Текст книги "Лузерская лирическая повесть-размышление"

То самое, что, в конце концов, окончательно и бесповоротно разрушило семейную нашу жизнь…

Сначала я начал замечать растущую отстранённость Тани от меня и от нашего дома. Она стала приходить с работы гораздо позднее, чем было раньше, и зачастую по вечерам уходила то к одной подруге, то к другой – так говорила. Ну а более всего меня поражало неожиданно возникшее равнодушие к переустройству и обустройству нашей квартиры, о чём она ещё недавно так мечтала.

Поначалу она всегда искренне радовалась каждой покупке – будь то обеденный стол или полка для книг, пальто или сапоги, и искренне огорчалась, если что-то не получалось купить.

Помнится, подавленно сообщил как-то Тане, что по решению нашего редакционно-типографского месткома трёхстворчатый шкаф, который мне полагался по определённой заранее очереди, в этом году достанется нашему фотографу Гене Михалёву. Потому как у него второй ребенок родился и это внеочередное право на покупку будет ему подарком от всего нашего коллектива.

По сути же – именно от меня тот подарок. Потому что в этой ситуации оказываюсь крайним именно я…

Просто время было такое – и деньги вроде бы есть, и желание приобрести хорошую дефицитную вещь. Но за просто так ничего не купишь, даже порою самое необходимое, вроде шкафа трёхстворчатого. Обычного, в соседнем городе сделанного, а о заграничном и вычурном не мечтали даже.

И это самое простое иной раз покупали только по решению профкома или месткома, так сказать за выдающиеся заслуги перед организацией. В лучшем случае по очереди, что устанавливалась на несколько лет вперёд, в которой меня как раз и подвинули.

Короче говоря, делая это объявление, я основательно предполагал, что Таня сильно расстроится и даже накричит на меня за мою «ненастойчивость и мягкотелость» и прочие «несвойственные настоящему мужчине» качества.

А она:

– Ну ладно, в следующем году возьмём!

Спокойно так и безо всякой обиды. Словно и не она вовсе об этом шкафе мечтала, и не она долго выбирала в квартире место, где он будет стоять.

«Нет, явно что-то не то с ней твориться», – подумал я.

И, дабы прогнать зародившиеся сомнения, уже вечером решил проследить – что за подруги такие, к которым она повадилась ходить.

Если честно, мне было весьма неловко, немножечко стыдно и даже как-то противно осознавать, что занимаюсь таким делом – тайком слежу за любимым человеком, шпионю, грубо говоря. Но я, несмотря на эту «неловкость», всё же продолжал перебегать от угла одного дома к углу другого, скрываясь и отворачиваясь, чтобы не быть обнаруженным. и разоблачённым в своём шпионстве.

Однако все неудобства и неловкости с моральной стыдливостью вкупе улетучились разом, когда я увидел конечный пункт её путешествия.

Угловой дом с улицей Свердлова. Знакомое место!

Бывал я здесь, причём не так давно. За два дня до свадьбы младшей Таниной сестры – Галины…

Она довольно быстро после свадьбы старше нашла себе жениха. Витьку Сологубова – парня знатного и плечистого, на фоне братьев своих по телосложению самого видного. Он, пусть и младший, но выглядел среди низкорослых братьев почти гигантом. Они ему и по росту достигали лишь до плеч, а по широте плеч и бицепсам словно доходяги супротив исполина.

Витька накачал мускулы, с малых лет перетаскивая огромные и тяжеленные мешки с зерном и картошкой, которые в народе почему-то именовали кубинскими – наверное, от того, что в похожих мешках в пору развитого социализма с братской Кубы в СССР везли сахар. А ещё он в колхозной мехмастерской всяческие железяки перебирал, отцу помогая ремонтировать колхозные машины и трактора.

Это в отличие от старших братьев, которые более рыбалкой и мелким воровством промышляли…

А ещё он – единственный из братьев в тюрьме не сидевший. Окончив десятилетку, в лесотехнический техникум поступил и, получив диплом, тут же устроился автомехаником в местный леспромхоз. Старшие, кстати, тоже там, но обычными шофёрами. И даже не на МАЗах-лесовозах, где водилы хорошую деньгу «зашибают», а на ГАЗончиках пятьдесят вторых, развозящих по заказам обрезки досок и опилки с пилорам.

К тому же Витька первым из братьев женился.

А в этом угловом доме старший брат Андрей комнату снимал. После возвращения с зоны он ни в какую не захотел в родной дом возвращаться, дабы не выслушивать на свой счёт от матери постоянные упрёки «за дурость характера и непутёвость» да наставления разного рода.

Так и сказал:

– Это пускай Сана за двоих всё выслушивает, а я уж как-нибудь по этому поводу в сторонке постою.

Вот Сана (Александр), брат средний, всё и выслушивал… Впрочем, ему, возникало такое чувство, материны нотации были «по барабану». Непонятно даже слушал он их или просто кивал вечно пьяной головой.

Андрей, в отличие от плечистого Виктора, не обладал выдающимися буграми мышц, был худ и весьма сухощав. Но добровольно встречаться с ним в личном поединке я бы не советовал никому. Мышцы его словно целиком из жил состояли, были каменно-твердыми и немалая сила в этих руках содержалась. И сила эта без дела не пропадала. Поговаривали, что он в разборках местной шпаны не раз был замечен и новый срок по нему плачет…

Так неужели Таня на него клюнула? На его силу угрюмую… бандитскую?

Но нет, не Андрей, Сана входную уличную дверь открыл. И не просто открыл – ещё на пороге обнял Таню и прямо у меня на глазах целовать принялся.

Мою жену… И она не противилась…

Они, конечно, не знают, что я их вижу. Или знают и намеренно дразнят?

Да какая разница!

Первым порывом было выбежать из-за скрывающего меня угла двухэтажного дома и броситься с кулаками на обидчика. Но… Что-то меня сдерживало. Во-первых, я открывал своё инкогнито – то, что следил за ними, а это для интеллигентного человека, которым я себя считал с тех пор, как пошёл работать в редакцию, как-то неприлично. А, во-вторых, я никогда не считал мордобитие хорошим способом решать какие-либо конфликты.

Меня за это можно, конечно, назвать обыкновенным трусом. Но я рассуждал иначе: публичное мордобитие, конечно, по-мужски, но проблема останется и решать её всё равно придётся другими методами.

И я просто ушёл. А, вернувшись домой, первым делом, даже не разувшись, оставляя следы грязи и куски глины, на которые, впрочем, не обращал внимания, перенёс в общую кучу посреди большой комнаты все вещи, которые имели хоть отдалённое отношение к неверной благоверной. И, удостоверившись, что не забыл ничего, вытащил из-под кровати два пустых изрядно покрывшихся пылью чемодана и приступил к методичной укладке «тряпья» разных мастей. От блузок и трусов до кроличьей шубы, которую в своё время мы весьма неудачно купили на перроне станции с китайского поезда – у которой через неделю оба рукава отвалились, а когда их стали пришивать заново, стало ясно, что и все прочие части скреплены гнилыми нитками.

Туда же, в чемоданы, побросал поверх одежды разного рода духи, блёстки, помаду и тени, прочую так необходимую женщинам дребедень, с помощью которой они пытаются выглядеть красиво, скрывать какие-то изъяны, чтобы нравиться не только мужу, но и всем остальным. А если уж совсем откровенно – то вовсе не для мужа всё это, потому что муж в большинстве случаев никакого внимания не обращает – как выглядит жена в овощном магазине или на очередной встрече-попойке с ближайшими родственниками.

…Неожиданно выяснилось, что чемоданов не хватило. Слишком много накопилось барахла за время нашего совместного проживания.

Под кроватью же отыскал непонятно откуда у нас появившуюся холщовую сумку и достал из шкафа довольно прочный полиэтиленовый пакет. Упихнул не поместившиеся в чемоданы полотенца и платки-салфетки, клеёнки-солонки и солонки-перечницы и прочую «хренотень».

Выставил собранную поклажу за входной дверью.

И тут же наступило озарение…

Какой же я идиот!

Наспех одевшись, некогда за внешним видом наблюдать, срочно побежал в магазин. Хозяйственный… Который от квартиры буквально в двухстах шагах. Быстро побежал, со всех ног, потому что до закрытия оставалось совсем немного, а нужно обязательно купить новый замок и успеть поставить его на входную дверь.

И – собственно – таким вот образом провести жирную черту под неудавшейся нашей семейной жизнью…

Я как-то не задумывался – было ли у них что-то кроме поцелуев. Да мне наплевать и размазать на это. Полноценный трах или взаимное и полное страсти соприкосновение губ – какая в том разница? Всё равно это измена! Всё равно это означает, что моя жена более не желает быть единым целым со мной, со своим мужем, делиться радостями и горестями, создавать красоту и уют, поддерживать друг друга с трудную минуту и прочее, прочее, прочее…

А если так, то насильно удерживать её я не могу и не хочу…

Да, я идеалист, романтик, наивный поэт, если хотите… Что с того. Я такой, каков я есть. Меня не переделаешь. Да и не хочу я переделываться.

Сменив замок, я тут же начал пить стаканами, почти не закусывая. И – естественно – уже скоро зверски напился.

Благо назавтра была суббота – не нужно идти на работу.

Почти всё выпил, что было в доме – две бутылки водки, да ещё остаточек домашней настойки. То ли на рябине, то ли на бруснике. Хороший такой остаток, больше половины полулитровой бутыли.

Оставил лишь немного – на опохмел.

При этом запьянел не сразу, чему, впрочем, не удивлялся, сбрасывая это на стресс. Но потом «отрубился» разом… И свозь забытьё полусна и сивушного дурмана услышал тот самый стук – громкий и настойчивый – то и дело сменявшийся настоящим грохотом. Кто-то стремился сломать дверь, да только вот она оказалась довольно крепкой. А новый замок не поддавался старому ключу.

Потом всё стихло. И лишь ранним утром в субботу стук повторился… Уже не такой громкий, но не менее настойчивый.

Впрочем, дверь открывать я всё равно не собирался. Ни при каких обстоятельствах.

Так и лежал на постели в брюках и тех самых грязных ботинках, от которых по всей комнате ещё накануне остались следы. И в тёплом свитере, который уже изрядно пропах от пота и вонял, перебивая даже сивушный запах.

Тупо смотрел в оклеенный обоями и местами засранный мухами потолок и от нечего делать размышлял о превратностях бытия.

– Никита, – раздался голос за дверью, – Я знаю, что ты дома. Пожалуйста!… Открой! Нам надо поговорить…

Тяжело вздохнув, я все-таки поднялся и, шатаясь, подошел к двери. Но открывать не стал.

– Значит так, говорить нам не о чем… Завтра… точнее – послезавтра… Короче, – в понедельник, я иду в ЗАГС подавать заявление. На какой день развод назначат – сообщу.

Немного помолчал. Потом добавил:

– Все! Больше нам с тобою не о чем разговаривать!

Вот так… На похмельную голову решение приходит быстрее, чем на трезвую.

– Да что ты вообще такое надумал… Да как ты можешь? – Таня видимо собиралась что-то начать объяснять, но я тут же прервал её:

– Я сказал, что разговаривать нам больше не о чем. И слушать тебя, а тем более тебе отвечать, я не собираюсь… Всё!

Несмотря на тошноту и дикое отвращение даже к запаху спиртного, до краев налил в стопку настойки и залпом выпил. Думал, что вывернет наизнанку, но, удивительное дело, «легла ровно» и больная голова сразу немного прояснилась. Выпил ещё и вновь завалился спать, только теперь разделся до трусов. И проспал до самого вечера.

Вечером для интереса открыл входную дверь – чемоданов не было.

…На развод Татьяна пришла с фингалом под глазом. Как говорится, привет от нового мужа.

То, что они живут вместе, я уже знал. Бывшая тёща рассказала, когда я встретился с нею для разборов случившегося. На третий день после смены дверного замка… Таня ведь в тот памятный вечер вовсе не к родителям с жалобами и своим позором побежала. Чтобы там переночевать и чтобы её там пожалели. К нему, новому любимому. Родители и сами узнали об этом «вот-вот», и, конечно, во всём обвинили меня и только меня… Но мне на их обвинения было уже как-то наплевать.

– Вы ж без любви поженились, – кричала тёща, криком душа выступающие на глазах слёзы. – О чём только думали?!

Понятно о чём. Я чтобы жениться на более-менее подходящей девице, чтобы от меня мои родители, наконец, отстали. Ты же, тёщенька дорогая, дочку свою поскорее мечтала пристроить. А Таня откровенно боялась «в девках засидеться».

И все в итоге получили, что хотели. А если не срослось, так на то другая песня.

Что же касается, как я пережил это расставание, то, начиная со дня смены замка, пил почти трое суток. И спал…

А утром в понедельник грамотно опохмелился и после тщательного бритья обильно выросшей щетины обмазал морду одеколоном. Вовсе не для того, чтобы не было кожного раздражения, а чтобы отбить сивушный запах. И – отправился на работу.

Одеколон, кстати, не помог… Коллеги тут же стали посматривать подозрительно, а перед самым обедом Нина Ивановна, наш начальник отдела писем, вот уж сердобольная женщина, тихонько сказала:

– Ты бы отправлялся домой… Если редактор спросит про тебя, я скажу, что ушёл по делам в райком комсомола. А таким не светись – хуже будет.

– Спасибо… Да… Я, пожалуй пойду…

И пошел. И лёг спать. А выспавшись, первым делом нацарапал карандашом на листе бумаги:

В дыму дешёвых сигарет,

Уставив взгляд в жерло стакана,

Я слал проклятия в сонет

По поводу умершего романа.

Роняла мерзкий свет луна

В чернильные слова в листе бумаги,

И плакал дождь, бродивший у окна

По лужам полным скорбной влаги.

И что самое интересное, как только высохли чернила, в моей душе поселилось такое успокоение и душевное равновесие, что всё случившееся показалось естественным ходом событий и даже, более того, лучшим, что могло произойти.

А если бы я так и не узнал о том, о чём узнал? А если бы результатом предательства стало рождение ребёнка, ко мне никакого отношения ко мне не имеющего ребёнка?

Так это, наверное, хорошо, что всё так закончилось? И вместо печали в голове вдруг возникло некое злорадно-отпадно-лирическое настроение и, во вторник, по пути на работу в голове родились несколько необычные строки:

Когда ты смотришь на разлагающиеся трупы, то видишь только тлен.

Но ты глубоко заблуждаешься…

Животворящая сила навоза природе помогает возрождаться.

К чему? Почему? Это я и сам не понял. Родились – и всё! И название этому своему творению я придумал достойное – «Оптимистическое». А что? А почему бы и нет. Духу времени соответствует и на текущие вызовы отвечает вполне. И именно с той поры начал я активно писать стихи. От очень коротких:

«Как много в жизни идиотов я встречал – и молчал…»

до длинных, которые на страницу помещались с трудом:

Я свалился в бескрайнюю вечность,

В тонкий мир между белым и чёрным.

И увидел, как жизнь быстротечна,

И проникся, что алчность позорна.

Здесь минуты сравнимы с веками

И богатство похоже на бедность,

Здесь упрямство похоже на камень,

А податливость на бесполезность.

Пред глазами чуть видимый образ,

То появится, то растает,

В голове еле слышимый голос

Слово за слово цепью сплетает:

«Ты зачем к нам пришел, человече,

Раньше срока явился без спроса?

Мы пока не готовы для встречи

Уходи!». И пропал… Одиноко

Я стоял. Может миг, может вечность…

Вновь возникло пред взором виденье:

«Ты зачем к нам пришел, человече,

Почему не подумал в сомненьях?

Уходи… Но сначала послушай —

Жить тебе остаётся недолго.

Постарайся очиститься. Душу

Не отдай на съедение волку.

Будь послушен небесному зову,

Опасайся безумства и лести…

Вдруг исчез. Чрез мгновение снова

Появился: «И знай, человече —

мир твой гибнет. Исчезнет с листа,

словно тонкая черточка мела…».

«Кто же губит его?». «Красота

обнаженного женского тела».

«Все! Прощай!» – И последнее эхо

Потонуло в тумане забвенья.

Я вернулся на землю. Успеха

Снова нет. Но со мной Провиденье.

А кроме стихов, случился очередной карьерный рост, что дало основание подумать – если не везёт в любви, то везёт во всём остальном. Уже в тот самый понедельник, когда я удачно опохмелился и придумал «оптимистические» стихи, меня вызвали в райком. Не в комсомольский, где я уже был членом бюро (то есть входил в местную «верхушку»), а в райком «организующей и определяющей» партии.

Второго секретаря Алексея Мироновича Ганзина я знал уже давно. Не раз интервью брал и по колхозам на его райкомовской машине колесили, да и по комсомольской работе пересекались. Поэтому долгих предисловий для серьёзного разговора нам не требовалось.

– У тебя, я знаю, кандидатский срок заканчивается… Скоро членом партии будешь. И в редакции, знаю, успехи неплохие. А с учёбой как?

– На третий курс перешёл.

– Хорошо… А как Вы, Никита Александрович, отнесётесь к тому, если я предложу Вам занять должность заместителя редактора. Не я лично, конечно… Это, можно сказать, мнение бюро райкома, – и я заметил, что секретарь, всегда обращавшийся ко мне на «ты», вдруг перешёл на «Вы», как бы подчеркнув мой изменившийся статус. Довольно дешёвый в принципе приём, я это прекрасно понимал, но всё равно приятно. Меня ценят, уважают, у меня есть перспективы. И то, что не все это понимают – пусть будет хуже для них. Они ещё вспомнят обо мне, они ещё пожалеют, что упустили такой шанс…

…Несмотря на унижающую всех катавасию с обменом пятидесяти и сторублёвок от премьер-министра Валентина Павлова, на повсеместно исчезающие продукты питания и резкий рост цен, народ как ни странно всё ещё продолжал верить в прозорливость партии и правительства, надеясь, что временные трудности исчезнут в самое ближайшее время. А значит, быть членом «руководящей и направляющей» партии и получить пост заместителя редактора партийной газеты было всё ещё весьма престижно.

Вот только…

– А как же Александр Михайлович? – спросил я, – Ведь он у нас заместитель?

– Мне понятно Ваше сомнение. Александр Михайлович Борисов в ближайшее время возглавит районное управление почтовой связи. Это также очень ответственный пост, и мы надеемся, что он как опытный работник и коммунист с многолетним стажем оправдает оказанное ему доверие. Меня же интересует Ваш ответ.

После буквально полуминутной паузы я произнёс:

– Ну если Вы считает, что я справлюсь с такой ответственной задачей…

– Конечно, справишься, – Ганзин опять перешел на «ты», – главное – нужно поверить в свои силы, а остальное обязательно приложится. Ну а мы, со стороны райкома, поможем обязательно, и новый ваш главный редактор обязательно поможет, а Вы со своей стороны, надеюсь, поможете Надежде Константиновне войти в курс дела.

– Какой главный редактор? Какая Надежда Константиновна? – не понял я.

– Ах, да! Вы же ещё не в курсе… Валерий Дмитриевич написал заявление об уходе в связи с болезнью. Понимая сложную ситуацию, райком пошел ему навстречу с условием, что он всё-таки продолжит активную общественную деятельность и возглавит районный Совет ветеранов. Завтра на общем собрании в редакции мы объявим об этом, скорее всего я буду присутствовать, и представим вам нового руководителя, Надежду Константиновну Серову… Вы все её хорошо знаете, пять лет она возглавляла городской исполком, а ранее работала начальником орготдела райкома. Человек опытный, проверенный, и я надеюсь, что газета с её приходом станет только лучше… Ну и Вы поможете…

Я стоял и молчал, переваривая полученную информацию.

– Ведь поможете? – прервал мою задумчивость вопросом второй секретарь.

– Да… Конечно… – ответил я несколько растерянно.

– Вот и замечательно. До встречи на завтрашнем совещании.

А когда я выходил из кабинета, Ганзин догнал меня фразой: «Только настоятельно прошу сегодня ни с кем не делиться предметом нашего разговора. И в редакцию лучше не возвращаться. Тем более, рабочий день уже заканчивается. Надеюсь, Вы меня поняли?».

Монолог неудавшегося мужа

Это снова я. Но год уже другой…

И месяц другой…

Февраль.

Но, как и прежде, мои воспоминания тягостные. И жизнь течёт, повёрнутая чёрным боком.

Ну и что можно сказать про тот год и про тот февраль?

Год дурацкий, с тремя нулями, соответственно високосный, который перевернул всю мою жизнь. Но, если говорить честно, я до сих пор так и не понял: плохо это было или же хорошо – всё то, что случилось…

С одной стороны, весьма неприятно получить предательский удар по самолюбию, по так называемой тонко устроенной душевной натуре. С другой – вдруг снизошла свобода, о которой мечтал довольно давно, пусть и втайне не только от других, но и от себя самого.

С одной стороны, начисто разрушилась ещё одна так называемая ячейка общества. Однако вдруг наступившие вокруг тишина и покой, наконец-то, позволили почувствовать разницу. Отдохнуть и душою, и телом…

…Это когда никто «не жужжит» над твоим ухом, требуя внимания и загружая мозги непонятно чем и зачем.

Например, непонятно зачем нужно передвинуть (от северной стены к южной) весьма громоздкий, к тому же неимоверно тяжелый платяной шкаф. Тот самый, который уже лет так десять или все пятнадцать преспокойненько стоит в отведенном ему углу. Или с одной стены на другую перевесить ковер. Он висел здесь с приснопамятных времен, ещё задолго до того, когда в комнату внесли тот самый шкаф – и вдруг неожиданно помешал с какого-то перепугу.

Но самое-то главное, после этой «передвижки» обязательно потребуется как можно скорее переклеивать обои. Потому что и за этим ковром, и за этим шкафом – и ведь это не какая-то неожиданность, а вполне предсказуемое явление – на стене возникнет довольно яркое пятно.

Оно и понятно – в отличие от прочих стен комнаты, обои за шкафом не выцвели от солнца. А значит – придётся-таки реально делать ремонт. А заодно (да чего уж там – до кучи) покупать новые шторы, а для полного счастья ещё под цвет нового дизайна менять обивку дивана и кресел.

Да уж…

Многое способен придумать пытливый женский ум.

Пусть даже квартира съемная, для временного проживания. И когда закончится срок аренды – не может же он продолжаться бесконечно – то не будет заморачиваться хозяин квартиры «делали мы здесь что-либо» в смысле наведения порядка или всё оставили, как и было. Даже спасибо не скажет.

Теперь многое осталось где-то в прошлом. И канули далёкой историей бесконечные упреки, начинавшиеся, как правило, со слов:

«Я устала!».

«Я устала!» – потому что увидела на соседке новую шубу или новые сапоги, а самой приходится донашивать позапрошлогодние.

«Я устала!» – потому что какие-то её дальние (очень дальние) родственники купили новенькую и навороченную, а главное – иностранную, машину. То ли «Мерседес», то ли «Ауди»… А вот у нас даже отечественной нет. И при моих скудных доходах и, как жена всегда утверждала, «полнейшем моём нежелании» хотя бы что-то изменить, наверное, не будет никогда.

«Я устала!» – потому что ей вконец опротивела совместная жизнь с «тупоголовым» и «безруким» муженьком, не умеющим обеспечить всё возрастающие потребности семьи и своими мыслями витающим в каких-то нереальных сферах.

В далеком прошлом остались почти ежедневные и порою совершенно непонятно от чего происходящие, но ставшие обычным для нас «бытовым» явлением, мелкие стычки, периодически перерастающие в грандиозные скандалы. И даже не на повышенных тонах, а с криками, которые, вполне вероятно слышали наши соседи.

Уж очень стены тонкие – и не только в хрущёвках, но и в современных бюджетных домах. Да в иных современных они, пожалуй, даже тоньше будут и с гораздо выраженной звукопроницаемостью.

Что она там кричала?

«Ты мне всю жизнь испортил!».

«Говорила мама – не выходи за этого нищеброда, а я, дура, не послушалась! Вышла! Вот и получаю теперь расплату!».

«Ну и что ты сидишь, дома хоть шаром покати, все трескается и разваливается, а он – ну вы на него посмотрите – уселся себе на мягкий диван, газетку раскрыл, телик врубил на полную громкость, уши закладывает – и всё, нет для него ничего… А это он, видите ли, после работы отдыхает… Палец о палец не ударит…»,

«Да что ж это за наказание такое? Что за муж бестолковый попался?».

Ну и так далее…

Пытался ли я проявлять мужскую твердость, чтобы, так сказать, жену поставить «на место» и объяснить ей, что «так себя вести нельзя»? Я даже не говорю про те радикальные варианты, когда «гипнотически действующей» силой мужского кулака можно «заткнуть» любой кричащий рот или громогласным рыком объяснить «кто в доме хозяин».

И да и нет…

Потому что при скандалах, как правило, терпеливо молчал, старался по возможности показательно равнодушно взирать на происходящее, иногда нашептывая про себя крепкие выражения типа «ну и дура!». Иногда рявкал в ответ, но больше всё-таки старался хранить молчание. Потому что скандалить – не мой стиль.

Как-то раз всё-таки не выдержал и высказался:

«Ты тут одна покричи пока, а я на толчок с газеткой схожу, новости почитаю… Как прокричишься – позови!».

Она почему-то обиделась и два дня не разговаривала со мной… То есть – совсем не разговаривала. И всё это время в квартире была идеальная тишина. И, честно говоря, этой тишиной я насладился в полной мере.

Потом мы всё-таки помирились. И в честь этого примирения я, как бы извиняясь за неудачно брошенные слова, с очень кстати полученной премии, купил и принес любимой жене букет гвоздик (на розы, увы, не хватило) и бутылку молдавского «Кагора», который Алёна просто обожала.

И холод во взгляде сменился на милость.

Правда, она всё-таки немножко покривлялась: «Ты меня больше не любишь», но уже через несколько минут последовал долгий и страстный поцелуй, а за ним упоительный час любви…

Вот так оно было. И в этот день, и после.

Чем громче мы ссорились, тем с большим упоением пытались загладить друг перед другом обоюдную вину плотскими ласками: она – «за свою несдержанность в словах», я – «за свою неумелость в бытовых вопросах».

И в такие моменты забывалось всё дурное, уступая место любви, и жизнь казалась не такой уж плохой.

Сам не знаю почему, но в моей голове плотно «засела» идея, что при таком раскладе ничто и никогда не сможет разрушить «закаленную» в семейных баталиях семью.

Ну, ругаемся мы. Ну, высказываем друг другу неприятные слова. Так это – мелочи! А когда, действительно, случится серьёзная проблема, то не разрушит, а напротив укрепит нашу любовь и нашу семью…

Какой же я был наивный дурак!

Наверное, я был слишком снисходителен к Лене, или Алёне, как называли ее друзья и родственники, и как называл я. И почти всегда старался выполнять все её прихоти и причуды.

Конечно, исходя из своих возможностей, которые, увы, были далеко не безграничны. Тем более, что сама она, можно сказать, никогда и нигде не работала. Это если не брать в расчет краткие, очень краткие, периоды временного трудоустройства…

Лишь однажды рассказала, в порыве редко случавшегося душевного откровения, что вскоре после окончания педагогического училища попробовала себя, буквально на пару месяцев, в не совсем обычной для учителя младших классов роли секретаря-референта на местном радиозаводе. Время было такое – по своей специальности устроиться не то чтобы невозможно, но особую настойчивость нужно иметь и особую удачливость, а лучше всего – блат в управляющих кругах. Прочим же предоставлялись лишь случайные возможности. И если хочешь добиться хоть чего-то – кидайся в неисследованный омут с головой, а там уже как бог даст.

Короче – устроилась на звонки отвечать, график встреч составлять, кофе-чай варить по начальственным вкусам и подшивать в особые папки важные документы. И, вроде как, втянулась и даже понравилось. Вот только и пары недель не прошло, как стала понимать, что это ненадолго…

И не потому, что с документами где-то «лопухнулась» или важную встречу не на тот день и час записала, а отказалась в послерабочее время «должным образом» и без лишних вопросов «ответить» на доброе отношение начальника. Соответственно – испытательный срок не прошла…

По крайней мере, именно такую версию того ныне уже далёкого «события» озвучила мне Алёна.

Я поверил. А что бы не поверить, если поверить хочется.

Вообще-то я привык людям доверять, если не удостоверюсь в обратном. К тому же меня как-то мало волновало – что и как там происходило в жизни моей возлюбленной до того памятного дня, когда мы с ней познакомились.

Короче говоря, после неудавшейся попытки стать секретарём Лена больше никогда и нигде не работала. И даже работу не искала.

Она либо «сидела на шее» родителей, либо – по какому-либо поводу поругавшись с ними – и это случалось весьма часто в силу её заводного характера, решительно и нервно собирала чемодан, и на первом же рейсовом автобусе отправляясь к «любимой» тетке в деревню. А там удивительным образом всегда находила понимание.

А тётка всегда была к ней ласкова и приветлива, никогда не кричала, это в отличие от родной матери, и никогда ничем не попрекала. Тем, наверное, и взяла.

Да еще добавляло некой пикантности, что тетя Поля с матерью Алёны всегда были на ножах. Более того, с некоторых пор Людмила Григорьевна золовку свою даже на дух не переносила… И хотя фактически была ей многим обязана, никогда доброго слова в её адрес не говорила. Именно то, чем была обязана, и ставила ей в вину…

По молодости, когда родился ребенок – совсем не до него было, ведь одновременно и работать приходилось, и в техникуме учиться, а ещё взносы за кооперативную квартиру каждый месяц выплачивать. Тут и без ребёнка с ума сойдешь. А с орущим и вечно что-то требующим младенцем – и подавно.

Что делать? Няню нанимать? Так ведь это какие деньжищи платить нужно.

Вот и предложила Люда мужу Геннадию выход, вот только хорошенько не подумала о последствиях:

– А что бы твоей сестрёнке твоей не понянчится? Пусть приедет, поживет у нас… Ей же всё равно где жить. Пенсия одинаково идёт, что в деревне, что здесь. Платить не надо, а накормить – накормим…

Так и порешили.

И Полину уговорили…

Была Полина в то время ещё довольно молода. Сорок пять ей только-только минуло. Могла бы и поработать ещё долго, и работу свою на ферме любила. Считалась в колхозе лучшей скотницей, даже на медаль за доблестный труд председатель выдвинуть её хотел. Если бы не болезнь…

В одночасье свалил ревматизм. И ноги стали отниматься, и в руках сила пропала, и сердце, чуть изменится погода, так защемит, что без укола не обойтись. А более всего – в печень «ударило». Больше полугода провалялась по больницам. И в райцентре лежала, и в область ездила исследования проходить…

В конце концов, в качестве диагноза поставили цирроз печени, и на этом основании отправили на инвалидность.

Пенсию по второй группе небольшую дали. Как прожить на неё – про то не сказали. Но спасибо колхозному председателю, который на свою ответственность распорядился выделять бывшему передовику производства бесплатные дрова, а также производить по мере необходимости компенсацию всех расходов на лекарства и лечение.

Без помощи этой, наверное, не долго бы протянула. А так раз в полгода в санаторий ездила. И даже не за свои деньги – своих всё время не хватало – за колхозные.