Текст книги "Милюль"

– Обязательно! – пробулькал зелёный рак. Остальные раки уже торопились скрыться под наступающими водами океана.

Глава третья
Понедельник

Прилив, как всегда, сменился отливом. Кто бы мог ожидать иного? Вокруг большого камня собралась группа отшельников. Некоторые приковыляли из самых отдалённых краёв пляжа, чтобы послушать байки выжившего из ума старца про то, невесть знает что, и галдели, допытываясь у завсегдатаев про начало. Старец дождался, пока собравшиеся угомонятся, и продолжил сказку со следующих слов:

– Раки! Мы имеем большие… нет, очень большие, даже неограниченные возможности. Половину жизни мы проводим под водой. Мы не заботимся о пропитании, потому что постоянно кто-то дохнет и еды всегда много. Порой нам приходится напрячься, в поисках нового жилища, но это мимолётная забота, и стоит её завершить, как снова на нас сваливается благодать праздного бытия. Там, под водными толщами океана, предоставленные самим себе, мы бесконечно черпаем информацию, разносящуюся с бешеной скоростью благодаря упругости воды. Мы слышим, как переговариваются между собой дельфины, как они посылают друг другу сигналы любви и охоты, как они обсуждают вселенские и философские проблемы или поют по ночам. До нас долетает бормотание осьминогов, смех креветок и шёпот медуз. Порой далёкий кит разевает бездонную пасть, и мы слышим биение его сердца. Долгие часы и дни под рокот прибоя мы размышляем об устройстве мира, чтобы потом, выйдя на берег, делиться друг с другом результатами эмпирических открытий и подслушанных наблюдений. Трудно придумать судьбу завиднее и осмысленнее нашей с вами, о мои дорогие братья!

Имея такой простор для развития интеллекта, для познания тайн и решения увлекательнейших загадок мироздания, мы, к великому стыду, множество времени тратим на заучивание ошибочных, или неточных в своей поэтичности догм, выдуманных крикунами прошлого. Леность собственных мыслей, сон своей души мы прикрываем заученными с детства ритуалами и высказанными кем-то упрощениями. Мы сжигаем своё время, собственную жизнь, саму возможность индивидуального движения к совершенству! – Тут рак возвысил голос и патетически воздел малую клешню к небу – Даже улитки не ведут себя так бездумно! Мне стыдно за вас, раки, как стыдно мне и за самого себя!

Некоторое время на берегу царила тишина. Раки пялились на оратора, который молча тряс задранной клешнёй. Наконец рак прекратил трясти конечностью и продолжил:

– Но есть утешение моей измученной стыдом душе! Не всё своё время провёл я в праздности, слушая всяких пустозвонов. Находясь в уединении отшельничества, я нашёл ответы на те вопросы, которые мучают не одного членистоногого. Смею сообщить, что я придумал вполне простые модели, на примере которых могу рассказать каждому тупице, как устроена вселенная и на что похоже движение живой души в потоке времён.

Ропот пронёсся по аудитории. Все раки помнили о богатырской силе учителя, но не сила же является поводом так уверенно говорить о столь высоких предметах. Он же, будто читая их сомнения, поправился:

– Есть в моей конструкции очень даже уязвимое место. Всё, что я буду вам рассказывать, порождено живой мыслью. Эта самая, бегущая во времени мысль, является для меня опорой. Она есть само движение. Но как только я произнесу слова, и результат моей мысли будет услышан вами, сама она прекратит двигаться и сразу исчезнет. Таким образом, мой аргумент, став достоянием гласности, попросту истратится, сгорит, обратится в прах. Вы спросите: зачем я делаю это? Зачем, изрекая истину, убиваю её? Я отвечу вам, братья мои!

Сегодня, сгорая в моей набережной проповеди, истина оставляет след в ваших нервных центрах. Пройдут годы. Ваши дети будут повторять и мусолить эти следы, пытаясь отыскать в них смысл. Бесполезно! Лишь немногим дано выдержать тишину непонимания, возгласы несогласия и прочие ужасы остракизма. Не всем удастся оттолкнуться от праха моих слов и, возбудив всю живость собственного ума, применив личный подход, умения и способности, прийти к оригинальному выводу. Большинству же предстоит копаться в иных моделях, сравнивать одну с другой и в лучшем случае, не прийти ни к чему, в худшем же – что-нибудь выучить наизусть и на этом угомониться. Но пытливым ракам что-нибудь, да пригодится. Итак, братья мои, взирайте и слушайте, я останавливаю мысль и оставляю вам слова, как её неподвижные останки!

Долгими тёплыми ночами, сидя, как и вы, под водой, я силился охватить утлым воображением то бесконечное и необъятное, что мы называем вселенной. Нет, я не пытался пересчитать все звёзды, которые светят с небес, либо ползают по дну. Я не пытался измерять мир перечислениями. И без того моё воображение, этот мощнейший инструмент, отказывалось повиноваться, стоило только попросить его охватить бесконечность. Как бы я ни исхитрялся, всё равно моя башка ограничивалась доступными ей пределами.

Глядя на круглый камень, я мог воспринять его как модель планеты, на которой мы живём. Представляя группу камней, я мог осмыслить солнечную систему. Спираль улитки помогала мне относительно чётко объять внутренним взором галактику, но… согласитесь, даже ощущение огромности океана не может сравниться с тем, что мы теоретически знаем, но никогда не можем себе вообразить.

Мудрые раки прошлого советовали развести клешни в разные стороны и силой мысли продлить векторы от нервного центра до бесконечностей в направлениях вытянутых клешней. Дескать, где упрётся, там и есть предел. Я неоднократно пробовал совершать подобные упражнения. Толку никакого. Хоть мысль моя и всесильна, хоть воображение моё буйное, но за подобными советами я углядел лишь бессильные потуги детского шаманизма. Ни пределов вселенной, ни истины бытия мне не открывалось. Пространство действительно беспредельно в той системе координат, в которой мы, раки привыкли моделировать мир. Выражаясь фигурально, на концах векторов, заданных моими клешнями, я видел вопросительные знаки, означающие невозможность поставить точку.

Ещё большее удивление и непонимание породило во мне расхожее мнение о замкнутости вселенной. Тут я впал в полный ступор и неделю переживал от стыда за убогость своего интеллекта. Так бы я и печалился, до сей поры, кабы не подошёл к рассмотрению данной модели под совсем иным ракурсом.

Я решил упростить трёхмерную и непостижимую модель космоса до ограниченной двухмерной площади, через которую проходит равномерно движущаяся плоская модель условного времени. Я представил две эти плоскости как почти равноценные, как границы двух сред, волею случая соприкасающиеся друг с другом. Что представлять? Эту модель очень легко увидеть. Вон она – тут рак указал клешнёй на волны прибоя, нежно гладящие песчаный пляж – видите, как вдоль плоскости, отделяющей земную твердь от всего остального, мчится тонкая грань, отделяющая воду от воздуха? Именно эта самая, движущаяся граница земли, воды и пространства подобна текущему через вселенную времени. Лишь на грани пересечений происходит жизнь, и лишь саму эту грань мы ощущаем как нашу реальность.

Вы возразите мне, мол, каждая волна конечна. Да, отвечу я вам, но попробуйте сообщить мне хоть приблизительно, сколько этих волн прокатилось по нашему пляжу за те сотни миллионов лет, которые существует океан?

Да, братья мои, пляж имеет границы, жизнь отдельно взятого рака тоже имеет предел. Предел есть даже у океана. Даже у воображения есть предел, но нет предела числу волн на бескрайних берегах океанов и морей. Тем паче, нет числа перевёрнутым прибоем песчинкам, нет числа для измерения всего многообразия их жизни от момента, когда они откололись от цельного куска кварца, до того, когда они, успокоенные в спрессованном песчанике, вновь расплавятся в огненном коллапсе. Вот и нарисовалась простенькая, доступная любому модель бесконечности.

Рак торжественно обвёл выпученными глазами окружающих. Некоторые раки энергичным молчанием демонстрировали восторг перед маленькой моделью большой бесконечности. Другие же, хоть и сидели со скептическими рожами, но уже не роптали. Рак продолжил:

– Любая модель – не точная копия оригинала, а лишь грубое его подобие. Тем не менее, если приглядеться внимательно, то можно увидеть, как окружающий нас мир строится из подобий, в той или иной мере отражающих нечто большее. А как иначе? Вот, например: может ли тело улитки не быть подобным собственной раковине? Если бы могло, то она никогда бы не построила эту раковину. Улитка вываливалась бы из раковины.

Существующее вне подобий, не только невозможно, его даже нет. Перед каждым из нас насыщенный подобиями мир. Каждый видит его, постоянно познаёт и некоторым образом меняет. Невидимая линия прибоя, называемая временем, катится сквозь пространство только благодаря осмысленному взгляду каждого из нас. Не было бы этого взгляда, не было бы и самого времени и перемен и даже вселенной.

Космос существует лишь тогда, когда сознание живёт в нём. Стоит вам умереть, или бякнуться в обморок, как наступает безвременье. Вы оказываетесь выключенными из движения жизни и замираете, как замирает брошенная волной песчинка. Так и лежать вам, пока новая волна времени не оторвёт вас от неподвижного пространства и не пойдёт крутить да вертеть, чтобы бросить на новом, никому неведомом месте. Это, если хотите, тоже не точная, приблизительная, но действующая и наблюдаемая модель.

Я говорю так, потому что с высот своей старости смотрю на рачью жизнь и вспоминаю, как я был совсем маленьким рачком, как искал себе первый домик. Взглянув на себя со стороны, я легко могу сравнить свои перемещения с движениями песчинки. Однажды оторвало меня от вселенской неподвижности и понесло в круговоротах и бурунах!

Делая подобные сравнения, я не могу забыть и того, что сам себя воспринимаю отнюдь не со стороны, но и не изнутри. Я воспринимаю себя именно ежесекундно. Неразрывная связь с потоком времени даёт мне возможность ощущать себя так, как я не смогу ощутить никого из вас.

Тут-то возникает второй нюанс этого дела: я есть лишь в этот момент. Тот я, который был когда-то, это уже совсем не я. Я сегодняшний не смогу быть собой вчерашним, я не властен над его поступками так же, как он не властен над мыслями, пришедшими только теперь. Лишь память связывает меня с ним, а разделяют и время и пространство. В этом смысле, я гораздо ближе к каждому из вас, чем к самому себе, потому что нас разделяют лишь небольшие расстояния. У нас нет общей памяти, общих воспоминаний, ну и что с того? Зато мы можем беседовать. Мы можем сопереживать, хоть в каждом сидит, казалось бы, своя собственная душа.

А скажите мне, раки, собственная ли она? Подходит ли к душе понятие о собственности? Я уважаю чужую собственность и готов постоять за свою, но причём здесь душа? Мою душу никто не может присвоить себе, и я, даже если убью кого-нибудь из вас, ничего с этого не поимею. Более того, я неправ, когда говорю: «моя душа». Так я пытаюсь присвоить то, что не очень то присвоится. Нет! Именно, что тут совершенно нелепо говорить и рассуждать с позиции владения, имения и принадлежности. Я и есть я, летящий в волне времени и созерцающий маленький отрезок бесконечной вселенной. Наступит безвременье, и я прекращу это делать. Когда же безвременье закончится, то кем я буду? С какого места стартует та песчинка, которая понесёт новую, свою, но уже не мою самость? Никто не знает.

Можно только предположить, глядя на оставленные волной песчинки, что безвременье не вынесет нас на другое место. Безвременье потому так и называется, что в нём нет движения ни вперёд, ни назад. По прошествии безвременья, проснувшаяся душа может оказаться как впереди, так и сзади, а то и сбоку от того места, с которого начинала прежний путь. Кто сможет отрицать предположение о том, что, умерев завтра, я могу родиться три, или четыре года назад? В таком случае та же самая душа вполне может встретиться сегодня со мной, неся совсем другой груз памяти о жизни иного существа. Так это же может быть каждый из вас! Кто теперь будет отрицать возможность того, что душа, живущая во мне и душа, живущая в каждом из вас, по сути одно и тоже?

Слушатели молчали, и старый рассказчик, явно довольный собой, заключил:

– Если возражений нет, значит одно из двух: либо возразить нечего, либо я сморозил такую ересь, которая за пределами всех возражений. В том и другом случае, тема дискуссии исчерпалась, и пора нам вернуться к нашей Милюль.

Как вы помните, мой вчерашний рассказ закончился очень даже печально. Милюль провалилась в небытиё. Её не стало. Та самая волна времени, что несётся сквозь мир, оставила песчинку её души валяться в неподвижном и незаметном для всех состоянии. Это, я вам скажу, бывает с каждым. Я тоже иногда так сильно засну, что ничего не помню. Ни себя, ни сновидений. Я не помню даже того, сколько времени я так вот ничего не помню.

Никто не знает, в какой миг мы вываливаемся из безвременья в так называемую фазу быстрого сна. Это всегда происходит столь незаметно, что и не скажешь, с чего всё началось. Так же, собственно, мы и рождаемся. Вот, живёт индивид и живёт себе, а спроси его: «Ты помнишь, с чего всё началось?» Что он ответит?

Конечно, есть такие, которые подробно будут рассказывать услышанное некогда от родителей, но, ведь это совсем не то, что они помнят сами. И выходит, что всякий помнит свою жизнь не с начала, а как бы с полдороги. Возьмёт вдруг, да вспомнит, как он едет верхом на собаке. А собака огромная, волосатая, больше него. И удивительно ему до сих пор, что та собака была пудель. «Да! Был же пудель в наше время!.. Теперь пуделя не те. Мелковаты стали, мелковаты!» – То же и во сне: Никогда неясно, с чего он начался. Сон идёт, значит идёт и, как раз в эту секунду всё понятнее понятного.

К чему это я говорю? Да к тому, что нельзя сказать с точностью с какого момента начался выход Милюль из её безвременья. Важно, что она из него вышла. Она вновь оказалась втянута в бесконечный круговорот волны, называемой временем.

* * *

И опять началась жизнь. Странная, тусклая. В зеленоватом мутном пространстве Милюль двигалась мимо развешенных гроздьями шаров. Внутри шаров угадывались контуры таких же, как Милюль существ, но только запертых, ещё не вылупившихся. Милюль поднималась вверх, туда, где скользили, перемежающиеся тёмными полосами теней, отблески дневного света. Солнечные пятна шевелились и вздрагивали на зыбком потолке. Длинные лучи шли от этих пятен вниз, постепенно растворяясь в мутной глубине. Лучи двигались, выхватывая из сумрака многочисленных личинок, которые дрыгали хвостами, тоже стремясь куда-то плыть.

«Это еда» – подумала Милюль. Простота мысли порадовала её. Замечательная идея ловить этих личинок и съедать – захватила все её существо. «Как я раньше не догадалась»? – восхитилась Милюль и, разинув рот, устремилась за одной из личинок. Личинка дернула хвостиком и ускользнула. «Ах, ты!» – возмутилась Милюль, и кинулась за другой.

На этот раз охота оказалась удачной. И во второй, и в третий раз… Милюль стремительно перемещалась в воде, проглатывая личинки. Азарт охоты и радость от череды удач приносили ей несказанное удовольствие. Казалось, насыщение не наступит никогда. Как это было увлекательно! Цель, атака, победа! Цель, атака, победа. Цель, атака…

Гонясь за очередной целью, Милюль неожиданно вынырнула на поверхность и плюхнулась обратно, ослеплённая и ошарашенная. Там не было воды. На верху, за тонким светлым потолком оказалось сухое горячее пространство, не имеющее ни границ, ни смысла.

Милюль погрузилась в глубину. «Надо быть аккуратнее» – сказала она себе. Это была правильная мысль. Очень правильная и очень своевременная.

Сверху, чётко различимая на фоне светлой поверхности, двигалась огромная хищная тень. Не надо было иметь семь пядей во лбу, чтобы сообразить: это сама смерть движется, отыскивая таких вот глупых Милюлей, увлечённых охотой, и забывших о том, что жизнь полна опасностей.

Милюль припомнила, как нечто страшное надвигалось на неё ещё совсем недавно, когда она сидела в своей давешней оболочке. Она вспомнила вселенский ужас, и воспоминание сковало мышцы. Неподвижно вися в темной глубине, она смотрела на проплывавшую наверху огромную и совершенную машину уничтожения.

Похожий на веретено корпус обрамляли механически точные плавники. Силуэт хищной морды шевелил ужасными жабрами, выпуская завихрения воды, а сзади слегка покачивался мощный костистый хвост. «Это рыба» – сказала сама себе Милюль и тут же удивилась: «Откуда я знаю про рыбу?»

Рыба как будто услышала Милюль. Она совершила плавный красивый кульбит, нырнула и, развернувшись, устремилась прямо на неё, на Милюль. Бешено дрыгаясь всем телом, Милюль помчалась вниз, в глубину к спасительному дну. Но её скорость была куда медленнее, чем надо. Вот рыба уже разинула пасть, вот уже острые зубья начали смыкаться впереди, но Милюль всё продолжала отчаянный бег от неотвратимого.

* * *

Так она и проснулась, вопя и дрыгая ногами. Некоторое время ей даже казалось, будто пятки стукаются в твердое нёбо того чудища, которое только что гналось за нею. То обстоятельство, что с трёх сторон от неё были крашенные в белый цвет стенки, ничуть не успокоило, и ещё некоторое время она продолжала вопить с открытыми глазами. Наконец, в поле зрения сфокусировался озадаченный мальчик, и Милюль закрыла рот. Мальчик стоял рядом и с любопытством разглядывал её.

– Чего орёшь? – спросил отрок, которого, судя по всему, следовало идентифицировать, как в очередной раз изменившегося кадета Алёшу. Во всяком случае, его внешность была почти той же. Почти, но не совсем. Если бы Милюль не начала привыкать к ежеутренним изменениям, она приняла бы этого парня за двоюродного брата вчерашнего Алёши, которого она спасала. Милюль точно помнила, как пыталась его спасти, но не помнила, чем дело закончилось.

Сегодняшний мальчик оказался очень странно одет. Белая майка с огромным декольте заправлена в чёрные ситцевые трусы почти до колен. Надо быть или клоуном, или больным, чтобы в таком виде предстать перед дамой. Определённо дикий наряд на этом, сегодняшнем мальчике. И всё же, тот это мальчик, или не тот?

– Алёша? – спросила Милюль.

– Эк тебя перемкнуло – неопределённо ответил он, или, быть может, так он уклонился от ответа? Милюль не успела разобраться, как мальчик добавил:

– Очнитесь, вы дрыщите! – тут он премерзко заржал и упрыгал из поля зрения.

Милюль огляделась. Как и следовало ожидать, сегодняшняя каюта была значительно теснее и проще вчерашней. Да что там проще! Это был прямо сказать, железный гроб. Никакого пространства. Вместо квадратного окна – под потолком круглый маленький иллюминатор. Под иллюминатором откидной столик, за которым двоим тесно. Милюлино спальное место…. именно, спальное место, а не кровать, было зажато между столиком и железной стенкой. Сверху, судя по всему, было ещё одно место, потому что высоты над койкой хватало лишь на то, чтобы сесть.

У головы хлопнула дверь, и в поле зрения снова появился этот полуалексей. На сей раз его шею украшало переброшенное полотенце. В одной руке он держал обтекаемую коробочку, а в другой – зубную щётку.

– Долго будешь валяться? – поинтересовался он. Милюль подумала, что ему, как спасённому, неблагодарно так себя вести, и спросила:

– Значит, ты выжил?

Вопрос озадачил мальчика, потому как он сначала уставился бараном, а потом заключил:

– Ну, тебе и кошмарик приснился!

– Какой такой «кошмарик»?

– Что же ещё? Сначала ты орёшь как резанная и ногами дрыгаешь, потом говоришь, что я выжил, а я и не думал помирать. Вот я и понял: тебе приснился кошмарик.

Милюль попыталась восстановить в памяти последние события. Был рыжий и упрямый мальчик. Потом его снесло по скользкой палубе к перилам, прижало там, и он висел беспомощный и мокрый. Потом она пихала его к безопасному месту, удерживала, когда корабль был готов оторвать его от перил и унести в штормовую пучину. Потом ей было больно. Потом… воспоминания заканчивались, и сколь Милюль ни напрягалась, ничего вспомнить не могла.

– Ты долго намерена глазами хлопать? – поинтересовался спасённый, и посоветовал пойти, умыться.

– Идти далеко? – уточнила Милюль.

– Как всегда – расплывчато ответил он и, запрыгнул на верхнюю полку.

Милюль подумала, что сегодняшнее «как всегда», судя по началу дня, будет совсем не таким, каким было «как всегда» вчерашнее. Вчера тётка Юлия, хоть и выражалась порой дико, всё же была куда конкретнее этого недоросля в майке.

Тут в сердце Милюль мелькнула надежда, на то, что тётка может находиться где-то поблизости и надо найти её, чтобы она навела порядок. Встав с койки, Милюль обнаружила себя одетой в полосатую пижаму, нелепую с виду, но вполне удобную. Ещё большее удивление вызвали у Милюль свои же собственные руки. А потом и ноги. Посмотрев на ладони, Милюль обнаружила, что пальцы сильно вытянулись. Вообще кисти рук изменились до неузнаваемости. Они стали по-птичьи угловатыми. Ноги тоже стали длинными, как у цапли.

– Долго будешь себя разглядывать? – прозвучало совсем рядом. Милюль обернулась. Около её уха, на полке, находящейся на уровне её плеч, лежал этот самый мальчик.

– Ты чего тут делаешь? – Милюль захотела выяснить, почему отрок находится в женской опочивальне.

– Корову продаю – невозмутимо ответил тот и усмехнулся.

Милюль невольно оглянулась. Никакой коровы рядом не было, да и вряд ли она уместилась бы в столь тесной каморке. Тем не менее, отвечал мальчик уверенно, не задумываясь. Значит, корова где-то должна быть.

– И где твоя корова? – спросила Милюль.

– Где-где! У тебя на бороде! – ребёнок явно глумился над ней.

Милюль это показалось неприятным. Какое он имел право так нагло и продолжительно издеваться? Почему он решил вместо того, чтобы отвечать на её вопросы, врать, дразниться и проявлять свою дикость?

Милюль постояла, подумала и вдруг, как треснет ему по пузе. Мальчик скорчился от боли. Он пытался вдохнуть, но его организм отказывался заглатывать воздух. Милюль попыталась ухватить его за волосы. Пальцы скользнули по коротко стриженой голове. «Надо же, как его постригли!» – подумала она и, сцапав задыхающегося мальчика за уши, притянула его лицо вплотную к своему.

– Послушай, мальчик – сказала она, глядя в его испуганные глаза – или ты будешь отвечать на мои вопросы, или я тебя убью. Ты меня понял?

Мальчик моргнул, и из его глаз выкатились две большие слезинки. Милюль стало на мгновение жаль шалопая, но она только нахмурила брови и на всякий случай ещё раз уточнила:

– Ты точно понял, что я тебе говорю?

Мальчик, наконец, обрёл дыхание и прохрипел:

– Понял. Ухи отпусти!

Милюль отпустила его уши, и собралась уже продолжить беседу, как вдруг этот стриженый обманщик со всей силы саданул ей коленом в ухо. Сначала вспыхнуло слева внутри черепа. Потом голова ударилась о стенку каюты, и вспыхнуло справа. А коварный ребёнок ещё и прыгнул с верхней полки ей на шею, от чего Милюль упала на пол, ударяясь последовательно коленями, локтями, подбородком. Из носа хлынула кровь. Боль разлилась по всему телу и стала всеобъемлющей.

Вместе с болью, всё её существо охватил воинственный гнев. Не думая о том, как она сейчас выглядит, Милюль брыкнула ногами, перевернулась под мальчишкой и высвободившейся рукой ухватила его за нос. Мальчик дико взвыл и временно прекратил охаживать её кулаками. Не отпуская его носа, второй рукой Милюль стукнула по ненавистной голове. Мальчик свалился, и она моментально оказалась на нём. Сцепила руки на его тощей шее и стала душить. Он вертелся ужом, дёргался, вырывался и хрипел, но Милюль была явно сильнее. Постепенно противный мальчик стал задыхаться. Ярость всё ещё бушевала в сердце девочки, но по мере того, как угасал в её руках враг, отступал и гнев.

– Не буду тебя убивать – вынесла приговор Милюль, и отпустила мальчика. Он закашлялся, схватился за шею и усиленно задышал.

Милюль поднялась, одёрнула пижаму. Спросила:

– Ну, так что, мы договорились?

– Совсем ты, сеструха, сбрендила – ответил недобитый упрямец, за что моментально получил удар ногой в пах и скорчился.

Милюль собиралась, было ещё раз пнуть его, да так и замерла с занесённой ногой.

– Как ты меня назвал? – спросила девочка.

– Как, как – передразнил её поверженный, но не побеждённый издеватель – сядь, да покак!

– Давай договоримся – предложила Милюль – ты отвечаешь на мои вопросы, а я тебя за это не бью. Хорошо?

– Плохо – возразил упрямец, и, получив новую оплеуху, возмутился:

– Ты чего, я же ответил!

– Неправильно ответил – объяснила Милюль – отвечать надо правильно. Ну, ты готов?

Мальчик кивнул.

– Вот и славно – поощрила его сговорчивость Милюль – вижу, что мы поладим. Ещё раз спрашиваю: повтори, как ты только что меня назвал?

– Тебя? – переспросил мальчик и, увидев, как Милюль заносит над ним кулак, тут же вспомнил – сеструха.

– Хочешь сказать, что я тебе сестра?

– А кто же ещё?

– Н-да-а-а – Милюль задумалась. Любой человек меняется со временем. Меняется и окружающий его мир, но чтобы изменения происходили так катастрофично, это уже перебор. Позавчера этот мальчик был блистательным кадетом, героем и девичьей мечтой. Вчера он же был мелким и противным Алёшей, но опять никаким не родственником. Теперь же он назвал её сеструхой, а это всё-таки признание родства, хоть и в грубой форме.

– Сеструха – пробормотала Милюль – какое грубое слово. Почти старуха. Хотя… слушай, Алёша.… Ведь тебя зовут Алёша, или нет?

– Нет, я Кеша! – злобно сказал мальчик, но потом всё-таки поправился – Вообще-то я Павлик. Не ожидал, что ты забудешь о таком пустяке. Ещё вчера у тебя моё имя не вызывало никаких вопросов.

– Ага… ну, ладно. Павлик, так Павлик… – Милюль села на своё спальное место, взяла со столика лежавший там носовой платок и вытерла кровь из-под носа.

Перемены, произошедшие на этот раз, были настолько поразительны, что вчерашний рассказ Сергея Пантелеймоновича про водонапорную башню поблёк и померк. Происходящее не укладывалось в голове. Бесполезно было даже что-либо предполагать. Никакие объяснения не годились. Павлик прервал её размышления:

– Прости, сестра. Я забыл тебя поздравить с днём рождения. Не ожидал, что ты так сильно расстроишься. Давай помиримся. Я поздравляю тебя с днём рождения и желаю успехов в учёбе и счастья в личной жизни – сказав так, Павлик сел рядом и протянул ей невесть откуда взявшуюся у него морскую раковину. Милюль взяла раковину и, внимательно разглядывая её, спросила:

– Значит, у меня опять день рождения?

– Да. Раз в году он повторяется. Тебе всегда нравилась эта ракушка, вот я и решил её подарить…

– И что? – спросила Милюль – мне опять шесть лет?

Павлик хихикнул и явно вознамерился съехидничать, но передумал:

– Прости, сестра, я не знаю, как правильно тебе ответить. Боюсь, ты опять начнёшь драться – и добавил, вздохнув – ещё вчера ты была нормальной.

Ситуация продолжала оставаться нелепой, но уже наметились положительные сдвиги. Павлик не кривлялся и не дерзил. Милюль улыбнулась ему:

– Ага. Значит, сегодня со мной что-то не так?

– Конечно не так! – воскликнул Павлик – Ты как проснулась, так и несёшь нелепицу. Потом вот драться начала. На мой взгляд, по тебе психушка плачет.

Милюль удивилась непонятному слову:

– Не знаю, кто она такая, эта твоя психушка. Может плакать, сколько ей вздумается. Мне теперь надо подробно узнать, что было вчера.

– У тебя что, амнезия?

– Может быть. Я не знаю, что это такое. Вообще ты говоришь много незнакомых слов. Давай так: Ты расскажи мне, что мы вчера делали.

– Сняли штаны и бегали – брякнул Павлик и тут же демонстративно прикрыл рот ладонью – не дерись, я пошутил.

– Хватит шутить. Рассказывай.

– Рассказываю. Мы сели на катер и отправились вверх по Неве. Прошли мимо крепости Орешек. Пытались играть в пинг-понг, но дул сильный ветер и волан улетел. Потом ты играла с папой в шахматы. Потом мама позвала нас ужинать. Мы ужинали. Потом пошли на нос, и папа сказал, что завтра в честь твоего дня рождения, устроит артиллерийскую стрельбу, но нам во время стрельбы надо будет находиться в каюте, иначе оглохнем.

– Какой то бред – перебила Милюль Павлика – А шторм был?

– Вот, именно шторм, это и есть бред.

– Ну, хорошо. Значит, шторма не было?

– Абсолютно.

– А где Сергей Пантелеймонович?

– Спокойствие, сестра, только спокойствие! Не дерись, но я, честное пионерское, не знаю, о ком ты говоришь.

– Ладно, поверю на слово. Следующий вопрос: где тётка Юлия?

– Какая Юлия?

– Моя тётка, которая перед тем, как стать тёткой, была нянечкой – попыталась разъяснить Милюль.

В каюте повисла долгая пауза. Дети молча смотрели друг другу в глаза. Постепенно к Милюль приходило осознание того, что её вчера абсолютно не совпадает с тем вчерашним днём, о котором говорил сейчас Павлик. Для того чтобы быть уместной в этой жизни, ей придётся проститься и с тёткой и с Сергеем Пантелеймоновичем и даже с самими воспоминаниями о них. Судьба в очередной раз совершила над Милюль непонятную каверзу и опять переиначила окружающий мир. Да и сама она при этом изменилась так, что неизвестно, сколько ей стукнуло лет. Всё вокруг меняется так резко и непредсказуемо… только успеешь чуть-чуть приноровиться, как вдруг – хрясть, и всё исчезло, всё не так, всё по-другому. Неужели теперь так будет всегда?

Наконец, Павлик прервал молчание:

– Слушай, сеструха, или ты талантливо кривляешься, или действительно пора вызывать санитаров. Только где их взять в Ладожском озере?

– Где, где? – переспросила Милюль – разве мы не в море?

– Нет, сеструха, Ладога, конечно, большое озеро, но не море.

– Не называй меня, пожалуйста, сеструхой – поморщилась Милюль – мне это не нравится.

– Ну вот – огорчился Павлик – новый фокус. Как же тебя теперь величать?

– Вообще-то я Милюль.

Мальчик прыснул:

– Милюль! Вот умора! Точно, ты вчера перегрелась!

– Я не перегрелась. Но мои воспоминания о прошлом существенно отличаются от твоих. Согласись, что это не причина надо мной смеяться?

– Вот это да! – удивился Павлик – мало того, что ты говоришь как профессор, но ты, выходит, даже не помнишь, кто я такой. Не, ты основательно сбрендила! Во всяком случае, так выглядит со стороны.

– Думай, как знаешь. Но лучше постарайся войти в моё положение. Судя по всему, я ещё о многом могу тебя неожиданно спросить. Так что не удивляйся. У меня такое ощущение, что моя жизнь до сегодняшнего дня была совсем не такой, какой она виделась тебе.

– Какая дурь! – возмутился Павлик – Пришла охота придуряться, то, пожалуйста. Сколько угодно. Но сама. Я в эти игры не играю.