал, торопясь на остановку автобуса по дороге в школу. Под ногой хрустели одноразовые шприцы.

Хотелось есть. Я взял кусок хлеба и, посыпав его солью, отщипнул мякиш. Поставил чайник на плиту. Смотрел на голубую корону пламени. На кухне раковины не было. Прошлые хозяева сняли ее и забрали с собой, вместе со смесителем, трубы забили деревяшками. Воду в чайник нужно было набирать в ванной. Вода была другой, чем та, к которой я привык, с каким-то кислым запахом. Чая не было. Я налил в кружку кипяток, и так грелся.

После Гоголя, стали говорить о новой колонии на Луне. Я раскрыл учебник по физике. Но мне было не интересно. Полистал английский. Тоже нет. Стал читать. Заснул за столом.

Мы жили с бабушкой. Сперва родители оставляли меня у нее изредка. Потом уже к ним я ходил, как в гости. И никогда не ночевал у них. Уж больно им было не до меня. Скорее меня просто заслоняло всегда что-то. Я был, но не на переднем плане, а где-то на краю видимости, и это их устраивало. Они не хотели казаться хорошими родителями. Все было по-честному. Они ничего были мне не должны. И мне тоже не мешали жить. Стоило мне попросить денег, они никогда не отказывали, даже одалживали, если у них не было. Я быстро научился этим пользоваться. Только вот иногда мне казалось… это могло длиться даже несколько дней к ряду, я даже переезжал к ним, мама чистила картошку, жарила котлеты, отец закинул ноги на стол, рассказывал мне за кого болеть, а за кого не стоит в новом футбольном сезоне… я почти сразу верил, что все наконец-то налаживается… Но я приходил со школы, и уже с порога видел, что они опять задвинули меня на задворки. И хотя они с горящими от болезненной радости глазами смотрели на меня и даже разговаривали со мной, но взгляд проходил сквозь меня, и слова возвращали только пустоту. В этот момент внутри меня неслась выжигающая внутренности волна. Раз за разом. Снова и снова. Чистая гладкая поверхность скорчилась и потемнела.

После школы я поехал в консульство. Я добивался разрешения с четырнадцати лет. Но с самого начала что-то не заладилось. Со мною были внимательны и обходительны. Быть может даже лучше было бы, если бы меня вышвырнули тогда пинком под зад. Но мне сказали, что мой возраст еще не позволяет мне сменить гражданство. Решение можно принимать только в шестнадцать лет. Что сейчас мне проще оформить обычный паспорт, а уже в шестнадцать, отказаться от паспорта и оформить другое гражданство. В шестнадцать я так и сделал, и, когда прошел в консульство с документами на руках, на меня посмотрели, как на сумасшедшего. Кто так сказал мне сделать? Я стал рассказывать, и из моего рассказа заключили, что разговаривал я не с консулом, а с обычным дежурным, который таким образом решил успокоить прыткого юношу, мало ли что там в этих мозгах за два года изменится. Он ведь не мог даже предположить, что я настолько уперт и терпелив. И настолько доверчив и глуп. Отказавшись от гражданства, я сделал мою и так непростую ситуацию и вовсе неразрешимой. Я завис в воздухе, стал юридически невесомым. Но со мною были все так же терпеливы. И я настойчиво каждый месяц записывался на прием к консулу. И у меня даже мысли не было, что может не получиться. Я знал точно, этой весной мы с бабушкой уедем. Словно это уже произошло.

Консульство располагалось в центре города, совсем недалеко от того места, где мы раньше жили с бабушкой. В очереди томились несколько человек, судя по документам в руках, стоявших за обычными туристическими визами. Я прислушивался к их разговорам, словно через их плечо заглядывая туда, по ту сторону мира, куда так стремился.

– Юноша, вас ожидают, сюда, – я не сразу даже сообразил, что это говорят мне. Передо мною стояла девушка, высокая в черных туфлях, в белой рубашке, с открытой шеей, и стянутыми в конских хвост, блестящими гладкими светлыми волосами. Она терпеливо молчала, ожидая, когда я наконец соображу, что к чему.

«Что-то новенькое», – подумал я.

И точно, я стал замечать, что хотя, на первый взгляд, все оставалось, как и прежде, но люди, которые находились в консульстве стали другими, но не в смысле, что новыми, незнакомыми, а вели себя иначе. Были сосредоточены и молчаливы. Обычно, меня чуть ли не по плечу хлопали, как племянничка, который заскочил к любимой тетушке.

Переступив порог кабинета консула, я понял, что не так.

Консул был не консул. Вернее, этого человека я видел впервые. Значит, он, быть может, совершенно по-другому отнесется ко мне и решит мою проблему. Словно что-то внутри взорвалось. Я в отчаянии опять осознал, что вновь попался. Во мне вновь проснулась надежда.

Надежда самое ужасное, что есть в моей жизни. Она превращает течение дней в судорожные толчки. Меня бросает из одной крайности в другую. Меня то переполняет энергия и счастье, чувство того, что мир смотрит на меня и видит, а значит я неслучаен, то, наоборот, разочарование, апатия, и опустошенность. Иного не дано. По пять раз на дню. Такими рывками я и двигаюсь вперед. Или мне это движение только кажется.

Консул испуганно и неуверенно посмотрел на меня. Кто этот ребенок? Что ему надо? А я судорожно пытался вытащить из портфеля папку с моими документами.

– Здравствуйте, – сказал я.

– Добрый день, вы присаживайтесь.

Когда немного успокоились и он и я, я стал рассказывать, а он перекладывал листочки из моей папки.

– Мы хотим уехать вместе с бабушкой, уже все готово, осталось только оформить гражданство. В этом году я заканчиваю здесь школу. Летом хочу поступить уже там в колледж…

– А родители?

– Вот их согласие.

– Мне нужна справка о том, что у вас нет гражданства.

– Но вот вид на жительство…

– Но это не значит, что у вас нет гражданства. У вас может быть вид на жительства и гражданство.

Я не стал спорить. Я знал, что таких на первый взгляд абсурдных требований в системе очень много. Я был к ним готов.

– И если я принесу Вам данную справку, Вы дадите мне гражданство?

– Да, основание у нас есть, но следует соблюсти все формальности.

Консул хмурился. Он чувствовал, что что-то здесь не так. Я же не хотел давать ему время. Я сгребал со стола свои документы. Я ликовал. Всего лишь простая справка. В ОВИРе я быстро ее получу. А дальше только вопрос времени. И все сбудется!

Я вылетел из консульства и помчался домой.

В нашей старой квартире еще никто не жил. Пустые запыленные окна. Серая мутная внутренность. Трещина по балкону. Я, задрав голову, стоял и смотрел. Я видел, как на этом балконе словно снова сидит моя бабушка, в платочке и плаще. Ей было сложно выходить на улицу, третий этаж, пустой заасфальтированный двор. Она садилась на стул, который вытаскивала из комнаты, и загорала белой кожей, подставляя лицо клонящегося к вечеру солнцу. Сторона была теневая, но около пяти солнце выкатывалось из-за угла центральной улицы на площадь. Я помахал рукой бабушке, но сразу одумался, когда от меня кто-то шарахнулся. Воспоминание развеялось.

На все нужны деньги. Именно поэтому мы были вынуждены продать квартиру. Эти деньги требовались на переезд. Чтобы купить уже там что-нибудь на первое время. А уже после переезда, продать все, что останется и разрубить все концы, сжечь все мосты, все корабли. Чтобы не было никаких путей обратно. Во мне бушевала молодая кровь. Земля, на которой я родился, отталкивала меня, глаза заволакивали грезы о других пространствах, меня тянули другие горизонты. Со мною было все более-менее понятно. Но бабушка… и хотя я над этим особо не задумывался, воспринимал, как данность, но она не то что просто не мешала мне, доверчиво следуя моему юношескому сумасбродству, но вместе со мной хотела того же. Уехать.

Сорок лет назад она приехала сюда за дедом, на занятые победителями территории, в послевоенный разбомбленный город, с двумя детьми. Дети выросли, город отстроился. Жизнь прошла. Тело постарело и стало чужим. Эти ноги, измученные водянкой, слоновьи ноги, эти груди висящие лепешками до пупка, этот живот в складках сползающий, тянущий к земле. Во рту только два обломанных стертых зуба. Редкие волосы – не прекрасно седые, а желтые, остающиеся в гребешке при каждом прикосновении, хоть не расчесывайся. Этот мир помутневший, эта чужая земля. Бабушка хотела домой. И бабушка не собиралась умирать. Она, как и я, видела себя под другим небом.

Автобус выбирался из старого города, минуя пустыри и новостройки, повернул в мой новый район. Мешок. Пузырь. Пересекая невидимую мембрану, я ее отчетливо чувствовал. Мрачнели небеса, прижимались к земле и засасывали в себя черноту дома, тени толи людей, толи диких собак, мелькали на краю видимого. Душу сжимало от безнадежности. Что, если ничего не получится? Мы не сможем отсюда вырваться, нас задавит эта атмосфера, нас растащат по своим углам эти тени…

Мигнули и стали разгораться фонари. Мир, по-прежнему, видел меня и посылал знаки.

Бабушка смотрела сериал. Я подогрел куриный суп и сделал ей чай. Покормил кошку вареной путасу вперемешку с батоном. В двух словах передал мой разговор с консулом.

– Осталось дело за малым.

Но бабушку сейчас волновало другое. Попросила меня перевести, о чем говорят герои сериала. Телевизор упрямо выдавал только местную речь. Это было возмездием. И еще одним напоминанием. Это мне быстро надоело. Я засобирался обратно в центр. Позвонил Валере, договорились сходить к Тане.

Обратный путь в центр, как водится, был короче.

Я знал, что это пустая трата времени, но все равно решил заскочить к родителям, нырнул в их подъезд и, открыв своим ключом дверь, зашел к ним в дом. Они спали. Тяжелые шторы были плотно задернуты, словно здесь бразильские ослепительные сертаны, а не сумрачный край мира. Я сел в кресло и немного подождал. Включил телевизор. Сделал громче. Они не шевелились. Только шумно сопели. Воздух набирался в их грудные клетки и вырывался через слипшиеся сухие губы. Я встал, нашел их вещи и поискал в карманах деньги. Ничего не нашел. Не выключая телевизор, вышел.

Валера взял собаку, и мы пошли прогуляться.

Валера уже сделал все уроки, я же вовсе не собирался. Конкретные повседневные вещи, из которых в дальнейшем складывается большое и хорошее, не находили во мне отклика. Это большое и хорошее должно было прийти однажды в один миг, его можно достигнуть, в него можно перешагнуть. Валера был не таким. Его жизнь составляли простые вещи и действия. Они были ему интересны. Учеба ставила конкретные цели, впереди ждала мореходка, при этом береговая специальность, в этом не было романтики, но и черствости тоже не было. Чувствование другой гармонии. Наверное. Ведь можно слушать, как число трансформируется из формулы в формулу, как слово меняет шкуру, подобно удаву. Валере нравилась математика и иностранные языки. И он был терпелив к моему нетерпению.

– Ты слышал, что на Луне формируют новую колонию?

– Да, – закивал Валера, – тысяча двести человек на третьем уровне. На глубине восемьсот шестьдесят три метра обнаружена система пещер.

Мы зашли во двор к Тане. Она спустилась к нам, постояла на крыльце. Мы посоревновались с Валерой в остроумии, но она с нами все равно не пошла, только хохотала. Таня была полновата, это было связано с болезнью сердца, но это не мешало ей иметь красивые карие глаза и улыбчивые губы, которые я однажды попробовал поцеловать, но моя попытка не увенчалась успехом. Мне было легко с Таней, я становился легче, острее, спина моя распрямлялась, плечи становились шире, взгляд горел, и появлялась уверенность в себе. Такого не было со мной с другими девчонками.

Мы побрели дальше. Темнота вокруг была влажная и густая. Снега все не было. Только в конце ноября с неба скользили в один из вечеров белые хлопья, которые не могла остановить поверхность земли, и они, не останавливаясь, проходили сквозь, как призраки через стены старинного замка. Но это была обычная зима здесь.

Собака Валеры была похожа на растолстевшую лису, она бежала рядом без особого энтузиазма, только потому, что мы все равно не дали бы ей разлечься на тротуаре, эти прогулки были больше интересны нам, а не ей.

Я рассказал про консула, Валера также согласился, что консул что-то проморгал и сразу не разобрался, но упускать возможность нельзя, и не затягивать, достать справку, и дело в шляпе. Сомнений в правильном ходе событий не возникало, и легкое чувство сохранялось.

Я вернулся домой около одиннадцати. Бабушка проснулась. Я помог ей пописать в горшок. Набрал в бутылку горячей воды и положил в ноги, старому сердцу не хватало сил на большой круг кровообращения, руки и ноги были ледяные. Только и спасала кошка. Из невидимых трещин в стене дуло.

Я поехал в ОВИР за справкой через два дня, согласно часам приема. Пооббивать пороги мне пришлось здесь, когда я отказывался от гражданства. Правила были все те же. Множество справок, согласий и разрешений, переводов, запросов, заявлений, фотографий. Это было похоже на игру. Я делал ход, мне отвечали, я попадал на горячие зоны и скатывался на несколько ступенек назад, я пропускал ход, попадая на предпраздничный день или же на изменившийся график приема, я мчался от кабинета в кабинет, протискиваясь в последнюю перед обедом минуту, или в оцепенении ждал у закрытых дверей. А в конце – сомнительный выигрыш, я перестал быть гражданином, стал лицом без гражданства, гражданином мира, как те собаки на северном полюсе.

Пустяковая справка обещала новые мыканья.

– Я не могу Вам дать справку о том, что у Вас нет гражданства, у нас нет такой формы.

Я бледнею, умоляю, кричу, плачу. Меня отпихивают, мое место занимает другой проситель. Но это мы все проходили, я вновь протискиваюсь в кабинет, я делаю вид, что взял себя в руки.

– Но я могу дать Вам справку о том, что вы отказались от гражданства тогда-то и тогда-то.

Я ликую, я шепчу слова благодарности, мои руки тянутся к благодетельнице, я готов пасть к ее ногам и целовать краешек ее дорогих джинс.

Наигравшись в цирк вдоволь, я выхожу на улицу и озадаченно смотрю на справку.

– Надеюсь, это то, что нужно.

Напрасно.

Я слушаю радио. Передают лунные новости. На окне красные жалюзи, оставшиеся здесь от прошлого жильца. Они придают кухне современный вид. В моем понимании. Ведь ничего подобного в нашем доме никогда не было. Старые, но не антикварные вещи. Хлипкие и поблекшие. Вобравшие в себя слабость времени, а не его терпкий густой запах. Эта слабость перебралась сюда. В этом нагромождении вещей теряется всякое усилие. Это не починить и не выбросить. Оно занимает место, и не только пространство. Если уже есть стол, не купишь еще один. Если есть шкаф, то другой уже некуда поставить. Вот и здесь – вакансий нет. Места все заняты. И надо быть другим человеком, не таким как я, чтобы что-то начинать менять. Я только и могу, что тосковать о неназванном, теребить призраков застывших человеческих стремлений. Пришла кошка. Потерлась и помяукала. Ласковая, добрая, родная.

– Согласно этой справке у Вас уже было гражданство.

– Да, было.

– Тогда ничего не получится. Вариант был только в том случае, если бы у Вас с рождения не было бы никакого. Но вы приняли гражданство другой страны, вы потеряли свой статус.

– Но что мне теперь делать?

– У Вас очень интересная нетипичная ситуация, для которой еще не разработаны четкие правила и процедуры. Все очень запутано. И запутано на ровном месте… Вы сами во всем виноваты.

– Я понимаю, но что мне теперь делать.

– Ничего. А там видно будет.

В моей смерти прошу никого не винить. У разбившегося черепа разрастается густая кровавая лужа. Я шагал, шагал, шагал. Пока холодный ветер не выдул, пусть пока и частично, мое черное отчаяние. Я никогда не гулял по своему новому району. С удивлением вышел на широкий проспект за дальними домами, пошел вдоль него, по левую руку высились портовые краны, пахло рыбой, солью, мазутом и железом. И также неожиданно я вышел к паромной переправе. Подошел к воде. У набережной были пришвартованы катера и лодки, по бокам висели черные старые покрышки. Город отступил назад. В стороны и ввысь раскинулось небо и вода. Я хотел поплакать. Но ничего не получилось.

Ночь сплеталась из пугливых снов и беспокойных вздохов бабушки. Я накапал ей валокордин. По потолку пробегали прямоугольники отраженного с улицы света. Нагромождение вещей на местах своих временных пристанищ причудливыми черными очертаниями то обступали, то словно волны откатывали.

На следующий день в школу я не поехал. Вышел на улицу. Пересек двор, направляясь к переправе.