Текст книги "Агент его Величества"

– Вовсе нет. Я допускаю, что вы побывали в руках польских эмигрантов. Но это вовсе не доказывает, будто ваше похищение – инициатива Полонии. Вполне возможно, кто-то воспользовался её услугами, чтобы вытянуть из вас информацию.

– Кто же это?

– Понятия не имею.

Костенко прищурился.

– Любопытно, а откуда им было известно, о чём мы говорили в Таммани-Холле и какие инструкции вам передал великий князь?

Стекль задумчиво пошевелил бровями.

– Это действительно любопытно. Вы рассказали им всё, что знаете?

– Кое-что утаил.

– Что именно?

– Например, тот факт, что Попов отправил к нам своих офицеров с картами.

– Весьма похвально. Это делает вам честь. Что касается странной осведомлённости похитителей, предположу, что у них есть своя рука в Вашингтоне.

– Вы полагаете?

– А у вас есть другое объяснение?

Семён Родионович почесал макушку. Чем-то ему не нравились слова барона. Какие-то они были… подозрительные, что ли. Как будто тот продолжал учинять допрос Семёну Родионовичу, но действовал на этот раз не силой, а хитростью.

– Мне бы очень хотелось взглянуть на эту руку, – усмехнулся Костенко.

– Мне бы тоже.

Они пристально посмотрели друг на друга.

– Семён Родионович, – мягко произнёс барон. – В ближайшее время к вам явится полиция с рядом вопросов. Я бы настоятельно просил вас говорить с ними только в моём присутствии. Хорошо? Видите ли, есть ряд щекотливых нюансов, которые не имеют к вашему делу никакого отношения, но могут всплыть в беседе. Полиции их знать вовсе не обязательно. Вы согласны?

– Пожалуй.

– Вот и прекрасно. Желаю вам скорого выздоровления и разрешите откланяться.

Полиция действительно скоро нагрянула. Правда, Лесовский не пустил её на корабль, но позволил Костенко побеседовать с сыщиками в здании полицейского управления. Решение это далось ему нелегко – как всякий военный, он глубоко презирал рыцарей плаща и кинжала, будучи убеждён, что вся их работа состоит в собирании грязных сплетен. Не приходится сомневаться, что если бы предметом интереса стражей правопорядка был какой-нибудь офицер или матрос с его эскадры, Степан Степанович никогда бы не согласился отдать его на съедение фараонам. Но Костенко сам проходил по линии тайной канцелярии, а значит, был немного сродни шпикам. Это позволяло смотреть на него с некоторым пренебрежением, не рассматривая его встречу с американской полицией как оскорбление российского стяга.

Итак, они встретились в здании управления. Точнее, следователь приехал за Семёном Родионовичем на пристань, откуда повёз его в контору. Последняя ещё не была до конца отремонтирована после летних погромов, а потому представляла собой довольно-таки убогое зрелище. Часть фасада лежала в обугленных руинах, американский орёл под крышей потерял одно крыло, внутри царила неустроенность: холл был заполнен беспорядочно стоящими столами, меж коих сновали озабоченные люди в ярких холщовых рубахах и штанах на подтяжках, переминались с ноги на ногу просители со шляпами в руках, бродили унылые негры со швабрами. За столами сидели работники управления и что-то писали, слушая просителей. Подоконники были завалены кипами бумаг, в лучах солнца кружились пылинки, висел неумолчный гул. Со стен на посетителей взирали огромные портреты президента и вице-президента.

Следователь поднялся с Костенко на второй этаж и проводил его в одну из комнат, что располагались справа и слева от лестницы. Как видно, туда не добрались погромщики, а потому сохранилась значительная часть прежней обстановки. Стены были увешаны какими-то графиками и портретами разыскиваемых преступников, под ними стояли тумбы с бюстами выдающихся американцев, на стульях сидели скучающие люди, державшие в руках ружья. Следователь показал им какие-то документы, и те без слов пропустили его. От лестницы шёл один короткий коридор, раздваивавшийся в обоих концах. Там тоже сидели вооружённые люди. Полицейский открыл ближайшую дверь и сделал приглашающий жест Семёну Родионовичу:

– Прошу вас.

Костенко прошёл внутрь. Комната была очень небольшая, из мебели в ней находились только стол, несколько стульев и приземистый сейф.

– Присаживайтесь, – сказал полицейский.

– Благодарю вас.

Следователь сел за стол, Семён Родионович устроился с другой стороны. Достав из выдвижного ящика бумагу, полицейский взял перо и обратил на Костенко пытливый взор.

– Итак, вы – Семён Родионович Костенко, российский подданный, прибывший к нам вместе с эскадрой адмирала Лесовского.

– Совершенно верно. И прежде чем отвечать на ваши вопросы, я бы хотел предупредить, что послал уведомление о нашей встрече российскому послу барону Стеклю. Полагаю, он скоро будет здесь.

– Это – ваше право, – кивнул сыщик.

Он был маленький, прилизанный, со впалыми щеками. Лет ему было около тридцати пяти, на указательном пальце левой руки красовалось дешёвенькое золотое колечко. Написав что-то на бумаге, следователь поднял глаза на Костенко.

– Вы имеете какие-либо претензии к Соединённым Штатам Америки?

– Нет, – ответил Семён Родионович, слегка удивлённый таким вопросом.

Следователь опять кивнул и нацарапал ещё одно слово.

– Вам, должно быть, известно, что барон Стекль написал заявление в полицию по поводу вашего исчезновения. Мы начали дело. Ответьте, пожалуйста, на следующие вопросы: знаете ли вы своих похитителей, при каких обстоятельствах были похищены, где вас держали и как вы были освобождены? Если угодно, мы можем подождать господина посла и начать процедуру уже в его присутствии.

– Нет, зачем же. Я предпочитаю не тянуть.

– Весьма любезно с вашей стороны.

Костенко принялся рассказывать всё по порядку. Инспектор слушал, не перебивая, и всё время что-то записывал. Иногда задавал уточняющие вопросы. Семён Родионович подробно рассказал ему всё, что знал, кроме некоторых частностей, подпадавших под определение государственной тайны. Впрочем, это было и неважно – сыщик мог сам догадаться, что похищение связано с его дипломатической миссией. Костенко не стал скрывать от него своих подозрений относительно национальной принадлежности злодеев, и явственно дал понять, что те действовали по заданию польской эмиграции. Следователя, казалось, это совсем не удивило. Он продолжал делать записи, словно прилежный ученик, и совсем не выглядел смущённым масштабностью заговора, который ему предстояло раскрыть.

В ходе рассказа прибыл Стекль. Он был в строгом костюме, без малейших следов парфюма, в руке держал тросточку. Учтиво поздоровавшись со всеми, он сел в сторонке и принялся внимательно слушать Костенко.

По окончании рассказа начались вопросы. Следователь просил Семёна Родионовича вспомнить особенности речи преступников, характерные приметы мальчишки, который заманил его в ловушку, интересовался, есть ли у него враги в этой стране. Стекль не вмешивался в беседу. Он лишь переводил взгляд с одного на другого и сосредоточенно моргал, положив ладони на трость. Но в конце беседы вдруг взял слово:

– Господин инспектор, от имени России позвольте выразить вам свою глубочайшую признательность за то, что ваше управление откликнулось на мою просьбу и начало расследование этого прискорбного инцидента. Я со своей стороны обещаю вам любую возможную помощь в деле поимки злоумышленников. Могу ли я полюбопытствовать, какие версии похищения вы рассматриваете?

– Бытовую и политическую, – ответил следователь. – Господина Костенко могли украсть ради выгоды и ради получения информации.

– К чему вы же вы склоняетесь на сегодняшний день, позвольте спросить?

– Мне бы не хотелось раскрывать всех подробностей, господин посол. Мы работаем, и работаем много. Как только получим что-то определённое, поставим вас в известность.

– Но господин Костенко полагает, что был похищен поляками.

– Возможно.

– Мы очень заинтересованы в том, чтобы преступники были наказаны. От этого в некотором роде зависит судьба русско-американской дружбы.

– Я понимаю вашу озабоченность, господин посол, но хочу напомнить, что полиция Нью-Йорка находится вне политики. Мы просто выполняем свою работу.

– Лучшего ответа я и не ждал. Благодарю вас, господин…

– Нисон. Джек Нисон.

– Благодарю вас, господин Нисон. У меня более нет вопросов.

Перед Чихрадзе сидело несколько человек в серой униформе с нашивками в виде сине-красного флага с косым крестом. Гардемарин был не силён в американских знаках различия, но почти не сомневался, что имеет дело с офицерами Конфедерации. На импровизированном столе, составленном из четырёх бочонков и доски, лежали карты Попова, иностранные паспорта Чихрадзе и Штейна, а также тонкая пачка долларов. Скорее всего, это были остатки тех денег, которыми адмирал снабдил своих посланцев.

Один из офицеров – седой краснолицый человек с нечёсаной бородой и сигаретой в зубах, спросил что-то у Чихрадзе. Тот молча посмотрел на него и ничего не ответил. Человек постучал пальцем по картам и повторил свой вопрос.

– Не понимаю я тебя, хоть ты лопни, – сказал гардемарин, пожимая плечами.

Как ни странно, эта фраза вполне удовлетворила офицера. Он повернулся к своим товарищам и что-то произнёс с улыбкой. Те засмеялись.

Человек опять заговорил, обращаясь к Чихрадзе. Он всё время махал ладонью, указывая куда-то в сторону, щурил глаза и выдыхал носом дым. Гардемарин с безразличным видом слушал его. Вся эта американская речь была для него чистой воды белибердой. Наконец, человек иссяк, но на смену ему вышел новый персонаж – некто в засаленном мундире, небритый, с синяками под глазами. Сей субъект неопределённой наружности выдвинулся из-за спины своего начальника и что-то быстро проговорил, обнажив неровные жёлтые зубы. Чихрадзе насторожился. Ему показалось, что он уловил знакомое слово. Человек медленно повторил свою фразу. Затем ещё раз. Сомневаться не приходилось – он твердил фамилию русского посла. Гардемарин кивнул:

– Ты прав, приятель, я еду к барону Стеклю.

Среди офицеров поднялось оживление, их начальник ещё раз постучал ногтем по картам, о чём-то спрашивая Чихрадзе.

– Да, эти карты – для него, – кивнул гардемарин. Он приободрился, заметив, что фамилия Стекля не вызвала у мятежников враждебности. Напротив, они, казалось, сразу смягчились и начали куда благосклоннее поглядывать на пленного русского. Тот показал на пачку денег. – Между прочим, ваши люди поживились за наш счёт. Неплохо бы вернуть украденное.

Начальник недоумённо взглянул на него, вопрошающе поднял пачку.

– Да-да, я о них, – закивал гардемарин.

Начальник пожал плечами и протянул ему деньги.

– Э нет! Верните всё или не отдавайте ничего.

Чихрадзе красноречиво похлопал по карманам, затем пальцами показал, насколько толстой была эта пачка до встречи с партизанами. Командир, кажется, понял его. Он отвернулся в темноту и поманил кого-то пальцем. Из тьмы выступил вожак тех людей, что напали на дилижанс. Вид у него был самый мрачный. Завязался разговор. Судя по голосам, командующий принялся сурово отчитывать подчинённого, тот хмуро огрызался. Наконец, спор закончился победой вышестоящего начальника. Налётчик вынужден был смириться и отступить. Командир повернул голову к Чихрадзе, сказал что-то, успокоительно покачав ладонью. Гардемарин промолчал.

С этих пор статус его изменился. Если раньше он был подозрительным иностранцем, который мог в равной степени оказаться другом и врагом, то теперь перешёл в разряд почётных пленников. Чихрадзе так до конца и не понял, за кого его приняли: за тайного агента или рядового сотрудника дипломатической миссии. Да это было и неважно. Главное, что ему теперь не грозила смерть. И хоть его по-прежнему держали в охраняемой повозке, относиться стали уже без всякой враждебности.

Между тем отряд неспешно продвигался на восток. Гардемарин понял это по звёздам, ибо мятежники обычно совершали свои переходы ночью, а днём спали. Такой подход был разумен – палящее солнце делало невозможным дневные марши. Кругом вздымались огромные безлесные скалы, во все стороны расходились глубокие разломы и впадины, над головами проплывали размашистые каменные арки. Иногда встречались пересохшие русла рек, но воды не было. Лишь пару раз отряд набрёл на большие мутные лужи, в которых нельзя было даже ополоснуть коней, до того они были грязны. Откровенно говоря, такой маршрут немало удивлял гардемарина, который несколько иначе представлял себе партизанскую войну. Его доводила до одурения изнуряющая жара, и бесила невозможность нормально помыться. Вши пока не завелись, но при такой жизни их появление было неизбежно. Это пугало Чихрадзе.

Время от времени они натыкались на караваны переселенцев. Сидевшие в фургонах семейства – измученные мужья в насквозь пропотевшей одежде и рано постаревшие матери с выводком любопытных детей – испуганно взирали на проходившее мимо воинство, словно на чертей из преисподней. Никакой радости не было на их лицах, одна лишь усталость и боязнь будущего. К ним подъезжали конные разъезды мятежников и разговаривали с пилигримами. Иногда главу семейства препровождали к главнокомандующему, который учинял ему допрос. Это делалось в тех случаях, когда переселенцы могли сообщить конфедератам какую-либо важную информацию.

Однажды отряд повстречал индейцев. Их было человек тридцать – длинноволосых всадников в ярких штанах с бахромой. Они были совсем непохожи на тех первобытных дикарей, какие известны нам по романам Купера. Эти индейцы носили европейскую одежду, были вооружены ружьями и пистолетами, и не вставляли перьев в волосы. Единственным их отличием от белых были плоские медноцветные лица и длинные чёрные космы, заплетённые в косички. «Видел бы это Штейн. Как он был бы разочарован!», – подумал Чихрадзе, глядя, как индейцы, спрыгнув с лошадей, обнимаются с мятежниками. Аборигенов встретили как старых знакомых. Никого не насторожило появление в этих местах вооружённых туземцев. Вероятно, южане пользовались симпатиями немалой части коренного населения – такой вывод сделал Чихрадзе из этой сцены.

Меж тем дни тянулись за днями, а ничего не менялось. Всё так же кругом расстилалось пустынное плоскогорье, которое лишь изредка оживлял чахлый кактус или стремительно пробегавшая ящерица. В знойном мареве колебались очертания скал. В небе временами кружились птицы-падальщики, но для них здесь не было поживы.

Чихрадзе стал одолевать сильный зуд. Пребывая в бездеятельности, он не мог ничем отвлечься и расчесал себе всё тело чуть не до крови. «Право слово, – думал он в отчаянии. – Если ничего не переменится, эта грязь сожрёт меня». Не вынеся мучений, он стал громко протестовать против такого обращения. К нему явился какой-то офицер. Чихрадзе показал ему свои руки, но тот лишь пожал плечами. Рассвирепевший гардемарин полез в драку и в итоге добился того, что к нему привели врача. Последний, осмотрев искарябанное ногтями тело пленного, что-то успокоительно произнёс, похлопав его по плечу, и ушёл. В тот же вечер гардемарину принесли новую одежду. Старая уже до такой степени пропиталась пылью и потом, что почти ороговела. В новой, впрочем, зуд тоже донимал его, но уже не так сильно. Теперь Чихрадзе выглядел как истинный американец – в широких штанах на подтяжках, плотной льняной рубахе и кожаной безрукавке, с шейным платком и в широкополой шляпе. Не хватало только кольта на поясе и лассо подмышкой.

Все эти события не мешали ему, однако, размышлять над своим положением. Он всё более убеждался, что мятежники не имеют враждебных намерений относительно него. Сознание этого радовало его, но вместе с тем вызывало удивление. Зная, что Россия решительно и бесповоротно приняла сторону Севера, он не уставал поражаться предупредительности, с которой мятежники обходились с ним. Он объяснял это высоким престижем российского штыка, каковой заставил трепетать многие страны Старого Света. Надменный европеец, он свысока поглядывал на американцев, которые не могли похвастаться ни высокими достижениями культуры, ни победой над грозным противником. За вежливостью охранников он склонен был видеть страх перед русским государем, а возврат денег и документов казался ему признанием слабости Конфедерации. Смущал лишь тот факт, что морские карты командир отряда предпочёл удержать при себе. Но и этот казус Чихрадзе с лёгкостью отметал соображением, что в палатке военачальника карты сохранятся лучше, чем в фургоне с пленным.

Вместе с тем он нередко задумывался, что будет делать, когда закончится это тягучее путешествие. Гардемарин почти не сомневался, что рано или поздно партизаны отпустят его, и пребывал в колебаниях – придерживаться ли ему намеченного маршрута или выбрать иной путь в Нью-Йорк. Незнание языка совершенно не заботило его – обнадёженный тем подчёркнутым уважением, которое выказали ему, а точнее, имени российского посла, он почему-то был убеждён, что и дальше все будут с таким же пиететом относиться к офицеру русского флота. Немало поломав голову, он всё же решил не отклоняться от заранее выбранного пути. Рок-Айленд – это название крепко засело в его мозгу, превратившись чуть не в подобие земли обетованной. По достижении Рок-Айленда все проблемы будут позади, и останется лишь считать время до прибытия в Нью-Йорк. Так ему казалось.

В одно прекрасное утро отряд достиг какой-то реки. Событие это выглядело настолько поразительным после многих дней абсолютной суши, что Чихрадзе поначалу не поверил собственным глазам, когда увидел поблёскивающую в лучах восходящего солнца гладь воды. Он подумал, что она ему мерещится, и лишь услышав возбуждённые голоса солдат, понял, что это не мираж.

С чем можно сравнить ту безмерную радость, которая охватила всех при виде реки? Лишь тот, кто пересёк пустыню, может представить себе это ликование. Ещё не остановившись на привал, люди уже начали стягивать с себя одежду и ускорять шаг, спеша окунуться в блаженную прохладу. Чихрадзе видел, как солдаты группками отделялись от основной колонны и бегом неслись к реке. Командиры не одёргивали их.

Вскоре колона остановилась. Охранник отвернул кусок материи, закрывавший вход, и махнул пленному рукой – вылезай, мол. Гардемарин спрыгнул на сухую спёкшуюся землю и с удовольствием потянулся, разминая мышцы. Было ещё довольно рано, но солнце уже шпарило вовсю. Горячий воздух обжигал горло. Голубая лента реки казалась ненатуральной на фоне бесплодного серо-коричневого плато. Всюду был раскалённый голый камень, и лишь у самой воды он уступал место зелени – низенькой чахлой травке, ровным слоем покрывавшей оба берега.

В реке уже плескались солдаты. Нагие, красные от загара, они дурачились как мальчишки, забыв о войне и долгом переходе. Да это и были мальчишки – вчерашние школяры, призванные под ружьё. Редко кто из них отметил свой двадцать первый день рождения, а уж тридцатилетние и вовсе были в диковинку. Глядя на них, Чихрадзе повеселел. Ему вдруг открылось, что американцы – такие же люди, как все остальные, они тоже не чужды простых удовольствий и также с трудом переносят тяготы походной жизни. Разумеется, он и прежде не считал их какими-то загадочными чудищами, но языковой барьер подсознательно мешал гардемарину воспринимать местных жителей как существ, во всём подобных ему. Теперь же эта невольная предубеждённость исчезла, и он почувствовал себя их частью, разделил их чувства и настроение. Скинув с себя опостылевшую одежду, он ринулся в воду, что-то крича и размахивая руками. Его приняли как своего. Никто не шарахнулся от странного русского, не посмотрел на него с недоумением. Солдаты продолжали плескаться как ни в чём не бывало, и он стал плескаться вместе с ними. Благодатная влага объединила людские сердца.

Потом, довольные и счастливые, они лежали на берегу, а их одежда, сполоснутая в реке, сохла на верёвках в фургонах. Американцы шутили между собой, пихаясь и гогоча во всё горло, а Чихрадзе слушал их, опустив веки, и наслаждался покоем. Иногда кто-нибудь из американцев обращался к гардемарину с шутливым замечанием или вопросом. Тот не понимал ни слова, но для порядка кивал. Иногда даже улыбался. Самую малость, чтобы не обнажить зубы. Охранники его куда-то улетучились, наверное, тоже пошли купаться. Никто из офицеров не обращал на него никакого внимания. Чихрадзе не удивился бы, если б ему сейчас выдали серую форму и поставили в строй – до того он чувствовал себя своим в этой компании загорающих людей.

Понемногу возбуждение проходило, и давала о себе знать усталость. Ведь они шли всю ночь, и теперь, разморённые жарой, начали клевать носами. Чихрадзе поднялся, отряхнул с себя песок и хотел уже пойти в фургон, как вдруг заметил невдалеке странную группу людей. Их было пятеро: двое в серой форме, с ружьями на перевес, и трое почти голых испуганных парней, державших в руках свёрнутую одежду. Те, что были с ружьями, конвоировали раздетых. Они неспешно подошли к командиру, и один из солдат коротко отрапортовал ему. Командир кивнул, затем начал что-то выспрашивать у голых. Те, переминаясь с ноги на ногу, отвечали и боязливо косились на солдат. Допрос длился недолго. Командир вдруг засмеялся, похлопав по плечу одного из пленных, и махнул рукой, отходя к реке. Конвоиры повели пленников куда-то за фургоны. Чихрадзе подумал, что их подселят к нему в вагон, но внезапно услышал выстрелы. Несколько мгновений он стоял как истукан, не зная, что делать, и лишь беспомощно озирался. Его удивило, что все вокруг оставались безучастны, словно выстрелы в пустыне для них – самое обычное дело. Потом начал что-то понимать. Ужасный смысл произошедшего проник в его сознание, сковав душу ужасом. Ему стало страшно идти дальше, страшно смотреть на тех, кто ещё несколько мгновений назад был жив, а теперь недвижимо лежал на растрескавшейся земле. Даже потеря Штейна и убийство пассажиров дилижанса не потрясли его так сильно, как эта расправа. Возможно, дело было в том, что дилижанс был взят с боем, и смерть защитников казалась более естественной. Этих же пленных просто прикончили – как дичь на охоте, как свиней, обречённых пойти под нож. И сделали это те самые мальчишки, с которыми он только что дурачился в реке. Ещё вчера они зубрили географию и арифметику, а сегодня со спокойной (а может, и неспокойной) душой расстреливали беззащитных людей. «Неужели такова война?» – с содроганием думал Чихрадзе.