Текст книги "Записки гайдзина"

Спевка

Весеннее расписание ускорило прибытие токийских поездов на десять минут. Я руководствовался зимним и осознал это только на подходе к станции, когда ухо вдруг различило наигрыш гармони, плывущий меж осыпающихся сакур. Вскоре открылась пустая платформа и посреди нее – приземистая фигура Потапова. Коротая время до прихода встречающих, он наяривал на своей трехрядке что-то переливисто-залихватское, со сложными каденциями и разухабистыми синкопами. Я немного послушал, потом взбежал по ступенькам и свистнул.

– Вадимушка! – вскричал Потапов, закинул трехрядку за спину и растопырил объятия. – Братушка!

Порыв ветра засыпал нас розовыми лепестками. Мы хлопали друг друга по спинам и головам, лепестки опадали под ударами и застревали в мехах гармошки. Платформа стонала и ходила под нами ходуном. Вволю нахлопавшись, Потапов вытряс лепестки из мехов и приобрел деловой вид.

– У нас с тобой четыре часа, – объявил он. – Программа будет такая. Сначала идем в нашу любимую баню и сидим там в пузырях. Потом берем бутылку сакэ и ищем место, где сакура еще не осыпалась. Садимся, культурно выпиваем, закусываем, исполняем песни Мокроусова. Потом сажаешь меня на последний поезд в Токио. Остался бы и на подольше, но завтра у меня доклад, а послезавтра уже в Корею.

– Экий у тебя плотный график, – сказал я. – Все расписано, как у американца.

– Я странствующий математик, – поправил меня Потапов. – Что мне еще делать, когда столько конференций? Короче, держи футляр, пошли в баню.

Баня располагалась недалеко, рядом с домом, где Потапов жил три года назад, в пору своей недолгой работы в нашем университете. Тогда мы регулярно наведывались в это славное заведение с пузырящейся ванной, приветливой хозяйкой и строгим завсегдатаем из местных работяг, следившим за тем, чтобы мы не мочили циновки в предбаннике. Нам было трудно этого не делать, мы всегда были до неприличия мокры и подолгу обсыхали на пороге мыльни. Строгий же завсегдатай глядел на нас свысока, являя собой превосходство желтой расы, представители которой способны в буквальном смысле выходить сухими из воды.

– Я, кстати, там мочалку забыл в последний раз, – вспомнил я. – Конечно, за три года могли и выкинуть. Но если вдруг не выкинули, то будет приятно.

– Никуда ее не выкинули, не сомневайся даже, – успокоил меня Потапов. – За что Японию люблю, так вот за это – о клиенте тут всегда помнят. Зайдешь, тебе сразу: «Давно не виделись» – и сервис по полной схеме. Причем неважно, сколько ты у них не появлялся: может, неделю, а может, десять лет. То есть, с одной стороны, у них как бы прогресс, а с другой – этакая незыблемость.

– Что есть, то есть, – согласился я.

Потапов внезапно остановился.

– Так, погоди… Кажется, мимо прошли. Ну-ка назад, посмотрим. Вот дом, где я жил. Вот забор. Дальше была канава с цаплями – вот она. А сразу за канавой была баня. Выходит, вот это она и есть. Перекрасили, что ли?

Мы подняли головы и узрели красный щит с белым иероглифом «сакэ». Сквозь стеклянную дверь виднелись уставленные бутылками полки. Мы вошли внутрь, и нашему взору предстал рыжеволосый тинэйджер в замызганном фартуке и с серьгой в ухе.

– Да, была тут баня, – ответил он на наш недоуменный вопрос. – Год назад снесли, винный построили. Хозяйка в деревню уехала, дом там купила.

– Веселенькое дело, – сказал Потапов. – Стояла баня, никому не мешала…

– И мочалку мою выкинули, – добавил я.

– Да мочалка-то ладно, без пузырей останемся.

– Ничего, – сказал я. – Вон тут сколько пузырей. Мы ведь как раз собирались. Берем, или как?

– А что еще делать, берем, конечно. Какого – прозрачного, мутного?

– Мутного не надо.

– Сладкого или горького?

– Что-нибудь между.

– «Нагураяма», «Ханахару», «Тэнко», «Эйсэн»…

– «Тэнко».

– Губа не дура. Семьсот двадцать?

– Семьсот двадцать.

– Или тыщу восемьсот?

– Столько мы до сакуры не донесем.

– Ладно. А может, сливовой?

– Ты бы еще сказал: может, сивухи?

– Боже упаси!

– Ну вот и хорошо. Теперь бы закуски.

– Мы извиняемся, как у вас тут насчет закуски?

Замызганный тинейджер скривился и помахал ладонью: мол, не держим.

– Что ж, – сказал Потапов. – Купим по дороге.

Мы вышли и огляделись по сторонам. Облетевшие сакуры зеленели свежими листьями.

– Плохо дело, – вздохнул Потапов. – Но ничего. Я помню, тут недалеко есть храмовая роща, она позже облетает. На пригорке потому что.

До пригорка мы добрались минут за десять. И в самом деле, он весь цвел. Розовые деревья лишь немного отливали зеленью едва показавшихся листочков. Промеж стволов обосновался массивный деревянный стол с двумя пнями вместо стульев.

– На этом месте три года назад, – торжественно сказал Потапов, – я доказал теорему Сидорова. Он мне потом поллитра поставил. И мы с ним сразу написали четыре статьи.

– А почему она Сидорова, если ты доказал? – спросил я.

– Он сформулировал, я доказал. Теперь она называется «теорема Сидорова-Потапова». Стаканы-то мы взяли?

– Бумажные. Вот, наливай.

– Жаль, холодное, – сказал Потапов. – Его бы да горяченьким… Ну да ладно. Кампай!

– Кампай. За встречу!

Весеннее солнце подбиралось к изломанной линии гор на горизонте. С ворот синтоистского храма за нами бесстрастно наблюдали две вороны.

– Интересное дело, – сказал я. – Баню сломали, вместо нее – винный магазин. Я вообще последнее время замечаю: больше всего строят винных магазинов и зубных клиник. С чего бы это?

Потапов взъерошил волосы и забарабанил пальцами по бутылке – так же, как барабанил когда-то, ломая голову над теоремой Сидорова.

– Какая-то зависимость, безусловно, есть, – сказал он. – Что первое приходит на ум? Когда сносят бани, люди перестают мыться – и заодно перестают чистить зубы. Зубы заболевают, люди их полощут водкой. А потом идут к зубному. Как тебе такая версия?

– Хм… Я бы сказал, версия несколько скороспелая.

– Вот именно. Какой делаем вывод? Восток непостижим!

– Ну да, – сказал я. – Аршином общим не измерить. Это не объяснение.

– Тогда ты объясни!

– Я думаю, все гораздо тривиальнее. Особенно с зубными клиниками. Это мода такая, из Америки. Модно быть дантистом, модно говорить: мой дантист, модно культивировать прямые зубы. Исторически они свои зубы красили в черный цвет, и было все равно, прямые они у них или нет. Потом красить перестали и долго ходили с белыми зубами, но кривыми. А когда им из Америки улыбнулся Шварценеггер, они прозрели.

– Так, – прервал меня Потапов. – Мы увлеклись. Промежуток между первой и второй должен быть значительным, но не превышать сорока секунд.

Он наполнил стаканы, и мы жахнули по второй.

– Продолжаю, – сказал я. – Перейдем к винным магазинам. Тут что характерно: их строят все больше и больше, тем временем как бары и прочие кабаки находятся в упадке. То есть, народ начинает пить по домам. Тоже как бы такая мода. Теперь вопрос: откуда эта мода взялась?

Потапов даже привстал.

– Ты хочешь сказать, что…

– Вот именно! Нас тут еще очень мало, но воздействие совершенно явственное! Только не совсем понятны его механизмы. Вот, скажем, сидим мы с тобой под сакурой и пьем. Ну и что? Они тоже иногда пьют под сакурой. А когда мы пьем на кухне, нас с улицы вообще не видно. То есть, взаимодействие идет на каком-то астральном уровне.

Потапов поправил очки и задумался. Потом спросил:

– А бани?

– По баням у меня статистики нет. Сломанную я только одну знаю.

– Да… – сказал он. – С банями неувязочка. Ну ладно. За астральный уровень!

Опрокинув третью, Потапов вытер усы, встал, потянулся и оглядел пейзаж с севера на юг. Заходящее солнце высвечивало незасеянные поля и играло в бурой черепице крыш.

– Эх! – крякнул он. – До чего ж у вас тут хорошо! Прям как в Переславле. Только ряпушка не водится, а остальное – просто копия. Ты в курсе, сколько я в этом году ряпушки наловил?

– Много, наверное?

– Рекорд поставил. Кабы водилась у вас тут ряпушка, я бы согласился прожить здесь жизнь. А так не могу. На родину тянет. Тебя не тянет?

– Так я ж в ряпушке-то не понимаю…

– А, ну да… Тебе легче. Хотя тут и в самом деле благодать. Вот в Токио – там жить невозможно.

– Ты, кстати, где остановился?

– Да ну, лучше не спрашивай. Называется «Хи-сада Гранд-Отель». Пять звезд, двадцать этажей. На полу ковры, на стенах импрессионисты. Клоповник, одно слово. Причем я их, подлецов, просил, факсы слал: поселите меня в нормальную гостиницу. Чтобы каллиграфия в нише, чтобы спать на полу, чтобы бабушки на четвереньках… Так нет же, поселили в клоповник.

– Понятное дело, – сказал я. – Японцы… Разве им что-нибудь втолкуешь?..

– Во-во. Никакого с ними сладу. Давай-ка лучше выпьем.

Выпив по четвертой, мы вдруг осознали, что пьем без закуски.

– Как же это? – огорчился Потапов. – Я же собирался чего-нибудь местного… Сырой конины, например… Совсем забыли.

– Ну так давай допивать – и на поиски, – предложил я.

– Нет, мы еще петь собирались. Пару-другую песен – а потом уже за едой. Я, кстати, вчера в Токио нашел потрясающий ресторан. Первый раз в жизни с удовольствием ел натто.

– Чего?! – Я даже поморщился. – С каким таким удовольствием? Иностранец не может с удовольствием есть натто. Это знают все.

– А я тебе говорю, что ел с огромным удовольствием.

– Может, ты чего путаешь? Натто? Эти сопли из бобов?

– Именно. Тут самое главное – чтобы оно было не протухшее.

– Ха! – сказал я. – Это нонсенс. Натто – оно потому и натто, что протухшее.

– Отнюдь, – мотнул головой Потапов. – Оно, конечно, гнилое. Но протухшим оно быть не обязано.

– Не вижу разницы.

– Разница есть. Когда оно уже гнилое, но еще не тухлое, то даже иностранец способен есть его с удовольствием. А когда оно гнилое, да еще и тухлое вдобавок – то с удовольствием его могут есть только японцы.

– Это уже какая-то высшая кулинария пошла, – сказал я. – То мне Федька вчера про мясопуст рассказывал, то ты теперь…

– Федька еще здесь?

– А куда он денется… Ведет со мной душеспасительные беседы. Против буддизма. Опасается, что меня бонзы охмурят.

– Куда им… С нами крестная сила! – Потапов осенил себя знамением и разлил по стаканам остатки. – Давай по последней и будем петь.

Проглотив сакэ, он влез в ремни своей трехрядки. Солнце выпустило последний лучик и исчезло за горой. Вороны нахохлились, потрясли крыльями и приготовились слушать.

– На Во-о-о-олге широкой, – затянул Потапов. – На стре-е-е-елке далекой…

Я подключился:

– Гудками кого-то зовет парохо-о-о-од…

Сакэшная отрыжка мешала легким разойтись в полную силу. Но и того, что выходило, было достаточно, чтобы мощно разлететься по окрестностям. Какой-то лохматый мотоциклист тормознул у нашего пригорка, заглушил мотор и с минуту слушал. Узнав, что девушки краше, чем в Сормове нашем, ему никогда и нигде не найти, он снова затарахтел и умчался в поля. А мы голосили дальше – про летние ночки и про буксиров гудочки.

Когда песня кончилась, вороны переглянулись и каркнули.

– Хорошо, – сказал Потапов. – Истово поешь. Сейчас опять будет Мокроусов.

– «Вологда»?

– Нет. «Костры горят далекие».

– Это я не знаю. А помнишь, ты еще пел что-то такое про Сингапур?

– Кто пел? Я пел?! Я такого не мог петь, это уже Пендерецкий какой-то.

Фамилия «Пендерецкий» служила у Потапова собирательным термином для обозначения чересчур заумной музыки. Помимо нововенской школы, к адептам которой относился собственно Кшиштоф Пендерецкий, этот термин покрывал практически всю мировую музыку последних двух веков. Заведомо туда не входили лишь два титана, которым Потапов фанатично поклонялся: Амадей Моцарт и Борис Мокроусов. Все остальное математический ум Потапова отвергал. Надеяться на временную благосклонность могли немногие – Дмитрий Покрасс, Пол Маккартни или какой-нибудь Гайдн. Но даже и они в минуту нерасположения рисковали быть причисленными к Пендерецкому.

– Глаза у парня я-а-асные-е-е, – выводил Потапов. – Как угольки горя-а-а-щие-е-е…

Я представил себе парня с горящими угольками вместо глаз. Образ был сильный.

– В принципе, – сказал Потапов, закончив песню, – Дунаевский тоже был неплохой композитор. Вот смотри.

И он принялся терзать свою гармошку в ритме марша:

 
Ой вы, кони, вы, кони стальные,
Боевые друзья-трактора!
Веселее гудите, родные,
Нам в поход отправляться пора.
Мы с чудесным конем все поля обойдем
Соберем, и посеем, и вспашем.
Наша поступь тверда, и врагу никогда
Не гулять по республикам нашим!
 

Вдруг песня прервалась.

– Вдумайся в слова! – сказал Потапов. – «Соберем», потом «посеем», и только потом «вспашем». Просто гениально!

Песня возобновилась:

Ну-ка враг, ты нас лучше не трогай,

 
Не балуйся у наших ворот,
А не то встанет, грозный и строгий,
Наш хозяин – советский народ!
Вороны опять каркнули и улетели.
 

– Слушай, – сказал я. – Может, уже пойдем за едой?

– Погоди, – запротестовал Потапов. – Еще «Вологду» не пели!

– Споем по дороге.

– Ну, ладно. Если мне не изменяет память, за этими полями был магазин. Только давай сначала боженьке денежку кинем. А то неудобно.

Потапов подошел к храму, кинул в ящик пять иен, дернул за веревку колокола и целых три секунды молился богу пригорка. После этого мы спустились вниз и зашагали по меже, разделявшей два незасеянных рисовых поля с пеньками прошлогодних кустиков. Сумерки сгущались. Гармошка отдыхала.

Межа привела нас к ухабистой грунтовой дороге. Две глубокие колеи были кое-где залиты водой после вчерашнего ливня. Мы выбрались на поросшую травой серединку и взяли курс на темневшее вдали скопление зданий, среди которых находился предполагаемый магазин. Потапов опять развернул меха, и мы грянули «Вологду».

На словах «в Вологде-где-где-где, в Вологде-где» позади нас раздался нечеловеческий рык. Мы обернулись и увидели слепящий свет фар. Какое-то транспортное средство двигалось прямо на нас, глуша песню неразборчивым ревом из громкоговорителя и требуя уступить лыжню. Не споря, мы расступились по разные стороны, и орущий драндулет промчался меж нами, обдав Потапова водой из лужи.

– Что за паскудство?! – возмутился Потапов, отряхивая мокрую штанину. – Мы в Японии или где?

– Это выборы, – объяснил я. – У них сегодня последний день агитации, вот они и торопятся, летают туда-сюда, агитируют кого еще не успели.

– Куда выборы, в парламент?

– В местные органы. Ты представить не можешь, как они меня достали. В семь утра начинают ездить под окнами со своей дурацкой пропагандой. И почтовый ящик весь забили. Скорей бы кончилось.

– Да уж… У нас и то культурнее. Взяли, облили… Никакого понятия.

Остаток пути мы проделали без песен. После непродолжительного плутания по огородам и задним дворам нашим глазам наконец открылись сияющие витрины заветного магазина «Family-Mart». У витрин сидели на корточках несколько молодых людей и что-то ели палочками из деревянных коробок. Недоехавший до Сормова лохматый мотоциклист пил баночный зеленый чай в седле своей машины. Крестьянского вида бабулька стояла, опершись на клюку. Все они рассеянно внимали звукам, раздававшимся с площадки перед магазином.

Источником звуков была передвижная агитационная точка. Ее центром служил аккуратненький микроавтобус с громкоговорителем на крыше. У автобуса стоял складной стенд с портретом кандидата, а рядом со стендом – элегантный агитатор в черном костюме, окруженный группой поддержки из четырех девиц средней фотомодельности, одетых на манер стюардесс. Они изо всех сил растягивали свои ротики в улыбки и прилежно махали ручонками в замшевых перчатках. Агитатор бубнил что-то в микрофон, и громкоговоритель выплевывал звуки, ловимые немногочисленной аудиторией.

– Ты японский-то помнишь? – спросил я Потапова.

– Поначалу казалось, что не помню, – ответил он. – Но за эти пять дней немножко освежил.

Лингвистические способности моего друга неизменно меня поражали.

– Только письменность совсем забыл, – пожаловался он. – Вот скажи мне, что это у них такое на автобусе написано. Не могу разобрать.

Я вгляделся в красные иероглифы на боку автобуса.

– «Нихон Кёсанто», – прочитал я. – «Коммунистическая Партия Японии».

– А-а-а! – закричал Потапов. – Ага! Так вот кто меня обгадил! А я-то думал! Теперь понятно. Так-так… И что же они имеют нам сказать?

Мы подошли поближе. Агитатор вещал:

– В области сельского хозяйства наш кандидат выступает за демократическую политику которая сделает аграрный сектор ключевым в национальной экономике. Он осуждает послабления рисовому импорту и сокращение посевных площадей. Он будет бороться с монопольными ценами на сельхозтехнику и удобрения. Он будет всецело поддерживать движение кооператоров.

– Даешь колхоз! – крикнул я.

Агитатор запнулся было, но быстро вернулся в наезженную колею:

– Наш кандидат намерен выступить против увеличения налогов и падения заработной платы, против урезания пенсионных фондов и свертывания социальных программ, против снижения расходов на образование и культуру…

– А против закрытия бань? – спросил Потапов.

Вопрос остался без внимания. Нас игнорировали, идя по заученному тексту.

– …За ликвидацию остатков женского неравноправия! За обеспечение достойной старости! За свободу демократических объединений молодежи обоих полов! За право голоса с восемнадцати лет!

– Yes! – крикнул лохматый мотоциклист и растопырил «козу».

Агитатор прервался, чтобы поклониться будущему избирателю. Тут встряли мы с Потаповым:

– Разрешите вопрос!

– Да, пожалуйста, – неохотно сказал агитатор.

– Скоро ли революция?

– Революция? – удивленно переспросил он и задумался, внутренним оком сканируя партийные документы. Чтобы завести нужную пластинку, потребовалось секунд пять. – Революция уже назрела! Уже скоро будут сброшены антинародные силы, управляемые американским империализмом и японским монополистическим капиталом! Уже скоро будет открыта дорога к коммунистическому обществу! Революция особенно близка сегодня, после падения советского гегемонизма, так долго компрометировавшего мировое рабочее движение!

– Во дела! – поразился Потапов. – «Советский гегемонизм»! Ну и ну…

– А что такого? – пожал я плечами. – Товарищи идут своим путем.

– Что да, то да. Надо бы товарищам помочь.

– Как именно?

– Ну, допустим, песней. Хорошо пойдет «Гимн коммунистических бригад».

Потапову не надо было влезать в ремни – гармонь на его могучей груди уже висела. Пальцы метнулись к кнопкам, зазвучали отрывистые маршевые аккорды, и под них – наши зычные голоса:

 
Бу-дет лю-дям сча-а-астье!
Сча-стье наве-ка!
У со-ве-тской вла-а-асти!
Си-ла ве-ли-ка!!!
 

Агитатор быстро отказался от тщетных попыток нас переорать и лишь неловко переминался с ноги на ногу. Кандидат беспомощно лыбился со своего портрета. Девицы в перчатках и вовсе не знали, что им теперь делать.

 
Сегодня мы не на па-ра-де!
Мы к коммуни-зму на пу-ти!
В коммунисти-че-ской бри-га-де!
Снами Ле-е-е-енин впереди!!!
 

Потапов тянул меха так, как ни одному кандидату не снилось растянуть свою белозубую улыбку Его мокрая штанина подергивалась в такт маршу

 
Мы ве-зде, где тру-у-удно!
До-рог ка-ждый час!
Тру-до-вы-е бу-у-удни —
Пра-здни-ки для нас!!!
 

Когда гармонь издала заключительный аккорд, молодежь вознаградила нас бурными аплодисментами. Мотоциклист растопырил сразу две козы, а бабушка с клюкой заулыбалась и закланялась. Мы тоже отвечали артистическими поклонами. Тем временем агитационная точка спешно сворачивалась – без единого слова благодарности за поддержку. Агитатор молча демонтировал стенд с портретом и влез в автобус, куда уже попрыгали его стюардессы. Взвыл мотор, машина развернулась, проехала два метра и остановилась – ибо поперек выезда с площадки стояли мы с Потаповым и исполняли «Марш защитников Москвы»:

 
Мы не дрогнем в бою
За столицу свою,
Нам родная Москва дорога-а-а-а!
Нерушимой стеной,
Обороной стальной
Разгромим, уничтожим врага!!!
 

Оксюморонический разгром врага обороной придал нам новых сил. Мы стояли плечом к плечу, с гармонью наперевес, как двадцать восемь панфиловцев, и сдаваться не собирались. На третьем куплете агитатор вылез из машины.

– Простите пожалуйста, – обратился он к нам сквозь песню. – Не могли бы вы нас пропустить?

Гармонь пискнула и умолкла. Потапов сложил на ней руки крест-накрест, свесил кисти вниз – и сделался похож на сфинкса.

– Три загадки! – напыщенно возгласил он. – Если отгадаете, пропустим. Загадка первая: каковы три источника и три составные части марксизма?

– Послушайте, – нервно сказал агитатор. – Нам очень нужно проехать. У нас дела, мы торопимся.

– Не дает ответа! – довольно отметил Потапов. – Тогда вторая загадка: что и как нужно брать – сначала мосты, а потом банки, или же сначала банки, а потом мосты?

– Я не понимаю, о чем вы говорите! – с мукой в голосе произнес агитатор, озираясь по сторонам. – Пожалуйста, пропустите нашу машину!

– Даже не понимает, о чем речь! – обрадовался Потапов. – В таком случае, третья и последняя загадка. Какие три сокровища завещал нам почитать принц Сётоку Тайси в своей «Конституции»?

Агитаторское чело озарилось робкой надеждой. Он еще секунду потоптался в нерешительности, затем наклонился к нам и прошептал:

– Будду, Закон и монахов…

– Браво! – воскликнул Потапов. – На все три загадки вы ответили адекватно, в точности как и требовалось. Не смеем более вас задерживать. Проезжайте, и пусть на выборах ваш кандидат победит!

Мы посторонились. Бедного агитатора как вакуумом всосало в кабину, дверь захлопнулась, и автобус пулей вылетел с площадки под исторгаемые потаповской гармонью звуки «Интернационала» и тарахтение мотоцикла, который понесся следом и пристроился сзади почетным эскортом. Молодежь улюлюкала. Бабушка махала клюкой.

В магазине нашлась сырая конина, рисовые колобки и соевый творог. Купленное уместилось на футляре от гармошки. Мы сидели с Потаповым на поребрике и закусывали.

– Как ты думаешь, – спросил я, проглотив кусок лошадиного мяса, – когда они свершат свою революцию, то императора стрельнут?

– Нет, – сказал Потапов. – Не стрельнут. Здесь уважают традиции.

– Так вот и я говорю: уважают. А революционные традиции требуют, чтобы монарха порешили. Традицию надо уважить?

– Надо. Поэтому его и не стрельнут. Его заставят харакири сделать.

– Хм… А принцессу?

– Принцессу, думаю, не тронут. – Потапов взглянул на меня. – Если, конечно, ты за нее вступишься.

Я молча потянулся палочками за рисовым колобком.

– Только ничего у них не выйдет, – сказал Потапов. – Вон, они даже не знают, в каком порядке чего брать… То ли с вокзалов начинать, то ли с телеграфа.

– Тогда зачем им все это? – спросил я.

– Что «зачем»? Депутатские кресла? Затем же, зачем и всем.

– Вот, а ты говоришь: «Восток непостижим».

– Так ведь я не про этих… Слушай, до поезда час, может, возьмем еще одну?

– Семьсот двадцать?

– Семьсот двадцать.

– Или тыщу восемьсот?

– Или ее!

Из-за тучки вышла луна и просигналила: мол, упьетесь! Мы же и взглядом ее не одарили. Так всегда бывает весной, когда положено любоваться не луной, а цветами. Казалось бы, вишня осыпалась, можно теперь взглянуть и на небо – но нет, все ждут лета, когда будет дана такая команда. Луна обиделась, снова нырнула в облака и филонила там целый час, пока ей не стало интересно, упились мы или нет. Она вынырнула обратно, посветила тут, посветила там – и нашла нас на железнодорожной платформе. Потапов стоял, широко расставив ноги, и говорил осипшим голосом:

– Сакэ – напиток всем хороший, но вот одно в нем плохо. Скорее лопнешь, чем напьешься.

– В смысле: лучше было бы водки?

– Да ну… Пить под сакурой водку – моветон!

– А чего будем с остатками делать? – я тряхнул ополовиненной бутылью. – Может, с собой возьмешь?

– Не, у меня инструмент тяжелый.

– Так с ним везде и ездишь?

– Не то чтобы везде… Вот, в Японию захотелось взять. Как бы я в Японию приехал без гармошки?

– Ну да, не с гитарой же под сакуру идти…

– Вот именно. А как душу отвели! Давай-ка напоследок еще Дунаевского.

Меха разъехались и заблестели под фонарем, как веер придворной дамы.

– Широко ты, колхозное по-о-оле! – загудел Потапов. – Кто сумеет тебя обскака-а-а-ать?

Я взял терцию:

– Ой ты, волюшка, вольная воля-а-а-а! В целом мире такой не сыскать!!!

Ритм отстучали колеса приближающегося поезда. Первый куплет бодро, а второй – с плавным снижением темпа до нуля. Вагонные двери раздвинулись, и вместе с ними в финальном аккорде сдвинулись меха. Гармонь нырнула в футляр. Потапов нырнул в вагон. Обняться не успели.

– Следующая спевка летом в Переславле! – проорал он сквозь стекло. – Жду!

Я пафосно потряс бутылью в тыщу восемьсот: мол, буду! Поезд тронулся.

– Под ряпушку!!! – успел еще прокричать Потапов перед тем, как смениться сначала мелькающими окнами, а потом неподвижными темными стволами по ту сторону путей.

Рельсы с минуту пошумели и затихли. Ветра не было. Платформа засыпала под одеялом из вишневых лепестков.

Завтра под окнами перестанут орать агитаторы. Послезавтра нальют воды на поля и засеют их рисом. В полях заквакают лягушки, и про них сложат трехстишия. Потом я поеду в Россию, и мы с Потаповым наловим ряпушки в Плещеевом озере. Все идет очень хорошо, когда уважаешь Будду, Закон и монахов.

Сидя на ступеньках платформы, я отхлебнул из горла сладковатой рисовой водки и подмигнул луне. Она тоже мне подмигнула.

Мы отлично понимали друг друга.

О двойных стандартах

Зададимся таким вопросом: за что математик Потапов любил композитора Мокроусова?

Можно строить разные догадки. Например: за то, что композитор Мокроусов писал замечательную музыку Или: за то, что его песни знал и пел весь советский народ. Или: за то, что своим творчеством Борис Мокроусов посрамил Кшиштофа Пендерецкого. За то, что он приник к земле, отразил веяния, выразил чаяния, сразил очарованием и заразил горением.

За это, да?

Нет, вовсе не за это. За это можно уважать – так же, как можно уважать Дмитрия Кабалевского или Никиту Богословского. Потапов их как раз и уважал – и Мокроусова уважал тоже. Но любил он его совсем за другое.

Потапов любил Бориса Мокроусова за то, что Борис Мокроусов пропил Сталинскую премию.

Это произошло в сорок восьмом году. Заслуги народного композитора наконец были признаны на самом верху, и прямо в Кремле он получил высокую награду. Распорядиться этой наградой можно было по-разному. Например, можно было купить шесть автомобилей «Победа». Или построить пару-другую дач. Или приобрести готовый особняк где-нибудь в Крыму. Ничего этого Борис Мокроусов делать не пожелал.

Вместо этого он рассовал премию по карманам и отправился на Смоленщину, где находился Дом отдыха композиторов. Прибыв туда, лауреат не стал тратить время на пустопорожнее общение с коллегами. Он незамедлительно разыскал ближайшее село, где еще функционировал рудимент помещичьего режима под названием «трактир». Зайдя внутрь, триумфатор заказал себе и каждому из присутствующих по двести грамм. Присутствующие несказанно обрадовались, сгрудились вокруг чудака – а узнав, кто их угощает, обрадовались еще более. Слух о гульбе народного композитора разнесся по округе с быстротою трактора. В заведение потянулся народ. Плотники, комбайнеры, милиционеры, доярки, председатели колхозов, директора совхозов, агрономы, механизаторы, комсорги, парторги, лесники и чекисты – все жаждали выпить с автором оперы «Чапай». Вакханалия продолжалась две недели. Район завалил месячный план по молоку и мясу. Трактир выполнил пятилетний. Лишь только когда последний рубль был пропит, Борис Андреевич вернулся в Москву. И стал творить дальше свою прекрасную музыку.

Что рядом с этим Митя Карамазов или Киса Воробьянинов? А из великих композиторов кто еще смог подняться до таких вершин единения с народом и отрешения от земных благ? Решительно никто! Даже Модест Мусоргский, как известно, отваживался максимум на падение в канаву. Что уж там говорить о каком-нибудь Даргомыжском.

Один только Борис Мокроусов показал себя истинно народным, истинно русским композитором. И только его одного смог полюбить всей своей душой математик Потапов.

А теперь представим себе, что некий японский композитор, получив премию Его Императорского Величества, немедленно ее пропил. Смог бы такой композитор рассчитывать на одобрение и любовь со стороны Потапова?

Да ни за что! Потапов заклеймил бы такого композитора паршивой овцой и никогда бы ему не поклонился. Не говоря уже об исполнении его произведений, публичном или приватном. Потапов не стал бы даже запоминать иероглифы, которыми пишется фамилия такого композитора. «Много чести!» – сказал бы про такого композитора Потапов.

И дело тут даже не в том, что Сталин был тиран и злодей, а Его Императорское Величество являет собой образец добродетельного и богобоязненного монарха. Этого мало. Если бы, скажем, композитор Балакирев, собрав всю свою Могучую кучку, пропил премию Александра Второго Освободителя, то и такую акцию Потапов, скорее всего, приветствовал бы, несмотря на всю свою лояльность к царю-реформатору. Ибо в такой акции присутствовал бы здоровый анархический дух, за ней маячили бы тени Степана Разина и Тараса Бульбы.

Дело лишь в том, что товарищ Сталин происходил от сапожников, а Александр Второй Освободитель – от пришлых немецких принцесс. Ни тот, ни другой не вел свой род от богини солнца Аматэ-расу. На купюрах, которыми они премировали свою интеллигенцию, не ощущалось божественного отпечатка. И пропить такие купюры было их лучшим применением.

В то время как пропивание купюр достоинством в десять тысяч иен было бы чистой воды богохульством.

Потаповский взгляд на Японию весь состоял из подобных двойных стандартов. Он считал, например, что японской женщине не пристало входить в горящие избы и останавливать коней. Точно так же, как русской женщине не пристало семенить, красить зубы и ходить за покупками в переднике.

В этом вопросе, как и в любом другом, Потапов твердо стоял за национальную идентичность. Поэтому он не любил всяких либералов и социалистов, норовящих эту идентичность порушить. Впрочем, правым националистам он тоже не симпатизировал, имея с ними серьезные разногласия. «Самурайские марши, – говорил Потапов, – должны быть написаны в китайской пентатонике, а у этих вместо пентатоники какой-то Агапкин».

Когда мне случалось прямо или косвенно затронуть тезис о межкультурном взаимообогащении, Потапов становился мрачен. Его грызло антагонистическое противоречие. Сам он очень хотел обогащаться за счет других культур, но не мог вынести себя за родные культурные рамки. Получалось, что вместе с Потаповым обогащается вся русская культура. Иногда мне удавалось убедить его, что здесь нет ничего худого, что это не означает потери корней и идет только на пользу, – тут он еще готов был согласиться. Но те же самые доводы применительно к Японии уже не работали. Эту страну он непременно желал видеть автаркичной и самодовлеющей.