Текст книги "Серебряный поэт"

Обряд

1. Мой стих

 
Скитальчество ветров, пчелиный гул Псалтыри,
Полночной суверенности столбняк —
Любима тайнопись! Идти на все четыре,
Когда бы взор на всенощность иссяк.
 
 
Просыпан грохот канонад и колоннады
В дорических прическах… Адресат
Поэзии моей – вишнёвый сад, мне надо
Взойти в мир павших чувств – к груди прижат!
 
 
Прибегнувший к элегии, зарёй подстёгнут,
Монашески уединён и свят —
Мой стих: подлунные охаживает стогны,
Слезой с ресницы в путь-дорогу взят.
 
 
Сливаясь с шествием дождя, дождись былого,
Стяжавший славу слову, мой герой,
Стих, праздник нищих яств, где явствовать готова
Жизнь праздных строк, лоснится пир горой!
 
 
Всамделишный чуть брезжит мир – душе отрадно,
Купаясь в зареве, пропал, пропел.
Строка, Тесеем брошенная Ариадна,
В ней: горн к губам, в ней жук над льном корпел…
 
 
Зов, звук, закат – зачат в расплывчатом треченто:
– Венчается раб божий… – ожил свод
Представшей церковки, – обстиг сердца зачем-то
Престранный стих, в даль близкую зовёт.
 

2. Обряд крещения

 
За спиною: вечер, ветер, Вертер, Вагнер и Веласкес…
Разукрашенный темнеет свод, и невесом
Огонёк свечи, и, как котёнок, жалующий ласки,
Тишина шумов, и покатился колесом
 
 
Циферблат веков… Явилась тайна, вся речитативом…
Ширма, простынь, просто, крестик, шарма нет, лечу
Над подлунным мирозданием и в царствии учтивом,
Всплеск младенца, взгляд на взгляд, вбирающий свечу;
 
 
Оголённый трепет го́лоса, «аминь» повтором славен,
Круг, другой, свеча, холодный пол, белым-бела —
Седина тысячелетий и рубаха, в кучу свален
Дымный ладан … Жизнь моя, какой она была?
 
 
Миро в мирнице. Гвалт мира, исчезающий куда-то.
Как торжественно, до слёз, свечусь, в руках несу
Тёплый свет, как у могилы Неизвестного солдата,
У огня свечи стою, и в сказочном лесу.
 
 
Троекратно: ковш Большой Медведицы с водой благою!
Осенило… Осень над Москвою… Осенил…
И вдобавок к охватившему заснежному покою,
То, что я всем сердцем, всей душою оценил —
 
 
Красота, простёрлись опрометь и оторопь обряда.
И ещё… Не передать мне… Тайна… Помню лишь:
Ширма, простынь, я, младенцы на руках, иконы рядом
…И божественна молитвой вскормленная тишь!
 

3. Обряд поэзии

 
Бессловесный ли немотствующий хор
Темноты, иль статуарность мысли полуночной? —
Только, понял я, как на расправу скор
Ветер времени. Сломали, будто позвоночник,
 
 
Годы – веру в лучшее, в людей, идёт
По пятам – стук одноногий, вой, живой по сути!
Чуть заснежена душа, который год
Я во снах живу, протянутой рукой посулы
 
 
Собираю, благодарствуйте, поклон,
Паперть каменная моё сердце приютила.
И счастливая тоска взяла в полон,
И навис над млечной Аттикою меч Атиллы!
 
 
Мнемозина, дай мне алого вина,
Пощади огарок славной каторги поэта!
Стих – обряд поэзии. Душа видна.
И заснеженное сердце бьётся, льётся где-то…
 

Отголоски

1.

 
Пропащая пора:
Туман чуть призрачен и богом позабытые ступени длятся…
Остатки сумерек. Бесед останки и беседки.
Окститься надо бы, прийти в себя, но влажный взгляд
Блуждает в россыпях сухого глянца.
Не слёзы… может, так глубок покой, на слёзы едкий?
 
 
Протяжны чаянья церквей.
На безымянной тишине разложены пасьянсом судьбы —
Донельзя глубока, замысловата, омут просто…
Вповалку листья. И пахнет осенью упавшей. Всевиноватый вид, как будто суд был…
Молчание торжественно, как стол в минуту тоста.
 
 
Всевышний… Вишни… Вышний Волочёк…
Смех давешний, давнишний, вешний. Я потешно вторю —
Набрякшему уничижению, всей подоплёке:
Окраине ноябрьского дня, где-то в России, там, где-то во тьме, там, к счастью, горю —
Нет места!…Только слышен голос лет, такой далёкий…
 

2.

 
Затерянный среди обугленных ночей, померкших судеб, силуэтов
На обветшалых скулах зданий – твержу без удержу, держу пари
О том, что бездыханностью силён извечный миг зари, и силу эту
Не превозмочь! Москву, mon cher, печением берлинским одари,
 
 
Мой век Серебряный, продли свои подлунные шаги, пусть клятвы грянут!
Обуреваемый бездействием, кровоподтёками со стен,
Я слышу голоса, поверх морщин, поверх причин и благодарных грамот.
Неисчислимые Пьеро: в подтёках, и глаза в глаза со сцен.
 
 
Естественной, давно уж, стала жизнь: без Рильке, без Цветаевой – без гимна.
И я сорю словами, в ночь, на рейде, врангелевский Крым, дымы…
И только синеокая тоска моя – совсем, совсем, со всем бездымна!
Бездомна Родина моя, где дамы, господа, дома, да мы…
 

3.

 
Внимало сущее игре теней и света —
На лакированных штиблетах, на штыках.
Шершавый шершень сел на лист извета.
И ветер штору не заметил впопыхах.
 
 
Зияла пустота. Нутро огней погасло.
Спала бессонница больниц и лагерей.
На чёрствый хлеб души намазывая масло,
Молчал в запасниках столичных галерей
 
 
Эпохи старожил, жив яростный вояка.
Не звуки – отзвуки владели пустырём.
Миг срезан ласточкой, тень на плетень, двояко
Виднелось сущее: в ладони соберём…
 

4.

 
Жизнь выморочную подай на стол,
Мне провидение дороже —
Кондовых будней, ночь, литаврщиков верни!
 
 
Возвышенным вас вздором пичкаю:
Туман расстелен вдоль дорожек,
Дом с заколоченными наскоро дверьми.
 
 
Приличествует мне: дремота снега, неги позолота, слога
Заиндевелый звук, невнятность глубины.
Не веришь? Просто ты разбрызгиваешь крови сердца, друг, немного,
И не в тебя шальные ночи влюблены!
 
 
Пресекшегося голоса покой, смертельной шашки взмах ленивый;
Огни в метель и эдельвейсы на снегу;
Взгляд отрешённый отречённого царя – кресало и огниво —
Поэзия!.. Сочится смерть… Я не смогу
 
 
Создать рассвет, удары сердца ночи на исходе, отголоски!
И люди спят вокруг, вповалку спят огни;
Спит шар земной, стремительно теряющий полёт, и город плоский.
Кричащий шёпот губ: «Литаврщиков верни!»
 

Огласка тайны

«На страшной высоте земные сны горят…»

Осип Мандельштам

1. Листопад

 
Верчение, лёт, беспамятства толика.
Порывы. Вы правы, провалы, и только…
А сути не видно, да есть ли, ей вторя,
Природе, как в век королевы Виктории, —
Вручную убранство пространства – изыскано,
Так мир несказанный молчанием высказан.
 
 
Неисповедимым, по лестнице Иакова,
Прозрачным иль призрачным, суть одинакова,
Предстал: Серафимы на арфах, кристаллы —
Неслыханный мир – мне промолвить пристало…
С озябших бульваров листву совлекая,
Листал листопад тишину… И такая
 
 
Благая окутала душу истома:
Из сна дождепада выходишь, из дома.
Расписано небо – высокие «станцы»,
Объемлет. Обнимет. Окликнет остаться.
Вперёд, пуще прежнего взвеяны кущи,
Багрянцем бахвалится шелест бегущий!
 
 
Обрушились листья куда ни попало:
В Неаполь, в Петрополь, в октавы Непала,
В бурлящую радостью пустошь идиллий,
Гурьбой, в одиночку к земле восходили —
Слетевшие с губ одинокие вести.
Разрозненных листьев… Падение… Вместе!
 

2. Сон Питера Брейгеля

 
Лиют дожди лучей.
По лезвию времён, по кромке Ойкумены
Босая тишина идёт, большая видимость назрела.
Глотает голоса глухая ночь.
И сребреник блестит надменный
На каменном полу. Свисает яствами с тарелок —
 
 
Застольное безумие, безмолвие губительной забавы.
Сброд всех эпох и площадей
Горланит, жаждет казни.
И лисий хохоток старух, и колких перьев скрип,
И взгляд плюгавый —
Смешались, до беспамятства смешат. Взвывает: «Гасни!» —
 
 
К кресту вздымает крючковатые персты,
Забрызганный покоем,
Сотрапезник чудовищ – век бубонный, каждый, взвинчен,
И мы с любимой – скорби скарб с безудержною радостью пакуем!
И сломанные крылья мастерит, в сердцах, да Винчи…
 
 
Охвачен соглядатайством:
В клуатрах, в кулуарах стынет кома:
Уродства вакханалия, доспехов блеск суровый.
Под грохот вавилонской башни мир людей
Искромсанный, искомый…
И ангельские развеваются плащи, покровы.
 
 
Гул под крылами: своды, войны, воины и пятна алой швали!
Невзрачной радости хмельная суть – вовсю пленила.
Огласка тайны… Внемлет кто иль нет? Едва ли…
 
 
Лиют вино багровое,
А ночь – в глаза чернила…
 

3. Кома

 
Ветер исполнил глиссандо
В осиротевших на листья
Сводах бунинских аллей.
 
 
Повадилась в глаза врываться тьма кромешная, впустили —
 
 
Радостный холод – сердца́,
Бой напольных часов остывал,
Я навсегда отставал
От исчезающих вдаль журавлей,
 
 
От падающих в бездну бремени израненных идиллий.
 
 
Вечер утратил плаксивость,
Огонь зачинался: в каминах,
В снах, сгоревших дотла,
 
 
В наполненных яростью бойницах, в больницах в кровь искомых.
 
 
Взгляд, прикованный к стене.
Осенью осенённый покой.
Ночь озареньем светла.
 
 
Поэзия – напасть? – На след напасть, не выходя из комы…
 

4. Брезг счастья

 
Тимпанов и флейт голоса, нити пряжи,
Фригийских полей отдыхающий вид.
Слепой Нотр Дам в дальний вечер наряжен.
Заброшенный век пустотою кровит.
 
 
И мокрое эхо шагов, и немая
Царит мизансцена: унынью вослед
Крадётся туман, сладострастью внимая,
Срывается с пальцев бубновый валет.
 
 
Пропитана взглядом страница Жюль Верна,
Бокалы целуются… Нет, не о том…
Возможно, как будто бы, как бы, наверно,
Таверна и хохот, с дымящимся ртом, —
 
 
Рассказ моряка-старика, выплеск грога:
Поддался клинку проржавевший сундук…
Фортиссимо Грига, фортуна, потрогал
Шершавую ночь оглашающий стук.
 
 
Солёные письма на рейде Ньюкасла…
Я – эркер пространства, подручный племён;
Маяк, чтоб надежда в шторма не погасла;
Брезг счастья, молчанием хора пленён!
 

Скоропись духа

«Умение передавать в произведении не «голую правду-матку», но ту высшую правду, которая называется вымыслом – сопутствует поэзии. «Правдиво рассказать можно лишь о том, что не просто «было». Вымысел совсем не есть выдумка, басня, произвольное измышление. Его нельзя назвать ни былью, ни небылицей, ибо в нём таинственно познаётся не преходящее «бывание», а образ подлинного бытия. Поэтический вымысел есть мифотворение, без которого не может обойтись искусство и которое нельзя заменить дискурсивно-логическим познанием».

Владимир Вейдле

«Мне искусство никогда не казалось предметом или стороною формы, но скорей таинственной и скрытой частью содержания… той его частью, которая не сводится к темам, положениям, сюжетам… в художественном произведении всего важней не слова, не формы, но и не изображённое им, а то, что всем этим сказано и не могло бы быть сказано иначе, какое-то утверждение о жизни, какая-то мысль, которая перевешивает значение всего остального и оказывается сутью, душой и основой изображённого»

Борис Пастернак

1.

 
Я жажду
Чёрно-белого цвета на всём…
Брезжит безвременье, нет ли?
 
 
Как будто бы голоса в ладонях несём…
Гулом наполнены ветви:
 
 
Трамвайный дребезг, колокол и метроном,
Вой злой дымохода долог,
И, в хлещущем тоскою, жилище больном
Падает тьма с книжных полок.
 
 
Колеблются: память и туманы долин.
Кажимость обрела очи:
Забвеньем опьяняемый взгляд утолим,
Ночи сопутствует очень.
 
 
Отсутствуют: чёрный свет на белом снегу,
Солнечная тень Калькутты;
Изверчена стрелками, всегда на бегу
Забытая, бес попутал,
 
 
Великая толика вымысла на всём!
Слышатся песни звёзд, нет ли?
Как будто бы на руках тишину несём…
Лугом надбавлены ветви.
 

2.

 
Заблагорассудилось и обыденность стала миражом:
Расстелилась гладь заката, гавань, всплески;
Огонёк свечи – хмельным сраженьем, взрывом хохота сражён,
И валялся под ногами окрик резкий;
 
 
Навуходоносор – бой шагов, гул зиккуратов, конниц лязг —
Грандиозный холод ка́мней Вавилона.
Умопомрачительная толщина эпох и толща ласк,
И промчались тени копий, непреклонны.
 
 
В бездыханной улице рассусоливают скорбь особняки,
На вратах: безвозвратные домочадцы.
Особняком выстоять! Давай, ночь, в урочище сна вовлеки,
Мне бы только до кромки жизни домчаться!
 
 
Опознавший осень, луч фонарика, поглощённый тропой;
Остроносая кирха прихожан кличет:
Падает звон… Падшие листья… Падуя… Падая, пропой —
О слиянии черт! Чёрт… Чёт… Нечет… Вычет.
 
 
Моросящий дождь… Дож венецианский… Даждь нам пелену днесь,
Дабы видеть: смертно, смутно, дамбы, дыбы;
Чтобы правда вымощена обманом, чтобы город стал весь —
Миражом, сквозь который мечтать смогли бы!
 

3.

 
Как Цезарь преданный, ещё не веря,
Стоит мальчишка, жизнь моя, да что же это…
Вой стёкол выбитых, как будто зверя.
И голос, втоптанный в снега… Меня, поэта,
 
 
Накормят холодом, в глаза не глядя.
С заправской лихостью мне проживать охота
В высоком рыцарстве, подвинься, дядя,
Здесь латы клятые и клятвы Дон Кихота!
 
 
Здесь жизнь обглодана, здесь тело рвали
Рычащей сворою, но путь, но взгляд околен.
И ночи родины о счастье врали
Колоколами колоссальных колоколен.
 
 
Сноп фар постылая потьма рожала,
Ржавела память, пошлостью лоснились рожи.
Подставь, как к горлу остриё кинжала,
Строку к глазам, путь станет снов дороже!
 
 
Усекновенной полночью гордиться?
На плахах Зимнего дворца искрились солью
Немые вскрики, канувшие лица.
Часы изрубливали тишину соболью:
 
 
Сонм звуков медленных – бездонный, медный.
И снега солнечного скатерть расстилая,
Очаровал поэта мир, намедни,
Околдовала город оглашенность угловая…
 

Ключ Иппокрены

Однажды, где-то в разгаре ветреного осеннего дня, волнообразно шумящего, раскачивающегося кронами, приглядываясь к деревьям, травам, ощути в привольную хаотичность листопада, я вдруг почувствовал присущую всему – невероятную, естественную лёгкость или беззаботность, или полновесное доверие всего ко всему, царящее в природе, – сменяя друг друга, меняя облик до неузнаваемости, или даже как будто бы соперничая друг с другом, да ещё, подчас, обладая лишь мигом для существования – участники жизни природы – не имеют в себе самих никакой трагедии, зависти, подлости, как это бывает сплошь и рядом у людей, напротив, все жители мира природы – вольны и спокойны, уступчивы, знающие своё общее начало, своё единство и поддерживающие его.

Борьба за «место под солнцем»– очень усл овна, скорее даже, театрализована, важен не результат, а процесс: эхо шелохнувшегося листа, всплеск голосочка птицы, стремительное завихрение падающего с высоты снега, дождя, каждого листика, «разбивающегося насмерть» – всё это лишь красивая декорация, фон для совершенно умиротворённой, гармоничной картины мира природы… Ни вражды, ни смерти, ни одиночества – ничего нет из постоянного набора человеческой жизни!

Мне захотелось попробовать в строке этот «свободный, осмысленный хаос», хаос ради созвучия, жертвующий сиюминутным содержанием и даже смыслом! У нас слишком много подчас «содержательности жизни» и слишком мало ощущения или знания жизни и доверия к ней. Мандельштам неспроста у меня в эпиграфе, но как зачинатель торжества «беспамятной строки».

«Каково тебе там – в пустоте, в чистоте – сироте…»

Осип Мандельштам

1.

 
В прах растеряв обитателей, облик, на облако глядючи,
Тяжко вдыхаемый лёгкими, мой переулок, старея,
Мерно светал под шагами, и скрипка Шагала витала…
 
 
Сны захоронены в дни – как в курганах уложены вятичи.
Скоро уже… Уже стали минуты… Скорее, скорее!
Ревель. Свирель. И свирепость вандала Виндава видала…
 
 
Ладно, пусть так, пусть прохладные статуи сквера и скверное
Завтра – затравленно ждёт нас и дышит на ладан, и клянча
Милостыню у глазеющих в строки, ох, строги, наверное,
Выступят прутья из темени, будто бы рёбра из клячи.
 
 
Славно скудеют шумы, словно губы поэта, поэтому
Двор, оркестрованный хором созвездий и гоном звериным,
Сладостно спит… Мне, горнистами горными, горнами спетому,
Слякотно грезится грязь и взрыхлённая рыхлость перины.
 
 
Жизнь – секундантам, а мне на дуэльной дистанции – вымыслы:
Счастье. Оживших поэтов стихи – льются, время снедая[1]1
  снедать – здесь в значении «сокрушать».


[Закрыть]!
Блеск антрацитовый – руки из жерла истории вынесли.
…Нет ничего. Только пламенный сон. Только юность седая…
 

2.

 
Ещё непроницаема,
Ещё нет видимых причин.
Лишь варево гудит: горсть звёзд, щепотка плача…
 
 
Из глубины доносится,
Как первый снег, во тьме неразличим,
Латунный звук иль блеск, и ничего не знача,
 
 
Врывается в строку – в разграбленное сердце октября,
В холодную сумятицу, провозглашая:
И трогательность плеч, и талый тлен теней – не зря, не зря!
И чуточка тепла оплавленной свечи – большая.
 
 
И вот уже лавина чувств, сквозь лаву лет, раскалена,
Сжигая заживо, сметая быль и небыль,
Вздымает, сокрушив, душа вольна, больна
Разверзшейся возможностью прославить небо.
 
 
Распахнуты стихи! В объятьях – сонм стихий! И сны пруда,
И зыбкий край ночующего в поле стога.
Всем звёздам салютующая молодость, рука горда.
Улыбчивый ручей, спадая, слышен много.
 
 
Ещё не приключился день,
Ещё дрожащая пора,
В разгаре целокупное витийство, в силе.
Но чар моих чураются… Судьба стремительно стара.
Глаза очнулись. Здесь.
Качнулись к смерти. Все ли?
 

3.

 
Когда осенняя стихает темнота
И свет окна крадётся меж стенами,
Внимаешь, с искренностью искры: занята
Высокими осколками стенаний —
 
 
В е л и к о м у ч е н и ч е с т в а святая суть.
Молчит обильно уличка, так надо.
Меня отнять у вдохновения? Отнюдь!
В укромной впадине струенье клада —
 
 
Ключ Иппокрены! – воздух пламенно-сырой,
К губам, к глазам… Душа качнулась ярко…
Я за влюблённых в высоту стою горой!
Жизнь выгорит свечою, до огарка,
 
 
Я это знаю, но, чуть только тишина,
С небес спускаясь, вымазавшись в саже,
Остановилась, как слезинка, не слышна,
Мой стих Вселенную двора покажет!
 

Втуне

«По-настоящему (большой поэт) «осуществляется» только в талантливом читателе. В таком, который способен к активному сотворчеству и готов к усилиям, подчас к утомительным. Но это утомление сродни усталости рыбака в дни удачного лова. Утомление не растраты, а прибытка».

Марина Цветаева

1. «Воронок»

 
По остывающей бездомной тишине, грузно
Налегая шагами на осеннюю робу бульвара Страстного…
Жить уже некуда, час настаёт, ветер грустно
Пошевеливает ветви. Смертельно не верится в лучшее снова.
 
 
Не горячит горечь чувств. Мысли огнём объяты.
И бумажным змеем витает в оглашенном воздухе, прокажённом —
Захлебнувшийся крик: «Остановитесь, ребята!».
Онемевшие, обхватив окаменевших мужей, не плачут жёны.
 
 
По нарастающей тает сон: так мало мела
Остаётся в дорисовывающей солнце детской руке, застыла…
И кто-то сталью голоса тычет в ночь умело,
 
 
И расстреливает,
Пришедших за сном,
Фарами «воронок»,
В затылок.
 

2. Past Perfect

 
Жизнь на юру, смерть посреди. Незащищённость кровом.
Кровью истекает время. Нет неба над головой!
Типажи: зырк бычий, пот на подбородке здоровом…
Сколько их, Господи, сколько! Впадаю в дым луговой…
 
 
У рукомойников железных – впредь, прядь, прыть оттока:
Нудно падают холодные капли, насмерть бьются.
С картин: пламенеют маки заживо! Ожглась жестоко
Душа мальчишки, потонув в остывшем чае блюдца.
 
 
Окаменевших лобзаний неподъёмная тара,
Мрачное золото Винсента и кривизна Дали…
И во рту зычный привкус вокзала… Память, стань старой,
Скорбь, губами початую, зорко со мной раздели!
 
 
Где-то поодаль пообвыклось марево сна, спите…
Стих перезвон увешанных монистами цыганок.
Я любил любить… Любил Россию, из Москвы в Питер,
Жизнь на ура, под воздыхание звёздных цигарок.
 

3. Разве что…

 
Запаян вечер оцинкованный
В продолговатое пространство века жгучего.
Глаза закатом жизни скованы.
По капле сердца встречный ветер мне наскучивал.
 
 
Строки мятежность статуарная,
Огнебородым греческим богам покорная.
Минут разгромленная армия.
Неизречённостью вселенской сыт по горло я!
 
 
Ветра и чувства переменчивы.
Глаза, обживши темень вечера, за старое
Взялись – блуждать… И молвить нечего,
Ну, разве что: вот, облака прошли отарою…
 

Парад-алле

 
Я слышу жажду тверди!
Мне твердят о ней:
Ковыль низкопоклонный,
Студень жара, миражами полон.
В поло́н днём бездыханным
Взят покой, сильней —
Скрипач в траве. Жужжанье обездвижено
В потоке полом.
 
 
Маячат маки. Миг в разгаре. Век, стремглав,
Пронзил обескураженные семьи,
В тине умолкая,
Мерещится шмелём. Спит тишины анклав.
Простёртый товарняк из облаков.
И медлит тень нагая.
 
 
Я слишком жажду тверди слов! Она сама
Себя не узнаёт в моём неистовом порыве, так то…
Жаровня захиревших трав…
Сходить с ума
От всколыхнувших яблони сорок,
Забросив чувство такта! —
 
 
Освобождённым словом крыть – туз козырной,
Пусть шайка воровская дойщиков закатов стынет скопом!
Пусть только каждый сотнетысячный со мной
И жар нескошенный – могильщиками вскопан,
 
 
Я славлю обездвиженного слова взбег,
Брусчатку подавай мне, жизнь,
И готику сусветной речи!
Бухарским пловом вскормленный молчит узбек,
Ни слова не поняв, ничем поэту не противоречит.
 
 
Благим, рождённым в грохоте нездешних гор, —
Глаголю твердь, елейный аромат сицилианских сосен.
Народ мой на расправу с жалким смыслом скор
И к жизни, за пылинку отданной поэтом, сонно сносен!
 
 
Я жажду жажды,
Зной вам в помощь, ходоки, —
По сломленным рукам, по пятнам крови – выцветшим и ржавым!
Снедаемые тишиною сны легки
Моей, правдоподобной, от дождей до сумерек, державы…
 
 
Стеклянная есть твердь! …Не достучаться мне:
Ладони в кровь и медленная пустота
Стены облезлой…
И боль въезжает в сердце на лихом коне.
Парад-алле… Доносит воздух:
Костыли и топот жезла.
 

Навеяно Винсентом

Explicit mysterium[2]2
  Свершается таинство.


[Закрыть]

1.

 
Измаянных – изломанным молниями небом —
Руками, хлопками просят сойти со сцены,
Не мешкать, не мешать! Соборы с высоким нёбом
Смыкают напевы в хор, реквиемом ценны…
 
 
Вот ёкнуло в груди сердце, часы возвестили
Глубокую полночь, в которой несут мерно
 
 
Осмелившегося
Ослушавшегося
Ослышавшегося безумца! Строй Бастилии —
 
 
В почётном карауле. И пасутся мирно
 
 
Стада округлых минут на циферблате чинном.
Динь-Бом… – по имени тишину называя,
В напольных часах хадж звуков… Схож с мёртвым мужчина…
Сочится жизнью ночь, как рана ножевая.
 

2.

 
Острого цвета солнце,
Пронзая толщу заспанного быта,
Пробилось-таки к глазам,
К лиловой дрёме…
Тщетно разыгрывая безмятежность,
Зная, что карта бита,
Любуюсь падающей тишиной, кроме
 
 
Волчьих пятен на распахивающейся двери – тлен итога —
Минора полна каменная Минерва —
Снится мне, на обложке Древнего мира, не буди, не трогай!
Но мира не будет… Мы с ним, мы – нервы:
 
 
Вытянутые, выпростанные, втоптанного стона струны!
Напитаны бунтующей кровью вены.
Вышедшие нам навстречу: полуночи, пустоши и страны
Воспитаны в аду чувств благословенных.
 
 
Загнанный в яму безумия,
Или стяжавший взлёт глубокий?
Столетий ствол, молнией разбитый, спилен.
Жизнь отдана искусству. Убогие глазеют лежебоки.
Охранной охрою осыпан храп спален.
 
 
Любящим цветом оттенена неминуемая потеря.
Последняя роза осенняя – блёкла.
Таинство слабой занавески в створе утра. Рассвет потерян.
Чирк солнца. Зарделись бездонные стёкла.
 

3.

 
В разгаре сумерек: сад, споры вдохновенья и отверстых
Небес – на вдохе отхлебнула – душа моя… Потёмки святы…
И смутная тревога улеглась. Дождь выпал из отверстий
В чернильном куполе. И гнёзда птичьи – из прутьев окон свиты…
 
 
Как зримо тонет взгляд! В пучину братских чувств я погружаю
Мотив сусального пейзажа заколосившейся пшеницы:
Вороны тянутся к созревшему под ветром урожаю,
Их пятна вороные, и данный день, который денно снится…
 
 
Десницей Неба – молнией – померкший небосклон расколот,
Удушливая тишина прохохотала – над жизнью всуе.
И стынет сердце, подступает, крадучись, к ладоням холод,
И кистью начинает смерть свою, смерч бешено рисуя…
 

4.

 
До обморока!
И пульс нитевидный…
Скорее, скорее,
 
 
Хватая губами остуженный вопль
Рассветной земли, вызнать вдруг достоверность слепую!
Избита душа, час о́т часу жив,
Поминутно старея,
 
 
Предчёрное пламя познав кипарисов,
Пишу – оголтелую оторопь лиц, ввысь ликую.
 
 
Патетикой дайте наполнить
миндальничанье с закатом!
Замшелая путь-дорожка, петляя меж междометий,
Выводит к опрятным мыслям о близком.
И тайное станет явным – в грязи,
В этом мире заклятом!
И жаркая жуть прозрений вдруг окаменеет, застрянет
Древнеегипетским обелиском.
 
 
И всё же, ненапрасна
Жизнь в искусстве, неостановима!
Сердец хрустальные осколки. Разграбленные настежь судьбы
И правда впроголодь святая;
И алчущие ярких глаз картины Винсента,
И строк моих непреднамеренная схима —
 
 
Сплав бережный,
Сплав раскалённый добела!
Ночь слышалась, ночь кончилась.
Мир за окном светает…